Моменты, которые я полагала последними в своей жизни, были мучительны. Закрывая глаза под злобные проклятия настоятельницы, я думала, что душа моя обречена, что пробуждение будет неописуемо ужасным; мне мерещились адское пламя и жуткие фигуры прислужников Сатаны. Когда я очнулась, еще некоторое время эти страшные образы божественного мщения владели мною. Чувства мои были в таком смятении, мысли так затуманены, что я напрасно пыталась разобраться в дикой путанице странных видений, наплывавших со всех сторон. Я пробовала приподняться, но голова кружилась, и я снова падала. Земля подо мной как будто шаталась, проблеск света где-то вверху виделся словно сквозь туман. Мне пришлось закрыть глаза и лежать неподвижно.
Прошло около часа, прежде чем я достаточно пришла в себя, чтобы осмотреться. Как мне стало страшно, когда я увидела, что меня окружает! Я лежала на плетеных носилках с шестью ручками, на которых, видимо, монахини доставили меня в могилу. Я была укрыта полотняным покровом, по нему были разбросаны увядшие цветы. С одной стороны лежало маленькое деревянное распятие, с другой – четки с крупными бусинами. Я находилась в узком помещении между четырех стен с низко нависающим потолком, в нем был прорезан зарешеченный люк; сквозь него проникали слабый поток воздуха и мерцающий свет, так что я могла смутно видеть окружающие ужасы. От мерзкого, удушающего смрада мне становилось дурно; заметив, что решетка люка не заперта, я подумала, что смогу вылезти; но когда я приподнялась, рука моя попала во что-то мягкое; я подняла этот предмет и поднесла к свету. Боже всемогущий! Какой ужас! Какая мерзость! Это была полуразложившаяся человеческая голова, и хотя по ней ползали черви, я распознала черты монахини, умершей несколько месяцев назад. Я отбросила ее и без памяти упала на носилки.
Когда силы ко мне вернулись, мысль о том, что я окружена гниющими останками своих товарок, усилила мое стремление выбраться из этой ужасной тюрьмы. Я снова придвинулась поближе к свету и дотянулась до люка. Решетку я подняла без труда: вероятно, ее специально оставили открытой, чтобы я могла вылезти. Благодаря тому, что кладка стены была неровной – часть камней выступала из рядов, – я сумела вскарабкаться наверх и оказалась в довольно просторном склепе. Вдоль его стен возвышались в строгом порядке гробницы, подобные той, куда меня поместили, заметно просевшие ниже пола. Погребальная лампада, свисавшая с потолка на железной цепи, проливала угрюмый свет на эту картину. Повсюду виднелись символы смерти: черепа, лопаточные и берцовые кости, разбросанные по сырому полу. Каждую гробницу украшало большое распятие, в одном углу стояла деревянная статуя святой Клары. Эти подробности меня поначалу не привлекли – главным предметом для меня была дверь, единственный выход из склепа. Я закуталась поплотнее в свой саван и поспешно подошла к ней. Толкнула… К моему невыразимому разочарованию, дверь была заперта снаружи!
Я тут же догадалась, что аббатиса, перепутав снадобья, заставила меня выпить не яд, а какое-то сильное снотворное. Из этого следовало, что все меня приняли за мертвую и совершили погребальный обряд, а значит, я не смогу дать о себе знать и умру здесь от голода. Мне стало очень страшно, не только за саму себя, но и за то невинное существо, что я носила под сердцем. Я снова потрясла дверь, но она не поддалась. Напрягая до предела голос, я стала звать на помощь. Но некому было меня услышать. Ни один дружеский голос не отозвался. Глубокая и печальная тишина царила под сводами, и я отчаялась обрести свободу.
Долгое воздержание от пищи давало уже о себе знать. Муки голода были жестоки и невыносимы, и они с каждым часом, казалось, все усиливались. Я то бросалась на пол и каталась по нему в диком смятении, то мчалась к двери, трясла ее снова и принималась кричать. Часто хотелось мне удариться виском об острый край какого-нибудь саркофага, разбить голову и тем сразу покончить со своими бедами. Но и от этого меня удерживала забота о ребенке. Я боялась сделать что-то, опасное для него. Я могла облегчить свои муки лишь громкими воплями да страстными жалобами; потом силы мои иссякали, и я сидела молча, прижав руки к груди, на постаменте статуи святой Клары, погруженная в мрачное отчаяние.
Так прошло несколько тяжелых часов. Смерть приближалась быстрыми шагами, она могла настичь меня в любой момент. Вдруг на глаза мне попалась одна из ближних гробниц, на которую я прежде не обращала внимания, – там стояла корзинка. Я вскочила, подбежала к ней, невзирая на слабость. В корзинке я нашла ломоть черствого хлеба и бутылочку воды!
Я жадно набросилась на эти скудные припасы. Они, по всей видимости, были оставлены здесь уже давно: хлеб высох, вода застоялась. И все же они были для меня лучше любого изысканного блюда. Утолив кое-как аппетит, я задумалась. Была ли корзинка оставлена здесь специально для меня? Надежда подсказывала положительный ответ. Однако кто мог догадаться, что мне требуется помощь? Кому-то известно, что я жива? Тогда зачем меня заперли в этом мрачном склепе? Подруга не стала бы скрывать, что меня жестоко наказали. Если меня приговорили к тюремному заключению, что означала церемония похорон? Если же меня обрекли на голодную смерть, чье милосердие обеспечило меня провизией?
В общем, я была склонна думать, что замысел настоятельницы стал известен одной из моих сторонниц в обители, и она нашла способ заменить яд опиатом; она же оставила здесь еду, чтобы я продержалась, пока она меня вызволит; и она же должна была бы известить моих родных об опасности, мне угрожающей, и рассказать, как меня можно освободить. Почему же тогда еды так мало и она так плоха? Как кому-то из моих друзей удалось бы проникнуть в подземелье без ведома настоятельницы? А если они смогли, зачем закрыли за собой дверь так прочно? Противоречий было много, но такое объяснение больше всего соответствовало моим надеждам, и я предпочитала держаться за него.
Мои рассуждения были прерваны отдаленным звуком шагов. Они приближались, но медленно. Сквозь щели в двери пробились лучики света. Не зная, идут ли это освобождать меня, или кого-то привело в подземелье другое дело, я на всякий случай стала громко звать на помощь. Звуки приближались, свет становился ярче. Наконец с невыразимой радостью услышала я, как ключ поворачивается в замке. Убежденная, что сейчас меня освободят, я подбежала к двери с криком радости. Она открылась, но надежды мои тут же развеялись, когда вошла аббатиса, а за нею – те же четыре монахини, которые были свидетельницами моей мнимой смерти. Они держали в руках факелы и глядели на меня в устрашающем молчании.
Я в ужасе отпрянула. Настоятельница и ее свита спустились в склеп. Она окинула меня сердитым взглядом, но ничуть не удивилась, что я жива. Она присела там же, где раньше сидела я. Дверь снова заперли, и свита выстроилась по сторонам своей госпожи; пламя факелов, пригасшее в сырой атмосфере, тускло позолотило окружающие гробницы. Несколько минут сохранялась мертвая, торжественная тишина.
Я стояла поодаль от аббатисы. Наконец она сделала мне знак подойти. Суровость ее лица лишила меня сил, я едва смогла повиноваться и, приблизившись, не устояла на ногах – упала на колени, умоляюще стиснула руки, но не смогла вымолвить ни звука.
Она уставилась на меня злыми глазами.
– Что я вижу: кающуюся или преступницу? – произнесла она наконец. – Эти руки подняты в знак сокрушения о злодействах или из страха наказания? Эти слезы – признание справедливости приговора или всего лишь мольба о смягчении кары? Боюсь, что последнее вернее!
Она помолчала, не сводя с меня взгляда, затем продолжала:
– Крепись! Я желаю не смерти твоей, но раскаяния. Напиток, который я тебе дала, был не ядом, а снотворным снадобьем. Я обманула тебя затем, чтобы дать тебе испытать муки нечистой совести, представить, как это будет, если ты умрешь скоропостижно, не успев покаяться в своих грехах. Теперь ты познала эту боль; я привела тебя на порог смерти в расчете, что это кратковременное мучение обернется для тебя вечным преимуществом. Я не намерена губить твою бессмертную душу или доводить тебя до желания лечь в могилу под бременем неискупленных грехов. Нет, дочь моя, это далеко не так; я помогу тебе очиститься путем полноценного покаяния, обеспечив тебе длительный досуг для молитв и угрызений.
Итак, внемли моему приговору! Дурное рвение твоих друзей вынудило меня отложить его исполнение, но теперь они помешать не смогут. Весь Мадрид уверен, что ты скончалась; твоих родных убедили в этом, а твои сторонницы из сестер присутствовали при похоронах. Я приняла все меры к тому, чтобы тайна осталась непроницаемой. Посему забудь о мире, с которым ты рассталась навечно, и употреби немногие оставшиеся тебе часы на то, чтобы подготовиться к переходу в мир иной!
Это предисловие заставило меня ожидать чего-то ужасного. Я задрожала и хотела сказать что-то, чтобы отвратить ее гнев; но настоятельница жестом велела мне молчать и вновь заговорила:
– Хотя в последние годы часть законов нашего ордена была несправедливо забыта, и некоторые заблуждающиеся сестры их осуждают (вразуми их Господь!), я намерена восстановить их в полном объеме. Закон против невоздержности суров, но он соразмерен чудовищности преступления. Покорись ему, дочь моя, беспрекословно; ты убедишься в пользе терпения и самоотречения, попав в лучший мир. Внимай же повелению святой Клары! Ниже этого склепа есть тюрьма, предназначенная для таких преступниц, как ты. Вход в нее искусно скрыт, и та, что войдет в нее, должна отринуть всякую мысль о свободе. Сейчас тебя отведут туда. Тебя будут снабжать пищей, достаточной лишь для того, чтобы удержать душу в теле, самой простой и грубой. Плачь, дочь моя, плачь и орошай хлеб свой слезами; видит Бог, что у тебя достаточно причин для печали! Прикованная в одной из этих тайных камер, сокрытая от мира и света навеки, ты не будешь иметь иного утешения, кроме религии, иного общества, кроме покаяния; там проведешь ты, стеная, остаток дней своих. Таково постановление святой Клары; повинуйся и следуй за мной!