В этот момент привратник капуцинов вошел в собор, чтобы запереть его на ночь. Молодые дворяне вышли на улицу и поспешно направились ко дворцу рода Ситернас.
– Ну, Антония, – спросила тетушка, как только они покинули церковь, – что ты можешь сказать о наших ухажерах? Дон Лоренцо, видимо, весьма вежливый, славный молодой человек: он уделил тебе некоторое внимание, и кто знает, что за этим последует? Но вот дон Кристобаль, заявляю тебе, – сущий образец учтивости. Такой внимательный! Так хорошо воспитан! А какой чувствительный, какой трогательный! Если какому-то мужчине и удастся убедить меня, чтобы я нарушила свой обет не выходить замуж, это будет дон Кристобаль. Видишь, племянница, все происходит, как я тебе сказывала: стоило мне появиться в Мадриде, как меня окружили поклонники. Заметила ли ты, Антония, какое впечатление я произвела на графа, когда сняла вуаль? А когда я подала ему руку, как страстно он ее поцеловал, видела? Если в мире существует истинная любовь, я увидела ее в глазах дона Кристобаля!
Антония заметила, с каким видом дон Кристобаль целовал упомянутую руку, но пришла к несколько иным выводам; и ей хватило благоразумия прикусить язычок. Поскольку другие примеры подобной сдержанности женщин нам неизвестны, мы сочли этот факт достойным упоминания.
Старушка продолжала разглагольствовать в том же духе, пока они не достигли той улицы, где сняли квартиру. Но толпа, собравшаяся прямо возле их двери, помешала им войти; Антонии и Леонелле пришлось остаться на противоположной стороне улицы, пытаясь понять, что привело сюда всех этих людей.
Спустя несколько минут зрители расступились, образовав круг; теперь Антония разглядела посреди его женщину необычно высокого роста, которая кружилась, не сходя с места, бешено жестикулируя руками. Платье ее было сшито из лоскутов разноцветных шелков и полотна, образующих фантастические, но не безвкусные сочетания. Голову танцовщицы покрывал свернутый тюрбаном платок с узором из виноградных лоз и полевых цветов. Лицо ее, сильно загорелое, имело темно-оливковый оттенок; ее глаза странно поблескивали, а в руке она держала длинный черный жезл, которым то и дело чертила непонятные фигуры на земле, а потом выплясывала вокруг них эксцентричные пируэты, будто в горячке. Внезапно она остановилась, сделала три быстрых оборота и, чуть помедлив, запела:
Позолотите ручку, ну же!
Спешите, девицы, ко мне!
Вам облик будущего мужа
Явлю в магическом окне.
Мое искусство превосходно,
Я книгу судеб чту свободно,
Мне тайны ведомы небес,
Чудеснейшие из чудес
Подвластны мне; я правлю ветром,
Луна, сияя бледным светом,
Дорогу освещает мне,
Я с колдунами наравне
На шабаш ведьм лечу отважно,
Вступаю в круг заклятий страшных
И невредимой выхожу,
Свою добычу приношу.
Вот амулеты колдовские,
Полночной тьмы плоды чудные:
Тот верность мужа сохранит,
Тот зарумянит цвет ланит,
Дурнушку сделает прекрасной,
А этот, темный, жаркой страстью
Растопит даже глыбу льда,
А этот девичье несчастье
Исправит быстро без следа.
Но тише! Передам вам я,
Что мне поведал Рок.
Цыганку вспомните добром,
Когда настанет срок.
– Дорогая тетушка! – сказала Антония, когда песня закончилась. – Она безумна, правда?
– Безумна? Эта – нет, дитя мое; она просто злая. Это цыганка, их племя вроде бродяг, их единственное занятие – таскаться по свету, рассказывая небылицы и выманивая денежки у честных людей. Эту дрянь надобно вычистить! Будь я королем Испании, я бы им дала три недели, чтобы убраться прочь из моих владений, а оставшихся быстренько сожгла бы живьем.
Слова эти были произнесены достаточно громко, чтобы цыганка их расслышала. Она сразу же направилась к дамам, раздвинув толпу зрителей. Поклонившись трижды на восточный манер, она обратилась к Антонии:
Дева милая, не бойтесь!
Вы моим словам откройтесь!
Дайте руку мне скорее,
Я туман судьбы развею!
– Дорогая тетушка! – сказала Антония. – Позвольте мне попробовать разок! Пусть она мне погадает!
– Не мели чепуху, девочка! Она наплетет тебе кучу обманов.
– Это неважно; дайте мне хотя бы услышать, что она скажет. Пожалуйста, дорогая тетушка, прошу вас, сделайте одолжение!
– Ну ладно, ладно! Если уж ты, Антония, так заупрямилась… Иди сюда, добрая женщина, почитай по нашим рукам. Вот тебе деньги, и погадай-ка мне.
Сказав так, она стащила с руки перчатку и показала цыганке ладонь. Гадалка коротко взглянула на нее и ответила:
Судьбу вам нагадать? Ваш возраст
Сам о судьбе вам говорит.
Но раз вы платите, позвольте
Один совет вам подарить.
Хотите вы казаться краше,
Но всем смешны уловки ваши.
А вы, себе тщеславно льстя,
Как неразумное дитя,
Как ни старайтесь спрятать годы,
Не победите вы природу.
И юноша не даст обет
Красотке за полсотни лет.
Совет мой прост: белил, помады —
Средств похоти – вам знать не надо.
Раздайте деньги беднякам,
Не тратя их по пустякам.
Не о любовниках вам печься,
Но от Творца бы не отречься!
Грехи былые отмолить,
Пока не рвется жизни нить.
Публика смеялась, слушая цыганку, и дружно подхватывала: «полсотни лет… смешны уловки… белил, помады». Леонелла чуть не задохнулась от злости и осыпала коварную советчицу горькими упреками. Смуглая пророчица выслушала ее с презрительной улыбкой, потом коротко ответила и обратилась к Антонии:
Пусть медом речь моя не льется,
Но все же правдой остается.
Теперь вы, дева, руку дайте,
Что вам сулит судьба, узнайте.
Подражая Леонелле, Антония сняла перчатку и подала свою белую ручку цыганке; та, приглядевшись к линиям ее ладони со смешанным выражением жалости и удивления, произнесла следующее предсказание:
О господи, что за ладонь!
Невинной прелести огонь!
Так целомудренно чиста,
Супруга нежного мечта.
Увы, гласит узор такой,
Что вы утратите покой.
Соблазн, соединясь с пороком,
Страдать заставят вас жестоко.
И, бед не вынеся земных,
Спасетесь в небе вы от них.
И все ж хочу ослабить ваше бремя.
Припомните, когда наступит время:
Бывает так, что лицемер,
Всех добродетелей пример,
Ничьих законов не преступит,
Ошибки ближних строго судит.
Но ложной благости не верьте,
Под ней таится злое сердце,
Гордыня, похоть и разврат.
О дева, я скорблю стократ!
Увы, мое печально предсказанье,
Все, что могу вам дать я, – это знанье.
Но верьте, коль окажетесь в беде:
Смирение – невинности удел,
И лучший мир наградой вашей будет
За горести, что принесут вам люди.
Умолкнув, цыганка снова покружилась трижды, резко взмахнула руками и торопливо пошла прочь по улице. Толпа последовала за ней; дверь была теперь свободна, и Леонелла вошла в дом Эльвиры, злая на цыганку, на племянницу, на зевак, одним словом – на всех, кроме себя самой и своего прекрасного кавалера. На Антонию предсказания цыганки также сильно подействовали; но впечатление вскоре потускнело, и спустя несколько часов она забыла про этот случай, будто его и не бывало.
Глава II
Узнав хоть тысячную долю наслаждений,
Известных тем, кто любит и любим,
Признаешь ты, вздыхая с сожаленьем:
Упущен зря тот час, что не отдал любви.
Монахи проводили аббата до двери его кельи, и он отпустил их тоном осознанного превосходства, в котором показное смирение боролось с реальной гордыней.
Оставшись один, он дал волю своему тщеславию. Вспоминая, какой энтузиазм вызвала его проповедь, он испытал прилив восторга, и образы будущего величия легко предстали перед ним. Экзальтация его возрастала, гордыня громко подсказывала, что он возвысился над всеми людьми.
«Кто смог бы, как я, – думал он, – пройти все испытания юности, ничем не запятнав свою совесть? Кто еще сумел подавить напор сильных страстей и буйного темперамента и даже на заре жизни добровольно стать затворником? Напрасно я ищу другого такого человека. Ни в ком другом не нахожу я такой решимости. В сфере религии никто не похвалится тем, что равен Амброзио! Какое мощное воздействие оказала моя проповедь на прихожан! Как толпились они вокруг меня! Как они осыпали меня благословениями и называли единственным надежным столпом церкви! Что теперь мне делать дальше? Ничего, только надзирать над поведением своих братьев, как прежде я надзирал над самим собой. Нет, это не все! Разве не может подстеречь меня искушение на том пути, которым я доселе следовал неуклонно? Разве я не принадлежу к разряду мужчин, чья природа неустойчива и подвержена ошибкам? Мне предстоит отныне часто покидать свое уединенное убежище; прекраснейшие и знатнейшие дамы Мадрида постоянно посещают аббатство и не желают обращаться к иным исповедникам, кроме меня. Я должен приучить свои глаза к виду источников искушения и противостоять соблазнам роскоши и желания. Встречу ли я в этом мире, куда вынужден вступить, какую-то прекрасную женщину… столь же прекрасную, как ты, пресвятая Дева!..»
И его взгляд остановился на картине, висевшей на стене; она изображала Деву Марию и в течение последних двух лет была объектом его все возраставшего восторга и обожания. Амброзио помолчал, любуясь ею, и заговорил вслух.
– Как прекрасно это лицо! Как грациозен поворот головы! Какая нежность и притом какое величие в божественных очах! Как мягко опирается она щекою на руку! Могут ли розы соперничать с румянцем этой щеки? Не посрамляет ли эта рука белизну лилий? О! Если бы такая красота существовала, и существовала только для меня! Тогда мне было бы позволено обвивать эти золотые завитки вокруг своих пальцев и прижиматься губами к сокровищам этой белоснежной груди! Боже милостивый, следовало ли бы мне тогда воздержаться от искушения? Не смогу ли я вознаградить себя за тридцать лет страданий, хотя бы один раз обняв ее? Неужели мне нельзя забыться…