совсем с ума сошли:
мысль, как обглоданную кость,
забросили в пыли.
Бокалы стукались, треща,
перегружась вином,
и если что-то хмель прощал, —
так споры ни о чём.
Но спор умолк и шум утих,
в день обратились дни.
Но что ж я возвращаюсь в них,
когда прошли они?
1985
ФИЛОСОФСКИЙ ФАКУЛЬТЕТ
Философский факультет —
нету дома, денег нет,
общежитие, гитара и студенческий билет.
Постигаем мысли шустро,
как сказал бы Заратустра,
если б жил при нашем строе,
где на койке спят по трое
и на трёх — один обед.
А когда сдадим зачёты,
заживём, съедя кого-то,
иль в котельные работать, —
вниз — по лестнице почёта.
Ужаснутся Кант с Платоном
смазке рельсов под вагоном,
аспирант, метя метлою,
будет жить, за всех спокоен,
Вспоминая тех, кто Маркса
адаптирует для Марса,
или же наследье древних
сводит к уровню деревни.
Философский факультет,
пятилетка — наших нет.
1985
***
Когда вникаешь в мысли мудрецов,
освобождается от бед лицо.
И цепь ошибок так мелка, мелка...
Лишь жизнь вчерашняя горчит слегка.
Тацит, Сенека и Лукреций Кар
мне говорят, как мир нелеп и стар.
Метанье атомов, крушенье, ноль...
А в результате — глуп и гол король.
И наши страсти и идеи — блеф,
но принимаешь это, постарев.
И всё не стоит сожаленья, нет —
случайна жизнь и глуп её сюжет.
Мы неорганикой полным-полны
и от реальности отвлечены.
Забыв про грозные дела основ,
вредим друг другу водопадом слов.
1985
***
Александру Кушнеру
Я говорю: прекрасен Кушнер
в тончайшей музыке времён,
но критикой полузадушен
и пустословьем заглушён.
Шакалов много — пищи мало!
Тому, кто вышел на тропу,
дают вакансию Тантала,
а хвалят косточки в гробу.
Я говорю: прекрасен Кушнер,
когда он, светлый, входит в дом,
когда он открывает душу.
Пишите, Саша! Мы поймём.
1985
ДИОГЕН
Потрёпaнных полков уходят поколeнья, —
ни слaвы, ни побeд, a бойнe нeт концa.
Из мглы вeков глядят нa повторeнья тeни,
и трудно уцeлeть, нe потeряв лицa.
Нe можeт зaлeчить ничто душeвной рaны.
Философы твeрдят: «Врeмён прeрвaлaсь связь...»
Зaпугaнный нaрод склонился прeд тирaном
привычною спиной и опустился в грязь.
Жуёт сухaрь нужды, тaясь, полу-кaлeкa,
чтоб мeж собой связaть нaчaлa и концы,
и ищeт Диогeн со свeчкой ЧЕЛОВЕКА,
а вслeд ему идут ищeйки и лжeцы.
1986
ГОФМАН
1
Ещё не время полночь бить,
но из зеркал, из темноты
выходят призраки творить
дела зловещие. Слиты
в единый ком осколки дня
и тонкой теплятся свечой,
но в беглом отблеске огня
дрожит тревога, не покой.
В потёмках шорох. Лунный блик,
через свечу пройдя, поблек,
а там, куда он не проник,
стоит песочный человек.
И медленно сходя с ума,
струю вина вливая в бред,
напишет странные тома
полу-фантаст, полу-поэт.
2
Вися на елке у Мари,
невесть по чьей затее,
Щелкунчик молит: «Отвори
мне в сказку дверь скорее!
Полгосударства за коня,
полжизни за возмездье,
пока мышиная возня
и не сошлись созвездья».
Вот он уже скликает рать,
расправил плащ пурпурный,
оставив девочку гадать:
возьмёт ли в край лазурный?
1986
МЫ РАЗУЧИЛИСЬ В ГОСТИ ПРИХОДИТЬ...
Мы разучились в гости приходить,
и принимать друзей, даря им душу.
Нам стало трудно двигаться и жить
в том измеренье, что казалось казалось лучшим.
Но не казалось это нам ничуть!
Мы были проще, чутче и умнее,
и наша юность освещала путь,
в котором мы блуждаем, став старее.
Мы хвалимся коврами и бельём,
гордимся модной мебелью, достатком,
а после рассуждаем о своём,
и чувствуем, что каждому несладко.
И спрашиваем: так ли быть должно?
А правильно ли мы живём на свете?
Покамест мысль не выделит одно:
«Все так живут, и нас заменят дети».
С работы, словно с каторги спешим
подобиями выжатых лимонов,
чтоб врезаться в сжигающий режим,
который ждёт, со всем присущим, дома.
Кто так жестоко души обокрал,
и нитки не оставив к возвращенью?
Но кто нас в равнодушие загнал,
принудив к пьянству или всепрощенью?
Каких тогда мы вырастим детей,
когда они — по нашим же дорогам?
Мы разучились понимать друзей,
и совесть оставляем за порогом.
1986
СТИХИ О ХРИСТЕ
1.
Как у Бога за пазухой, в тёплом хлеву мальчуган
родился у пречистой Марии, не гадан, не ждан.
Нарекли Иисусом младенца, утёрли от слез.
Так на Землю явился ещё не известный Христос.
Ножки двигались бойко и пальчики тискали грудь.
Дух Святой умилился и замер, не в силах дохнуть.
Мир ещё не сложился в историю фактов и мест,
и вдали не маячил, не гнулся под тяжестью крест.
И Иуда под стол ещё бегал, и занавес только был снят
для трагедии века, для зрителей, мифов, баллад...
2.
Никто не ждал. И только чародеи...
Никто не ведал. Хмурые волхвы
вычерчивали путь на Иудею
через края песка и синевы.
Вышагивали пыльные верблюды,
с дарами полосатые мешки
потряхивая меж горбов, покуда
не поднимались вихрями пески.
А вечером, вставая над привалом,
светлее всех мерцающих тогда,
знамением неясного начала
светилась путеводная звезда.
3.
В толпе теряется душа,
как часть орущих тел.
Пускай на торжище спешат, —
спеши в глухой придел.
Уж суть твоя на самом дне,
обратный путь — ползком.
В пустыне ты наедине
с астральным двойником.
Он — отрицание твоих
решений и надежд.
Пустыня – поле на двоих
схватившихся невежд.
Но мозг душе не зачеркнуть,
и лучший им исход:
найти в бореньях третий путь,
что к истине ведёт.
Как хитростью ни ворожи
(пустое озорство),
согласье мысли и души
рождает волшебство!
Кружат на шаг от острия.
Пока дух с телом слит.
А победит второе «я», —
никто не победит.
Для тех же, кто перед холстом,
сюжет картины прост:
пустыня, камень, а на нём
задумался Христос.
4.
Магдалина Христу омывала ступни,
пыль дорог вместе с кровью царапин отмыв.
Где ветвистая тень обрывалась олив,
прядь волос — продолжение тени. И с ним
ей казалось спокойным движение дня,
и несносные люди — пустым миражом.
Ей хотелось сказать: «Бросьте камни в меня,
в ту, что с вами была и спала нагишом.
Но теперь я другая, не ваша, его.
И ему не любовь, не жена, но сестра.
У него одного не прошу ничего.
Я не знаю что будет, не помню вчера...».
Магдалина Христу омывала ступни,
и светлело лицо, как от добрых вестей,
отмывались грехи её долгой блудни,
потому что Господь милосердней людей.
5.
Среди друзей слова верней и проще,
апостолы они, иль босяки.
Поодиночке все на что-то ропщут,
друзьям ни ад не страшен, ни враги.
Здесь говорят и думают такое,
что из народа выбили плетьми.
Здесь изрекают истины достойно.
В кругу друзей становятся людьми.
Апокрифы здесь пишутся ночами,
слагаются запретные стихи,
и льется свет двенадцатью свечами,
и тишине подвластны петухи.
Завешены слюдяные оконца,
И чаша круговая по рукам
идёт себе до возвращенья солнца,
и снова наполняется в закат.
Они в живых, пока они едины,
они в речах, пока они честны,
не расколоть их на две половины,
не приписать им ни одной вины.
В устах врагов все истины враждебны
и все советы добрые вредны.
Среди друзей и споры — как молебны,
и все пути открыты и ясны.
6.
Я мог идти окольными путями,
но я меж вас.
Так что же слепы вы, самаритяне,
в пришедший час?
Что, гости вам — зазубренные кости
и не жданы?
Ведь не тяну за подаяньем горсти,
подачки не нужны.
Не сам пришёл — молитвы поманили
открыть вам мир,
где только боги и святые в силе, —
я — не на пир.
Хотите, приоткрою тайны неба
и тщетность дел
земных. Но мне не надо хлеба.
И пил, и ел.
7.
Если ветер звезды не задует,
три волхва добредут до крыльца,
если жизнь мне в отместку дарует
бесполезное злато венца,
так и быть, я взойду на Голгофу,
по ошибке, как было, на крест,
и отметят мою катастрофу
оглушительной руганью с мест.
И за то меня вычеркнут в небыль,