О, как я глуп! Куда меня заводит восхищение этой картиной? Прочь, нечистые помыслы! Я должен помнить, что женщины навеки недоступны мне. Ни одна смертная не сравнится красотой с этим образом. Даже будь такая на самом деле, испытание было бы слишком жестоко для посредственной добродетели; но Амброзио искушение не сокрушит. Искушение, сказал я? Для меня это пустой звук. То, что очаровывает, будучи идеалом и образом высшего существа, отвратит меня в живой женщине, подверженной всем недостаткам смертных. Меня восхищает не красота женщины: я преклоняюсь перед мастерством художника; я почитаю Божественность. Разве страсти не умерли в моей душе? Разве я не освободился от человеческих слабостей? Не страшись, Амброзио! Доверься силе своей добродетели. Смело вступай в мир, несовершенства которого ниже тебя; не забывай, что ты уже полностью чужд порокам человечества, и дай отпор всем ухищрениям духов тьмы. Они узнают, на что я способен!
В эту минуту мечты его прервали три тихих удара в дверь кельи. Аббат с трудом вырвался из круга бредовых мыслей. Стук повторился.
– Кто там? – спросил наконец Амброзио.
– Это я, Розарио, – ответил тихий голос.
– Войди! Войди, сын мой!
Дверь открылась, и Розарио вошел с маленькой корзинкой в руках.
Розарио был молодым послушником, который собирался через три месяца принести монашеские обеты. Некая тайна окутывала этого юношу, вызывая одновременно интерес и любопытство ближних. Его необщительность, глубокая меланхолия, строгое соблюдение устава ордена, добровольный уход от мира, столь необычный в его возрасте, привлекали внимание всей братии. Казалось, он боится быть узнанным, и никто не видел его лица. Голову его постоянно скрывал капюшон; но порой его черты случайно приоткрывались, и были они красивы и благородны. Какого-либо иного имени, кроме Розарио, он не назвал. Никто не знал, откуда он родом, и на расспросы об этом отвечал молчанием. Однажды в монастырь явился незнакомец, богатый костюм которого и роскошный экипаж выдавали его высокое положение в свете, велел монахам принять послушника и внес положенный вклад. На следующий день он вернулся с Розарио и с тех пор больше не появлялся.
Юноша упорно избегал общения с монахами; он отвечал на их любезности кротко, но сдержанно, и не скрывал своего желания побыть одному. Лишь аббат стал исключением из этого общего правила. На него новичок смотрел с уважением, близким к обожанию: он постоянно искал возможности побыть с ним и брался за любое дело, чтобы угодить ему. В обществе аббата сердце его как бы оттаивало, веселость проявлялась в его поведении и речи. Амброзио, со своей стороны, не менее был расположен к отроку; с ним одним он забывал про обычную суровость. Когда они беседовали, аббат сам не замечал, как смягчается его тон; и голос Розарио звучал для него слаще всех прочих. Он отдал долг благодарности юноше, начав заниматься с ним различными науками; послушник прилежно усваивал уроки, и Амброзио изо дня в день все более восхищался живостью его ума, простотой манер и прямодушием; коротко говоря, он питал к послушнику настоящую отцовскую любовь. Порой ему хотелось тайком увидеть лицо ученика; но, следуя закону самоотречения, он подавлял в себе даже любопытство и сдержал желание попросить юношу об этом.
– Простите за вторжение, отец, – сказал Розарио, поставив корзинку на стол. – Я пришел к вам с просьбой. Мне стало известно, что один мой добрый друг опасно болен, и я прошу вас помолиться за его выздоровление. Если мольбы вообще могут повлиять на волю небес, ваши непременно его спасут.
– Для тебя, сын мой, я сделаю все, что в моих силах. Как зовут твоего друга?
– Висенте делла Ронда.
– Этого достаточно. Я не забуду помянуть его в своих молитвах, и да соизволит наш трижды благословенный святой Франциск прислушаться к ним!.. А что у тебя в корзинке, Розарио?
– Немного тех цветов, преподобный отец, которые, как я заметил, вам особенно нравятся. Позволите ли вы мне расставить их в вашем покое?
– Твоя забота мне очень приятна, сын мой.
Пока Розарио распределял цветы по маленьким вазам, расставленным в разных углах комнаты, аббат продолжал:
– Я не видел тебя сегодня вечером в церкви, Розарио.
– Но я там был, отец. Я так благодарен вам за покровительство, что не мог пропустить случая присутствовать на вашем триумфе.
– Увы! Розарио, у меня нет ни малейшего повода для торжества: моими устами говорил святой, ему и принадлежит заслуга. А тебе, значит, пришлась по душе моя проповедь?
– Не то слово, отец! О! Вы превзошли самого себя! Никогда прежде не слышал я такого красноречия… кроме одного случая! – сказал послушник и вздохнул.
– Когда же это было? – поинтересовался аббат.
– Когда ныне покойный приор внезапно занемог и вы молились за него.
– Помню, помню: это было более двух лет назад. И ты присутствовал при этом? Я тогда не знал тебя, Розарио.
– Верно, отец; и жаль, что Богу не было угодно еще до того дня прервать нить моей жизни! Каких страданий, каких горестей я избежал бы!
– Страдания – в столь юном возрасте, Розарио?
– Да, отец; я страдал, и если бы вы узнали, что со мной было, это пробудило бы и ваш гнев, и ваше сочувствие! Однако здесь, в убежище, я познал бы душевный мир, если бы не боязнь неодобрения. Боже, боже! Как жестока пытка страхом!.. Отец, я отрекся от всего; я покинул навеки свет и развлечения, у меня ничего не осталось, ничто меня не привлекает, кроме вашей дружбы, вашей приязни. Если я их потеряю, отец, o, если я их потеряю… страшитесь силы моего отчаяния!
– Ты так опасаешься утратить мою дружбу? Но что в моем поведении дает повод к такому страху? Узнай меня лучше, Розарио, и сочти меня достойным твоего доверия. Отчего ты страдаешь? Откройся мне и знай, что, если в моих силах устранить…
– Ах! Никто не может помочь мне, кроме вас. И все же мне нельзя открыться вам. Мои признания вызовут вашу ненависть! Вы прогоните меня с позором и презрением.
– Сын мой, не опасайся! Я прошу…
– Будьте милосердны, не спрашивайте больше! Я не должен… не смею… Но послушайте! Колокол призывает к вечерне! Отец, благословите меня, и я пойду.
Он опустился на колени и принял благословение аббата; потом прижал его руку к губам, вскочил и опрометью убежал. Очень удивленный поведением юноши, Амброзио отправился служить вечерню в маленькой часовне, принадлежащей аббатству.
По окончании службы монахи разошлись по кельям. Аббат остался один в часовне, чтобы принять монахинь-клариссинок. Как только он занял свое место в исповедальне, явилась настоятельница. Все монахини исповедовались, ожидая очереди в ризнице под надзором матушки. Амброзио выслушивал их внимательно, увещевал, назначал покаяния соразмерно с виной, и некоторое время все шло как обычно, пока одна из сестер, выделявшаяся благородством облика и изяществом фигуры, по неосторожности не уронила из-за пазухи письмо. Она отошла, не заметив потери. Амброзио, полагая, что это послание от ее родни, подобрал его, чтобы вернуть девушке.
– Постой, дочь моя, – сказал он. – Ты обронила…
В этот момент листок развернулся, и он машинально прочел первые слова. Он отшатнулся в недоумении. Услышав его призыв, монахиня обернулась, увидела письмо у него в руке и, вскрикнув от ужаса, рванулась, чтобы отобрать его.
– Стой! – сказал аббат сурово. – Дочь моя, я должен прочесть это письмо.
– О, я пропала! – воскликнула она, в отчаянии стиснув руки.
Лицо ее мгновенно побледнело; она дрожала от волнения, и ей пришлось ухватиться за колонну, чтобы не упасть на пол часовни. Тем временем аббат прочел следующие строки:
«Все готово для твоего побега, дорогая моя Агнес! Завтра в полночь я буду ждать тебя у садовой калитки: я добыл ключ, и нескольких часов хватит, чтобы доставить тебя в безопасное место. Пусть неуместные сомнения не заставят тебя отказаться от надежного способа спасти и себя, и то невинное создание, которое ты носишь под сердцем. Помни, что ты дала слово стать моей гораздо раньше, чем обратилась к церкви; что твое положение скоро станет заметно твоим остроглазым сестрам, а побег – единственный способ избежать их злобных преследований. До встречи, моя Агнес! Моя суженая и дорогая жена! Обязательно будь у калитки в полночь!»
Дочитав, Амброзио окинул неосторожную монахиню строгим, гневным взглядом и сказал:
– С этим письмом должна ознакомиться настоятельница.
С этими словами он прошел мимо нее. На Агнес это подействовало как удар грома; она очнулась от оцепенения, но теперь ей стал ясен весь ужас ее положения. Она побежала за аббатом и схватила его за рукав.
– Постойте! O, постойте! – крикнула она отчаянно, бросилась к его ногам и оросила их слезами. – Отец, снизойдите к моей юности! Отнеситесь доброжелательно к слабости женщины, не открывайте мой секрет! До конца дней своих буду я искупать единственное мое прегрешение, и ваша снисходительность вернет душу на небеса!
– Любопытное признание! Как это? Обитель святой Клары должна стать приютом для гулящих девок? А я должен допустить, чтобы в лоне церкви Христовой поселились разврат и бесстыдство? Презренная! Снисхождение к тебе сделает меня твоим сообщником. Милость будет преступлением. Ты отдалась на волю соблазнителя, осквернила священное одеяние; и еще осмеливаешься считать, что заслуживаешь моего сочувствия? Не задерживай меня. Где госпожа аббатиса? – добавил он, повысив голос.
– Стойте! Стойте, отец! Послушайте меня еще минутку! Не считайте меня нечистой, не думайте, что я согрешила, поддавшись своему низменному темпераменту. Задолго до того, как я приняла постриг, Раймонд владел моим сердцем: он внушил мне чистейшую, безупречную страсть и уже готовился стать моим законным супругом. Но ужасная случайность и измена одного родственника разлучили нас. Я думала, что потеряла его навеки, и отчаяние привело меня в обитель. А потом мы случайно встретились вновь; я не смогла отказать себе в печальной радости плакать вместе с ним. Мы стали встречаться по ночам в нашем саду, и однажды, утратив бдительность, я нарушила обет целомудрия. Вскоре я стану матерью. Преподобный Амброзио, сжальтесь надо мною; сжальтесь над невинным существом, чья жизнь связана с моей. Если вы сообщите о моем проступке аббатисе, мы оба погибнем. Наказание, которое ждет несчастных вроде меня по уставу святой Клары, крайне сурово и жестоко. Почтенный отец! Пусть незапятнанная совесть не лишит вас сочувствия к тем, кто менее вас способен сопротивляться искушению! Неужели милосердие останется единственной добродетелью, недоступной вашему сердцу? Пожалейте меня, преподобный! Отдайте мне письмо, не обрекайте на неизбежную погибель!