– Твоя дерзость поразительна! Ты просишь меня скрыть твое преступление – меня, которого ты обманула притворной исповедью?.. Нет, дочь моя, нет. Я окажу тебе более существенную услугу. Я спасу твою душу, вопреки тебе самой. Покаяние и умерщвление плоти искупят твой проступок, суровость заставит вернуться на путь святости. Эй, кто там! Позовите мать Агату!
– Отец! Ради всего святого, всего, что дорого вам, прошу, умоляю…
– Отпусти меня. Я не стану тебя слушать. Где настоятельница? Мать Агата, где вы?
Дверь ризницы отворилась, в часовню вошла аббатиса, а за нею – все монахини.
– Жестокий, жестокий! – воскликнула Агнес, отпустив его рукав.
Обезумев от ужаса, она бросилась на пол и забилась, разрывая в клочья свое покрывало в припадке отчаяния. Монахини в недоумении глазели на эту сцену. Аббат отдал роковой листок настоятельнице, объяснил, как нашел его, и добавил, что ей надлежит решить, какое наказание назначить преступнице.
Прочитав письмо, аббатиса побагровела от возмущения. Как! Такое преступление совершено в ее обители и стало известно Амброзио, кумиру Мадрида, человеку, которого она особенно старалась впечатлить порядком и благочинием своего дома! У нее не хватило слов, чтобы выразить свою ярость. Она молчала, устремив на простертую монахиню взгляд, полный злобы и угроз.
– Уведите ее в нашу обитель! – сказала она наконец.
Две самых старых монахини приблизились к Агнес, насильно подняли ее с пола и приготовились увести из часовни.
– Как! – внезапно воскликнула она, резкими движениями вырвавшись из их рук. – Значит, надеяться мне уже не на что? Вы уже тащите меня на расправу? Где ты, Раймонд? О! Спаси меня, спаси! – Затем, окинув аббата гневным взглядом, она продолжила: – Слушай меня! Ты, человек жестокосердный! Слушай меня, гордый, строгий и жестокий! Ты мог спасти меня; ты мог вернуть меня в круг счастья и добродетели, но не пожелал; ты погубил мою душу; ты мой убийца, и на тебя падет проклятие моей смерти и гибели моего нерожденного ребенка! Непоколебимый пока что в своей добродетели, ты стал наглецом, ты презрел мольбы кающейся; но Бог будет милосерден там, где ты милосерден не был. Да имеешь ли ты право хвалиться своим целомудрием? Какие искушения ты преодолел? Трус! Ты бежал от них, ты не сопротивлялся им. Но день расплаты придет. О! Когда тебя настигнет неукротимая страсть; когда ты ощутишь, что человек слаб и рожден для заблуждений; когда, содрогнувшись, ты оглянешься на свои преступления и, ужаснувшись, станешь искать заступничества твоего Бога, о, в этот момент вспомни обо мне! Вспомни о своей жестокости! Вспомни об Агнес и не надейся на прощение.
Эта вспышка чувств исчерпала ее силы, и она упала без сознания на руки стоявшей рядом монахини. Агнес немедленно унесли из часовни, и все сестры последовали за ней.
Нельзя сказать, что Амброзио остался бесчувственным к упрекам девушки. Сердце его сжалось от ощущения, что он поступил с нею слишком сурово. Поэтому он задержал настоятельницу и попытался заступиться за бедняжку.
– Сила ее отчаяния, – сказал он, – доказывает, что порок еще не стал ей привычен. Возможно, обращаясь с нею несколько терпимее, чем обычно практикуется, и несколько смягчив уставное наказание…
– Смягчить, отец? – перебила его госпожа аббатиса. – Это, простите, не ко мне. Законы нашего ордена, простые и строгие, в последнее время несколько позабыты; но преступление Агнес говорит о необходимости их восстановить. Я оповещу обитель о своем намерении, и Агнес будет первой, кто ощутит непреклонность этих законов, которым мы будем следовать до последней их буквы. Прощайте, отец!
Она поспешно покинула часовню. Амброзио сказал про себя: «Я выполнил свой долг!»
Однако это не успокоило его. Чтобы отвлечься от смутных мыслей, которые вызвала тяжелая сцена, он вышел из часовни в монастырский сад. Во всем Мадриде не было места более красивого и ухоженного. Сад был разбит с утонченным вкусом; изысканнейшие цветы составляли его роскошное убранство, и, хотя их расположение было искусно продумано, казалось, будто это дело рук самой Природы. Посреди беломраморных водоемов били фонтаны, неустанно освежая воздух; ограда сплошь заросла вьющимся жасмином, лозами и жимолостью. Ночь придавала саду еще большую прелесть. Полная луна плыла по безоблачному синему небу, в ее свете листва деревьев поблескивала, а струи фонтанов рассыпались серебряными искрами; легкий ветерок, пролетая вдоль аллей, впитывал аромат цветущих апельсинов, и соловей распевал, прячась в искусственной чаще. Туда и направил аббат свои стопы.
В самой глубине рощицы был устроен незамысловатый грот, наподобие пещеры отшельника. Стены были сделаны из переплетенных древесных корней, щели между ними заполняли мох и побеги плюща. Они примыкали к нагромождению камней, по которым каскадом стекал естественный водопад. К нему с обеих сторон примыкали земляные скамьи. Погруженный в свои мысли, монах подошел к входу. Царствовавший вокруг покой и сладостная нега умерили волнение в его душе.
Он вошел, желая отдохнуть, но остановился, заметив, что место занято. На одной из скамей кто-то лежал в меланхолической позе, подпирая голову рукой, видимо, предаваясь размышлениям. Приблизившись, монах узнал Розарио; молча смотрел он на юношу, не входя в грот. Через несколько минут послушник переменил позу и устремил взгляд на противоположную стену.
– Да, – сказал он с глубоким, жалобным вздохом. – Я чувствую, как ты был счастлив, и насколько несчастен я. Счастье выпало бы и мне тоже, сумей я настроиться, как ты! Смотреть с отвращением на род людской, похоронить себя навеки в непроходимой пустыне и забыть, что в мире существуют люди, достойные любви! Боже! Какое это блаженство – быть мизантропом!
– Очень необычная мысль, Розарио, – сказал аббат, войдя в грот.
– О! Вы здесь, преподобный отец? – вскрикнул послушник.
Вскочив в смятении, он поспешно натянул на голову капюшон и скрыл лицо. Амброзио опустился на скамью и заставил юношу сесть рядом.
– Не следует так сильно предаваться унынию, – сказал он. – Что заставило тебя считать благословением ненависть к людям, самое отвратительное из всех чувств?
– Чтение этих стихов, отец. – Юноша указал на мраморную табличку, вставленную в противоположную стену. – До сих пор я не замечал ее. Яркий лунный свет позволил мне прочесть эти строки; и как же я завидую тому, кто познал это чувство!
Аббат присмотрелся и прочел надпись:
О ты, что днесь читаешь эти строки!
Не думай, что покинул мир далекий
И затворился в келье одинокой
Я от стыда.
Что совести меня укор жестокий
Привел сюда.
За мною нет вины. Своею волей
Отринул я придворные покои,
Пресытившись чванливою толпою,
Я свет узнал.
Гордыня с Похотью, вельможи Преисподней
Там правят бал.
На праздничных пирах и в будуарах
Любовь и дружбу делают товаром,
Меч праведный не чести служит яро,
А подлецу,
И жизнь моя, растраченная даром,
Идет к концу.
Отверг я света блеск. В убогой келье
Бестрепетно я справил новоселье.
Не предаваясь грешному веселью,
Чураясь лжи,
Избрал я для себя заветной целью
Благую жизнь.
О путник! Если горе никакое
Не омрачило твоего покоя,
Ты молод и доселе незнакома
Тебе тоска,
Наверно, посмеешься надо мною
Ты свысока.
Но коль предаст тебя любви услада,
Изгнанье станет доблести наградой
И приведет тебя в преддверье ада
Твой путь земной,
Поверь, тебе удел мой будет сладок,
И страшен – твой!
– Если бы было возможно человеку столь полно ограничиться самим собой, абсолютно подавив человеческую природу, – сказал Амброзио, дочитав до конца, – и все же чувствовать те удовлетворение и спокойствие, которые выражают эти строки, я могу признать, что жить так было бы более желательно, нежели в мире, чреватом всевозможными пороками и безумствами. Но такого не бывает. Эту надпись поместили сюда просто для украшения грота. И отшельник, и его чувствования – воображаемые.
Человек рожден для общества. Как ни мало он может быть привязан к миру, ни забыть его полностью, ни допустить, чтобы его полностью забыли, никогда не сможет. Преступления или глупость человечества вызывают у мизантропа ненависть, и он бежит; он решает стать отшельником и погребает себя заживо в какой-нибудь пещере под мрачной скалой.
Пока ненависть горит в его сердце, он, вероятно, может быть доволен своим положением; но когда страсти начнут остывать, когда Время смягчит его горе и исцелит те раны, из-за которых он избрал одиночество, как ты думаешь, удовольствуется ли он обществом Пустоты? О нет, Розарио. Без поддержки кипящих страстей он чувствует все однообразие своей жизни, и сердце его становится добычей скуки и усталости. Он озирается вокруг и обнаруживает, что остался один во всей Вселенной. Тяга к обществу возрождается в его душе, и он начинает страдать по миру, который сам же покинул. Природа лишается очарования в его глазах: ведь рядом нет никого, чтобы указать на ее красоты или разделить его восхищение ее совершенством и разнообразием. Взобравшись на обломок какой-нибудь скалы, он созерцает водопад пустыми глазами; великолепие заката оставляет его равнодушным. Медленно возвращается он в свою лачугу под вечер, потому что никто там не ждет его; без удовольствия съедает он в одиночестве невкусный ужин и засыпает на своем ложе из мха, унылый и недовольный, зная, что наутро его ожидает точно такой же безрадостный и однообразный день!
– Вы удивили меня, отец! Если бы обстоятельства обрекли вас на одиночество, разве исполнение религиозного долга и сознание хорошо прожитой жизни не принесут вашему сердцу тот покой, о котором…
– Думая так, я впал бы в самообман. Я убежден в противном: всей моей стойкости не хватит, чтобы уберечь меня от тоски и отвращения. Если бы ты знал, с какой радостью после целого дня занятий встречаюсь я вечером с братьями! Проведя много долгих часов в одиночестве, я ощущаю невыразимое удовольствие, завидев ближних своих! Именно в этом я вижу главное преимущество монастыря. Он защищает человека от греховных искушений; он обеспечивает свободное время, необходимое для должного служения Всевышнему; он избавляет от страданий, причиняемых зрелищем мирских мерзостей, и одновременно позволяет наслаждаться хорошим обществом. А ты, Розарио, ты завидуешь жизни отшельника? Неужели ты не видишь, как счастливо устроился? Поразмысли об этом. Наше аббатство стало твоим убежищем; твоя обязательность, твоя доброта, твои таланты снискали тебе всеобщее уважение, и здесь ты недоступен для мира, который, по твоим словам, ненавидишь; и в то же время тебе обеспечено общение, притом с людьми самыми почтенными.