И протопопа угощали и ублажали, носили на руках в каждом приходе, а он продолжал
неуклонно свой дозор. О его возвращении домой заботились сообща все священники. Тот, до
кого доходил черед, отправлялся в город по какому-нибудь делу и загружал в почтовую карету
его высокопреподобие со всеми дарами, которые насильно ему вручали: с гор — цуйку и
вино, с равнин — сало и муку, а на пасху — и живую домашнюю птицу.
Бывало, две-три недели ещё не пройдут — снова тревога. Красная камилавка показывалась у
другой границы уезда, обращая в бегство, точно зайцев, и других священнослужителей. Где
только не настигали депеши бедных батюшек! Одних отрывали от отдыха, других — от дел,
сгоняли с полей, извлекали из трактиров.
— Протопоп. Едет протопоп!
— Значит, отправился протопоп в свой дозор.
Объезд этот не всегда проходил одинаково. Чаще всего события принимали неожиданный
оборот, возникали задержки и осложнения, из-за чего протопоп где замешкается, а где и
вовсе свернёт в сторону: ежели, например, крестины да ещё с обедом — глядишь, целый
день вон. Другой раз, бывало, пышная свадьба: тут уж остановка получалась не меньше, чем
на три дня и три ночи. А там, смотришь, похороны с долгими богатыми поминками. Разве
уедешь, оставив без утешения людей, собравшихся на тризну? На это тоже надо дня три-четыре.
Не забудьте и про престольные праздники, когда прихожане, точно овцы, стекались отовсюду и
их белые стада с волнением и гордостью внимали протопопу, этому величественному гайдуку в
ризе, служившему перед всем собором.
Протопоп не только не избегал подобных случаев, но, напротив, отыскивал их днём с огнём: на
праздниках и пиршествах он распускался как цветок.
Однажды в майское воскресенье, проснувшись на заре, протопоп Илие поехал в церковь на
окраине города, где служили тогда два священника. Он оставил одного из них заканчивать
службу и поспешил с другим, отцом Владом, в его коляске в отдалённую деревню, лежавшую в
стороне от большой дороги, куда давно уже не наведывался.
Погода стояла райская. Небо Молдовы, обычно блёклое, а теперь высокое и насыщенно-синее,
опускалось своими хрустальными краями к далёкому окоему, и солнце вставало из-за него,
глядя на мир точно сквозь гигантскую слезу.
Прохладное дуновение, приносившее с цветущих лугов аромат благовоний, делало ещё
осязаемее лёгкий, свежий и сочный воздух. Он наполнял собою всё и, устремляясь вверх,
становился прозрачнее и играл всеми цветами радуги. Морем волновались нивы, трещали
коростели, стрекотала саранча, выкрикивали своё имя перепелки. Дорога стелилась гладкая,
чёрная, ещё влажная от росы и скользкая. Конь бежал бодро и резво, без понуканий. Отец
протоиерей чувствовал лёгкость и воодушевление необычайное; через ноздри, которые
щекотали запахи, через бороду, которую разглаживала быстрая езда, оно проникало в
богатырское тело и разливалось по нему радостью опьянения и урчанием, пробегающим по
пустому животу.
Мысли рвались вперёд, быстрее рыжего коня, к пище, которая — это протопоп хорошо знал —
его ожидала.
Добравшись до деревни, он направился прямо в церковь. Был полдень, солнце стояло высоко,
пора бы уж кончиться утрене и начаться обедне.
Отец Влад, покинув его у входа на колокольню, вернулся к своей коляске, огрел бичом
арабского коня — и был таков. В спешке у него не оказалось ни времени, ни возможности
предупредить собрата о владычном объезде, и протопоп явился сюда нежданно-негаданно.
Протопоп Илие величественно проследовал во двор. Какие-то старушонки суетились у могил.
Двери церкви закрыты. Оттуда не слышно ни молитв, ни песнопений. Он поднялся по
лестнице, нажал щеколду, подергал сильнее — храм божий заперт. Старухи увидели его и,
робея, приблизились.
— Где священник? — свирепо прикрикнул он.
— Не знаю, ваше высокопреподобие,— сказала одна из них,— мы сами его с зари поджидаем. Не
видать его что-то.
— Вечор он сзывал на молитву? — гневно вопрошал благочинный.
— Не слыхала я, отец протоиерей,— поспешно ответила другая.
— А ты помолчи, небось глухая! Не сзывал он, батюшка. Только мы всё равно пришли — даром,
что ли, зовёмся православными?
— А другие люди — прихожане? — продолжал допрашивать епархиальный благочинный.
— Постояли-постояли да и разошлись, потому как трактир открылся.
Протопоп, сердитый, направился в канцелярию, то есть к поповскому дому, старухи — за ним,
и от этого он разъярился ещё пуще. А здесь попадья хлопотала по хозяйству, босая, в одной
юбке, она рубила траву утятам и время от времени отгоняла прутом стайку ребят, не дававших
птице спокойно поклевать. При виде красной камилавки она в забвении чувств опрокинула на
птиц целое корыто кукурузной муки — и шасть в дом! Пострелята в испуге дунули к изгороди.
Отец протоиерей подождал-подождал, да как начал колотить посохом по полу галереи!..
Никого. Потом стали выползать соседи.
— Посмотри-ка, кто там дома,— мрачно обратился протопоп к одной женщине.— Позови
кого-нибудь открыть мне канцелярию.
Соседушка пробралась с заднего хода и вернулась со словами, что попадья, мол, просит
прощения: она не может выйти, потому что не одета.
— Пусть, это её дело! Мне она не нужна! — гремел протопоп, потрясённый этаким бесстыдством.
— Пускай выходит священник.
— Она говорит, болен он.
— Так ведь не при смерти!.. Пусть выйдет на минуту со мной поговорить!
Женщина опять скрылась, посовещалась с хозяевами и вскоре принесла ответ:
— Говорит, он совсем был плох, и она отправила его в больницу.
— Кого? — растерялся его высокопреподобие.
— Батюшку,— выпалила женщина.
Протопопа в жар от злости кинуло. Он снял камилавку, вытер пот полосатым платком и поднял
глаза к небу. Трудолюбивое солнце уже встало. Голод давал о себе знать. И негде было
разжиться пищей или хотя бы повозкой, чтобы доехать до соседнего села, к попу Макарию —
небось тот живо, в одну минуту схватит цыплёнка, обваляет его в кукурузной муке и зажарит.
— А давно ли болен батюшка? — вспомнил его высокопреподобие свои обязанности
христианина, требовавшие жалости и снисхождения к страданиям ближнего.
Женщина, которая, как соглядатай, переносила слова с улицы в дом и из дома на улицу,
смутилась и снова бросилась было бежать к попадье, когда вмешался какой-то мужчина:
— Да какой он больной, когда я его чуть свет видел здесь неподалёку, на Озёрной поляне.
Их много людей там было, задумали они косить траву. Всем миром работали, как обычно в
воскресенье. Я спросил, почему он не отложит это дело на после службы. А он говорит, как бы
потом дождь не пошел.
Протопоп от удивления рот раскрыл, у него даже пересохло в горле, и он чуть не выругался.
Тут-то и объявился как из-под земли пономарь.
— Сию минуту батюшка бежит сюда,— выпалил он, едва переводя дух.— Нас мальчонка
предупредил, что вы изволили пожаловать,— суетился он, целуя руку, вцепившуюся в палку.
— Значит, не болен он и не в больнице! Всё это ложь, а?! — скрежеща зубами, кричал протопоп.
— Да нет, больной он, только — что делать, работа не ждёт,— откликнулся пономарь.— Батюшка
едва ноги волочит. Да вот и сам он.
Поп Болиндаке еле передвигал ноги, и вид у него был виноватый; извинениями и мольбами он
склонил протопопа, всё ещё гневавшегося, смилостивиться и войти в дом, где всё и
разъяснилось. Поп был болен и ушёл на рассвете, попадья же подумала, что он — как и
собирался — в больнице. Но он не решился оставить работу, которую задумали всем миром
ещё среди недели.
— Хорошо, но служба? Ведь сегодня воскресенье! Как ты осмелился оставить народ без
божественной литургии? — гремел протопоп.
— Так ведь такое дело, ваше высокопреподобие, я-то всё равно не могу служить, едва на ногах
стою,— ответил греховодник.— Сговорился было тут с отцом Митрофаном, из монастыря,
чтоб он за меня отслужил. Ему и поминания принесли, и ладану да ещё полтора лея посулили.
Разве могло мне в голову прийти, что он не сдержит слова! — стонал поп, ломая руки.— Кабы
знать, я всё равно стал бы служить, даже если бы упал прямо в алтаре...
— Почему вечор не сзывал на службу?
— Так ведь я — сами изволите видеть — сильно больной был!
— А звонарь?
— Звонарь (которого здесь не было, и поэтому о нём говори что душе угодно), звонарь напился и
позабыл.
Туда-сюда, в общем, поп повернул дело так, что виной всему — отец Митрофан из монастыря,
он-то и должен быть в ответе и искупить прегрешения. А так как еда не была ещё готова —
попадья ведь тоже хворала,— то отцу Болиндаке удалось направить стопы протопопа в
монастырь, он был неподалёку, куда они и попадали как раз к обеду. У монахов за оградой
пруд, и они варят чорбу из рыбы и подают сарамурэ[3] с перцем — оближешь пальчики!
И чтобы замолить все свои грехи, поп Болиндаке, исцелённый чудесным образом от
соприкосновения с его высокопреподобием, запряг свою прекрасную белую кобылу. Кобылу
звали Лиза, и была она знаменита на всю округу, а сам поп на неё молился. Он держал её
взаперти, за семью замками, будто наложницу, и берег как зеницу ока. Запрягая кобылу, он
рассказывал его высокопреподобию, как воры раза три или четыре пытались её выкрасть. Вот и
на прошлой неделе взломали конюшню. С тех пор при ней в яслях спит сторож.
И в самом деле, кобыла была отменная: тонкая, нервная морда, глаза большие, горящие и
умные, нос словно точеный, дрожащие ноздри, шея напруженная, как тетива, мощная грудь