веру в какие-то потусторонние силы. Для деревенского знахаря Беревого важнее всего
таинственный ритуал, он вовсе не дрессировщик, поэтому ему и не удается заставить живого
быка преодолеть страх перед чучелом медведя. Как колдун он терпит полный крах, и рассказ
неспроста называется «Последний Беревой».
В рассказах Войкулеску, как и в народном творчестве, четко и последовательно проводится
гуманистическая линия, которая особенно явственно проступает, когда главный герой
Войкулеску, человек из народа, сталкивается с представителями так называемой буржуазной
цивилизации. Величие и могущество премьер-министра из рассказа «Особое поручение»
оказывается мнимым перед подлинным величием крестьянина Бужора, который не страшится
вступить в поединок с разъярённой голодной медведицей. Бужор живёт в лесу, на лоне
природы, он живёт среди зверей, но по человеческим законам. Для него естественно откопать
зимой из-под снега замерзающих глухарей и принести их домой, спасая таким образом от
хищников. Его моральный долг — лечить покалеченных, осиротевших детенышей оленей или
ланей. Для него естественно также приветить человека, дать ему совет, помочь оправиться от
какого-либо житейского потрясения. Человечность Бужора делает его таинственным для одних
и объектом низких сплетен, колдовской фигурой для других. Но чудо Бужора ничего
«чудесного» в себе не таит, оно в том, что он гуманист.
Мы ощущаем, что моральная правота на стороне простого рыбака Амина, который, узнав, что
приехавший из города инженер-рыбовод хочет оглушить динамитом попавшую в садок
огромную белугу, решает выпустить из садка и белугу и вообще всю рыбу («Рыбак Амин»).
Войкулеску выступает в своих рассказах и как сатирик, обрушиваясь на официальную религию
и её ревностных служителей — монахов. К монашеству он беспощаден, он совершенно
непримирим к ханжеству, а именно воплощением ханжества и выглядят в его рассказах святые
отцы. Рассказы «Монастырские утехи» и «Искушение отца Евтихия» показывают две
крайности земной «святости», вернее, святошества, два конца одной палки, которая всех бьёт, а
самой не больно. Без особой утрировки, без нарочитого сарказма рисует Войкулеску
монастырские утехи — чревоугодие и пьянство. В духе лучших фламандских натюрмортов
дается описание их трапезы. Горы всяческих яств, которые поглощают монахи, уже сами по
себе свидетельствуют о ханжестве святых отцов. Монахи не боятся переступить монастырский
устав, когда хотят удовлетворить свою страсть к обжорству и вину, но их далеко не святые
души пугает необходимость сесть за стол в количестве тринадцати человек. Чертова дюжина!
И не верящие в то, что их ряса — достаточная защита от дьявола, они сажают вместе с собой за
стол кобылу. Кобыла за монашеским пиршеством, кобыла на колокольне, куда её прячут от
предполагаемых конокрадов,— всё это едкая ирония над служителями бога. Столь же
сатирически звучит и рассказ о монахе Евтихии, который борется с соблазнами
воображаемыми и действительными. Он держит в своей келье бутылки с вином и копчёные
окорока, но не прикасается к ним. Он хочет видеть перед собой реальное воплощение беса и
победить его. Он испытывает себя, преодолевая искушение реальной женщины, корчмарки
Валенцы. Кажется, что Евтихий доказал свою святость. Но все «подвиги» Евтихия идут
прахом, когда он пытается обратить в лоно церкви двух разбойников. Пока их держат
взаперти, морят голодом, они вроде бы склонны принять постриг. Но как только им дают свободу,
один из них убегает, а другой грабит и убивает игумена. Никакое слово божие, никакая религия не в
силах повлиять на человека, преобразить его. Да и о самом Евтихии автор намекает, что он
вроде бы не в своем уме.
Рассказы о монахах тоже не выходят из общей фольклорной направленности повествования
Войкулеску. Только в них автор следует традиции бытовой сказки, которая также сочно и зло
повествует о монахах и помещиках, обо всех тех, кто всемером с ложкой упорно следовал за
крестьянской сохой.
Используя ещё одну разновидность фольклора — анекдот, Войкулеску в рассказе
«Доказательство» высмеивает богатея помещика, который, чтобы доказать верность своей жены,
выставляет себя с дочерьми на всеобщее обозрение в витрине кафе, с тем чтобы обыватель
убедился, что и у отца семейства и у его детей по шесть пальцев на правой ноге.
Василе Войкулеску, не отступая от правды жизни, возродил в своем творчестве румынский
фольклор, который испокон веков служил тому, чтобы возвеличить добро и заклеймить зло,
показать подлинную красоту человеческой души и осмеять пороки. И в этом Войкулеску был и
остается подлинно народным писателем.
Ю. Кожевников
МОНАСТЫРСКИЕ УТЕХИ
— Ну, на сей раз история будет невыдуманная,— начал он, и взгляд его голубых глаз обжёг
незадачливого рассказчика.
Вот уже десятки лет отец Илие, настоятель городского собора, прогуливал свою красную
камилавку и вишневый пояс протопопа по уезду, объезжая церкви, скиты и монастыри.
Прирождённой своей услужливостью он снискал благорасположение обеих конкурирующих
политических партий, так что, когда одна из них теряла власть, другая неизменно оставляла его
как старого, доброго служаку.
Когда он был возведён в протоиерейский сан, волосы его были точно вороново крыло, а борода
иссиня-чёрная. Теперь на щеках его болтались белые клочья, мягкие, словно пена, и дорожный
ветер ласкал их, припудривая пылью.
Поскольку платили ему кое-как, а суточные были — сущий пустяк, протоиерей воплотил в
жизнь мысль того скептика-законодателя, который, пораскинув мозгами над нашим порядком
вещей, определил ему за труды это скудное обеспечение. Ибо законодатель этот знал, что, как
бы велика ни была оплата чиновника, путевые расходы и содержание всё равно падут на
ревизуемых. И вот протопоп нежданно-негаданно рано поутру оказывался в пригородном селе.
Здесь отпускал он телегу, на которой приехал, и шёл, подобно апостолам, пешком.
Ежели то было воскресенье или какой-то большой праздник, приходский священник и
оглянуться не успеет, а протопоп уже в церкви, где с пристрастием наблюдает, как идёт
служба. И горе тому, кто служил без должного тщания, пропускал молитвы или проглатывал
песнопения!
Затем отправлялся протопоп в канцелярию — обычно комнатушку при поповском доме,— где
просматривал документы, счета, бумаги, приходы и расходы, проверял, сделан ли ремонт,
определял, по чьей вине нанесен ущерб храму господню, выслушивал жалобы, собирал
заявления, не оставлял без внимания и дела миссионерские и просветительские.
— Почему у тебя ошибки в этой записи о крещении?
Священник заикался, стараясь поскорее перелистнуть церковную книгу, но палец протопопа
нависал, подобно гвоздю, над неисправной страницей.
— А где расписки плотника?
— Да, видите ли, ваше высокопреподобие, Стэнике, плотник... Да то, да сё...
— Покажи мне предложения других поставщиков.
— Да откуда их взять, грехи наши тяжкие,— причитал провинившийся,— нету здесь
других поставщиков!..
— Почему не искал в городе? Устроил ты торги, чтобы покрыть купола?
Поп, припёртый к стенке, таращил глаза. Торги? Это ведь когда бьёт барабан и выкрикивают,
как на аукционе. Да разве такое возможно?
В общем, попробуй потягайся с ним — он заведёт дело в такие дебри, что самый ловкий и
многоопытный поп запутается!
Ну, поп всё-таки мужчина, и он даже если и падал духом, то в конце концов приходил в себя.
Но попадью разбирал страх, и над домом разражалась буря, жертвой которой оказывались
сперва ребятишки — им доставалось на орехи, дабы неповадно было проказничать, а потом или
поросёнок — тот попадал на противень,— или цыплята — их сажали на вертел...— иной раз и
то и другое,— лишь бы его высокопреподобие были милостивы к прегрешениям священника,
последний же со своей стороны из кожи лез, чтобы цуйка и вино веселили и умиротворяли.
Протопоп, задав виноватому хорошую баню, быстро смягчался, тем паче что из-за стены вот
уж в третий раз доносился зов попадьи:
— Пожалуйте к столу, чорба[2] остывает.
Отцу Илие, который замешкался с ревизией, ничего не оставалось, как принять приглашение. А
то где ж ему было найти пищу, приличествующую его сану? На постоялом дворе — есть
засиженные мухами бублики и пить самогон вместе со всеми странниками? Не станут ли люди
смеяться над священником, который отпустил его из дому, не оказав гостеприимства?
Обед под разговоры о детях, о бесчисленных бедах и печалях жизни, о болезнях попадьи и
хворобах попа затягивался надолго. Потом, слегка передохнув и подремав, отец Илие,
протопоп, угодный обеим партиям, колдовал над актом согласно установленному порядку,
подтверждая, что он всё нашёл в наилучшем виде, и хозяин впрягал лошаденку в бричку или
брал у соседа телегу, дабы доставить его высокопреподобие в соседнее село.
Здесь протопоп попадал — вроде как снег на голову — в распростёртые объятия другого
священника, который ещё с утра получал депешу от своего собрата о грядущей напасти. Попы
всего уезда поклялись предупреждать друг друга об опасности. Так что едва красная камилавка
отца Илие показывалась у городской заставы, как вся цепочка сельских попов, находившихся
на пути его следования, начинала гудеть почище телеграфа — это пономари, пыхтя, сновали
взад-вперёд с криком:
— Протопоп едет! Уже принялся за нашего отца Михая!