– Отец! Отец! Да ведь именно это меня и мучает! Для меня было бы лучше провести свой век среди порочных особ и отъявленных негодяев, никогда не слышать слово «добродетель». Именно мое безграничное преклонение перед религией, тонкая чувствительность души моей ко всему прекрасному, честному и доброму – именно в них причина моего позора и скорой погибели. О! Никогда бы мне не входить в стены этого аббатства!
– Отчего же, Розарио? Когда мы беседовали с тобой в прошлый раз, ты был настроен иначе. Неужели дружба со мной для тебя уже так мало значит? Если бы ты не оказался в стенах аббатства, то не встретился бы и со мною. Неужели ты об этом сожалеешь?
– Не встретился бы с вами? – повторил послушник, неистово вскочив со скамьи и схватив аббата за руку. – С вами! О, почему Господь не выжег мне молнией глаза прежде, чем они увидели вас! Почему он не сделал так, чтобы мы больше не встретились, и позволил забыть о первой встрече!
Выпалив эти слова, он выбежал из грота. Амброзио остался на месте, обдумывая необъяснимое поведение юноши. Он было заподозрил помрачение рассудка, однако все поведение Розарио, связность мыслей и спокойствие, покинувшее его лишь в момент перед бегством из грота, противоречили этому предположению. Спустя несколько минут Розарио вернулся. Присев снова на скамью, он оперся щекой на руку, а другой отер слезы, льющиеся капля за каплей.
Монах смотрел на него с сочувствием и воздержался от вопросов. Долго оба они молчали. Между тем соловей перелетел на апельсиновое дерево прямо напротив грота и залился песней, мелодичной и печальной. Розарио поднял голову и внимательно слушал.
– Так было, – сказал он, глубоко вздохнув, – так было в последний месяц жизни моей несчастной сестры. Она любила слушать соловья. Бедная Матильда! Она спит в могиле, и страсть больше не бьется в ее сокрушенном сердце.
– У тебя была сестра?
– Вы верно сказали: была. Увы! Теперь ее нет. Она пала под бременем бед на самой заре жизни.
– Каких бед?
– Они бы не вызвали вашего сочувствия. Вы не ведаете непреодолимой, роковой силы тех чувств, которые завладели ее сердцем. Отец, сестра стала жертвой несчастной любви. Она полюбила человека – о, скорее божество, наделенное всеми достоинствами, и это стало проклятием ее жизни. Его благородный облик, безупречный характер, многие таланты, его чудесная мудрость, основательная и блестящая, могли бы разжечь жар и в самой бесчувственной душе. Сестра увидела его и отважилась полюбить, но никогда не отваживалась надеяться.
– Если предмет ее любви так хорош, что мешало ей надеяться на соединение с ним?
– Отец, Джулиан был помолвлен с прекрасной, благочестивой невестой еще до того, как познакомился с Матильдой! И все же сестра полюбила и ради мужа стала обхаживать жену. Однажды утром она сумела ускользнуть из нашего отчего дома; одевшись как простолюдинка, она попросилась на службу к супруге возлюбленного, и ее приняли. Так она получила возможность видеться с Джулианом ежедневно, и она постаралась расположить его к себе. Ей это удалось. Джулиан отметил ее услужливость; добродетельные люди умеют быть благодарными, и он стал отличать Матильду от других служанок.
– А ваши родители? Неужели они не искали дочь? Или они смирились с потерей?
– Прежде чем они смогли отыскать сестру, она объявилась сама. Любовь ее усиливалась, она больше не могла скрывать свои чувства; но ее целью было не обладание Джулианом, а лишь какое-то место в его сердце. Однажды она не смогла сдержаться и призналась ему в этом. Что же вышло из ее неосторожности? Будучи беззаветно влюблен в жену, Джулиан счел, что проявить жалость к другой женщине – значит ограбить любимую, и он прогнал Матильду, запретив попадаться ему на глаза. Его суровость разбила сердце сестры; она вернулась к отцу, но через несколько месяцев сошла в могилу.
– Несчастная девушка! Конечно же, судьба ее плачевна, а Джулиан повел себя слишком жестоко.
– Вы так думаете, отец? – живо вскричал послушник. – Вы считаете его жестоким?
– Несомненно, и сожалею об участи твоей сестры.
– Сожалеете? Вы о ней сожалеете? О! Отец, отец! Тогда пожалейте и меня… – Монах вздрогнул, когда после краткой паузы Розарио добавил дрожащим голосом: – Потому что мои страдания еще тяжелее. У сестры была подруга, настоящая подруга, которая сочувствовала ее мучениям и не упрекала за неспособность справиться с чувствами. А я… Кто станет мне другом? Мир велик, но где найти в нем сердце, желающее разделить мое горе? Нет такого!
Он горько заплакал. Огорченный монах взял Розарио за руку и нежно пожал.
– У тебя нет друга? А кто же тогда я? Почему ты не хочешь довериться мне, чего боишься? Моей строгости? Но разве я бывал строг с тобою? Моего одеяния? Розарио, забудь, что я монах, прошу, считай меня просто другом, отцом. Я охотно приму это звание, потому что не всякий родитель так нежно заботится о ребенке, как я о тебе. С первого же момента, что я увидел тебя, в душе моей возникли чувства, прежде мне незнакомые; общение с тобой дарило мне ни с чем не сравнимое удовольствие; и когда я обнаруживал, сколь обширны твои способности и познания, то радовался, как радуется отец успехам сына. Отбрось же опасения; говори со мной откровенно, говори со мной, Розарио, и докажи, что доверяешь мне. Если моя помощь или сочувствие могут утешить тебя…
– Могут; только ваши и могут. Ах, отец, как мне хотелось бы открыть вам мое сердце! Открыть секрет, сбросить гнетущую меня тяжесть! Но я боюсь, боюсь…
– Чего, сын мой?
– Я боюсь, что моя слабость вызовет у вас отвращение, и наградой за откровенность станет потеря вашего уважения.
– Как же мне убедить тебя? Что может отвратить меня от Розарио? Отказаться от твоего общества для меня значит лишиться величайшей утехи моей жизни. Поделись со мной своими горестями, и я клянусь…
– Погодите! – перебил его послушник. – Поклянитесь, что не заставите меня покинуть монастырь до истечения срока моего послушничества, каков бы ни был мой секрет!
– Даю слово и не нарушу, как Христос не нарушит своих обещаний человечеству! Теперь говори, и можешь положиться на мое снисхождение.
– Ну что же, тогда я скажу… Ох, как же я страшусь произнести это слово! Обожаемый Амброзио, разожги скрытые в твоем сердце искры человеческой слабости, которые помогут тебе не осудить меня! Отец!..
Розарио пал к ногам аббата, но от волнения у него перехватило горло, и он застыл, прижав руки к губам; потом еле выговорил, запинаясь:
– Отец! Я – женщина!
Аббат вздрогнул от этого неожиданного признания. Мнимый Розарио лежал ничком, как бы ожидая приговора. Они застыли на несколько минут, словно их коснулась колдовская палочка волшебника, он – осмысляя услышанное, она – ожидая последствий. Наконец монах, очнувшись от потрясения, вышел из грота и почти бегом направился к зданию аббатства. Девушка вскочила, помчалась за ним, догнала и, снова упав на землю, обняла его колени. Амброзио попробовал вырваться, но не смог.
– Не убегай! – вскричала она. – Не оставляй меня на произвол отчаяния! Дай мне объясниться, послушай! История моей сестры – это только притча! Матильда – это я, а тот, кого люблю я, – ты.
Как ни сильно удивился Амброзио ее первому признанию, второе его добило. Потрясенный, смущенный, он не знал, на что решиться, и не смог произнести ни звука; так он и стоял, молча уставившись на Матильду. Она воспользовалась этим, чтобы продолжить:
– Не думай, Амброзио, что я намеревалась отвратить тебя от твоей истинной нареченной. Нет, верь мне: только Религии ты можешь принадлежать, и у Матильды не было желания увести тебя с пути добродетели. Мое чувство к тебе – любовь, а не похоть. Я мечтаю обладать твоим сердцем, а не наслаждаться телом. Изволь выслушать меня: ты убедишься, что святая обитель не осквернена моим присутствием и что сочувствие ко мне не пойдет вразрез с твоими обетами.
Она приподнялась и села. Амброзио, едва осознавая, что делает, тоже сел на землю и слушал удивительный рассказ:
– Мой отец был главой благородного рода Вильянегас; он умер, когда я была еще совсем маленькой, и я осталась единственной наследницей его огромных владений. Молодая и богатая девушка – завидная невеста, и моей руки просили юноши знатнейших семейств Мадрида; но ни один из них не вызвал во мне душевного волнения. Воспитывал меня дядя, человек весьма рассудительный и широко образованный; он с удовольствием делился со мной своими знаниями. Благодаря ему я научилась судить о жизни глубже и яснее, чем это обычно доступно женщинам: умелый наставник и моя природная любознательность помогли мне добиться немалых успехов, и не только в общепринятых науках, но и в предметах, которыми немногие решаются заняться из-за слепых суеверий. Но опекун, расширяя круг моих знаний, не забывал также о понятиях моральных; он избавил меня от оков пошлых предрассудков, открыл мне истинную красоту религии и научил почитать все чистое и добродетельное… Горе мне! Я слишком хорошо усвоила его поучения!
Судите сами: могла ли я при таком воспитании смотреть без отвращения на пороки, распущенность, невежество, которыми поражена испанская молодежь? Я презрительно отвергала все предложения, сердце мое оставалось свободным, пока случай не привел меня в собор капуцинов. О! В тот день мой ангел-хранитель, наверно, уснул, забыв о своей службе! Именно тогда я впервые увидела тебя: ты заменял заболевшего аббата…
Ты не мог забыть тот восторг, с которым люди восприняли твою проповедь. Я упивалась каждым твоим словом! Я боялась вздохнуть, чтобы не пропустить ни единого звука; и пока ты говорил, мне казалось, будто над головой у тебя – сияющий ореол, а лицо отражало присутствие Бога. Я ушла из церкви, полная восхищения. С того момента ты стал моим кумиром; я постоянно думала о тебе, наводила справки. Все, что мне рассказывали, усиливало привязанность, созданную твоим красноречием. Я сознавала, что пустота в моем сердце отныне заполнена; я нашла человека, которого так долго искала. Надеясь услышать тебя снова, я ежедневно приходила в собор; но ты не появлялся, оставаясь в аббатстве, и я уходила, печальная и разочарованная. По ночам мне становилось легче, ведь я могла видет