Непроницаемый предвечный мрак!
Свеча, едва живая, мерцает под нависшим низко сводом,
Одетым пухом плесени сырой, в потеках слизи липкой.
Ей не прогнать сей ужас чрезвычайный;
От нее ночь кажется лишь более зловредной!
Амброзио вернулся в аббатство незамеченным, с головою, полной приятнейших образов. Он сознательно закрывал глаза на опасность чар Антонии; он вспоминал только удовольствие от общения с нею и радовался возможности продлить это удовольствие в будущем.
Пользуясь болезнью Эльвиры, он не упускал случая видеться с ее дочерью ежедневно. Поначалу его желания не шли дальше укрепления дружбы с Антонией; но как только он убедился, что это чувство у нее вполне развилось, он поставил себе новую, более определенную цель, и его речи стали двусмысленными.
Невинная непринужденность девушки подстегивала его фантазии. Он уже не испытывал опаски и прежнего уважения к ее скромности; хотя это качество, основа ее прелести, еще восхищало монаха, теперь ему не терпелось избавить Антонию от него. Природная страстность и проницательность, на горе ему и Антонии, помогли Амброзио постичь науку соблазнения. Он легко подмечал эмоции, благоприятные для его замыслов, и пользовался всеми средствами, чтобы влить яд разврата в душу Антонии.
Это была нелегкая задача. В силу крайней простоты девушка не улавливала, к чему ведут инсинуации монаха; но отличные моральные устои, внушенные Эльвирой, здравомыслие и природное острое чутье на все неправильное позволяли ей почувствовать ошибочность его речей. Часто бывало, что она несколькими простыми словами опрокидывала хитросплетенные построения монаха, и он понимал, как они шатки, когда им противостоят добродетель и истина. В таких случаях он прибегал к оружию красноречия; он ошеломлял девушку потоком философских парадоксов, которых она не разумела, а потому не могла парировать; так ему удалось хотя и не убедить ее в верности своих рассуждений, но по меньшей мере не дать понять, что они ложны. Он заметил, что уважение девушки к его мыслям возрастает с каждым днем, и не сомневался, что со временем доведет ее до желательного уровня.
Он сознавал, что его замыслы в высшей степени преступны. Он ясно видел всю низость совращения невинной девушки; но телесная страсть была слишком сильна, и он решился продолжать, а там будь что будет. Ему нужно было как-нибудь застать Антонию врасплох; поскольку ее дом не посещали другие мужчины и ни об одном кавалере не упоминала ни Антония, ни Эльвира, он сделал вывод, что ее юное сердце еще не занято.
Пока он дожидался случая удовлетворить свою безграничную похоть, его холодность к Матильде усиливалась с каждым днем. В немалой мере это объяснялось тем, что он осознавал свою вину перед нею. Он не настолько владел собою, чтобы полностью скрыть свое настроение, и опасался, как бы она в припадке ревнивой ярости не выдала его секрет.
Матильда не могла не заметить его равнодушие, а он понимал, что она заметила, и, опасаясь упреков, старательно ее избегал. Все же, когда это не удавалось, она вела себя так тихо, что бояться вроде было нечего. Она вернулась к повадкам доброго интересного Розарио, не обзывала аббата неблагодарным; но глаза ее невольно наполнялись слезами, и нежная печаль ее лица и голоса выражала горькую жалобу гораздо явственнее, чем слова. Амброзио не оставался глух к ее горестям; но, будучи неспособен устранить их причину, он старался не показывать, что тронут. Поскольку опасаться мести бывшей любовницы, видимо, не нужно было, он по-прежнему пренебрегал ею и ловко ускользал от нее. Матильда видела, что ей не удается вернуть его любовь, но старалась подавить обиду и относилась к своему неверному любовнику с прежней нежностью.
Здоровье Эльвиры постепенно поправлялось. Она больше не страдала от судорог, и Антония успокоилась. Амброзио это улучшение огорчало. Он предвидел, что Эльвира, с ее знанием жизни, не будет обманута его благочестивыми повадками и легко разглядит его происки касательно дочери. Поэтому он решил, прежде чем мать поднимется с постели, проверить, какова степень его влияния на Антонию.
Однажды вечером, убедившись, что Эльвира почти здорова, он попрощался с нею ранее обычного часа. В переднем покое Антонии не было, и он рискнул пройти в ее комнату, которая отделялась от спальни матери лишь чуланом, где обычно спала Флора, их служанка. Антония сидела на диване, спиной к двери, и читала. Она увлеклась и не слышала, как монах вошел, пока он не уселся рядом с ней. Вздрогнув от неожиданности, она приветствовала его радостным взглядом, потом поднялась и предложила перейти в гостиную; но Амброзио, взяв ее за руку, принудил ее остаться на месте. Она легко подчинилась: ей было невдомек, что беседу в одной комнате можно считать менее приличной, нежели в другой. Она была уверена в твердости и своих, и его правил; и потому, вновь усевшись на диван, принялась лепетать с обычной простотой и живостью.
Амброзио просмотрел книгу, положенную на стол. Это была Библия.
«Странно! – сказал монах про себя. – Антония читает Библию и до сих пор так наивна?»
Но, пролистав книгу, он понял, что та же мысль ранее пришла на ум Эльвире. Предусмотрительная мать, восхищаясь красотами Священного Писания, в то же время убедилась, что молодой женщине категорически нельзя читать его в полном объеме.
Многие главы Ветхого Завета могут лишь возбудить интерес к таким вещам, о которых женщинам думать не положено: они там прямо и однозначно называются своими именами. Хроника деяний какого-нибудь борделя и та не содержала бы большей подборки непристойных выражений. Однако эту книгу рекомендуют изучать подрастающим девушкам, ее вкладывают в руки детей, неспособных усвоить из нее почти ничего, кроме как раз тех отрывков, о которых им лучше не знать, тех, где уж слишком часто зарыты зерна пороков; они дают первый сигнал к пробуждению пока еще дремлющих страстей.
В этом Эльвира была так прочно убеждена, что скорее предпочла бы дать дочери рыцарские романы вроде «Амадиса Галльского» [13], несмотря на распутные подвиги дона Галаора и вольные шутки других героев. Соответственно, она приняла два решения относительно Библии. Во-первых, она не позволяла Антонии читать священные тексты, пока та не подрастет достаточно, чтобы прочувствовать их красоты и усвоить мораль. Во-вторых, она сочла необходимым их отредактировать собственноручно, сделав копию, в которой все неприличные моменты были переделаны или опущены. Именно этот вариант Библии был недавно вручен Антонии, и она жадно, с невыразимым удовольствием вчитывалась в него. Амброзио понял, что ошибся, и вернул книгу на стол.
Антония заговорила о здоровье матери с безудержной радостью юного сердца.
– Меня восхищает ваша дочерняя привязанность, – сказал аббат. – Она доказывает, какой у вас превосходный, чувствительный характер; он сулит сокровища для того, кому небом назначено овладеть вашим сердцем. Душа, столь способная на нежность к родительнице, – что же подарит она возлюбленному? А может, в ней уже зародилось некое чувство? Скажите, моя прекрасная дочь, знаете ли вы уже, что такое любовь? Ответьте мне откровенно, забудьте о моем одеянии, я сейчас для вас просто друг.
– Что такое любовь? – переспросила она. – О да, конечно; я любила многих, многих людей.
– Я имею в виду другое. Любовь такого рода может быть отдана лишь одному человеку. Встречался ли вам кто-нибудь, кого вы хотели бы видеть своим мужем?
– О! Нет, никогда!
Это была неправда, но девушка этого не сознавала: она не понимала природы своего чувства к Лоренцо, а поскольку после первого визита к Эльвире он более не появлялся, его образ мало-помалу тускнел; кроме того, она думала о замужестве со страхом, свойственным девственницам, и потому так ответила монаху.
– И вы не мечтаете встретить такого человека, Антония? Вы не вздыхаете из-за отсутствия кого-то дорогого, еще не ведая, кто он? Не кажется ли вам, что вещи, прежде доставлявшие удовольствие, больше вам не интересны? Сотни новых желаний, новых мыслей, новых ощущений, которые можно заметить, но невозможно описать, не посещают вас? Сердце каждого, кто видит вас, воспламеняется, возможно ли, чтобы ваше оставалось бесчувственным и холодным? Влажный блеск ваших глаз, и этот румянец, и очаровательная сладостная меланхолия черт ваших – все эти признаки противоречат вашим словам. Вы любите, Антония, и напрасно стараетесь скрыть это от меня!
– Отец, вы меня удивляете! О какой такой любви вы толкуете? Я не знаю ничего похожего, а если бы и чувствовала что-то, зачем бы стала скрывать?
– Не встречался ли вам такой человек, Антония, которого вы никогда не видали прежде, но почувствовали, что давно искали его? Чья фигура, совершенно незнакомая, показалась известной? Чей голос утешал вас, нравился, проникал в глубину души? Чье присутствие радовало вас, а отсутствие огорчало? Кому вы доверчиво поверяли все ваши заботы? Вам не доводилось чувствовать все это, Антония?
– Конечно доводилось: в первый же раз, как я увидела вас, я это почувствовала.
Амброзио вздрогнул, не смея верить своим ушам.
– Меня, Антония? – вскричал он, и глаза его заблестели страстным нетерпением; схватив девушку за руку, он жадно прильнул к ней губами. – Меня, Антония? Вы это почувствовали… ко мне?
– Даже сильнее, чем вы описали. Как только я увидела вас, мне стало так приятно, так интересно! Я старалась уловить все звуки вашего голоса; вы говорили на языке, доселе незнакомом! И мне казалось, будто я давно уже вас знаю и имею право на ваши дружбу, совет и защиту. Я плакала, когда вы уходили, и мечтала поскорее вновь увидеться с вами…
– Антония! Прелестная Антония! – воскликнул монах и прижал ее к своей груди. – Повтори сказанное, моя сладкая девочка! Скажи снова, что ты любишь меня, любишь нежно, по-настоящему!
– Так и есть! Кроме матушки, в мире для меня нет никого дороже вас.