В самом деле, что Исао знал о Курахаре, кроме того, что прочитал в газетах и журналах, тщательно изучая помещенные там фотографии. Было ясно, что Курахара — олицетворение финансового капитала. Этот имидж как нельзя лучше соответствовал человеку черствому, бездушному. Не говоря уже о том, что он единственный дышал свободно тогда, когда все, казалось, задыхаются. Уже только поэтому стоило заподозрить его во всех грехах.
Невозможно было забыть слов, которые он сказал в интервью одной из газет: их нельзя было назвать необдуманными — они производили впечатление заранее просчитанной опрометчивости: «У нас много безработных, это, конечно, неприятно, но это вовсе не свидетельствует о нездоровом состоянии экономики. Скорее, наоборот. Процветание народа не способствует воцарению спокойствия в стране».
Курахара был злым гением, для которого эта страна, ее народ были чужими. Может быть, поэтому Исао, ничего не зная о нем, явственно ощущал только исходившее от него зло. Чиновники Министерства иностранных дел, колеблющиеся в своих привязанностях исключительно между Англией и Америкой, не имели ни малейших склонностей и способностей и единственно чем выделялись, так это выправкой. Представители финансового мира напоминаюли гигантского муравьеда, который, испуская зловоние, алчно роет землю в поисках добычи. Разлагающиеся политики. Военные, настолько озабоченные своей карьерой, что, подобно жуку-носорогу, потеряли способность двигаться. Надутые, в очках, похожие на мучнистых червей ученые. Все они, воспринимающие Маньчжурию как ребенка своей содержанки, жадно тянули руки к концессиям… И безмерная нищета, словно утренняя заря, пламенеющая на горизонте.
И Курахара — злой гений в черном цилиндре, безучастно стоящий в центре этой душераздирающей картины. Это с его молчаливого одобрения умирали люди.
Печальное солнце, холодное белое солнце не согревало своими лучами и все-таки каждое утро, поднявшись, свершало свой скорбный путь по небу. Именно таков был образ императора. Кто же не захочет снова поклоняться радостному лику дневного светила?
Если Курахара…
Исао открыл окно и сплюнул. Если рис, который он ел каждое утро, его обед с самого начала были обеспечены Курахарой, то его тело, внутренности — все уже незаметно пропиталось ядом.
«Ну, стану я приставать к отцу с расспросами. А он скажет правду? Если мне предстоит слушать, как он будет изворачиваться, не лучше ли молчать и делать вид, что ничего не знаешь».
«Если бы я не знал, если бы все произошло до того, как я узнал…» — Исао проклинал свои уши. И ненавидел Саву, влившего в них яд. Теперь, сколько ни притворяйся несведущим, Сава когда-нибудь сообщит отцу, что заблаговременно поставил Исао в известность. Или, зная, обманывать отца? Оказаться неблагодарным сыном, который убьет благодетеля семьи. Какая уж тут чистота помыслов, его отважные поступки, чуть запятнанные, превратятся, по сути, в самые грязные.
Что делать, чтобы сохранить чистоту? Не действовать? Исключить из списка готовящихся покушений Курахару? Нет, так он, желая остаться почтительным сыном, закроет глаза на то, что отравляет страну, предаст императора, обманет самого себя.
По сути, именно то, что он не знал Курахару, и делало действия Исао справедливыми. Курахара должен был по возможности представлять далекое абстрактное зло. Покровительство и вражда, даже любовь и ненависть к конкретному человеку в этой ситуации служили оправданием убийства. Для Исао было достаточно ощутить зло хотя бы издали.
Это просто — убить неприятного человека. Приятно свалить подлеца. Исао было не по душе убивать, оправдывая необходимость этого человеческими недостатками противника, убеждая себя в их наличии. Огромную вину Курахары, которая не давала ему покоя, не следовало связывать с маленьким, каким-то суетным грехом, состоящим в том, что он ради безопасности купил школу Сэйкэн. Молодежь из «Союза возмездия» тоже убила командующего гарнизоном в Кумамото вовсе не из-за его мелких, человеческих слабостей.
Исао застонал от душевной муки. Насколько хрупко представление о красивом поступке! Он сам окончательно лишил себя возможности совершить такой. И все из-за одного слова!
Теперь ему оставляли единственную возможность — самому стать олицетворением зла. Но он воплощал справедливость.
Исао схватил деревянный меч, стоящий в углу комнаты, и выбежал на задний двор. Савы там не было. Исао проделал несколько резких выпадов на ровной площадке возле колодца. Ухо резанул свист рассекаемого воздуха. Исао старался ни о чем не думать. Высоко занес меч, опустил — он, как человек, торопливо опрокидывающий рюмку за рюмкой, чтобы скорее опьянеть, спешил трудными, энергичными движениями скорее нагрузить тело. Пот, который должен был вместе с жарким дыханием, вырывавшимся из вздымавшейся груди, выступить на груди, не появлялся: все было напрасно. Он не мог вспомнить даже старинных стихов, которым его учили старшие: «Хочешь, не хочешь, а задумаешься, думай, даже если не думается», или «Не думать если о луне, взошла она иль закатилась, горы вершину не заметишь». Сквозь изъеденные гусеницами листья каштана просвечивало дивное вечернее небо, выстиранное Савой белье потихоньку словно впитывало белизну небес. В ткань звуков вплелся и пропал вечерний звонок велосипеда за оградой.
Исао, как был с мечом, снова постучал к Саве:
— Что, проголодался? Сегодня вечером можно взять в лавке что-нибудь готовое. Ты что хочешь? — Сава, поднявшись, открыл дверь.
Исао, столкнувшись с ним лицом к лицу, спросил:
— Это правда? Наша школа как-то связана с Курахарой?
— Не пугай меня. Чего это ты с мечом? Ну, заходи.
Исао просчитал, что может не опасаться обнаружить своих истинных намерений, как бы настойчиво он ни расспрашивал. Если школа действительно получает помощь от Курахары, было бы неестественно, если бы он, наивный юноша, этим не возмущался бы.
Сава молчал.
— Скажите мне правду, — Исао поставил деревянный меч справа, дотронулся рукой до колена.
— Ну, а что ты будешь делать с правдой?
— Ничего.
— Если ты не собираешься чего-либо предпринять, не все ли тебе равно?
— Не все равно, если мой отец связан с такими ужасными людьми…
— А если он не имеет к ним никакого отношения, вы будете действовать?
— Дело не в этом, — Исао долбил свое. — Я хочу, чтобы и отец, и Курахара сохранили в этой истории свое лицо. Курахара как законченный негодяй.
— В таком случае, ты сможешь выглядеть достойно.
— Мне этого не нужно.
Исао явно противоречил сам себе.
— Сава, ну, это же подло — намекать. Я хочу знать, что происходит на самом деле. Прямо взглянуть правде в глаза.
— Зачем? Если ты узнаешь правду, что, твои убеждения изменятся? В таком случае они были не больше чем фантазии. От целей, которые так легко меняются, лучше отказаться. Я попытался лишь слегка поколебать тот мир, в который ты веришь. Если он даст трещины, то намерения сомнительны. Что будет с твердой мужской решимостью? Она у тебя есть? Если есть, скажи.
Исао снова не знал, что сказать. Сава не был похож на человека, который читает одни журналы с устными рассказами, теперь он наступал на Исао, стремясь заставить его выплюнуть горячий комок, буквально застрявший у юноши в горле. Исао чувствовал, как от возбуждения кровь прилила к щекам, он с трудом сдерживался. Потом проговорил:
— Я не двинусь с места, пока ты не скажешь правды.
— Даже так? — Сава немного помолчал. В надвигавшихся сумерках в крошечной комнатке сидел, скрестив ноги, сорокалетний мужчина в доставшихся от наставника старых, вытершихся на коленях фланелевых брюках, он так сгорбился, что рубашка цвета хаки на жирной спине выглядела как защищающие от стрел доспехи. В его облике теперь не было той внезапно вспыхнувшей резкости, он то ли раздумывал, то ли клевал носом.
Неожиданно Сава поднялся на ноги. Открыл стенной шкаф и начал там что-то искать. На этот раз он сел в официальной позе и положил перед собой короткий меч в простых деревянных ножнах. Вытащил его из ножен. Полутьму комнаты разорвал резкий мертвенно-белый блеск.
— Я сказал это, потому что хотел заставить тебя одуматься. Ты — главный наследник школы Сэйкэн. Отец действительно тебя очень любит.
Я-то ладно. Есть у меня и жена, и дети, но я к ним не привязан, да и они меня, считай, забыли. Я виноват только в том, что дожил до своих лет, хотя мог в любой момент выбрать смерть.
Я могу подать прошение о своем уходе из школы и заколоть Курахару — твоему отцу это не повредит. Отвечать буду только я. Я понимаю, что Курахара источник всех бед, даже если удастся убрать одного его, можно обезглавить тем самым политиков и дельцов, которыми он манипулирует. Во что бы то ни стало нужно убить Курахару. Я все продумал, так что предоставьте мне сделать это вот этим мечом.
Уступите мне только его. Если после того, как я его уничтожу, в стране не станет лучше, тогда вы, молодые, делайте что угодно.
И еще, если вы во что бы то ни стало хотите убить его сами, дайте и мне принять в этом участие. Я наверняка вам пригожусь. Только я могу убить его, не повредив репутации школы Сэйкэн. Прошу тебя. Открой мне свои планы.
Исао услышал всхлипывания. Он не мог больше допытываться по поводу Курахары. По всему поведению Савы: по тому, как он смотрел, как слушал, что говорил, видно было, что сам разговор Сава затеял, чтобы высказать свою настоятельную просьбу. Во всяком случае, теперь он оказался наступающей стороной.
Исао был в сильном замешательстве, но хотя бы перестал бояться того, что не сможет сдержаться. Теперь решать предстояло ему. Сава, склонив голову с редеющими на темени волосами, продолжал всхлипывать, и Исао имел возможность обдумать, как ему поступить.
В эти мгновения он, словно строя острую бамбуковую изгородь, которая перекроет синеющее небо, соотносил в уме преимущества и недостатки, выгоды и потери. Исао мог принять Саву в свою группу, мог и не принять. Мог открыть ему их цели, а мог добиваться своего, не открывая их. Мог сохранить чистоту и изящество, а мог их отбросить.