Море согласия — страница 2 из 7

НАБЕГ

В залив киржимы вошли в потемках. Астра-бадские берега были едва различимы. Виднелись затуманенные горы и черные леса по склонам. Кое-где горели огни.

Вели себя в пути туркмены спокойно, будто на базар плыли. В каждом киржиме — пять всадников, а всего было пятьдесят киржимов. Двести пятьдесят человек — целое войско. В пути подтягивали подпруги, копыта коням обматывали тряпьем, чтобы при налете не слышно было топота. А чтобы какой-нибудь конь сдуру не заржал ночью, на всех коней надевали намордники.

Никто бы теперь не сказал, кто и когда выдумал эти хитрости. Никто бы не сказал, когда впервые туркмены напали на персидские берега. Никто бы не сказал: кто первым напал — туркмены или персы. Корни набегов уходят в глубокое прошлое. И уходят повсеместно, по всей земле... Испокон веков Русь страдала от набегов половцев и печенегов, от крымских татар, а персидские берега видели целые флотилии русских витязей. В начале X столетия ври-ны князя Олега, заключив договор с хазарами, спустились по Волге в Каспий и двинулись к южным берегам. Вернулись витязи с богатой добычей, но тут же пострадали от набега хазаров. Через тридцать лет набег на Персию повторил князь Игорь. Струги русских обогнули Апшерон, вошли в берега Тертера и подвергли разграблению город Бердаа...

Гремели набеги на Днепре и в Сибири, в Польше и Скандинавских странах, в Персии и Средней Азии. Рожденные еще во времена первобытно-общинного строя эти «малые войны» пережили тысячелетия и перешагнули порог XIX века. Особенно часто они наблюдались на азиатских землях...

Отправляясь сейчас на астрабадский берег, иомуды слишком хорошо помнили недавний погром на Гургене и Атреке, устроенный Мехти-Кули-ханом. Помнили прошлогодний налет хивинцев, предпринятый шейх-уль-исламом Хивы, Кутбэддином (Кровожадным волком терзал он кочевья туркмен и увел с собой десятки тысяч пленников. Память о двух последних набегах жгла сердца иомудов. Они горели жаждой мести, и казнь рыбаков Кията явилась лишь толчком для ответного набега...

Перед отплытием состоялся небольшой сговор. Махтум-Кули-хан разделил всех на пять отрядов. Заранее договорились — кому какое селение грабить. Третий отряд, в котором был Кеймир, шел в сторону Ноукента. Батрак сам напросился в этот отряд: узнал, что в Ноукенте живет Мир-Садык...

Радовался Кеймир. А ведь и не думал, что придется ему этим летом помахать саблей на персидских берегах, Никаких слухов о набеге не было. Услышал, когда на Атрек с Булат-ханом приплыл. Сначала в отчаяние пришел: ни коня с собой, ни сабли, ни ружья. Только нож под кушаком. Хотел было повернуть назад, на Челекен, чтобы коня и оружие взять, но прикинул: туда — три дня пути, оттуда — три. Пока туда-сюда — атрекцы съездят к Астрабаду и назад вернутся. Помог случай. Отдал Кеймир одному приболевшему йигиту сукно — подарок русских, — взял у него на время скакуна, саблю и ружье. Теперь, стоя в киржиме, придерживал коня за уздечку...

К острову Ашир-ада приплыли в полночь. Высадились, чтобы еще разок поговорить перед налетом, а заодно выждать самое подходящее время. Остров необитаем. Местечко райское. Трава по всему острову растет высокая, до пояса. Вода родниковая на острове есть, но ни человека, ни скотину днем с огнем не сыщешь. Остров Ашир-ада славится, как пристанище разбойников. В былые времена тут останавливался со своими людьми Стенька Разин, беглые люди из войска Пугачева, а теперь давно обжили этот островок иомуды-аламанщики. Иногда русские военные корабли к Ашир-ада причаливают. Тайком здесь моряки проводят торговые сделки с купцами...

Собрал Махтум-Кули-хан всех вокруг себя, еще раз предупредил, чтобы к рассвету к своим киржимам вернулись: кто запоздает, того ждать не будут. Еще раз попросил джигитов, чтобы снаряжение свое проверили и приказал садиться в киржимы. Двинулись бесшумно парусники к берегу, разделившись на пять «флотилий».

В киржиме вместе с Кеймиром еще четверо. Среди них Алладурды-смельчак. Он как раз и рассказал перед походом батраку, где Мир-Садык живет. Смельчак — мал ростом, но верток и храбр. Всю дорогу подучал он Кеймира, где драгоценности искать у персиян. И теперь, когда приближались к астрабадскому берегу, шептал с нервной дрожью в голосе:

— Главное, — не щади. Их пощадишь, они тебя не пощадят. Как ворвешься к Мир-Садыку — самого рубани саблей и лезь в сундук сразу. Там у него — золото и камни драгоценные, и деньги разные, а больше золотые тюмены-падша.

— Ты-то откуда знаешь, чего есть, чего нет в его сундуке? — ворчал Кеймир, а сам думал: «Сперва его самого возьму, а уж потом видно будет...» Батрак четко представил свою кибитку и возле него на цепи — Мир-Садык.

Тихий разговор джигитов вдруг нарушился беспокойным лаем на берегу. Собаки учуяли «гостей» метров за сто от берега. Заливистый лай собак, вопли сторожей-гявда-ров — все смешалось в общий хаотический вой. Теперь и туркменам уже не было нужды таиться. «Скорей! Скорей!» — доносились с киржимов их голоса. Парусники одни за другим быстро причалили к берегу. Суета, тревожные крики и лязг металла... Не слышно уже сторожей: они бросились к своим шатрам. Прежде чем иомуды вскочили на коней, гявдары попрятались в лесу на деревьях. Лишь собаки с истошным лаем увивались за всадниками, но и лай скоро прекратился: сторожевые псы были порублены саблями.

Третий отряд вел сердар Тантры-Кули, ни один раз бывавший в этих местах. Было темно, луна еще не взошла, но сердар безошибочно отыскал лесную дорогу и рысью погнал коня к Ноукенту. За ним, по два в ряд, держась друг от друга на некотором расстоянии, двинулись джьгиты.

Густые непроходимые леса, отделявшие берег моря от персидских селений, хранили мертвую тишину. Они поглощали все звуки, какие раздавались на берегу. Неистовый лай собак поднял на ноги жителей близлежащих сел, но дальние пребывали в сонном покое. Ноукентцы спали крепко еще и потому, что дерзкие иомуды за последние тридцать лет только один раз осмелились напасть на их село, да и то во время войны. Далекое расстояние пугало аламан-щиков. Ночью можно было заблудиться и навсегда остаться у персиян. Да и в случае, если ранят в стычке — нелегко добираться назад, до берега. Однако на этот раз иомуды затеяли крупный набег, решили поживиться добычей в самых богатых селениях.

Отряд сердара открыто, не таясь, ворвался в село и расчленился по дворам. Опять залаяли собаки, заблеяли козы. Всполошились полусонные сторожа в богатых дворах. Загремели выстрелы тут и там. Треск, звон битого стекла, вопли женщин — все смешалось.

Кеймир-батрак, Смельчак и еще несколько джигитов ринулись во двор, по всем предположениям принадлежавший Мир-Садыку. Ударили камнями в ворота. Затрещали, застонали доски, но запоры крепкие. Еще раз ударили — бесполезно. Один из джигитов плеснул на ворота из бурдюка нефтью, чиркнул кремнем, посыпались искры... И запылали ворота, освещая в темноте узкую дорогу над речкой, шумящий водопад и мечущихся по деревне людей. Смельчак снял с седла аркан, пригляделся и, в свете пламени увидел на крыше трубу. Взмахнул над собой арканом Смельчак, набросил петлю на трубу. Полезли один за другим наверх, а с крыши — во двор. Встречный выстрел с айвана сразил наповал одного джигита. Только и успел ойкнуть он. Но не ушел и персиянин, не успел. Кеймир догнал его на айване и сильным ударом раскроил ему череп. Тут же полоснул батрак саблей по окнам, крикнул своим, чтобы шли за ним.

Бросились и другие к айвану. Бранные слова и выстрелы донеслись сверху, с балкона. Но поздно спохватились хозяева. Человек десять аламанщиков ворвались внутрь до ма. Некоторые бросились по лестнице на второй этаж, ос тальные внизу начали срывать с крючков и петель двери.

Кеймир с обнаженной саблей ворвался в небольшую комнату и остановился. На стене в бронзовой пасти дракона горела свеча. В тусклом освещении запестрели в глазах батрака богатые ковры на полу и стенах. Он шагнул к стене и только тут увидел: у стены на пуховой постели сидела, съежившись, девушка...

— Ах-ха, ханым! — удовлетворенно прорычал Кеймир и потянулся к ней.

Девушка завизжала, взмахнула руками и лишилась чувств. Кеймир огляделся и начал стаскивать один за другим ковры, укладывая их стопкой. Больше ничего примечательного в комнате он не нашел. Повертел в руках пузырьки с духами, баночки с мазями — поставил на место. Подбросил на ладони ожерелье из светящихся камней, сунул на всякий случай в кушак и наклонился над девушкой. Подняв ее на руки, он раза два произнес слово «ханым», думая, что она очнется. Затем решительно положил ее на ковры и стал закатывать в них. Ковры перевязал платком, взвалил добычу на плечи и крупными скачками направился во двор и дальше, на улицу, где стояли лошади.

Несколько их коней уже на месте не было. Кеймир смекнул: некоторые закончили дело и поскакали к морю, к кир-жимам. Другие, вслед за батраком, выскакивали с награбленным добром со двора, садились в седла. Ругань, дикий хохот, перекличка разносились по всему селению. Кеймир хотел было «взгромоздить ковры на свою лошадь, но вывернувшийся откуда-то Смельчак подсказал ему торопливо:

— Амана убили... Бери его коня...

Батрак привязал ковры к седлу лошади убитого, взял ее за поводья, вскочил на своего скакуна и рысью, следом за Смельчаком выехал из села. Они поскакали по ущелью вдоль реки, переговариваясь на ходу. Скоро стали догонять скачущих впереди аламанщиков. В лесу, как и было услов-лено, собрались все вместе, чтобы к морю выехать отрядом. Из пятидесяти вернулись назад около сорока всадников. Остальные были убиты в стычках или ранены смертельно. Сам сердар Тангры-Кули был ранен в плечо. В лесу, пока собирались в кучку, он рассказывал, как на него бросился с вилами конюх. Если б сердар не отскочил, то проткнул бы его персиянин вилами насквозь. Но аллах помиловал: вилы задели плечо.

Спустя час, аламанщики садились в киржимы, заводили под паруса коней. Из лесу продолжали выезжать небольшими группами джигиты с добычей. И ясно было слышно, какой шум и переполох стоял в персидских селениях.

Махтум-Кули-хан, делавший вылазку с одним из отрядов, также вернулся в полном благополучии. Теперь проезжался на коне вдоль берега и поторапливал джигитов, чтобы побыстрее усаживались. По прежним налетам Махтум-Кули-хан знал, что всякое промедление смерти подобно. Персы большие паникеры, но если соберутся все вместе, то пощады не будет. Сейчас в селениях слышался тот панический шум, после которого следовало ожидать нападения.

Над горами заалел рассвет, растеклось по вершинам леса кровавое зарево. Скоро выглянуло солнце. Желтые лучи заиграли на мокрых парусах. Киржимы, спокойным стадом гусей, шли мимо острова Ашир-ада, мимо Потемкинской косы к горловине залива. С богатой добычей возвращались домой. Одних пленных четыре киржима везли.

В киржиме Кеймира еще не утих беспорядочный радостный разговор: джигиты рассказывали, хвастались друг перед другом тем, как храбро действовали в поместье богатого персиянина. Смельчак выгнал хозяина на балкон. И. уже хотел ему накинуть веревку на шею, да тот увернулся и прыгнул вниз с высоты. А жену его Аллак прямо тепленькую в постели примял. Хотел с собой ее утащить, да куда она годится замужняя. Она Аллаку все свои драгоценности отдала, а на прощание попросила, чтобы приезжал почаще. Парни, радостно-возбужденные, смеялись сытым смехом. Ковры, отрезы шелковой материи, драгоценности — все выгребли из богатого дома. Не меньше смеялись и над Смельчаком. Он повел батрака и других грабить дом Мир-Садыка, а попали в дом самого Гамза-хана. «Аллах сберег проклятого персиянина», — приговаривал Кеймир...

После восторга стали жалеть погибшего Амана: хороший был человек, сгоряча под пулю годил. Было на киржиме пятеро, теперь возвращаются четверо.

— Пятый тоже есть, — отозвался Кеймир и подумал: пора развернуть ковры, да взглянуть на эту ханскую пери.

Он не спеша развязал узел платка, раскатал ковры и все от неожиданности удивленно воскликнули, когда увидели девушку. Она предстала перед аламанщиками с растрепанными волосами, в ночной рубашке из белого шелка. Девушка так напоминала сказочную пери, что Смельчак выразил недоумение:

— Уж не Ак-памык ли она?

— Погоди, Смельчак, не реви ослом, — обозлился Кеймир. — Не видишь, как бледна пери! Может, она и не жива уже, задохнулась, — Батрак склонился над ней, приложил к груди руку и, ощутив теплый бугорок девичьей груди, сразу разогнулся. Лицо его залилось румянцем. — Ды-шит, — сказал он и позвал: — Ханым! Эй, ханым!..

Девушка открыла глаза, увидела над собой четырех мужчин и снова испуганно смежила веки. Парни засмеялись.

— Не бойся, ханым... Самое страшное осталось позади, — сказал Кеймир. — Впереди тебя ждет золотой дворец хана, серебряные фонтаны и райские птицы с бриллиантовыми перьями...

Парни дружно захохотали. Все знали, как «богато» живет батрак. А Кеймир насупился и сказал:

— Я правду ей говорю... Врать не буду... Приплывем на место, доберусь до своего острова и там дождусь каравана в Хиву. Отвезу эту пери хивинскому хану. От такой красоты он не откажется. Продам пери ему, а на вырученные деньги и подарки выкуплю свою..,.

— Ух, Кеймир! — изумился Смельчак. — Ты, оказывается, и впрямь не шутишь. То, что говоришь — можно сделать... Только я на твоем месте ни за какие деньги эту красавицу не продал бы. Напои ее водой, батрак, видишь как спеклись у нее губы. Перепугалась, бедняжка...

Кеймир набрал в пиалу воды из кувшина, приподнял голову девушки с ковра и стал поить. Напившись, она села и тотчас отодвинулась: прислонилась спиной к борту. В глазах у нее все еще стоял страх. Кеймир спросил по-персидски?

— Как тебя звать, ханым?

— Лейла, — ответила она и на лице ее вспыхнул румянец. Девушка обрадовалась, услышав родную речь.

— Ты дочь Гамза-хана?

— Да.

— Аллах милостив, — выразил свое удовольствие батрак и успокоил девушку: — Мы туркмены... Мы женщин не убиваем. У нас в обычае такого нет. Если женщина не оказывает сопротивления и повинуется во всем, она достойна быть хозяйкой в доме. А тебе и вовсе нечего бояться. Тебя я отвезу в Хиву, к хану...

Лейла прикусила беленькими ровными зубками губу. Из ее больших оленьих глаз потекли крупные слезы. Батрак вздрогнул и отвернулся. Впервые он обидел девушку.

На душе у батрака стало тоскливо. Больше он с нею не разговаривал...

Парни развязали узелки с едой, расстелили платок поверх ковров и стали завтракать. Лейле тоже дали кусок чурека и жареной баранины. Девушка неохотно взяла. Есть стала, боясь обидеть аламанщиков...

После сытной еды Кеймир со своими друзьями стоял у борта и перекликался с джигитами, плывущими на других киржимах. Он попросил у сердара Махтум-Кули-хана соринку терьяка. Тот бросил ему с борта, закатав мискаль в мякиш чурека. Парни раскурили чилим и впали в счастливое блаженство. Только стоявший у руля, кормчий, трезво смотрел вперед и на берег. Кончались астрабадские леса и хребты гор. По берегу тянулась равнина, пересеченная буграми. Приближались к Кумыш-тепе. Махтум-Кули-хан, во избежание стычки с гургенцами, приказал в Кумыш-тепе не останавливаться.

Киржимы, подгоняемые попутным ветром, быстро неслись вдоль отмели. На подходе к Кумыш-тепе парусники круто повернули в море: теперь их с берега не было видно.

Смельчак, искусный дутарист, в блаженном состоянии принялся напевать песню за песней. Кеймир слушал и смотрел на свою пленницу. В груди пальвана теснились то тоска, то неосознанная радость..

Лейла, пережившая душевное потрясение и смирившаяся со своей участью, откинув голову, спала крепким сном. Волны, взлетая над бортом, забрасывали в киржим холодные брызги. Капельки горько-соленого моря падали на лицо девушки, но она ничего не чувствовала...

ОТЧАЯНИЕ

На Челекен Кеймир вернулся после того, как побывал в Гасан-Кули, купил для своей пленницы кетени и чувяки. Едва слез с киржима, пошел с персиянкой мимо кибиток Булат-хана. Все женщины повыскакивали наружу — взглянуть на рейятку. Не успел Кеймир скрыться в своей кибитке, матери не успел показать пленницу, — эдже не было дома, сушняк для тамдыра собирала, — а люди уже у входа судачили: выбрал батрак себе жену! По дешевке нашел. Калыма не латил. Одни хвалили ее за красоту, другие ругались: не было, мол, на Челекене кулов (Кул — родившийся в семье туркмена и персиянки) — теперь разведутся. Кеймир по натуре джигит простой — вышел к людям, стал объяснять — зачем он персиянку привез. Заговорил о гареме Хивинского хана, о выручке. Развеселил женщин кочевья. Несколько дней только и судачили о пленнице.

А в кибитке Булата убивалась в ревности Тувак. Выплакалась до последней слезинки, все подушки отсырели: не могла смириться гордая девушка, что Кеймир предпочел ей другую. Сколько ни старалась Нязик-эдже разубедить Тувак, что не женой ее пальван к себе в кибитку ввел, а добычей на хивинский базар, — девушка и слушать не хотела. Пробовал и сам батрак встретиться с Тувак, поговорить, но девушка пряталась от него: так велика была ее обида.

Вскоре вернулся с Красной косы Булат-хан. Проводил караван с русским офицером в Хиву и вернулся. Кият-ага на Челекен заезжать не стал. Предупредил Булат-хана, чтобы ждал гостей — приедут сватами. Наказал Кият, чтобы челекенский хан место для жилья подыскал. К зиме Кият обещал поселиться на острове, да заняться торговлей. Расписал челекенцу, какую выгоду и богатство может принести торговля с русскими. Пообещал хану: будешь, Булат, вторым человеком на острове. Только надо той поскорее справить.

По приезде Булат-хан позвал к себе Нязик. Стал спрашивать: какие новости на острове, не случилось ли какой беды без него. Нязик, всхлипывая, начала объяснять:

— Беда, мой хан... Дочь твоя извелась, вся высохла — веточкой селина стала. Плачет днем и ночью...

— Кто же ее обидел? — встревоженно спросил хан.

— Кеймир обидел... В набег ходили — рейятку привез...

— Рейятку говоришь? — обрадовался Булат. — Так, так... Ну, рассказывай, рассказывай — какая она, благословил ли их мулла Каиб?

— Ай, что ты говоришь, мой хан! — всплеснула руками Нязик. — Какое там благословение! Кеймир и не думает с ней жить. В Хиву увезти хочет, во дворец хана. А Тувак плачет, не верит таким слухам.

— Вон, оказывается, какие тут дела, — насторожился Булат и спросил: — И ты, Нязик-бай, значит, разубеждаешь дочь. Обещаешь, что выдадим ее за батрака. Так? — Так, мой хан! — воскликнула Нязик. — Именно так!

— Нет, не бывать такому! — взревел Булат-хан. — Ту-вак будет женой Кията! Понятно я сказал?

Нязик-эдже хотела было что-то ответить, но услышав такое, — замолчала и долго сидела с открытым ртом. Не ожидала она такого удара. Наконец, придя в себя, выговорила удрученно, подавленно:

— Старый он, Кият-то... Что он будет делать с ней? Бедняжка...

— Не нам об этом гадать,— заворчал Булат. — Не твоего ума дело — определять: стар или молод. У тебя теперь другая забота. Иди, скажи Тувак такие слова, чтобы болезнь ее как рукой сняло... Иди, Нязик...

Старшая жена хана в этот день долго бродила по острову. Делала вид, что приглядывает, как женщины гребенчук рубят, а сама думала, думала, что же сказать Тувак. Счастья, только счастья она желала девушке. И не поворачивался язык у нее сказать слова черные. Уж лучше пусть другие скажут, — решила она и подошла к женщинам:

— Ох, горе мне, горе... Мы-то с ханом так надеялись на него, на Кеймира. Думал хан его своим помощником сделать. Дочь хотел ему отдать, а он рейятку привез. Клял, уверял всех, что держит ее, как собаку у двери, а оказалось — вместе с ней спит на одной кошме. Ой, горе, горе... Опозорил он нас с ханом, а еще больше обидел Тувак... Вы уж помогите мне утешить мою дочь. Скажите ей, что батрак загрязнился рейяткой, тело ее голое руками берет... Найдем для Тувак мужа достойного...

Женщины охали, вздыхали, ругали Кеймира самыми злыми словами и жалели Тувак. Иное дело — была бы она у него четвертой. А то первой женой он рейятку сделал! Не насмешка ли это?!

Слух змеёю пополз по острову. Не только в ряду Булат-хана, но и в других кибитках, что разброшены за Чохраком, заговорили о Кеймире-батраке и его пленнице.

Ежедневные наговоры, один другого постыднее, окончательно обозлили Тувак. Сначала, слушая сплетни, она глотала горькие слезы, но постепенно стала равнодушной. С холодной, злорадной усмешкой слушала она женщин. Говорили они, что рейятка на пальване верхом ездит и быстро, как кошка, бегает по кошмам, ловит блох. Тувак посмеивалась и жалела бедного Кеймира. А он только и жил одной мыслью: ждал, когда соберется новый караван в Хиву. Сплетни о нем и его пленнице жалили его не больше чем собачьи мухи. Спокоен был батрак. Верил в правду и честь людскую.

Беззаботно отнесся Кеймир и к слухам о том, что к Булат-хану сваты от Кията приезжали. Пальван подумал — врут, наговаривают старухи. Посмеивался над ними. И над Лейлой беззлобно потешался:

— Ну и наделала ты переполоху, пери! Впору хоть и впрямь иди к мулле и проси благословения!

Лейла жила во второй кибитке вместе с матерью Кеймира. С первого же дня старуха заставила ее сучить пряжу и красить шерсть, доить козу и разжигать тамдыр. В красном длинном кетени и бухарских чувяках пленница украдкой выходила из кибитки, оглядываясь по сторонам, и приступала к делу. Поначалу старуха попрекала ее, кулаками в бока тыкала, приговаривала: «Попалась шайтанка под руку моему сыну! А на что ты ему нужна?.. Горе ты принесла в мою кибитку!» Беззащитная Лейла беззвучно плакала, не защищалась. Все покорно сносила. И старуха отступилась от нее. По ночам, когда в небе светила луна и тускло мерцали звездочки, Лейла рассказывала матери паль-вана о своей стране: о лесах и горах, о зверях и птицах. Рассказывала о том, как прошлой весной ездила с отцом и матерью в Тегеран. Ехали в карете через горы, ночевали в домах у богатых ашрафов. Встречались с английскими офицерами, и мать заставляла Лейлу произносить по-английски «гуд дей». А в Тегеране вечером ходили на площадь и смотрели на большую пушку Тупе-Морварид. Под стволом этой пушки проползали девушки и молили аллаха, чтобы он послал им хорошего жениха. Мать Кеймира удивлялась странностям персиян. Но с еще большим любопытством и интересом слушала сказки. Раздобрившись, она иногда звала девушку к себе в постель. Спали вместе. А на другой день повторялось все сначала. Кипятился в очаге чай, трещали сухие прутья в тамдыре...

Месяц почти прошел, как жила пленница на острове. Кеймир несколько раз за это время уезжал на Красную косу, к колодцам, где собирались в путь караваны. И вот в последний раз вернулся с вестью, что в следующую пятницу выходит караван, повезут купцы нефтакыл, ковры и пух лебяжий. Сказал Кеймир, подсаживаясь к своей пленнице:

— Ну вот, пери-ханым, наконец-то мы поедем с тобой в священный город к Хива-хану. Будешь жить у него — горя не узнаешь...

У Лейлы слезы выступили. Молящими глазами она посмотрела на старуху-мать Кеймира. Та склонила голову, вздохнула. Привыкла она к девушке. В последнее время доченькой стала называть ее, жалеть, как родную, стала. Частенько думала про себя: «Что ему далась эта Тувак! Только и всего, что чистая, без примесей. Но за нее калым большой нужен. А эта хоть и не туркменка, но лицом красива и характером нежна: слова плохого не скажет, потому что не вмещается в ее груди плохое. Эх, оставил бы ее Кеймир себе... А Тувак не по зубам сыну. Хоть и не верит в слухи Кеймир, но Кият точно присылал уже сватов к Булат-хану... Завтра я поговорю с Кеймиром... Может, согласится — не поедет в Хиву...»

На другой день Кеймир собрался было к Булат-хану, киржим просить, чтобы переправиться на Дарджу к колодцу Суйджи-Кабил. Вышел во двор, глянул на кибитки — целая толпа у берега стоит. Глянул в море — киржимы к берегу плывут. Не один, не два... Киржимов тридцать — не меньше. Борта парусников коврами украшены, ленты всех цветов, привязанные к мачтам, на ветру развеваются. Корабельщики — веселые, возбужденные — крики и смех их доносятся. Понял Кеймир, что за невестой люди Кията плывут. Сжалось сердце у пальвана в комок, заныло тоскующей болью. Захотелось ему рубаху на себе рвать, чтобы грудь ветром освежить.

На берегу тоже шумно, весело. Весь род Булата, все от малого до старого встречали гостей. Видел Кеймир, как метался Булат-хан со своими женами и слугами в подворье. Не ожидал хан, что так рано люди Кията нагрянут. Знал, что вот-вот, на днях, объявятся, но когда — этого он знать не мог. Смотрел Кеймир и не верил, что происходит все это наяву: слуги потянули к ямам овец, быстро — одну, другую, третью зарезали. Еще пять овец сразу к ямам тянут. А из кибиток женщины котлы выкатывают, бурдюки и челеки с водой выносят...

Кеймир стоял и не двигался с места. Ноги у него сделались деревянными. Бессмысленно переводил взгляд с киржимов Кията на кибитки и опять — с кибиток на киржимы. Не заметил пальван, как подошла к нему мать. Поглядела в море — и губы сжала в скорбном внимании. Сказала тихо, но властно:

— Уйди, Кеймир-джан, не показывай свою слабость... Уйди, они не стоят твоего мизинца...

Пальван не шелохнулся даже. Слова матери доносились до него, будто с того света, из-под земли. Как завороженный черным джином, как умалишенный смотрел он на гостей. Вот они причалили к берегу в разных местах. Тридцать киржимов заслонили все море от суши. Больше двухсот человек приплыли! А подарки какие невесте и ее родителям привезли! Ковры скатанные, тюки материи, платки шелковые и атласные, пуренджики бархатные. А сколько еще всякой-всячины в узлах и хурджунах!

Кеймир опустился на корточки, ноги у него подкосились. Сел он на песок перед кибиткой. Мутит в груди пальвана, слезы душат. А там шум веселый, свадебный. Кто же му-саибом у Кията? — подумал пальван и сразу увидел Махтум-Кули-хана. И еще горше стало Кемиру. Пальван богу молился на этого храброго человека, а он оказался другом Кията.

Махтум-Кули-хан, возглавляя свадебный кортеж, с помощниками своими впереди всех пошел к кибиткам Булата. Большая часть приезжих тотчас отстала. Люди стали рассаживаться вдоль берега прямо на песке. Другие остановились возле кибиток.

Махтум-Кули-хан, как распорядитель и мусаиб, с ним— йигит-эне (Йигит-эне — устроительница свадьбы от женской стороны) и люди с подарками. Йигит-эне сейчас наденет на Тувак новое свадебное платье — чыкыш, накинет на голову платок — башдон, а потом начнется...

Кеймир видел, как у кибитки, в которой сидела Тувак, началась борьба женщин. Приезжие рвались взглянуть на невесту, а свои — челекенские — не давали им пройти в кибитку...

Все шло по обычаю, по закону... Ничего нельзя было сделать, чтобы остановить свадьбу. Вот уже гости сидели длинными рядами, насыщались пловом и шурпой.

Сколько бы еще Кеймир смотрел на это пиршество? Наверное, до тех пор, пока не отплыли бы киржимы вместе с Тувак. Но вот он встал: увидел — в его сторону быстро идет Нязик-эдже. Пальван вскочил на ноги, метнулся за кибитку и затаился, тяжело дыша. Нязик вошла в кибитку и стала упрашивать мать пальвана, чтобы шли они вместе с сыном разделить радость хана. Старуха-мать только головой закивала и ничего не ответила. А Лейла, приткнувшись, сидела на корточках возле сундука и голову боялась поднять при виде ханской жены.

Нязик-эдже еще раз повторила приглашение. Выходя, увидела Кеймира. Остановилась, взглянула на него, вздохнула тяжело.

— Эх, пальван, пальван,— стала она журить его, будто он был всему виной.— Мы-то надеялись отдать тебе нашу Тувак, а ты... Эх, пальван...

— Нязик-эдже, да я же! — из горла Кеймира вырвались хриплые звуки. Он хотел рассказать все, как есть, но женщина его не слушала. Она быстро пошла на свое подворье, к гостям...

— Нязик! — позвал вслед Кеймир и вдруг затрясся в, гневном исступлений — Ух, проклятая рейятка... Если бы не ты, быть мне на месте Кията! — С этими словами он ворвался в кибитку, нагнулся и за косы поднял Лейлу. Следующим движением, будто кошку, сунул ее подмышку и выскочил из юрты.

Старуха-мать не сразу поняла — что он хочет с ней сделать. Сначала она удивилась его поступку, посидела, подумала. Прислушалась: думала бьет сын Лейлу, вымещает на ней свою злобу, свое горе, но вокруг было тихо. Старуха вышла наружу, огляделась, ища сына с пленницей и увидела: Кеймир быстро шагал с персиянкой к возвышенности. Мать поняла: должно случиться что-то страшное. Как старая орлица, бросив свое гнездо, понеслась она следом за разъяренным сыном.

— Аю, Кеймир, подожди! Остановись, сынок! — криком просила она.

Пальван не слышал и не оглядывался. Гнев обуял его.

На Чохраке, возле обрывистого берега, мать догнала его, вцепилась в полу халата:

— Стой! Ты чего задумал! Остановись сынок! — кричала и молила она.

Кеймир вырвал из ее рук полу халата, подбежал к обрыву и бросил девушку с высоты в кипящие волны...

— Собака, сын... Собака! — разнесся вопль матери... — Ой, люди!..

Это протрезвило пальвана. Жалкими большими глазами он вдруг взглянул на старуху, испуганно вскрикнул и прыгнул вниз головой в море...

Старая женщина, завывая и пританцовывая, металась над пропастью... Считанные секунды отделяли ее от того, потустороннего мира. В глазах у нее уже потемнело... Она упала на колени, слабость разлилась по всему телу... В это время в волнах показался Кеймир. Одной рукой он держал Лейлу, другой — ожесточенно греб к берегу...

Он принес опять ее в кибитку, положил на кошму. Ос-лабевшая Лейла постепенно приходила в себя. Мать оттолкнула Кеймира и стала снимать с нее кетени...

— Уйди... уйди,— выгнала она его наружу...

Кеймир вывалился из кибитки и с ленцой направился к берегу. Толпы челекенцев провожали киржимы. На одном из них уплывала Тувак.

Странное равнодушие навалилось на Кеймира. Ему теперь было абсолютно безразлично — кто куда плывет и зачем. Ему показалось, что Тувак он знал давно-давно, но все хорошее, связанное с ней, уже выветрилось из памяти.

Люди Булата искоса поглядывали на пальвана, как на человека, перенесшего тяжелую болезнь. Он понимал, о чем они думают и презрительно отворачивался. Понял Кеймир — тесно ему с ними. Тесно его двум кибиткам- в ряду Булат-хана. Пальван потоптался на берегу, проводил свадебные киржимы: паруса их словно растаяли в синей морской дали. Люди стали расходиться — всяк к своим делам. Кеймир тоже пошел. Сначала берегом, затем свернул и направился на восточный край острова...

На другой день с помощью друзей пальван разобрал обе свои кибитки, перевез на восточный берег и взгромоздил их в пятидесяти саженях от моря. Земля тут была лесистая: рос на ней саксаул и гребенчук. К леску примыкали голые черножелтые пустыри. По всем признакам в земле этой таилась нефть. Друзья пальвана боялись за него: как он прокормит себя, мать да еще пленницу. Раз ушел из ханского порядка, Булат больше не доверит ему торговые дела, не посадит на киржим. Кеймир тоже не знал — с чего ему начинать. Помнил только об одном: надо ковры, привезенные из аламана, продать или на муку променять.

Через несколько дней мать взяла один ковер, села на осла и поехала на юг острова, в порядок муллы Каиба. Кеймир остался с Лейлой. Она сидела во второй кибитке, сучила пряжу и не показывалась ему на глаза. Пленница боялась его больше чем джина. Кеймир понимал это и теперь, когда с него сошла буйная одурь, терзался совестью. Он и сам боялся смотреть ей в глаза, отворачивался. Но проходил час за часом, и пальван все больше настраивался на то, что надо обласкать персиянку. Ему хотелось доказать, что не такой он злой и грубый. Он думал — что бы ей подарить, но не находил ничего. Кроме ожерелья Лейлы, какое унес он из ее комнаты, у пальвана не было никакой безделушки. Сейчас он решил вернуть его девушке и хоть этим смягчить ее отчужденность к нему. Он зашел в кибитку, где сидела Лейла. Девушка вскочила на ноги и испуганно прижалась плечом к териму.

— Хей, Лейла, ты все еще боишься меня? Не бойся...— Кеймир широко улыбнулся, снял кушак и, развернув его, достал ожерелье. — Подойди сюда, — позвал он девушку...

При виде своего ожерелья Лейла вся преобразилась, глаза ее заблестели. Она несмело приблизилась к пальва-ну и, мельком взглянув ему в глаза, опустила голову. Кеймир неторопливо надел на шею девушки длинную нить искрящихся бусинок, приподнял подбородок девушки и ласково заглянул ей в глаза. Лейла улыбнулась. В больших черных глазах девушки заискрились слезинки. Кеймир поднял девушку на руки, прижал ее к своей могучей груди, опустился на колени и зашептал сладостные слова...

Мать вернулась к вечеру. Привезла чувал муки, каурмы и готового чурека. Ужинали все вместе. Впервые старуха, да и сам Кеймир видели Лейлу веселой. На щеках у нее горел румянец, а глаза сияли счастьем. Мать хорошо понимала, что в ее отсутствие произошло что-то важное: в кибитке поселился добрый джин. Старуха глядела на девушку, на довольного сына и говорила:

— Бог даст, отдадим ковры, возьмем с десяток овец, верблюда возьмем и будем жить не хуже других...

— А на чем же спать будем, если отдадим ковры? — удивилась Лейла.

— На кошмах, доченька... Если ковры оставим себе— без мяса, без хлеба будем.

— А может, ковры оставить, а вот это продать? — спросила Лейла и указала пальцем на свое ожерелье.

— Дитя ты, доченька, — сказала с покровительственной улыбкой старуха-мать. — Кому нужны эти стекляшки? Да и сколько за них дадут?

Лейла недоуменно взглянула на Кеймира. Тот пожал плечами, сказал:

— Ай, не мужское дело заниматься этим... Мне на женских украшениях не везет...

— Ожерелье твое — игрушка, доченька... Носи его, — стала успокаивать девушку старуха...

— Игрушка?!— воскликнула и улыбнулась Лейла. Тотчас она отыскала среди бусинок самую яркую — небесного цвета, с угловатыми боками — и сказала гордо: — Вот за этот бриллиант мой отец отдал отару овец и десять самых лучших коней из нашей конюшни. А вы говорите игрушка!

Старуха удивленно стала разглядывать Лейлу, а Кеймир рассмеялся, да так весело, что никак не мог остановиться. Ему нравилась наивность девушки. Лейла смотрела то на мать, то на Кеймира и слабо улыбалась. Наконец, пальван перестал смеяться, сказал душевно:

— Самый лучший бриллиант — это ты сама, Лейла. — И он ласково обняв, привлек ее к себе...

РАСПЛАТА

В ту страшную ночь, когда в дом ворвались аламанщи-ки, опустошили комнаты, побили посуду, керамику, окна, надругались над Ширин-Тадж-ханум в ее же собственной постели, она долго всхлипывала и никак не могла унять нервную дрожь. Наконец, она тяжело поднялась. Прикрывая голые бедра разодранным платьем, направилась вниз, безвольно опираясь на перила.

Внизу тоже было все переворочено. Ковров, в которых утопала гостиная, как не бывало. По оголенному полу, в неярком свете настенной свечи, бегали тараканы. Ширин-Тадж-ханум успела подумать, откуда взялись тараканы — никогда же они в доме не водились? И тотчас отбросила глупейшие мысли и позвала:

— Лейла! Светик мой, Лейла!

Никто не отозвался. Ни дочь, ни прислуга.

Ширин-Тадж-ханум бросилась в комнату дочери и обомлела. Комната была пуста: ни дочери, ни ковров, ни драгоценностей. Страшная догадка, что Лейла никогда уже не вернется, ее похитили аламанщики, сразила Ширин-Тадж-ханум. Как безумная, она стала перебрасывать постель с места на место, ища дочь. Приговаривала, неуклюже взмахивая руками:

— Лейла, джейранчик мой... Птичка моя... Лейла-джан...

И вдруг с визгом выскочила из комнаты во двор, затем — в ворота и — на дорогу. Панический вопль жены Гамза-хана разнесся по всему селу. Не переставая взвывать, она хватала за руки бегущих сельчан, тоже напуганных, ошеломленных внезапным нападением туркмен, тоже потерявших и дочерей, и сыновей, и все, что было в доме. Люди отмахивались от нее. Одни взывали, чтобы все поскорее садились на лошадей и скакали за аламанщиками вслед, другие толпились вокруг горящих домов. Разбойники специально облили их нефтью из бурдюков и подожгли, чтобы побольше наделать страху.

Разгрому и огню был предандом Мир-Садыка. Самого хозяина беда обошла: накануне он вместе с братом и туркменами Гургена отплыл в Астрахань. Единственный слуга, оставшийся в доме, теперь метался с кожаным ведром от водопада к пылающей веранде; выплескивал воду и бежал опять за водой. Никто ему не мог помочь...

Рядом горела конюшня Гамза-хана. Конюх с хозяином и еще двое-трое слуг, прибежавших на зов, поспешно выводили лошадей. Кони ржали, сверкая испуганными глазами. Благо, конюшня стояла далеко от дома. Будь она чуть ближе, огонь перенесся бы на деревянный айван и другие летние постройки.

В суматохе Ширин-Тадж-ханум отыскала мужа, схватила его за руки:

— Лейла... Лейла, — повторяла она и тащила Гамза-хана за собой.

Перепуганный и разъяренный, он вырывался из рук женщины и лез к горящей конюшне. Наконец, до его сознания дошло, что у него похитили дочь. Хозяин вскрикнул, выругался и побежал в дом...

Он так же нелепо, как и его жена, перекладывал с места на место постель в комнате дочери. Он был бледен и не мог произнести ни слова. Он лег на пол и стал заглядывать под кушетку, шаря по полу рукой, опять вскочил на ноги и начал ощупывать подоконник, прикроватный шкафчик, — растопырил дверцу, заглянул туда.

Ширин-Тадж-ханум поняла, что Гамза-хан потерял рассудок. Поднеся кулачки к губам и закусив уголок сари, она с ужасом смотрела на мужа. Но Ширин-Тадж-ханум ошиблась: не рехнулся он. Гамза-хан вдруг тяжело вздохнул и, повернувшись, подскочил к ней.

— Значит, и ожерелье с алмазом унесли, да! Унесли — тебя спрашиваю?

Ширин-Тадж-ханум не могла ничего ответить. И хан, взглянув на разодранное сари жены, плюнул и выскочил из дочерней комнаты, оставив жену одну...

Весь следующий день ноукентцы не могли прийти в себя от столь дерзкого нападения туркмен. Сгорело восемь жилых домов, несколько хлевов и конюшен. И добро вытащено, в основном, из богатых домов — будто аламанщики заранее знали, к кому лезть за добычей.

В последующие два-три дня ноукентский мулла в мечети призывал селян к мести и накликал страшные муки на голову злодеев. В эти же дни хоронили убитых. Гамза-хан собирал вокруг себя всех умеющих держать в руках саблю и сидеть в седле. Хан снаряжал отряд, дабы налететь на берега туркменских рек и покарать иомудов.

Хоронили, плакали, стонали от ран, падали на колени и призывали на помощь аллаха не только в Ноукенте. Туркмены подвергли разграблению пять крупных селений в заливе. Опомнившись, персияне съезжались на большую дорогу, ведущую в Астрабад, чтобы ехать к Мехти-Кули-ха-ну, взять у него сарбазов и воздать по заслугам аламан-щикам.

Молва о разграблении персидских деревень вползла во дворец хакима тотчас, едва иомуды покинули астрабадский берег. Верные слуги донесли Мехти-Кули-хану обо всем, что произошло в ту страшную ночь. Не дожидаясь, пока сельские ханы придут к стенам дворца с ополчением, он велел своим юз-баши готовить сотни к походу. И когда, на четвертый день после случившегося, приехали ханы со своими всадниками,— человек по пятьдесят в отряде,— Мехти-Кули-хан встретил их рыком разъяренного барса:

— Эй вы! Вы — ханы, потомки славных каджаров, или вы толстозадые наложницы?— кричал он на всех сразу, проезжаясь вдоль длинного неровного строя конников. — Четыре дня вам потребовалось, чтобы сесть в седло и поставить ноги в стремена! Сколько же еще пройдет, прежде чем вы выхватите из ножен сабли!

Тут же он отдавал приказы — и сотни, оглашая копытной дробью мощеную площадь перед дворцом, разворачивались и скакали к северным воротам. Оттуда вела дорога на Гурген.

Астрабадский хаким мог бы наперечет назвать имена зачинщиков аламана. И в числе первых назвал бы Кията. Но не его собирался карать Мехти-Кули-хан. До него он доберется когда-нибудь потом. Сейчас он под крылышком русских. У Атрека стоят их корабли. Мехти-Кули-хан не настолько глуп, чтобы, не взирая на то, что скажут и о чем подумают русские, избивать на их глазах разбойное племя атрекцев. Но он это сделает чужими руками, — руками самих же туркмен. Когда туркмены с туркменами подерутся, то русские ввязываться не станут...

От Астрабада до Кумыш-Тепе — полдня пути. Днем, когда солнце стояло над Каспием, за Гургеном показались персидские сотни с зелеными знаменами пророка и тяжелыми копьями. Длинной змеей переползло войско через реку и, расчленившись на несколько частей, с гиком и завыванием ринулось на Кумыш-Тепе.

Забегали гургенцы, закричали, видя приближение черной персидской смерти. Кинулись в разные стороны, оставляя кибитки на разграбление врагу. Те, что находились ближе к морю, — смолили киржимы, чинили паруса, — успели сесть в парусники и подались в море. А остальные были застигнуты или у своих кибиток, или в чистом поле. Персидские сотни в яростном порыве промчались между двух порядков кибиток и всех, кто стоял на пути, потоптали копытами и порубили саблями.

Посеяв панику, персы стали вязать пленных и грабить добро. Вопли, крики, стоны разнеслись над Кумыш-Тепе. Пленных мужчин привязывали веревками к седлам, девушек перекидывали через седло, детей сгоняли как овец в кучку и сажали в арбы, чтобы увезти в Астрабад.

Тут и там запылали кибитки, и некому было тушить огонь. Грабители, глядя, как трещат скелеты юрт, приходили в неистовый восторг: кричали, ругались и хлестали камчами уже связанных пленников. Наконец, насытившись расправой, большая часть войска подалась на восток по Гургену громить другие туркменские кочевья. В Кумыш-Тепе остались две сотни, дабы довершить начатое и уйти.

Пустырь — между курганом и кочевьем, на котором в праздники состязались конники и пальваны, — теперь превратился в место страшного судилища. Персидские всадники, выскочив на пустырь, с нетерпением ожидали действий Мехти-Кули-хана. Он-то умеет расправляться с ослушниками. Среди персов уже шли толки, что захвачены в плен два хана: Гурген-хан и Назар-Мерген-хан. Другие пока не схвачены, но и их хаким притянет к плахе.

Скоро к подножию кургана подскакали Мехти-Кули-хан, Гамза-хан, Заман-хан и несколько воинов из свиты хакима. Разгоряченные кровавым делом, размахивая руками и покрикивая, они вели себя, как мясники на бойне. Тут же к ногам персидских предводителей бросили связанных по рукам и ногам Гурген-хана — седобородого старика — и Назар-Мергена.

— Развяжите их, — сказал, небрежно взмахнув рукой, Мехти-Кули-хан.

Воины тотчас подскочили к туркменским ханам и сняли с них веревки. Как только они поднялись на ноги, Гурген-хан со стоном произнес:

— За что, хезрет-вели?.. Аллах свидетель, мы не причинили ни одному персу зла...

— Молчи, собака! — вскрикнул хаким. — Ты еще спрашиваешь— за что! Сколько ты моего риса проглотил, собака? Сколько ты получил за охрану астрабадских дворов?! А чем ты отплатил за это?! Ты не достоин жрать мой рис и охранять мои владения... Взять!

Четверо воинов подскочили к Гурген-хану, в мгновение ока свалили его на землю, накинули на ноги петли, а концы веревок отдали двум всадникам. Хаким прищурил глаз и взмахнул рукой.

— Бисмилла!

Всадники поскакали в разные стороны. Неимоверно длинные веревки, раскручиваясь, зашипели на песке, как змеи. Гурген-хан отчаянно хватался руками за воздух, взбрыкивая ногами, но вот обе веревки вытянулись в струну, раздался душераздирающий вопль и тело, разодранное на две части, поволоклось по земле.

Всадники с растерзанным человеком скрылись — одни за Гургеном, другой — за порыжевшим холмом...

— Назар-Мерген-хан, — сдавленно выговорил хаким, — у тебя было время найти себе оправдание. Чем же ты оправдаешься передо мной, а? — Хаким злорадно засмеялся.— Страж из тебя такой же, как из того, чей труп сегодня съедят шакалы. Но ты моложе Гурген-хана... Ты меньше поглотил моего риса. Тебе я назначу более легкую смерть...

Назар-Мерген упал на колени, воздел руки.

— О, хезрет-вели, смилуйтесь хотя бы на минуту и выслушайте вашего подданного. Вы не пожалеете затраченное го времени на слова мои.

— Говори, — приказал хаким.

— Мне известно, что собака Кият и еще несколько старшин написали кавказскому генералу письмо, чтобы принял он их в подданство русского государя...

— Я знаю об этом, — хладнокровно отозвался хаким. — Говори — что еще хочешь сказать...

— Кият добьется своего. Русский царь примет его к себе, как приняли Пиргали-Султана...

— Так, наверно, и будет, если не помешаем, — опять согласился хаким и еще раз сказал:— Что у тебя еще — говори...

— Я помешал Кияту, — сказал Назар-Мерген. — Мои люди отправились в Астрахань, дабы с помощью доброго человека поехать к ак-падишаху и получить у него ханскую грамоту на имя Данияра, брата Мухаммед-Юсуп-хана. Ныне Данияр ваш верный подданный.

В тусклых глазах Мехти-Кули-хана появился хищный огонек. Лицо его внезапно подобрело.

— Действия твои стоят того, чтобы поговорить об этом как надо, — сказал хаким.— Ты поедешь ко мне в Астра-бад, Назар-Мерген... Дайте ему коня. — И хаким распорядился, чтобы войско возвращалось в Астрабад.

Спустя час, вновь переправившись через Гурген, пустив коней рысью, персы нагнали обоз с пленными. Связанные туркмены — мужчины и женщины — брели небольшими толпами. Слева и справа их постегивали всадники-персы. Детей везли в арбах. Мехти-Кули-хан подозвал к себе Назар-Мергена, спросил:

— Говорят, в Кумыш-Тепе живет дочь Кията с мужем. Нет ли их среди моих пленников?

— Нет, хезрет-вели, — со вздохом ответил Назар-Мерген.— Они уехали на той... Кият берет третью жену...

Мехти-Кули-хан насупился, сказал Гамза-хану:

— Прикажи, чтобы всех родственников Гурген-хана отделили от остальных пленников и отвели вон туда. — Он указал на неглубокую впадину, вокруг которой росла верблюжья колючка...

Гамза-хан тотчас поскакал вперед, и через некоторое время шестеро подростков, две старухи и одна молодая женщина были отведены к рытвине. Хаким подумал и сказал:

— Женщин не надо. Оставьте только юношей...

Жен Гурген-хана вновь погнали на дорогу.

— А этих порубите, — хладнокровно приказал хаким. — У меня не должно быть кровников.

Пятеро всадников тотчас подскакали к рытвине, где стояли дети растерзанного хана, оголили сабли и в минуту изрубили всех.

— Бисмилла, — опять довольно произнес Мехти-Кули-хан, когда палачи вернулись в строй. Проехав еще немного, он напомнил Гамза-хану:

— Как приедем в крепость, не забудь: надо послать в Султаниэ гонцов, чтобы шах истребил всех аманатов Гурген-хана. Ни у меня, ни у шаха кровников не будет...

Гамза-хан благосклонно опустил голову и вновь выпрямился.

Назар-Мерген всю дорогу от Кумыш-Тепе до Астраба-да ехал рядом со свитой хакима. Когда проезжали мимо пленных туркмен, он увидел и жен своих в общей куче и детей на арбе. Детишки — трое их, один другого меньше — заплакали при виде отца, запросились, чтобы он их взял. Назар-Мерген только прикрыл веки и задохнулся в жалости к своим детям. Долго он не мог развязать язык, попросить хакима, чтобы освободили его семью. Наконец, решился, сказал. Хаким взглянул на туркмена, усмехнулся и перевел взгляд на Гамза-хана.

— Говори с ним... — Он — твой душеприказчик! Гамза-хан молча выслушал Назар-Мергена, с готовностью ответил:

— Не бойся, хан... С жен твоих и детей я не дам упасть и волоску. Они будут жить беззаботно... Но получишь ты их не раньше, чем найдешь и привезешь мою дочь... Ее захватили люди Кията...

Назар-Мерген опустил голову. Ему ничего не оставалось, как согласиться с мудрым решением Гамза-хана. Перс больше не стал с ним разговаривать. Он нагнал свиту и поехал седло к седлу с хакимом...

ОБИТЕЛЬ ХОДЖА-МЕХРЕМА

В начале октября караван с русским послом, миновав Черные Пески, ступил на земли хивинского хана. Двухнедельный путь по дикой пустыне — нестерпимый зной, песчаные бури, сон в верблюжьем седле— всё осталось позади.

Муравьев выехал из песков изможденным до неузнаваемости. Он был в пестром халате и черном косматом тель-пеке. У него отросли усы и бородка, лицо загорело и обветрилось. Его нельзя было отличить от туркмена. Точно так же выглядел переводчик Муратов. Только Демка. остался «самим собой». Рыжая щетина по всему лицу и голубые глаза выдавали в нем российского парня.

Муравьева и переводчика караванщики и впрямь считали мусульманами, пока переводчик Сеид и старший каравана Хаким-Али-бай не выдали, что «эти трое — урусы», едут к Мухаммед-Рахим-хану. Случилось это, когда входили в царство мертвых песков. Впереди простирался путь в двенадцать фарсахов, и Хаким-бай предупредил Муравьева: «Будешь садиться в седло, очисть голову от черных мыслей, иначе призовешь джинов. С чистой душой войди в пески и чистым выйди». Муравьев ответил: «Помыслы мои чисты, яшули, и душой я чист».

Хаким-Али-бай усмехнулся: «Если ты чист, то зачем выдаешь себя за мусульманина?» Муравьев ничего не ответил, а караванщики, сидевшие у костра, неодобрительно зацокали языками. С той ночи капитан ощущал на себе презрительные взгляды спутников и боялся, как бы не напали на него. Но все обошлось благополучно. Выехав из песков и увидев впереди поля, зеленые кишлаки, арыки, чигири, мельницы, Муравьев облегченно вздохнул...

Караван, в котором ехали русские, сразу же разбрелся в разные стороны. Купцы повели своих верблюдов — каждый своей дорогой. Одни останавливались у родственников, другие спешили к знакомым. Сеид тоже объявил Муравьеву, что у него в кишлаке под Хивой живут родственники и повез урусов туда.

Кишлак состоял из десятка дворов. За высокими дува-лами всюду росли фруктовые деревья и сквозь зеленые кущи виднелись серые мазанки с навесами. В такой двор ввел русских Сеид. Путешественники выкупались в хаузе посреди двора и тут же на тахте, под ивами, прилегли отдохнуть. Никогда еще Николай Николаевич не спал столь сладко. Почти сутки длился его сон. Отоспавшись и надев на себя армейский мундир, он решил тотчас ехать дальше, в Хиву.

— Не спеши, Мурад-бек, — предупредил его Сеид. — Надо узнать, ждет ли тебя хан. Я послал ко дворцу людей, сказать о твоем приезде...

Муравьев прождал еще двое суток, а на третьи — Сеид исчез. Хозяин двора соврал капитану, что проводник уехал закупать хлеб, но через некоторое время всё же решился сказать истину.

— Ищут Сеида, — опасливо зашептал он. — Нукеры хана ищут. Голову хан хочет с него снять за то, что тебя привез...

— Какая несуразица! — возмутился Николай Николаевич. — Можно подумать, что я разбойником в ханство явился — Тотчас он распорядился вьючить верблюда и, спустя час, выехал на хивинскую дорогу.

Муравьев с переводчиком ехали на лошадях, которых купили тут же в кишлаке. Тюки с подарками хану везли на верблюде. Вверху на них раскачивался Демка. Встречные узбеки на конях, на ослах опасливо косились и качали головами: слух о том, что хан расправится с русскими, уже три дня носился в Хиве и ее окрестностях.

Верст за семь от Хивы, когда вдали уже были видны минареты и купола мечетей, Муравьева повстречал небольшой отряд конников. Сгорбленный старичок в чалме и молодой воин в шлеме и латах выехали вперед. Оба ласково улыбались.

— Хош гюлебсен, — прожурчал старичок, подъехав вплотную и разглядывая с любопытством русских. Муравьев по-тюркски ответил на приветствие. Видя, что русский офицер хорошо говорит по-мусульмански, воин в латах назвал себя по имени Ёш-Назар и представил старика, назвав его Атчапаром. Старик, в свою очередь, бесцеремонно объявил, что русские послы — его гости и попросил, чтобы ехали за ним.

Муравьев выразил недоумение и попытался объяснить, что он направляется во дворец к хану. Тогда лицо старика сделалось строже и он приказным тоном вымолвил: «Все делается согласно обычаю». Как только Муравьев повернул коня и очутился посреди всадников, Атчапар сладкоречиво пояснил:

— Узбеки — народ гостеприимный. Поживешь у меня, посол, отдохнешь, потом хан тебя призовет...

Муравьев заметил, как по лицу Атчапара скользнула предательская усмешка. «Неужели заговор?» — испуганно подумал капитан, но тотчас прогнал подлую мысль.

Их привезли в крепость Ильгельды, что стояла в фарсахе от столицы, на взгорке. Высокие глинобитные стены, боевые башни, бойницы, железные ворота и стража произвели на Муравьева удручающее впечатление. Теперь он уже не сомневался, что входит сюда не гостем, а пленником хана. Ступив в тяжелые скрипучие ворота, Николай Николаевич сразу же увидел людей в деревянных колодках и в цепях. Сердце у него замерло, рука невольно потянулась за пистолетом. Однако Атчапар вел себя столь гостеприимно, что всякие мысли о плене бежали прочь. Хозяин повел гостей в глубь двора. Дорога рассекала урюковые сады. Между деревьями бегали дети. Дальше потянулись мазанки. Возле них стояли оборванные туркмены в тельпеках. Несколько стражников с плетками прохаживались тут же, отгоняя пленных рабов от дороги. Среди пленных Муравьев увидел и русские лица.

«Неужели и нас ждет эта участь?» — не на шутку оробел капитан. Атчапар, понимая беспокойство русских, злорадно осклабился:

— Это рабы моего сына, Ходжа-Мехрема. Сын во дворце, а я — здесь...

Усадьба Ходжа-Мехрема находилась в глубине крепости. По сути это была вторая — меньшая крепость. Такие же толстые стены, железные ворота. Только строения за стенами были иными. Здесь стояли кирпичные дома с широкими навесами. Крыши навесов были подперты деревянными резными колоннами. Напротив дома Ходжа-Мехрема тянулись длинные сараи. Оттуда доносился скрип и размеренное постукивание ткацких станков. Едва русских ввели во двор, на пороге ткацкой мастерской появились несколько женщин. Любопытными, диковатыми взглядами ощупывали они гостей, пока Атчапар-Аллаверды не махнул на них рукой.

Хозяин отвел русским обширную комнату без окон, с с выходом во двор. Слуги сюда снесли тюки с подарками. Жадные глаза Атчапара сразу уставились на добро. Муравьев не стал дразнить воображение Атчапара. Распоров один из тюков, он одарил старика отрезом малинового сукна. А многочисленным внукам хозяина, которые толпились у входа, дал позолоченные погремушки. Атчапар немедля заварил чай в больших фарфоровых чайниках, расстелил на ковре сачак. Слуги подали пиалы, сахар и фрукты в большой керамической чаше.

— Так говоришь, хорошо доехал до нашего ханства? — спросил за чаем Атчапар, и прибавил:— Пусть аллах ниспошлет счастье тому, кто снарядил тебя в дорогу. Скажи, кто провожал тебя, Мурад-бек?

— Кият-ага, — ответил Муравьев.

— Так-так, — оживился Атчапар. — Вон кто, оказывается... А какое дело у тебя к хану?

— Это уж моя забота, хозяин, — сухо отозвался Муравьев. — К хану я приехал, перед ханом и выложу свое дело...

Атчапар-ага насупился и больше ни о чем не спрашивал.

После полудня Николай Николаевич, в нижней рубашке с засученными рукавами, сидел на тюке, записывал в дневник последние два дня путешествия. Они не были ничем примечательны. Записывая, капитан вспоминал привал у Сарыкамыша. Его пугали встречные караванщики: «Зря, посол, едешь к хану! В руки гибели добровольно идешь...» Муравьев выслушал узбеков. От слов их у него холодело сердце, но повернуть назад его бы не заставила сама смерть. Вспомнил Николай Николаевич, как сначала Муратов, а затем и Демка высказали одно и то же: «Не вернуться ли назад, ваше благородие?» Муратову капитан посоветовал отдохнуть, дабы бредовым языком не изъяснялся, а Демку, по-свойски, назвал дурачком и поясйил: «Победа чаще всего завоевывается ценой- жизни, Дема. Если даже головы здесь, в песках, оставим — не беда». «В чем же тогда беда, ежели не в смерти?» — удивился денщик. «В трусости позорной!» — резко ответил капитан...

На другой день Николай Николаевич с Муратовым вышли из ворот поместья — оглядеть крепость. Солнце вставало над крепостью, озаряя башни и верхушки деревьев. В саду было тихо, и из-за сада, доносились стонущие звуки кузнечного молота. Муравьев и Муратов прошли через сад и спустились в овраг, заставленный множеством глинобитных мазанок. Достаточно было беглого взгляда, чтобы понять— это мастерские Ходжа-Мехрема. Всюду, возле мрачных домишек сновали оборванные рабы: дубили в громадных чанах кожу, свивали веревки, мастерили хомуты, обтягивали седла. Рыжебородый кузнец то и дело выскакивал из кузницы, выносил в щипцах раскаленные докрасна обода арб и бросал их в хауз. Вода в бассейне дымилась. Чуть поодаль рабы делали кирпичи. Там же курилась печь для обжига...

— Вот оно — царство Менелая, — скептически усмехнулся Муравьев. — Всюду — одно и то же. Раб горбится, стонет, а хозяин кнутом его погоняет. — Капитан вскинул голову и увидел на башне стражника с длинноствольным ружьем.

— Не оказаться бы нам, ваше благородие, вместе с ними! — горестно произнес Муратов.

Капитан промолчал и направился вниз, к кузнице: его занимал рыжебородый кузнец...

В черной холщевой рубахе, подпоясанной обрывком ве ревки, в заплатанных штанах и онучах, подошел он к нежданным гостям и с сомнением спросил:

— Никак русские?

— Русские, мужик, разве не видишь, — улыбнулся Муравьев.

— Вижу, горемычные, вижу... Где же они, нехристи, вас пымали?

— Сами пришли... в гости, — пояснил капитан. — А ты как сюда угодил?

— Давыд я, — сказал печально мужик и добавил: — Давыдом меня звали, а теперь по-ихнему — Давлетом величают.— И он вкратце рассказал, что жил в деревне близ Елецкой Защиты с женой и детьми. Однажды задержался в поле и попал в руки киргизам. Сначала его держали на привязи у юрты, а потом привезли сюда, в Хиву, и продал»! в рабство Ходжа-Мехрему...

— И много тут таких, как ты?— с тревогой спросил Муравьев.

— Да, ведь, как сказать? Почти в каждом дворе русский раб. Тыщенки три, а то и больше наберется.

Тут же Давыд принялся расспрашивать о Расее, как он выразился. Спрашивал и глотал слезы. Ручейками они стекали по черному от сажи лицу и застревали в горьких уголках губ. Захотелось Муравьеву вызеолить раба из неволи. Подумал Николай Николаевич: «Сколько бы радости было жен» и детишкам!» Но еще с большей тоской ощутил он свою беспомощность; вздохнул, хлопнул Давыда по плечу и утешил: «Бог даст, вернешься домой, мужик... Не век тебе прислуживать на чужбине»...

— Услышь, господь, слова барина. — Давыд перекрестился и вытер глаза рукавом.

Муравьев прошел дальше, к седельщикам...

Ночью русские легли спать во дворе, на широкой деревянной тахте. Долго не могли уснуть, переговаривались: мучались неведением — почему хан отказал в приеме. Воз-ле самых ног, под тахтой, лежал хозяйский пес и время от времени рычал на гостей. Из глубины крепости, с подворья рабов, доносилась грустная мелодия. Кто-то пел, играя на дутаре. Вслушиваясь, Николай Николаевич различал от-дельные слова и составлял их в предложения.

— Хивинец проклятый сжег наши кибитки.

Погнал нас плетями в неволю, — произносил он вслух.

— И они, стало быть, промеж собой воюют? — спро-сил Демка и сознался: — А я думал мусульмане живут, дружно...

— Там, где мы этим летом высадились, в прошлый год большая сеча была, — отозвался Муравьев. — Налетели хивинцы, как воронье, на гокленов, на иомудов. Кибитки пожгли, воинов поубивали, многих уволокли в плен. Нынче я интересовался: здесь, у Ходжа-Мехрема, больше двух-. сот туркмен батрачат. Остальных угнали в Ургенч.. Трудно живется кочевникам. Думаешь зря Кият-ага со своим племенем в наше подданство запросился? Отчаяние довело. Деться больше некуда. Персы налетают— бьют, уводят в неволю, хивинцы еще пуще. Мало того, что все кочевья на Сумбаре и Атреке разграбили, тысячи душ в плен угнали, вдобавок ко всему, хан Хивы душит туркмен голодом. Приказал хлеб иомудам продавать втридорога. Говорит: когда переберетесь со своими семьями в мои владения, тогда и хлеб вам будет, как всем. А перебраться к нему — значит, стать рабом хана.

— Не знать бы нам таких жестоких пыток. Вели нас по пескам, мы падали в песок, — опять принялся капитан переводить слова песни...

— И чего только Алексей Петрович смотрит? — подал голос Муратов. — Привел бы свои полки сюда, навел бы порядки, как на Кавказе.

Капитан на мгновение представил кавказские горы, дороги под самыми облаками, леса, пропасти и колонны русских солдат, идущих через дымящиеся селения. Чеченки с растрепанными косами, с младенцами на руках, повешенные на оглоблях арб непокорные горцы — всё это пронеслось перед глазами и вызвало ответную неприязнь.

— Жестокостью порядков не наведешь, — убежденно произнес Николай Николаевич, — Мир и согласие — вот к чему надо стремиться...

Опять над крепостью разнеслась заунывная, полная отчаяния, туркменская песня. Муравьев вздохнул и стал раскуривать трубку...

Ночью он несколько раз просыпался от таинственных шорохов. По двору кто-то ходил, останавливаясь поодаль от тахты. Собака возле ног лежала смирно. Видимо, бродил по двору сам Атчапар: старость не давала ему покоя. Уснул Муравьев перед рассветом и проснулся поздно: солнце уже висело над стенами крепости...

В полдень приехал Ходжа-Мехрем. С ним — Еш-Назар, шейх-уль-ислам Кутбэддин и ханский вельможа в длинном шелковом халате и тюрбане. Муравеьв сидел на тахте, когда они вошли во двор, и ханский сановник, произнеся: «ас-саламалейкум», бесцеремонно сказал:

— Хей, урус, скажи-ка нам, зачем ты приехал? Если есть письмо ак-паши, то передай его мне — я отвезу хану.

Муравьев не ожидал столь фамильярного обращения. Он вздрогнул, посуровел от этих слов. Не сразу нашелся, что ответить. На лице капитана появилась усмешка, превосходство и, наконец, пренебрежение.

— Должен заметить, — произнес он холодно, — вы не очень научены учтивости. Назовитесь — кто вы и зачем сюда пожаловали?

Ханский сановник тоже не ожидал столь дерзкого ответа. Двинув удивленно бровью, он улыбнулся, сказал тише прежнего:

— Пусть простит меня гость... Спрашивая, зачем русские приехали в Хиву, я выполняю волю моего повелителя. Солнце Мухаммед-Рахим-хан также велел мне взять у тебя письмо от твоего государя и передать ему...

«Может, довериться?» — мелькнула у капитана мысль. Но тотчас он поборол мгновенную слабость, гордо произнес:

— Я имею поручение встретиться с ханом Хивы с глазу на глаз. Я ему скажу, зачем сюда приехал, но не вам...

Ханский вельможа потоптался на месте. По его лицу пробежала жалкая улыбка. Еш-Назар, напротив, пренебрежительно оглядел Муравьева, сказал с упреком:

— Зря боишься, посол...

Шейх-уль-ислам слащаво улыбнулся, заглянул капитану, в глаза:

— Я — шейх Кутбэддин — глава правоверных мусульман Хивы — обещаю тебе хорошее обхождение и ласку хана, если отдашь письмо...

— Простите, шейх, — чуть Строже ответил Муравьев. — Я уже сказал вам, что обязан встретиться лично с ханом и требую аудиенции.

После этих слов ханский сановник запахнул полы халата и направился к воротам. Шейх-уль-ислам и Еш-Назар последовали за ним.

Хозяин крепости, Ходжа-Мехрем, пока шел разговор с урусом, осматривал свои владения. Он не зашел в дом. Уезжая опять в Хиву, остановился у ворот и подозвал Атчапара:

— Посади урусов в сарай, отец... Чай не давай, воду— один раз в день. Такова воля повелителя...

Старик склонился перед сыном. Ходжа-Мехрем повернул коня и уехал.

Вечером русских переселили в сарай и привязали возле двери собаку...

ЗНАТНЫЙ ГОСТЬ

Той заканчивался. Уже не состязались пальваны и конники, не стреляли из луков лучники. Опустели котлы, поставленные вдоль длинного окопа, на краю кочевья. Когда-то из этого окопа гасанкулийцы отбивались от врагов, наседавших на кибитки. Теперь они в эту траншею свалили бараньи кишки, и стаи собак дрались в ней. На месте, где резали овец, кровяные пятна обложили охапками верблюжьей колючки, зажгли костры, «иначе прилетят джины на пир, будут вылизывать кровь и могут у кого-нибудь поселиться в кибитках».

Свадебный обряд от начала до конца проведен был, как надо. По прибытии киржимов в Гасан-Кули, от берега до кибитки оругой (Оругой — кибитка, предназначенная для молодоженов), куда направилась свадебная процессия, сыпались яа головы идущих монеты, пшеничная мука, сладкие лепешечки, кусочки сухой дыни, сушеные груши, яблоки, кишмиш. Родственники Кията не жалели ничего. Процессия прошла по кочевью и остановилась у входа в оругой.

Как и подобает, двери кибитки оказались изнутри закрытыми. Пришлось распорядителям — Махтум-Кули-хану и ийгит-эне — просить тех, кто заперся в кибитке, чтобы побыстрее открыли. Оттуда слышались голоса. Засевшие в кибитке требовали подарки. И Махтум-Кули-хан пообещал каждому дать серебряный тюмен-падша. В кибитке оказались хитроумный слуга Кията — Атеке и его родственник, Оба получили положенное.

Были игрища: скачки, «гореш», яглыга-товусмак. По-царски угощались гости. В свадебной кибитке распорядители соединили мизинцы Тувак и Кията: на веки вечные стали принадлежать они друг другу. Получили новобрачные напутствия: «Не позволяй, Кият-ага, своей нареченной браться за повод и вести верблюда, покрытого лишаями, не позволяй есть лепешки из ячменной муки». После напутствия все покинули кибитку, оставив Кията и Тувак одних.

Отшумел той, прошло несколько ночей. Тувак, поникшая и осунувшаяся, сидела в окружении женщин и почти не. выходила на свет. Трудно мирилась она со своей участью. Не сомневалась ведь девушка, что жить ей всю жизнь в объятиях молодого пальвана Кеймира. А вышло вон как. Старик шестидесятилетний, костлявый, седой, с грозным нравом, забывший что такое доброта, сломил ее как тростинку, напился молодого соку. Теперь он и сам будто помолодел. Слышался в соседней кибитке его веселый возбужденный голос.

Кият в обществе своего мусаиба Махтум-Кули, Тангры-Кули-хана, Артык-хана, Мамед-Таган-кази и родственника Булата проводил приятнейшие утренние часы. Вели непринужденный разговор о скачках, о лошадях, о джигитах. Ни Кияту, ни гостям не хотелось говорить о делах. И в этот легкий час в кибитку вошел Атеке и сдержанно сказал, что из Хивы прибыли люди.

Ханы переглянулись. Кият насупился.

— Веди сюда...

Вошли два воина. Кият услужливо предложил им сесть за сачак. Оба сослались на то, что уже позавтракали, к тому же нельзя им терять ни минуты: таков приказ Султан-хана Джадукяра.

— Джадукяр?— строго спросил Кият и поднялся. — Что от меня надо Джадукяру?

Воины переминались с ноги на ногу. Один из них несмело сказал:

— Султан-хан просит яшули Кията пожаловать к нему, в юрт Махтум-Кули-хана. Там он остановился со своими людьми.

— Почему же он ко мне не приехал?— спросил Кият.

— Об этом он ничего не сказал. Только велел передать: если Кият-ага не примет приглашение, то судьба русского посла будет решена так, как того захочет Джадукяр.

Кият вздрогнул. По лицу его разлилась мертвенная бледность. В считанные секунды он сообразил, что капитан Муравьев находится в смертельной опасности, придется немедленно ехать. Кият спросил, кто же дал право Джадукяру нападать на туркменские караваны, отправляющиеся с товарами в Хиву. Воины ответили, что Султан-хан на караваны не нападал, а приехал к Кияту по поручению самого Мухаммед-Рахим-хана.

— Вах, валла! — удивленно в один голос воскликнули ханы.

— Ладно, сейчас поедем, — сказал Кият, выводя хивинцев из кибитки...

— Помнит Джадукяр меня, — удивился Махтум-Кули-хан.— Шесть лет прошло, а все помнит! Ох и рубили мы с ним рейятов под Астрабадом. Потом звал он меня с собой на службу к Мухаммед-Рахиму. Я отказался. Джадукяр — без родины... Говорят, он уйгур. А у меня — родина. Куда от родной земли подашься...

Кият ревниво взглянул на Махтум-Кули-хана. Не понравилось старику, что так хорошо хан говорит о хивинце. Еще неизвестно, чем встреча с ним закончится. Кият приказал Атеке поднимать в седла всю дружину и пригласил участвовать во встрече с Джадукяром всех, кто сейчас находился в кибитке.

После недолгих сборов, четверо иомудских предводителей, слуга Атеке и дружина Кията выехали из Гасан-Кули. У берега Атрека они свернули на восток и поскакали вдоль камышовых зарослей по пыльной дороге. Кият ехал молча. Страшные мысли связали его язык. Сейчас он всецело зависел от Джадукяра. Если Султан-хан скажет хивинскому владыке, что русский приехал с умыслом, то Муравьев оттуда живым не уйдет. Если казнят Муравьева, то не вернется Якши-Мамед, оставленный на корвете заложником. Русские засадят его в острог, а Кият навсегда потеряет доверие ак-паши. Мало того: могут заподозрить, что Кият специально заманил русского в западню. Потеряв доверие, Кият потеряет и надежду стать хозяином Прибалханья и Челекена. Русские оттолкнут его от себя как вероломного человека, а мусульмане объявят его вероотступником, очернившим священное знамя пророка. Не будет места Кияту на земле: ни здесь, ни в чужом краю.

Только теперь он понял, как зависим от русских, как далеко зашел в своих связях с ними. Выходило так: Кият, чтобы не пропасть самому и не дать погибнуть сыну, должен был выручить Муравьева. Любым способом, только не ссорой с Джадукяром, иначе успеха не будет. И Кият беспрестанно думал.

В кочевье Махтум-Кули-хана приехали после полудня. Джигиты Джадукяра обедали на задворках за кибитками. Сидели на кошмах. Кони были привязаны к деревьям, к плетням аилов. Кият предусмотрительно велел своей дружине расположиться подальше от хивинцев.

Конский топот и людские голоса заставили выйти из кибитки Джадукяра. Он пил чай с отцом Махтум-Кули-хана. Увидев своих старых друзей, Джадукяр обрадованно всплеснул руками:

— Хов, Кият-ага! Хов, Махтум-Кули! Да ниспошлет аллах...

На Джадукяре был позолоченный шлем с султаном, с плеч небрежно свисала черная накидка, под которой угадывались воинские доспехи. Обличием Джадукяр не походил на других: лицо оливковое, черная курчавая борода, губы толстые, как у чистокровного араба... Это был тот самый Султан-хан Джадукяр — последний предводитель объединенного войска туркмен в их кровопролитной минувшей войне с персиянами. После поражения под Астраба дом он, оставшись без войска, подался в Хиву и принят был Мухаммед-Рахим-ханом. Ныне он приехал сюда выполнить волю своего повелителя ...

Начались приветствия. Затем все вместе вошли в кибитку и сели за сачак. Старик-отец распорядился, чтобы побыстрее несли чай и жаркое. Долго вспоминали былые дни: сражения и походы. Наконец, Джадукяр добрался до главного: вспомнил, как ездил Кият на Кавказ к генералу Ртищеву и как вернулся ни с чем и проклял урусов. Тут же с усмеш кой сказал:

— В Хиве ходят слухи, будто Кият-ага снаряжал урусов к Мухаммед-Рахиму. Но я не верю такому... Не может

Кият служить урусам, после того, как они обманули иому-дов, не такой он человек...

— Я помог им, — твердо отозвался Кият. — С добрыми делами отправился посол. Торговлю на нашем берегу завести урусы хотят...

— Значит, ты опять вошел в дружбу с неверными, — печально произнес Джадукяр. — Плохо кончишь, Кият-ага. Будь это не ты, а кто-то другой, менее заслуженный и уважаемый человек, мне пришлось бы говорить с тобой по-иному. Каждый, кто указывает дорогу в священное ханство неверному, достоин смерти...

Зрачки Кията вспыхнули красным огнем. Подобного оскорбления он никогда не слышал. Будь в другом положении, не вынес бы такого. Но сейчас нашел в себе силы подавить гнев. Сказал хладнокровно:

— Смерти не боюсь, Султан-хан. Она всегда со мной в соседстве черными крыльями машет. С тех пор, как распалось наше войско, нет ни одного спокойного дня в атрекских кочевьях. Прошлым летом чудом от хивинцев отбились: жен и детей в море, в киржимах спрятали, не дали врагам на поругание. А другие кочевья в крови потонули. Вода по Атре-ку красная текла. Ты-то, Султан-Хан, не знаю, был ли с хивинцами, но кровожадный шакал шейх Кутбэддин-ходжа весь Сумбар и Атрек разорил...

— Не бери грех на свою голову — не думай плохо обо мне, Кият, — внушительно вымолвил Джадукяр. — Ни одного туркмена не ударил я саблей по голове, ни одному не причинил несчастья...

— Ходит слух, что Аркач по твоей воле в услужение Мухаммед-Рахим-хану пошел. Так ли это?

— Так-то оно так, но не силой взяты текинцы, а словом добрым, ласковым. И к тебе, Кият-ага, приехал я не карать, а сказать, как другу: брось урусов!

Кият опустил голову, насупился.

— Почему же ты, Султан-хан, если другом нашим себя считаешь, прошлым летом сюда не пришел, не отвратил смерть от иомудских кочевий?

— Я не могу отвратить меч Кути-паши, но я и не поехал с ним на Сумбар и Атрек! — гордо выговорил Джадукяр.

— Истинные друзья так не поступают, — продолжал, не слыша отговорки, Кият. — Разве теперь оправдаешься перед теми, чьи кости гниют по берегам Сумбара, Атрека, вдоль всей дороги от Балхан до Хивы? Разве оправдаешься перед отцами и матерями погибших?

— Время залечит раны, — смиренно вымолвил Джадукяр. — Поднимай свои кочевья и переселяйся в Хиву. Будешь у хана на правах советника, а может тысячу воинов даст... Сам сыт будешь и народ накормишь...

Кият гневно, с презрением оглядел Джадукяра. То, что сейчас предлагал он, не укладывалось в голове у Кията.

— Эй, хан, не оскверняй своими словами кибитку достойных людей! Махтум-Кули-хан и отец его никогда не предавали свой народ. Да и я шестой десяток живу на свете и ничем не запятнал себя перед людьми...

— Так ли, Кият-ага? — хохотнул Джадукяр. — Разве не богохульство, не предательство веры то, что ты с урусами дружбу завел?

— Дружбу завел, но веру не предал, — достойно ответил Кият. — Я был и останусь мусульманином. И я никогда не отдам мой народ в рабство. Я ищу защиты у ак-паши, чтобы сплотить туркмен побережья, в государство одно всех свести. Если добьюсь своего, то ни Хива-хан, ни Фетх-Али-шах устрашить меня не смогут. Мы — люди вольные, Султан-хан. Родились вольными, вольными и умрем.

Наступило тяжкое, неловкое молчание. Джадукяр понимал, что Кият не свернет с намеченного: давно он уже на русских смотрит, опору в них видит. А Кият думал: «Только бы Муравьева живым оставили! А как заведут урусы иа нашем берегу фактории, гарнизоны воинские, тогда хивинцы дорогу сюда забудут...»

— Значит, у русских покровительства ищешь?— угрюмо выдавил Джадукяр. — Ну, что ж, делай по-своему, только помни: если русские встанут одной ногой на наш берег, то и другую поставят. А потом и дальше пойдут. Они сильны. Они всех заставят встать на колени: и нас, и жен наших, и детей. Пока не поздно, уйди от них, Кият-ага. Знаю, что сын твой старший в аманатах, и то, что грамоту ак-паше направили. Но еще не поздно уйти от урусов. Мухаммед-Рахим-хану скажу: «Войско за послом не идет, а дорогу в Хиву указал один старый человек... По недоразумению...» Жив останется твой посол, отпустит его хан. Если же не сделаешь, как я скажу — казнят уруса, а там и до тебя очередь дойдет...

Кият сидел не поднимая головы, чтобы не показать злых глаз Джадукяру. Султан-хан подумал: Кият склонил повинную голову, согласие дает. Продолжал пылко:

— Есть выход, Кият-ага... Не будут иомуды зависимы ни от кого. Я сам приведу воинов хана и побью каджа-ров на Гургене. Прогоню их в леса мазандеранские, чтобы их ноги на иомудской земле не было...

— Когда приедешь с войском, Султан-хан?— спросил, приподняв голову, Кият. В глазах у него светилось лукавство.

— Жди весной, яшули... Весной по первой травке тысячи воинов придут на Гурген...

Кият в знак согласия и покорности склонил голову...

К вечеру Султан-хан Джадукяр покинул кочевье. Как только его всадники скрылись из виду, Кият-ага тоже стал собираться в дорогу. Махтум-Кули-хан за все время бесе-ды не вступавший в разговор, как и другие ханы, сказал угрюмо:

— Выходит, Кият-ага, зря на маслахат собирались? Зря письмо писали ак-паше?

Кият насмешливо посмотрел на молодого хана, положил тяжелую костлявую руку на плечо:

— Всё будет так, как есть, Махтум-Кули. Подождем возвращения уруса...

Вскоре атрекские ханы сели на коней и поскакали обратно, в Гасан-Кули.

ДЫХАНИЕ ОСЕНИ

Не угроз Джадукяра испугался Кият, не карающего меча персов, когда вдруг погрузив кибитки и скарб на верб людов, а людей и лошадей на киржимы, двинулся к Челе-кену. И не хныканье молодой жены Тувак, не тоска по ее родным местам заставили Кията переселиться на остров. Недоброжелатели — а их было у Кията немало — злорадно посмеивались ему вслед: бежишь, мол, старый верблюд, смерти перепугался, под подол третьей жены прячешься.

Не слушал Кият людей. Слишком далеки они были от истины. Кият спокойно, с завидной последовательностью, осуществлял намеченное. По его расчетам Муравьев должен был возвратиться из Хивы в ноябре; если хан не задавит его, если Джадукяр не науськает хана на расправу. До возвращения русского посла было еще много времени, и хан решил — переселиться на Челекен, обжить новое место, познакомиться с людьми острова, затем отправить Тувак в кибитку, ее отца — на кайтарму— и ехать на Красную косу, встречать Муравьева.

Все свершалось именно так, как того хотел Кият. В Гасан-Кули он оставил старшую жену с сыном Казыром и множество родственников. Полномочия старшины передал Гусейн-хану. Махтум-Кули-хана с дружиной оставил. Обговорил все дела с ними. Наказал: если будут донимать персы или хивинцы, пусть снимают юрты и едут на Челекен. Кият всех примет и разместит. Но еще лучше, если сумеют постоять за себя, за людей своих: устье Атрека всем покидать нельзя — благодатная эта река издавна кормит и поит иомудов. Пусть же навсегда здесь останутся хозяевами иомуды.

Восемь киржимов Кията поплыли на север к Балханско-му заливу. Больше пятисот верблюдов и несколько отар овен, подгоняемые чабанами, двинулись вдоль каспийского берега. Желтая пыль клубилась над пустыней и морем. Реяли в пожелтевшем небе стервятники в ожидании добычи. Коршуны снижались и камнем падали вниз. Это значило — где-то отбилась овца от отары, издыхает, не в силах дальше передвигаться. Или после ночного разбоя волки оставили потроха овец.

По ночам на пастбищах горели костры, лаяли собаки и осматривали, пересчитывали овец чабаны. На рассвете — снова в дорогу. Постепенно чабаны сушей прошли мимо острова, отделенного десятиверстной полосой моря от земли, загнали овец и верблюдов на полуостров Дарджу и там разбили свои кибитки. Места здесь благодатные. Даже сейчас, когда все вокруг было выжжено солнцем, на Дардже тут и там виднелись желтые островки травы, не затоптанные овечьими копытами...

Кият, прибыв на Челекен, поставил кибитки на восточном берегу острова. Еще когда в первый раз, вместе с русскими офицерами приезжал сюда, они посоветовали ему разбить юрты на этом месте. Тут море защищено косой, стоянка для судов отменная, — как завяжут русские купцы торговлю с Хивою и другими соседними народами, от русских купеческих кораблей не отобьешься. Будут плыть днем и ночью за нефтью, за солью. Тут же, едва поставив жилье, Кият послал своих людей на Дарджу. Те занялись переправкой на остров верблюдов. Связанных, затаскивали, их на киржимы. По два верблюда на каждый парусник, и везли на остров. Пробовали перегнать по воде через перешеек, отделяющий Челекен от суши — бесполезно: никакими силами не могли втащить горбоспинных в воду. Старожилы острова знали в море брод и брались провести верблюдов, но безуспешно...

Как только Кият поставил юрты, к нему наведались гости — челекенские старшины, муллы. Кият устроил небольшой той. Перед вселением в кибитку у входа зажгли большие костры. Через огонь переносили в кибитки скарб, чтобы очиститься от злых духов и несчастий, «наверняка, прицепились к одежде и вещам в дороге».

На тое челекенцы всем своим видом и обращением дали понять, что отныне они будут считать Кията своим главным старшиной. И Кият чувствовал их расположение, заискивание, слышал откровенную лесть. Все это ему травилось. «Велика же сила урусов», — думал про себя Кият. Полгода назад, когда впервые он заговорил о своей родословной и о своих предках, что перзыми поселились на острове, то эти же вот старшины возмущались, грозили не пустить Кията на остров. Но теперь, когда они узнали и увидели, что Кият дружит с русскими военными, прикусили языки. И не львиным рыком встретили они нового хозяина, а соловьиными трелями.

Кият сравнивал себя то с Пиргали-Султаном, то с Тарковским шамхалом Мехти-ханом, то с правителем Дербента Мустафой. Все эти ханы лет двадцать назад жили так же, как сейчас Кият. Бесконечные набеги врагов не давали им спокойно уснуть, заставляли сутками скакать в седле. Истерзанные голодом племена не находили себе места. Мужчины ложились спать — клали вместо жены в постель ружье, чтобы отбиться в случае нападения. Плач и отчаяние стояли на Мангышлаке и Западном побережье Хазара. Теперь Мехти-хан и Мустафа надели на себя генеральскую одежду, получают от царя большое жалование, а границы их ханств стерегут русские солдаты. Кият мечтал о такой жизни. И о большем он думал. Получив генеральский чин, он не стал бы сидеть, как Мустафа, в своей крепости. Занялся бы большой торговлей. Купцам бы русским барыши дал и сам обогатился бы...

Вместе со старшинами проезжался Кият на коне по всему острову: осматривал нефтяные колодцы, соляное озеро, водяные ямы, пришедшие в запустение из-за лености бывших хозяев острова. Мысленно, Кият прикинул — какую площадь взять под рытье колодцев и какие колодцы прибрать к своим рукам, отторгнув их у старшин. Он представил караван верблюдов, идущих от колодцев к купеческим судам и посмотрел на пленных рабов-персиян. Прикованные цепями к колодцам, они черпали кожаными ведрами нефть и сливали ее в большие тулумы. Этих рабов надо будет тоже взять к себе,— подумал Кият. Своим людям найдется другая работа.

Кочевья были разбросаны тут и там, в разных концах сстрова, и состояли из двадцати, тридцати кибиток — не более. А неподалеку Кият увидел всего две кибитки.

— Чьи?— спросил он Булат-хана, указывая кнутовищем на них.

— Ай, недоумок один от меня ушел... Чувствовал, что я его выгоню— вот и ушел,— быстро выговорил Булат-хан, боясь как бы не высказались по-иному другие старшины, сопровождавшие Кията по острову.

— Кто такой, я не знаю?— спросил Кият.

— Может, знаешь, может, нет. Кеймиром его зовут,— ответил Булат-хан.

— Знаю такого,— насупился Кият.— И никогда не считал его недоумком. Пальван — настоящий. Сильного надо было уважить, Булат... Сильные люди нам нужны. Русские говорят: коль хочешь драться, надо с силой собраться. А драться нам придется. Давай навестим пальвана...

Старшины было двинулись за Киятом, но Булат осадил всех крепким словцом, добавил со злобой:

— Не придет батрак к тебе в подмогу, Кият-ага. Он и от меня ушел из-за того, что ты тут появился. Из-за того ушел, Кият-ага, что ты, дочь мою сосватал. Кеймир добивался ее...

— Вон, оказывается, что...

Кият некоторое время разглядывал издали кибитки Кеймира, затем повернул коня и поехал прочь. Старшины последовали за ним...

Ознакомившись с островом и людьми, Кият пока не принимал никаких действий. Все его помыслы были о Муравьеве и о поездке в Тифлис к русскому генералу. Поутру, выходя из кибитки, Кият подолгу стоял на берегу моря и смотрел в сторону Красной косы. С восходом солнца, когда рассеивался туман и воздух над морем становился прозрачно-голубым. Красную косу было видно с Челекена. Несколько раз Кият посылал туда людей на киржимах — узнать «как, да что». По возвращении те сообщали, что посол все еще в Хиве, а русский военный корабль стоит в заливе.

Вечера и ночи хан проводил с Тувак. При свете нефта-кыловой свечи, а потом и впотьмах рассказывал ей о своей жизни. Вспоминал молодость. Тувак слушала его с закрытыми глазами, видела — молодого Кията, в белой рубахе с кузнечным молотом в руках. Видела его всадником на коне в сотне персидского хана Ага-Мамеда... Видела Кията шагающим по русскому городу — Астрахани. Силилась представить двор и дома купцов. Герасимовых, где жил Кият долгое время, пока на Гургене свирепствовали персы...

Смиренной овечкой выглядела Тувак рядом со старым грозным мужем. Сначала, когда отдавали ее за него, девушка думала: «Все равно не дамся... Лицо ему исцарапаю, руки покусаю...» Но храбрости у нее хватило не надолго. Как только ее оставили один на один в свадебной кибитке, и Кият сказал: «Ну, жена, развяжи-ка мне кушак!» — руки у Тувак затряслись, а на глазах появились слезы. Она не могла выполнить волю Кията не потому, что решила «не даться ему», а не находила в себе силы пошевелить пальцем. Кият притянул ее безвольную к себе, ее же пальцами развязал кушак, затем гневно снял с нее одежду и предупредил, чтобы впредь она делала это сама...

С тех пор прошло больше месяца, но до сих пор Тувак не научилась прямо смотреть Кияту в глаза. Она боялась его взгляда: слишком строгими и всесильными были его глаза. Ей казалось — он читает ее мысли. А мысли у Тувак бродили самые постыдные: она не могла забыть Кеймира, все еще испытывала ревность к его персиянке.

Видя Тувак жалкую и беспомощную, Кият жалел ее. Всем хозяйством в кибитке занималась старуха мама-кар-ры, привезенная Киятом из Гасан-Кули. Иногда, мучаясь старческой немощью, он смотрел на Тувак как на дочь. И в то же время она была ему дороже, чем дочь. Он считал ее и себя одним целым: тоска Тувак нагоняла на него тоску, слезы ее приносили ему страдания, радость жены заставляла его смеяться.

Как только приплыли на остров, к Тувак пришла старшая жена Булат-хана — Нязик. Кият вежливо принял ее, на когда услышал их разговор и слезы, подумал: «Не слишком ли горьки слезы?» и решил больше не пускать к себе эту слезливую старуху.

Женщины сидели на ковре в соседней женской кибитке. Обливаясь слезами, говорили о злой судьбе, но тут же успокоились, и Нязик-эдже стала рассказывать о том, как Кеймир со злости, что увозят Тувак, бросил свою пленницу в море, а потом сжалился — прыгнул и достал ее со дна морского.

— Неужели из-за меня? — радовалась и огорчалась Тувак.

— А из-за кого же еще? — уверяла Нязик и строго наказывала:

— Только не гордись, девушка. Все равно теперь тебе не видать Кеймира. Смирись с роком и божеским предначертанием. Пусть старый, зато умом, да делами сильный. А молодой, да босой — кому он нужен! Кият весь Челекен берет в свои руки. Ханом будет, а ты — ханшей. Богаче тебя на всем острове женщины нет. Не горюй... Счастье — оно разное бывает.

После этого Нязик-эдже еще раз приезжала навестить Тувак, но Кият встретил ее недружелюбно. Напомнил: Тувак вернется на кайтарму, там и наговорится Нязик-эдже с ней.

В конце ноября с Красной косы приплыли люди Кия-та, привезли весть будто Мухаммед-Рахим-хан бросил уру-са в зиндан, казнить хочет. Кият посерел лицом. Не хотелось ему верить в такое. Тут же он решил — Тувак отправить к родителям на кайтарму, а самому плыть на корвет к Пономареву. Чем быстрее, тем лучше, ибо тяжкие мысли не дадут покоя ни днем, ни ночью.

Рассеянно прощался он с Тувак: прижимал ее голову к своей груди, гладил и торопливо наказывал, чтобы не скучала. Просил, чтобы между дел связала ему носки зимние. Затем вывел из кибитки и приказал слугам ехать...

На следующий день Кият с несколькими джигитами сел в киржим и уплыл на Красную косу.

МИЛОСТЬ

С деревьев осыпалась листва. В щели сарая, в котором сидели русские, прорывался холодный ветер. Уныло завывал хозяйский пес. Демка, веривший во всякие приметы, подходил к двери, стучал кулаками и кричал на собаку. Он был убежден, что пес «воет к покойнику».

— Брось, Демьян, — ворчал Муравьев, — надоели мне твои поверья. Без них тошно.

Николая Николаевича мучила неизвестность — что его ждет? Стал он хмурым и раздражительным. Заметно похудел, глаза ввалились. Единственной радостью теперь были неожиданные приезды юзбаши Еш-Назара. Входя к Атча-пару, сотник просил выпустить урусов во двор и угощал их на тахте чаем с белыми мучными конфетами.

Муравьев всякий раз спрашивал — скоро ли хан примет его? А если вовсе не собирается этого делать, то почему не отпустит домой? Еш-Назар отвечал одно и то же: хан поехал к кайсакам, скоро вернется...

Вторым гостем был русский пленник Давыд. Он приходил вечером, и Муравьев упрашивал Атчапара, чтобы впустили раба в сарай.

Чумазый Давыд, в темной рваной рубахе, садился на пороге и просил у капитана табаку. Закуривал и, с наслаждением посасывая «козью ножку», щурился от едкого дыма и говорил шепотом:

— Бежать надо, ваше благородие. Слухи ходят — хан расправу над вами готовит. Коли есть с собой деньги — дай мне: я подкуплю стражу. За ворота выпустят, а там как-нибудь... За ночь далеко уйти можно.

Николай Николаевич поначалу не хотел и слушать об этом. Но шли дни, и мысль о побеге стала все больше и больше донимать его. Мучаясь по ночам от бессонницы, он строил планы побега и пришел к решению — с помощью раба отыскать Сеида. Если проводник подведет своих верблюдов ночью к крепости, и стража за приличную мзду выпустит русских в поле, то можно бежать.

Шли сорок первые сутки заточения, когда Муравьев выложил свой план Давыду. Раб с великой охотой взялся найти Сеида. Через два дня вновь пришел и сообщил, что свои люди выезжали на Ак-Сарай, отыскали его. Он согласен увезти урусов назад, к Красной косе. Муравьев повеселел...

Демка, в ожидании побега, весь подобрался, разговаривать стал шепотом. А переводчик Иван Муратов вздыхал и почесывал виски...

— Догонят, нехристи, — боязливо высказал он. — Догонят— не простят. На куски изрубят. Может, передать хану письмо Алексея Петровича и подарки отправить?

Сомнения Муратова разоружили капитана. Ему вдруг начинало казаться, что действительно, хан смилуется и не тронет их. Может, зря они страшатся его? А то, что долго не принимает — видимо, так и есть — выехал за границы ханства. Поразмыслив, Николай Николаевич решил отослать Мухаммед-Рахим-хану напоминание о себе. Он вырвал страницу из дневника и написал:

«Всемилостивейший государь... Настоящим смею напомнить о своем существовании и о том, что если меня и долее будут задерживать, то лед, плывущий по Балханскому заливу, принудит корвет возвратиться. В таком случае я не смогу вернуться назад. Если вам, ваше величество, не угодно освободить меня, то напишите моему генералу, по какой причине содержите меня в ханстве, дабы случай сей не расстроил приязни, которую питает к вам мой командующий...» Записку Муравьев передал Еш-Назару. Юзбаши, прочитал ее, замотал головой:

— Ты не знаешь, посол, моего государя. Мухаммед-Рахим-хан два раза одно и то же не повторяет. Он сказал прислать ему письмо твоего ак-паши. Выполни его приказ. Давай письмо — я отошлю. И подарки грузи на верблюда.

Муравьев опять задумался: «Отдашь официальное письмо в чьи-то руки и если оно не попадет к хану, тогда не докажешь даже, что ты есть посол русский...»

— Ваше благородие!— умоляюще взглянул на капитана переводчик.

— Ладно, — согласился Муравьев. — Скажи Атчапару — пусть зовет слуг, да погружает тюки.

Вскоре Еш-Назар выехал из крепости, увез письмо и подарки. Пленники ждали его возвращения к вечеру. Но вот уж и ночь наступила, а юзбаши нет. Пришел Давыд. — Давай, милый, действуй, — наказал ему Муравьев. — Посылай людей за проводником. Завтра бежать будем...

Прошел еще день. Не было ни юзбаши, ни Давида. Пленники выдавали свое беспокойство: ходили по двору, поглядывали на крепостные стены. Заметив излишнюю суету.

Атчапар поглядывал на них тревожными глазами. Прибавилось во дворе число слуг...

Время текло немыслимо медленно. Ночью Муравьев опять не смыкал глаз. Положив ладони под затылок, смотрел в небо.«Неужели так бесславно придется уйти из жиз-ни? — думал он. — Нет, так просто они меня не возьмут!» Капитан ощупывал гладкую рукоятку пистолета и не сомневался, что выстрелит себе в сердце, но не дастся на поругание...

Утром вернулся юзбаши. С ним несколько знатных вельмож. Шейх-уль-ислам Кутбэддин-ходжа объявил всеми-лостивейше, что повелитель Хивы приглашает русского посла к себе.

Муравьев хладнокровно кивнул и сказал Демке, чтобы разводил мыло для бритья...

Спустя час, пленники в сопровождении ханских сановников и стражи, выехали из крепости. Сорокавосьмидневное заточение кончилось.

«Урусы» в туркменских халатах и тельпеках издали ничем не отличались от туркмен. Но стоило встречным взглянуть на них поближе, и те начинали морщиться. Тот кто не знал, что это едут русские, принимали их за безбородых скопцов. Но так встречали приезжих за городом. В самой Хиве, едва отряд нукеров, с гостями в середине, въехал в ворота и закопытил по улице ко дворцу, сотни горожан кинулись к дороге взглянуть на людей ак-пади-шаха.

Муравьев с любопытством разглядывал хивинцев. Были они сплошь в халатах и невысоких черных тельпеках. А те, что выходили из кузниц, лавок, мастерских — городские ремесленники — выглядели проще: на плечах затасканные рубахи, а на голове круглые грязные тюбетейки. С горожан Муравьев переводил взгляд на постройки Хивы. Крупные мечети с минаретами и куполами ничем не отличались от персидских, какие он видел в Тавризе и Султаниэ два года назад. Улицы тоже походили на улицы городов Персии: узкие, с высокими глинобитными дувалами и домами. Но было в Хиве много такого, чего Муравьев нигде не видел.

Воображение капитана поразила крытая улица — собот. Она напоминала огромный широкий тоннель или пещеру. По обеим сторонам ее располагались всевозможные лавки и мастерские. Сотни торговцев зазывали покупателей, предлагали парчу и ситец, халву и бараний жир, мясо и лепешки, муку и пшеницу, кожи и сапоги-ичиги, халаты и тюбетейки, шали, платки и тысячу других изделий.

Увидел Муравьев и другое чудо: крытый базар. Снаружи он выглядел- гигантским термитником. Множество куполов из глины, поставленные в кучу на площади, соединялись между собой скрытыми от глаза дверьми. Войдя туда, хивинцы часами бродили внутри, отыскивая нужные товары. Суета, толкотня, в которых трудно было пробраться к нужному прилавку, делали похожими людей на крупных муравьев...

На пути ханского отряда, сопровождавшего русских, попадались не только диковинные постройки, но и диковинные люди: юродивые с проваленными ртами, слепые, полуголые, в овечьих шкурах, водоносы, невольники в цепях. Этих нукеры хана разгоняли плетками, чтобы не мешали, не лезли под копыта коней.

Ханский дворец — великолепное сооружение в виде крепости: зубчатые стены, высокие бирюзовые минареты, синяя мечеть с золотым шаром на полюсе купола — возвышался за высоченной стеной, над которой плотно сплелись ветви деревьев. Муравьев сравнивал увиденное с шахскими дворцами и находил, что Хива выглядит богаче и чище, нежели хваленые, полузаброшенные города сказочной Персии.

Русских встретили ханские слуги. Тотчас ввели в пышные чертоги и поместили их в отдельной, чисто убранной комнате. По всему полу ковры и круглые подушки, на стенах венецианские зеркала. Конусообразные окна закрыты резными деревянными ставнями...

Еш-Назар сказал русским, чтобы жили, как у себя дома, и ждали приезда повелителя. Скоро, мол, Мухаммед-Рахим-хан позовет посла к себе...

Хан накануне возвратился в Хиву. Вернулись домой и запыленные воины Джадукяра. Мухамед-Рахим-хан тотчас захотел видеть тысяцкого. Джадукяр предстал перед повелителем.

— Ну, говори, рассказывай... — Хан привстал с ковра, когда Джадукяр опустился перед ним на колени.

Султан-хан начал рассказывать о своей поездке. Ничего не утаил. Повелитель усмехнулся: выходит, зря он боялся, что за урусом идет войско. Зря боялся и того, что посол приехал получить откуп за давнее злодеяние Ширгази-хана над Бековичем. Напрасно беспокоился и о том, что русский посол будет требовать своих пленных, попавших в разное время в Хивинское ханство. Единственная цель посла — договориться с Мухаммед-Рахнм-ханом о новом торговом пути. Генерал Ермолов — командующий Кавказом — предлагает закрыть караванный путь через кайсакские степи и Мангышлак, а воспользоваться караванной дорогой, что идет от Красной косы до Западных ворот священного города Хивы...

Хан немного подумал, сказал с язвительной усмешкой:

— Не много ли захотел наместник Кавказа? Достаточно и того, что мы его посла оставим в живых...

Бросив Джадукяру небольшой кожаный мешочек с золотом, он еще раз поблагодарил его и отпустил. Затем сказал, чтобы привели Еш-Назара.

— Ну, юзбаши, что скажешь ты? — спросил хан, ощупывая вошедшего холодным взглядом.

— Урус прислал подарки и письмо своего ак-паши, повелитель...

— То-то же! — воскликнул хан и сухо засмеялся. — Пусть несут!

Слуги хана и вельможи, собравшись в большой зале, вспарывали тюки и все, как один, восхищались: то отрезом зеленого сукна, то посудой, то сафьяновыми сапогами, сделанными на узбекский лад. Были в тюках китайский фарфор, европейские и азиатские одежды, платки, халаты, шали. Мухаммед-Рахим-хан внимательно осмотрел письмо Ермолова и велел зачитать. Послание содержало точно такие мысли, какие поведал хану Джадукяр. Владыка окончательно успокоился и назначил день встречи с русским послом.

А тем временем русские были под опекой визиря и Еш-Назара, за ними неусыпно следили «глаза и уши» хана: подслушивали о чем говорят, подсматривали, что делают.

Наконец, и это последнее испытание было выдержано. Муравьев сбросил с себя мусульманскую одежду, тельпек, надел панталоны, мундир с эполетами, сапоги и фуражку. В довершение натянул на руки перчатки и приготовился к вызову. Был он сосредоточен до крайности.

Тревогой горели глаза у переводчика и денщига. Участь их целиком зависела от Муравьева. Прикажут казнить его — значит и с них шкуру снимут. Оба следили за каждым движением посла, советовали, как вести себя с ханом: не хмуриться, не возражать ни в чем. Муравьев, слушая их, усмехался и глаза его говорили: «Тут уж как ни притворяйся овечкой, а если хан порешил убить, то убьет, порешил в живых оставить — волоска с головы не тронет».

Спустя некоторое время, в комнату вошли первый визирь, юзбаши Еш-Назар, шейх-уль-ислам Кутбэддин и пригласили русского посла следовать за ними.

Перейдя дворцовую площадь, вымощенную жженым кирпичом, свита с послом вошла в большой квадратный двор. У стен его, в ожидании приема, сидели кайсакские баи, прибывшие по разным делам к хивинскому хану. Мухаммед-Рахим-хан не спешил встретиться с ними. Свита прошествовала мимо кайсаков, не удостоив их внимания. А они все как один поднялись на ноги, склонили головы перед ханскими вельможами. Стражники спешно распахнули ворота. Внутренний двор представлял собой огромный квадрат. Здесь в несколько рядов стояли медные пушки разных калибров. Это был оружейный двор...

Пройдя второй двор, свита оказалась у красочных резных ворот. И опять стражники мгновенно распахнули ворота и склонились в поклоне.

Третий двор был богаче двух предыдущих. Он утопал в зелени. Тут и там били фонтаны. Всюду стояли, сидели, ходили, бегали приближенные, родственники, дети и внуки хана. Миновав и этот двор, свита вошла в длинный, крытый зеленым камышом тоннель, прошествовала между двух рядов стражников и вышла в четвертый двор. Был он шире всех других и не отличался никаким убранством. Это была огороженная глиняными стенами степь. Всюду росли дикие травы и цветы, а посреди стояла войлочная кибитка.

Муравьев удивился столь невзыскательному вкусу хивинского хана. И только потом понял, что высшая изысканность владыки — невзыскательность. Телохранители Мухаммед-Рахим-хана распахнули шелковые занавески. Визирь, а за ним Муравьев вошли в кибитку. Хан сидел на ковре. При виде русского он сощурился, капризно выпятил губу — видимо, его тронуло величие мундира.

— Хош, гелюбсен! (Хош гелюбсен — добро пожаловать) — хан поднял приветственно руку. Муравьев склонил голову.

— Говори, зачем приехал и какую просьбу привез? — строго спросил Мухаммед-Рахим хан. — Какими словами тебя облек твой генерал, говори. Письмо его я прочитал.

Разговор он повел на тюркском языке, и Муравьев также на тюркском рассказал о цели своего приезда. Мухаммед-Рахим-хан недобро усмехнулся, обнажив пожелтевшие зубы:

— Значит, боится твой генерал кайсаков, коли не хочет водить караваны через Мангышлак? А мои купцы кайсаков не боятся. Видел, сколько их сидит во дворе, кайсаков-то? Все до одного мне подчиняются. А иомуды не слушают меня, посол. Они с каджарами больше знаются...

— Позвольте слово, светлейший хан, — выговорил Муравьев.— Если вас беспокоют иомуды, мы готовы помочь вам...

— Я помощи ни у кого не прошу! — гордо ответил хан. — Порох у меня есть, пушки есть...

— Что же прикажете ответить моему главнокомандующему? — спросил Муравьев. — Он велел сказать вам, что хотел бы заполучить ваших послов. Возвратившись от нас, они могли бы рассказать об истинной дружбе русского народа к народам Хорезма.

— Я уважу его просьбу, посол, — ответил Мухаммед-Рахим-хан. — Я пошлю с тобой своих людей. Пусть будет между нашими государствами крепкая дружба. Аминь...

Хан отвернулся. Муравьев понял, что разговор окончен, поклонился и вышел из юрты...

Прием, однако, на этом не кончился. Слуги хана повели Муравьева во дворец, облачили его в расшитый золотом халат, подвязали его кушаком и дали кинжал в серебряных ножнах. После вновь ввели к хану и посоветовали поблагодарить владыку за прием и подарки...

А еще через день хан разрешил Муравьеву покинуть Хиву. С ним отправились два посланника Махаммед Рахим-хана — Еш-Назар и Якуб-бай со своими слугами.

К ЖЕЛЕЗНЫМ ВОРОТАМ

Боевая армейская труба зазвучала над крепостью «Внезапной», заглушая петушиные крики в Андрей-ауле. Во двор из казарм высыпали казаки, бросились к конюшне седлать лошадей.

В штаб-квартире командующего засветились окна. Свитские поднялись на ноги, загремели рукомойниками. Вскочили с кроватей и вышли на крыльцо трое оренбургских чиновников. Неделю назад они прибыли во «Внезапную» к Ермолову и предъявили мандат на право проверки бакинской таможни. Приняв их, командующий пообещал при первой же возможности отправить их в Дербент, а оттуда — в Баку. Но намедни объявил, что тоже собирается на побережье, и просил следователей повременить с отъездом. Вчера принял решение — ехать поутру.

Гости топтались на крыльце, ежились от утренней свежести.

Старший следственной группы Алексей Федорович Каминский покуривал натощак, кашлял, словно лаял, и сплевывал харкоту за перила веранды. Был он длинным и нескладным. Сюртук сидел на нем неуклюже, а высокая дворянская фуражка, изрядно помятая в дороге, походила на супницу.

— Дальше еще страшнее, — говорил он натужно своим помощникам. — Там горцы, как хотят хозяйничают. Надо было плыть из Астрахани прямо в Баку...

— Не скажи, Алексей Федорович, не скажи... — отозвался один из чиновников. — Ермолов, пожалуй, покруче нашего Эссена. Распек бы за самовольство...

Вскоре к гостям подошли свитские, завели речь о дороге: о перевалах, об ущельях... Незаметно всплыло солнце, осветило желтую степь. Заголубело утреннее небо...

Завтракали на открытой веранде у командующего. Слуги составили столы, накрыли скатерками. Выпивку генерал запретил. Разговлялись чаем и коровьим маслом с калачом. Алексей Петрович много острил и шутил за столом. Тешили генерала последние сводки из Дагестана. Русские солдаты стали гарнизонами во всех крупных селениях: в Темир-Хан-Шуре, в ауле Гкмры, в Дербенте. С юга войска генерала Мадатова подступили вплотную к реке Самур и вот-вот должны были соединиться с Куринским полком.

— Подлый Суркай прячется в горах, — с насмешкой говорил Ермолов. — Ну, так поглядим, сумеет ли он укрыться от моего Валерьяна! К наступлению холодов — к черту! Надо все закончить!..

В то время, как за столом шла оживленная беседа, часовой с вышки увидел приближающийся к «Внезапной» конный отряд и повозку. Солдат тотчас доложил караульному начальнику. Тот — штабисту. И штабной дежурный, подойдя к веранде, лихо отрапортовал, что в поле замечена коляска с конными...

— Ну что ж, — командующий насупился. — Я никого не приглашал. Ежели я кому нужен — сообщите. — Он вновь возобновил беседу, но говорил уже нескладно, думал: «Кто же там едет? Может, из главного штаба?».

Ермолов косился на ворота. Вскоре они распахнулись, въехал во двор шарабан. Дверца отворилась, и из кареты вылез человек в долгополом сюртуке и фуражке чиновника. Командующий видел, как приезжего встретили офицеры. Штабист обогнал всех, вновь подскочил к веранде:

— Ваше высокопревосходительство, прибыл дипломатический секретарь Российского посольства в Персии господин Грибоедов... .

— Грибоедов? — удивился командующий и густо покраснел. Мелькнула мысль: «Неужто Аббас-Мирза объявил войну?.. Этого только не хватало!» — Ну, так зови его сюда!— приказал грубым голосом командующий и сошел с крыльца. Издали он наблюдал за поведением Грибоедова: хмур или весел? Хотелось побыстрее узнать, с какой вестью прискакал посольский секретарь...

Увидев командующего, приезжий прибавил шаг, заулыбался, у Ермолова отлегло от сердца.

— Ну, скорей, скорей! — позвал он радостно и стиснул плечи Александра Сергеевича в могучих объятиях. — Говори, не тяни. Зачем приехал?

— Жаловаться, Алексей Петрович...

— На кого? — командующий засмеялся. — На Аббаса-Мирзу? На Фетх-Али-шаха?

— На Вельяминова...

— На этого жалуйся сколько хошь. Этот свой — весело заговорил генерал, увлекая приезжего за собой в коридор и дальше в кабинет. Там он усадил Грибоедова на диван, сам сел напротив, в кресле.

— Ух, как ты меня напугал, — признался Ермолов.. — В таких случаях надо раньше сообщать, что едешь, а потом уж самому врываться... Ну так... Сперва ответь мне — как дела в Персии...

— С этого и хочу начать, Алексей Петрович...Угроз со стороны шаха пока нет. Напуганы чем-то: и Аббас и сам шах... Вовремя вы развенчали персидский двор с Шекин-ским ханством...

Ермолов тщеславно улыбнулся. Грибоедов продолжал:

— После того, как родственники Исмаил-хана побывали в Султаниэ у шаха, все переменилось. Думаю, все-таки, ликвидация Шекинского ханства сыграла большую роль. Фетх-Али-шах тотчас пошел на уступки, пленных согласился вернуть. А что касается границы — кукиш кажет. Думает сыскать у нашего государя-императора милости. Надеется, что вернет он — и Ширван, и Баку, и Гянджу...

— Пусть надеется, — сказал с усмешкой Ермолов и спросил: — Ну, а зачем жалуешься на Ивана Александры-ча, не пойму что-то?

Грибоедов смущенно ощупал пятерней скулы, заговорил спокойнее:

— Это даже не жалоба, Алексей Петрович... Посудите сами... Симон Мазарович, отправляя меня в Тавриз, говорит: «Александр, ради бога, любым путем, любыми средствами постарайся как можно больше вызволить наших людей из персидской неволи». Я приезжаю в Тавриз, веду сражение с Аббасом за каждого пленного в отдельности. С трудом уговариваю самих пленных, чтобы возвращались на родину... Многие из них ведь бывшие дезертиры: боятся возмездия. Словом, заручился за дальнейшее благополучие каждого из ста шестидесяти, привезенных мною в Тифлис. А у Вельяминова — свое. Начал расследование, кто каким путем оказался у персов. Человек сорок уже сидят в Метехи, да и других ожидает не лучшая участь. Если не острог, то — крепостными в имения пойдут. Совесть мучает, Алексей Петрович. Пусть восторжествует справедливость!

— Перед кем тебя мучает совесть? — спокойно спросил Ермолов. — Перед теми, кто в бою предал своих друзей-товарищей и перешел на сторону врага? Слишком дорого нам обошлось их предательство. Сотни русских героев-солдат сложили свои головы из-за этих негодяев... Я не разделяю твоих симпатий к таковым...

— Но не все такие, Алексей Петрович! — воскликнул в отчаянии Грибоедов. — Есть — не по своей воле попали туда!

— Не кипятись, не кипятись, — остановил его Ермолов. — Прекрасно понимаю, что здесь задето самолюбие, честь твоя дворянская...

— Я не о чести, о справедливости...

— Извольте не перебивать... дайте высказаться, — повысил голос Ермолов и на мгновение смешался: дверь отворилась, вошел адьютант.

— Что сказать господам?.. Они все еще за столом...

— Скажите, что отъезд отложен на завтра...

Когда адьютант удалился, Ермолов с прежней вежливостью сказал:

— Обещаю тебе, Александр, лично заняться пленными. Можешь не сомневаться, все будет по справедливости... Не вешай носа...

Грибоедов улыбнулся. Командующий попросил его, чтобы выкладывал все, что есть на душе. Завтра будет поздно, завтра — в дорогу...

Весь день провели вместе. Разговаривали о Персии, о действиях англичан и прохаживались не спеша по двору крепости, по Андрей-аулу. Останавливались, заговаривали с кумыками. После полудня, малость отдохнув, играли в бильярд в офицерском собрании. Ужинали с ромом. Командующий объявил Грибоедову, что завтра непременно выедет, а ему советовал отдохнуть как следует и уж потом возвращаться в Тифлис. Дипсекретарь добивался письменного распоряжения насчет некоторой милости к пленным, но Ермолов ворчливо сказал:

— Словесно передашь, чтобы по всей справедливости... Иван Александрович поймет...

Утром, в потемках, Ермолов обнял сонного дипсекретаря и сел в дрожки. Рядом с командующим примостился Каминский. Генеральский кортеж двинулся к морю, в Тарки...

Рассвет и солнце встретили уже далеко от «Внезапной». Чтобы не было скучно, Ермолов расспрашивал гостя про Оренбург. Каминский с некоторым стеснением, но весьма охотно отвечал на все вопросы кавказского командующего...

— Балуют кайсаки? — спрашивал Ермолов.

— Еще как! — отвечал гость. — Перед самым нашим отъездом сельцо казацкое распотрошили... Многих уволокли в степи... В Хиву народ краденый сплавляют, меняют на золото... А ихним золотом потом на наших базарах звонят...

— Что же Эссен, посылает карательные экспедиции?

— А то! Бьют косоглазых почем зря, только им — что в лоб, что по лбу. Все одно, своим занимаются. Слухи ходили, его высокопревосходительство, наш командующий, пос ла снаряжал в Хиву... Не знаю — отправил, нет ли...

— Вот как! — удивился Ермолов. — Стало быть твой генерал не дремлет... Не помешал бы он мне со своей экспе дицией. Напугает хана, все дело испортит...

— Ваши-то люди, говорят, уже в Хиве?— спросил Кашинский.

— Говорят, — неохотно ответил Ермолов и спросил в свою очередь: — Эссен о них знает?

— Как не знать... Знает, конечно...

— Ну ладно, наговоримся еще... Вон переправа впере-ди показалась...

На берегу Сулака толпился народ. В основном — кумыкские миряне с женщинами, детьми. Тут же крытая фура с ранеными солдатами. Ермолов, пока дрожки и коней заводили на паром, беседовал с солдатами:

— Откуда?— спросил он унтера с подвязанной рукой.

— С Гимров, ваше высокопревосходительство...

— Бои опять, что ли?

— Да нет... Особенных баталий не бывает... Но спускаются по ночам с гор, налетают, как разбойники... Раз, раз саблями, и айда назад...

— Не холодно в палатках?

— Покуда нет, ваше высокопревосходительство... терпимо...

— К зиме замирим всех, — пообещал генерал. — Зимовать будем в казармах...

На вторые сутки свита Ермолова приехала в Тарки. Небольшой городок был расположен по склону до самой вершины горы. Вверху маячила крепость «Бурная». Пристань у городка была заставлена парусниками. Десятки кораблей «везли сюда боеприпасы и продовольствие. Отсюда патроны, порох, ядра, хлеб отправлялись в действующую армию. Здесь же, рядом с русской крепостью, лепился чер-тог шамхала. Фортификационными работами на крепости руководил полковник Верховский. Командующий направил дрожки прямо к нему и застал его в штабе строительного батальона.

Верховский был из тех офицеров, кому командующий позволял называть себя запросто — Алексеем Петровичем. Еще в войну с Наполеоном Ермолов отличил и приблизил его к себе. Теперь полковник стоял в горстке преданнейших друзей командующего, вместе с Воейковым, Бо-ворыкиным, Муравьевым, Мазаровичем, Мадатовым, хотя люди эти были далеко не равноценны.

Ермолов не дал полковнику назвать себя по казенному, оборвал на полуслове;

— Ты что, братец, за три месяца забыл как меня зовут? Вот и отпускай тебя в поездку по крепостям. Одичаешь, вовсе узнавать не станешь... — Говоря, Ермолов посмеивался и привычно похлопывал Верховского по плечу...

Верховский, брюнет, выше среднего роста с тоненькими черными усиками, отвечал в тон командующему:

— Да тут все на свете позабудешь, Алексей Петрович... Бильярда — и того нет...

— Как так — нет? А я-то думал, вот раскатаю этого фортификатора. Ну, не беда — поедем в Дербент, там, говорят, отменный стол...

Поговорив о незначительном, полковник стал докладывать о ходе работ по возведению крепости. Доложил о беспорядках, о болезнях и смертности среди солдат, о привлечении к строительным работам мирян. Ермолов слушал молча, нахмурившись и постукивая пальцами по столу. При всех неурядицах, Верховский не терял надежду, что к следующей весне крепость в основном будет готова и что ему, Верховскому, больше тут делать будет нечего. Хорошо бы, если б Алексей Петрович позволил примкнуть к свите, а если нет таковой надобности, то отпустил бы в Тифлис. Командующий тотчас согласился взять полковника с- собой и объявил, что после осмотра войск, казарм, складских помещений, пожалуй, они выедут в Дербент к Швецову. Верховский поблагодарил генерала и спросил:

— С того берега нет известий?

— Нет пока, — неохотно ответил Ермолов. — Кроме депеши о том, что Муравьев отбыл с караваном в Хиву, ничего нет...

— Жалею, что меня не послали туда.

— Да ты и слова-то по-мусульмански не знаешь! — Ермолов засмеялся.

— Перевели бы, не беда, — ответил серьезно полковник.— Жалко ведь, если Николай... — Он не договорил, но было ясно, что хотел сказать.

— А ты?— спросил в упор командующий.— Тебя не жалко? Брось, Евстафий Иваныч... И вообще, прошу об этом не разглагольствовать прежде времени...

Вечером командующий со всей свитой был приглашен во дворец шамхала. Мехти-хан по случаю приезда Ермолова устроил пышный ужин. В главной зале дворца по-русски были накрыты столы. На них — бутылки рома, медные и глазурованные чаши, хрустальные бокалы. Сам Мехти-хан вырядился в форму генерал-майора, украсился анненской лентой. Звание генерала он получил от царя сразу, как только присоединил свое ханство к Российской империи.

Мехти-хан сидел рядом с Ермоловым, угощал его яствами и сладкими заверениями в преданности. Вскоре выяснилось, что неспроста он повел себя столь льстиво. В самый разгар пиршества Мехти-хан преподнес командующему грамоту на имя государя-императора. В ней писалось, что шамхал Тарковский и все его подданные по-прежнему благоволят к государю и остаются преданнейшими его слугами...

— А кто же в этом сомневается? — спросил с неприязнью Ермолов. — Выходит, я сомневаюсь, а вы, шамхал, оправдываетесь перед моим государем? Ну, да бог с вами... отошлем вашу петицию...

Мехти-хан сразу приуныл, упал духом. Ермолов понял: старик шамхал впадает потихоньку в детство и слишком остро воспринимает даже незначительные замечания. Он вновь усадил хана рядом с собой, налил в рюмки и выпил с ним. Шамхал довольно улыбнулся...

На другое утро свита, а с нею и оренбургские следователи морем отправились в Дербент. Плыли на быстроходном бриге. Справа и слева, в некотором отдалении, шли два сторожевых судна. Ермолов с группой офицеров весь день пребывал на палубе, ненасытно смотрел на берега и рассказывал о своей молодости. Она прогремела здесь. Он сражался на этих землях. Тогда ему было девятнадцать лет...

К вечеру завиднелась Дербентская крепость. Две высоких толстенных стены удавами тянулись с вершины горы в море. Между ними теснились улицы. На вершине маячил куполами мечетей дворец. С севера, откуда подходил бриг, в громаде туфовых стен видны были ворота... Железные ворота... Многие столетия они были неприступными. Никто не мог пройти через них. Дербентская крепость отделяла Персию с ее северными кавказскими колониями от России. Но давно уже русские завладели ключами от железных ворот Дербента.

МАНЕВРЫ

Прошло полмесяца, как подполковник Швецов принял командование Куринским полком и стал начальником дербентского гарнизона. Кроме полка ему подчинялся эскадрон драгун и артиллерийская рота. Все они располагались в городке на самом берегу Каспия, возле легендарного домика, в котором когда-то останавливался Петр Первый.

Швецов не без гордости принял гарнизон. С благодарностью думал он о Ермолове, доверившем ему боевой полк, коему предстояло этой осенью привести к разуму горские племена. Швецов горел жаждой мщения. Он все еще не мог забыть, как обошлись с ним горцы.

Три года назад, будучи еще майором, он ехал из Дербента в Кизляр и на него напали чеченцы. Охрану майора порубили, самого связали веревками и увезли в безвестный аул. Швецов ожидал жесточайшей расправы над собой, но чеченцы повели себя странно. Сняв с него всю одежду и оставив в одних подштанниках, они столкнули его в глубокую яму, накрытую досками. Двое суток держали без воды и хлеба. После этого начали кормить один раз в день: приносили и кидали ему черствый кусок лепешки да кувшинчик воды спускали на веревке... Когда майор спросил, что же они собираются с ним сделать, ответили вежливо: «Мы тебя освободим». Майор горько принял насмешку и больше ни о чем не спрашивал.

Горцы, однако, не шутили. Через несколько дней они направили Ермолову письмо. В нем сообщили о пленении майора и просили за него выкуп двести пятьдесят тысяч рублей...

Больше года тянулась тяжба, ибо чеченцы запросили немыслимую сумму. И больше года Швецов сидел в яме, поднимаясь наверх только по крайней нужде и то под надзором стражников. Наконец, Ермолову удалось уговорить чеченцев. Он пообещал выплатить за пленника 8155 рублей. Горцы, поняв, что больше с генерала не сорвешь, согласились и назначили место встречи... В горах под охраной казаков, с одной стороны, а с другой — под наблюдением отряда кавказцев, майор был возвращен русским.

Швецов не мог забыть об этом. Все время он чувствовал себя зависимым от генерала Ермолова. И теперь думал, с лихвой возвратить неоплаченный долг.

По принятии гарнизона Швецов тотчас решил провести учебные маневры: надо было ознакомить солдат с местностью, взглянуть, на что они горазды. Вскоре гарнизон был поднят по тревоге.

Швецов назначил маневры верстах в тридцати от Дербента, на побережье. Заранее он выслал туда «куринцев». Две роты скрылись в лесу и поджидали «противника».

Все проходило так, как и было задумано командиром. Едва кавалерия приблизилась к лесу, оттуда донеслись ружейные выстрелы. Конники развернулись в цепь и стали окружать лес. Одолев небольшой овраг, драгуны Швецова заехали с восточной стороны и тут ротмистр Васильчиков увидел в море корабль и плывущие к берегу баркасы.

— Глядите, господин подполковник! — крикнул он Швецову, указывая рукой в море.

Командир, а за ним и весь отряд, остановили коней. Швецов поднес к глазам зрительную трубу. Затем убрал ее, подумал и опять принялся разглядывать корабль и лодки. Не требовалось много смекалки, чтобы понять: с корабля переправляли на берег контрабандный товар.

— Господин ротмистр, — не спуская глаз с корабля, приказал Швецов, — скачите к моему заместителю и передайте, чтобы командовал операцией...

Ротмистр лихо козырнул и поскакал назад. Швецов рысью повел отряд вдоль каменистого берега к устью Самура. Спустя полчаса, выбравшись на плато, поросшее редким кустарником, конники увидели в устье реки пять больших лодок. Человек сто горцев перетаскивали в арбы ружья. Возле арб толпились оседланные кони. Швецов выхватил пистолет, но тотчас внизу затрещали ружья и несколько драгун упали с коней...

— Ох, стервы! — успел вскрикнуть Швецов, круто поворачивая коня. Пуля пропела у него над самым ухом.— Разомкнись, разомкнись! — кричал он на драгун... Куда?! Стой!

Конники, ошарашенные столь внезапным нападением, бросились было прочь. Подполковник заорал во всю мочь, чтобы вернулись. Конники остановились. Лица их заливал страх и стыд одновременно.

— Ты! — крикнул он, показывая пальцем на драгуна.— Быстро скачи к полку... кличь всех!..— И, уже не глядя на связного, продолжал приказывать другим: — Справа заходи... Отрезать путь негодяям!..

Тотчас он бросил коня вдоль реки и увлек за собой драгун. По каменистому берегу застучали копыта. Несколько выстрелов «хакнуло» вдогонку.

Увидев возле устья повозки, на кои грузилось оружие, Швецов вмиг сообразил, что из устья им вверх не выползти. Стало быть они двинутся вдоль по берегу, к лесу. Швецов помнил эти места, не раз тут приходилось ездить, и повел драгун к тому месту, где река текла полого. Там драгуны спешились и залегли, чтобы встретить горцев.

Но просчитался Швецов. Не крадущимися кошками стали выбираться они из оврага. Поняв, что драгуны им отрезали дорогу, — ринулись на прорыв, стреляя из ружей и размахивая саблями. Пришлось вновь спешно садиться в седла. Время было упущено, чтобы свершить какой-либо маневр ради самозащиты. Горцы врезались в строй драгун, порубали половину саблями, остальных обратили в бегство. Оставшись с двадцатью всадниками, Швецов отступал, отстреливаясь на ходу. Он не собирался заманивать горцев в тыл, просто бежал, чтобы спастись от сабли. Но получилось так, что увлеченные победой горцы влетели в середину Куринского полка. Слишком поздно они увидели слева, справа, спереди и сзади русских солдат. Разъяренный неудачной вылазкой, Швецов приказал стрелять и колоть всех беспощадно...

Страшная резня, сопровождавшаяся людскими криками и ржанием коней, закипела на опушке леса. Развязку сражения ускорили сами горцы. Увидев, что попали в ловушку, они стали бросаться из стороны в сторону, но, потеряв несколько человек убитыми, в том числе предводителя, подняли руки. Тут-то и наступила кровавая расплата. В пять минут перебиты были все. Кони без седоков метались по опушке, испуганно ржали. Солдаты гуртом ловили их, поднимали с земли ружья и сабли.

Швецов все еще не мог прийти в себя от случившегося. Он, сняв фуражку, сидел на пригорке. Утренний ветерок развевал его русые волосы. Он послал драгун на Самур, чтобы захватили арбы с ружьями и доставили сюда всех живых. Возле командира стоял озаренный победоносной улыбкой ординарец и говорил:

— Ох, как вы их, ваше благородие!.. Швецов не обращал на него внимания. Штабные офицеры, стоявшие рядом, спорили между собой: входило ли сражение с кавказцами в маневренный план или этот бой — чистейшая случайность. Один из офицеров спросил об этом Швецова. Подполковник поморщился, ответил:

— На этой земле ничего случайного не может быть...

Он не был суеверным. Но сейчас чувствовал, что не ходить ему долго по Дагестану. Судьба сама его заталкивала в костлявые лапы смерти. Вот так же неожиданно он столкнулся с чеченцами три года назад.

В пылу боя, в суматохе и спорах никто не заметил, как удалился корабль. Когда Швецов, поостынув, взглянул на море — судно едва виднелось, поблескивая парусами.

Вскоре с Самура прискакали драгуны, сообщили, что захвачено три баркаса английских ружей, множество патронов и восемь арб. Есть пленные. Среди них европеец. Швецов спокойно выслушал драгун, приказал: оружие погрузить на арбы и свезти в Дербент, баркасы доставить морем к пристани, пленников всех до единого отправить коменданту гарнизона. После этого он объявил, чтобы били раш (Раш — мелкая барабанная дробь).

Гулко затрещали барабаны. Солдаты стали строиться в колонны. Убитых и раненых русских отправили в гарнизон раньше: сразу после боя. На опушке валялись нетронутыми трупы горцев. Стая коршунов парила в высоте. Швецов взглянул на хищных птиц и дал приказ: убитых побросать в какую-нибудь яму и засыпать землей.

Куринцы возвратились в Дербент с песнями и присвистом...

Швецов и не подозревал, что стычкой с кавказцами начисто разрушил тщательно продуманную операцию Мадато-ва. План этот был разработан с неделю назад, когда русские казаки задержали на Самуре одного из лазутчиков Суркай-хана Казикумухского.

Мадатов сразу узнал его. Назвал по имени и напомнил, что встречался с ним, когда приезжал к Суркаю, Лазутчик побледнел. Мадатов хлопнул его по плечу, сказал:

— Ну, Ата-хан, собачья башка, даю тебе сутки на размышление. Или ты скажешь — зачем появился на Самуре. или повешу на оглоблях вон той арбы. — Генерал указал рукой в окно на стоявшую во дворе арбу.

Ата-хан не стал долго думать. Он знал Мадатова. Слово грозного Валерьяна не расходилось с делом. Ата-хан во всех подробностях донес о покупке английского оружия. Назвал место высадки и приблизительный день встречи корабля.

Поначалу Мадатов намеревался послать к устью Самура отряд Табунщикова. Однако пораскинул умом и решил взять не только оружие, но и самого Суркая. Для этого надо было дать горцам возможность снять с корабля ружья, затем следовать незаметно за ними и в том месте, где они встретятся с Суркаем, накрыть всех... Теперь все это рухнуло!..

— Ну и подлец же этот Швецов! — узнав о сражении, разгневался Мадатов.— Ему не воевать, а рыбу на живца ловить. Ох и проучу же я его, ей-богу!

Тут же он собрался в путь и через сутки его отряд подскакал к Дербенту. Дорогой он успокоился и теперь в шутку намеревался задать трепку подполковнику.

Казаки Мадатова рысью прошли от ворот к казармам Куринского полка. Встречные аварцы уступали им дорогу. Торговцы повыскакивали из лавок. Кто-то из толпы громко сказал:

— Аллах берекет, еще один генерал приехал!

И Мадатов почувствовал себя на две головы ниже, потому что сразу понял: в Дербенте инспектирует Ермолов. В этом он окончательно уверился, как только въехал в ворота Куринского полка. На плацу перед казармами в строю стояли конники, а перед ними вышагивал Ермолов. Черная бурка свисала с плеч главнокомандующего. Папаха была заломлена на затылок. Чуть в сторонке стояла группа генералов и офицеров. Издали не было слышно, о чем шла речь. Но Мадатов и так знал, о чем может говорить генерал перед строем: или вдохновляет на подвиг ратный, или проводит смотр. Мадатов вместе с Табунщиковым прошли позади строя в штаб. Тут на крыльце тоже толпились офицеры — свитские главнокомандующего. Мадатов всех хорошо знал. Не раз встречались за рюмкой рома, за карточным столом и на балах. Безудержно шумный и по-армянски колготной, Мадатов, едва увидел Верховского, тут же сцапал его в объятия, как медведь зазевавшегося охотника. Оторвал от полу, зарычал дружелюбно:

— Ара, такой, сякой, эдакий... Где ты раньше пропадал, чертова душа?.. Чего смотрел, а?

— Да погоди ты, Мадатов,— в лад кунаку ворчал Вер ховский.— Ей-богу, кости переломаешь...

Мадатов высвободил из своих могучих рук полковника, стал с шутками и прибаутками здороваться с Воейковым, с Боборыкиным. Затем вновь повернулся к Верховскому и шутливо сказал:

— Вы, сукины дети, пока командующий занят, выстроили бы для меня почетный караул! Да разве от вас дождешься... Не только караул, вы даже Швецова не покарали за самоуправство. Называетесь — друзья!..

На плацу разнесся зычный голос Швецова: «Смирно!», заиграл оркестр, и драгуны поехали со двора. Когда последний эскадрон скрылся за воротами, Ермолов оглянулся на своих свитских и крупным шагом направился к штабу.

— Ну и ржешь ты, братец! — упрекнул Ермолов Ма-датова. — Не знаешь — кого слушать: тебя или музыкантов. — Только после этих слов главнокомандующий широко улыбнулся, хлопнул Мадатова по плечу и, обняв, повел внутрь помещения. — Зачем прискакал, сказывай? — спросил на ходу.

— К Швецову, Алексей Петрович... Хотел за самоуправство жилы из него вытянуть. Из-за него я упустил Суркая.

И Мадатов, пока входили в кабинет командира полка, пока усаживались, коротко рассказал о том, как хотел схватить Казикумухского хана и как Швецов помешал.

— Швецов — молодец, ты зря на него, — не согласился Ермолов. — Он — победитель. А победителей не судят. Несколько особо отличившихся в этой баталии драгун я сейчас наградил медалями. Так зачем ты пожаловал, докладывай...

Мадатов укоризненно посмотрел на командующего, сказал:

— К Швецову... Но не наказывать, разумеется. Хотел договориться о совместных действиях. Ежели дальше дело пойдет вразнобой, добра не будет.

— Будет добро, — не согласился Ермолов. — Ступай завтракай и ровно через час возвращайся сюда.

Мадатов ушел. Завтракал в свитской компании. Немного выпил. Когда вновь вернулся в штаб и подошел к двери кабинета, то увидел двух конвойных. Мадатов с недоверием взглянул на них, замедлил шаг, однако дверь открыл, не спрашивая разрешения.

— Входи, входи, — позвал его Ермолов.

Он сидел за столом, рассматривая бумаги. Прямо перед ним ерзал на кончике табурета человек в синем камзоле. Мадатов сразу узнал его и тотчас же понял, почему стоят у входа конвойные.

— Где вы его прихватили? — спросил Мадатов. — Я ведь с ним месяца два назад в Нухе встречался. Лекарем был у Исмаила...

— Шпион английский, — холодно произнес Ермолов.— Задержан с оружием. Вез штуцера Суркаю. Мог бы попасть в твои руки, а попался в мои. — Ермолов с игривой жестокостью взглянул на Франциска, спросил: — Ты-то знаешь, что я не щажу подобных тебе негодяев?

— Сэр... Господин генерал, — в страхе забормотал Франциск. — Я только выполнял просьбу капитана Мон-кейта. Я сопровождал его даму... Я не имею отношения к оружию...

— Чей корабль привез тебя?

— Ваше высокопревосходительство, мне не пришло в голову интересоваться, кому принадлежит бриг. Но я могу авторитетно заявить, что хозяин брига перс...

— Авторитетно... Заявить... — передразнил Ермолов.— Был ли у тебя авторитет-то, козявка несчастная?! Иди подумай. Если через час не скажешь правду — расстреляю...

— Сэр... — Франциск упал на колени и заломил руки.

— Эй, кто там! — крикнул Ермолов, глядя на дверь и, когда вошел конвойный, добавил: — Уведите...

Франциска выволокли в коридор. Мадатов притворил дверь, сказал:

— Странные дела творятся, Алексей Петрович... Вот никогда не мог бы подумать, что этот полусумасшедший лекарь — лазутчик.

— Что ж тут странного, кунак, — усмехнулся Ермолов. — Если наш подопечный, воспитанник Тифлисского училища, верноподданный самодержца нашего, генерал-майор Исмаил-хан-Шекинский был первым лазутчиком Баба-хана, то насчет какого-то отставного поручика и сомневаться не надо! И позвал я на допрос этого негодяя не для того, чтобы ты любовался им...

— Я слушаю, Алексей Петрович... — Мадатов придвинулся к столу, будто ожидал, что Ермолов прошепчет ему на ухо что-то тайное. Ермолов сложил протоколы предварительных допросов, проведенных Швецовым, сунул бумаги в ящик стола, вздохнул и сказал так, словно речь шла с самом близком друге:

— Жаль, но придется Суркая тоже уничтожить... Пойдем со мной. — Ермолов снял с вешалки бурку, подумал и опять повесил. В окно заглядывал теплый осенний луч. Главнокомандующий надел папаху, потянулся на носках, отчего головой едва не коснулся потолка — так был высок, и шагнул к двери, пропуская вперед Мадатова.

На крыльце к ним пристроились свитские. Ермолов обернулся, сказал, чтобы не сопровождали его. Вдвоем они прошли через широкий полковой двор мимо жжено-желтых казарм в сторону моря. Здесь, у пологого берега, они спустились в подземелье — полукруглое, выложенное сверху и снизу кирпичом, со множеством дверей по бокам. Ермолов приказал караульному начальнику доставить к нему в комнату пленного европейца и двух горцев, взятых в бою на Самуре.

Генералы вошли в низкое каменное помещение. Кроме длинной скамьи — на ней пороли провинившихся солдат,— ничего в казарме не было. Через верхнее зарешеченное окошко пробивался неяркий свет. Солнечные зайчики бледно дрожали на заплесневелой, испещренной множеством солдатских имен, стене. Вскоре в каземат ввели арестованных.

— Выйди сюда, — сказал и кивнул Ермолов горцу в архалуке, но босому, видно, сапоги у него сняли солдаты.

Кавказец несмело шагнул вперед. Ермолов сказал грозно:

— Кайся, абрек, за содеянное зло русским... Горец злобно блеснул зрачками.

— Собака! — прорычал он. — Собака!

Ермолов вынул пистолет. Мадатов опередил командующего — не целясь, выстрелил арестованному в живот. Казаки тотчас подхватили убитого и вынесли из каземата.

— Ты... — Ермолов взглянул на второго горца, и зарядил пистолет. Второй посмотрел на генерала с насмешкой и презрением. Ермолов понял, что занимается унизительным делом — стреляет в беззащитных: так красноречива была улыбка пленника.

— Этого повесить на оглоблях, — хладнокровно сказал генерал и перевел взгляд на Франциска. Тот заскулил, задвигал руками, порываясь встать на колени, но казаки не давали ему опуститься. Ермолов взглянул на Мадатова, спросил: — Годится?

Мадатов подумал, произнес сдавленным голосом:

— Предатель смерти достоин... Ну, да ладно. Оставьте, Алексей Петрович... Надеюсь, мы с ним сговоримся...

На следующее утро Мадатов с казаками и Франциском выехали из Дербента. Немного позже командующий проводил в Баку оренбургских гостей.

РАПОРТ

Лейтенант Остолопов, приплыв в Баку, поставил свой шкоут на бридель (Бридель — мертвый якорь). Мест для стоянки у причала не было. Сойдя на берег, лейтенант сразу направился к себе в отель, отдохнул немного и сел писать рапорт.

Он мог бы изложить истинную причину своей отставки. Мог бы прямо сказать о краденой муке, о действиях лейтенанта Басаргина, но счел нужным умолчать: не позволяла совесть. Он написал: «Ввиду того, что шкоут дал течь и дальнейшее плавание на нем невозможно, настоящий доставлен мной в бакинскую гавань. Просьба, провизию экспедиции погрузить на другое судно и переправить в залив Красной косы. Что касается дальнейшей моей службы, то прошу, из-за постоянной болотной лихорадки перевести на Балтику или же вовсе дать отставку...» Ему показалось, что доводы его неотразимы. Он свернул рапорт и отправился в морской штаб...

Лейтенанта Николаева он нашел в таможне у Александровского. Господа преспокойно попивали чай и были весьма довольны собой. С прибывших купеческих судов удалось сорвать хороший куш — об этом и шел толк. Появление Остолопова напугало обоих.

— Как?!

— Откуда? — вскрикнули оба в один голос и встали с кресел.

— Да вот так, — немного нервничая, ответил лейтенант. — Надоело все: и море, и вы со своими торгами...

— Ну-ка, отвечайте конкретнее, милый! — приказал Александровский. — Изволь доложить, по какой причине возвратился из экспедиции...

— Уплыл — и все тут... Какая, к черту, причина... Не хочу пачкаться в вашей муке... Я не кухарка... Я— моряк...

— О какой муке он говорит? — сказал с недоумением полковник.

— А дьявол его знает,— усмехнулся Николаев. — Понятия не имею.

Остолопов побагровел от столь неожиданного поворота дела, вынул из кармана рапорт и положил на стол.

— Честь имею, господа... — Он козырнул, повернулся и вышел. Скрипнули штиблеты, да звякнул о дверь кортик...

Вечером, раздираемый тоской, лейтенант долго бродил по набережной. В Каспии разгуливал штормяга. Волны шумно налетали на берег, шипели и фырчали, словно дерущиеся кошки. У причала взлетали на волнах суда, скрипели палубные надстройки. Набережная была безлюдна. Но Ос-толопову как раз и не хотелось никого видеть. Кроме Люси. А ее рядом не было. Девушка не знала о его приезде... «Жизнь — полушка стертая, — мрачно повторял он про себя одну и ту же фразу. — Полушка стертая... Полушка...» Так у него раньше бывало с похмелья, когда сужались мозговые сосуды и мысли состояли из двух-трех слов или из куплета какой-нибудь песенки. Сейчас он был трезв, но чувствовал себя хуже, чем после самой тяжелой пьянки...

Он возвратился в отель, разделся в лег. Засыпая, сосредоточенно думал о Люсеньке. Ему казалось, сейчас она придет...

Люсенька пришла утром. Простучав каблучками по коридору, она, как вихрь, ворвалась в его холостяцкую комнатушку и кинулась в объятия.

— Аполлон. Милый... — шептала она и прятала голову у него на груди. — Я так ждала тебя.. Так ждала...— Люсенька тут же отстранилась от него и сжала кулачки у подбородка: — Ой, что же я! Мне же в аптеку... Подожди, Аполлошенька... — Она убежала, оставив Остолопова в недоумении и вскоре вернулась с лекарством.

— Что это?— спросил он, принимая из ее рук пузырек.

— От лихорадки... лекарство, — улыбнулась девушка.— Папа сказал, что ты заболел лихорадкой... Вернулся с того берега в сильном бреду и подал рапорт об отставке...

ОстоХопов рассмеялся, не поняв сразу суть высказанного. А когда дошло, насупился.

— Значит, за больного приняли? Молодцы, ничего не скажешь.

— Выпей лекарства, Аполлон, — жалостливо сказала Люсенька.

— Какое еще лекарство? — неожиданно вспылил он. — Пусть они сами лечатся.. А я здоров... Я им докажу... Сейчас же. — Он сорвал с вешалки фуражку и вышел из комнаты. Люсенька крикнула ему вслед, но он не оглянулся.

Остолопов прошел во двор Кирасирского полка. По желтой, усыпанной морским песком аллее, направился к штабу — широкому приземистому зданию с деревянным крыльцом.

— Бурчужинский у себя?— спросил он часового.

— Так точно-с, — отчеканил тот, пропуская моряка. Ворвавшись к начальнику гарнизона, Остолопов начал объяснять, что подал рапорт об отставке. Майор, морщась, выслушал моряка, пояснил с охотой:

— Есть две разновидности лихорадки: трясучка и внутренняя... У тебя, судя по твоим желтым белкам, внутренняя... Ломает ведьма изнутри, аж кости выворачивает и никакого средства против нее. — Он вынул из шкафа бутылку с ромом и налил по полстакана, себе и Остолопову. — Только этим ее, гадюку, вытравлять... Будь здоров. — Бурчужинский чокнулся с лейтенантом и выпил. Остолопов выругался и тоже выцедил всё до дна.

— А насчет отставки... — Майор пожал плечами. — Сюда легко угодить, а отсюда не вырвешься.

— Все равно уеду, — заявил лейтенант. — Добьюсь своего... К черту!

Вышел он от майора часа через два, пошатываясь.

В тот день Остолопов запил. Дня четыре кряду, без передыха прикладывался к рому. Заходил в русскую ресторацию и татарские духаны. Утром просыпался с головной болью и все время видел возле кровати Люсеньку. Как только он открывал глаза, девушка брала с окна пузырек и начинала отсчитывать в стакан капли. Лейтенант пил — черт с ними, с каплями...

Прошло больше месяца. Однажды утром к Остолопову пришел посыльный из штаба и сообщил, что его вызывает Бурчужинский. Моряк возрадовался — майор неплохой собеседник и добряк отменный. Тотчас Остолопов отправился в гарнизонный городок и предстал на пороге кабинета начальника.

— Входи, лейтенантт! — позвал майор. — Знакомься... Интересуются тобой приезжие господа.

— Имею несть... председатель следственной комиссии Каминский, — назвал себя высокий, сухой чиновник в форме юриста.

Два других — товарищи председателя — тоже назвали свои фамилии, но лейтенант не слышал, был удивлен — чего бы ради заинтересовались им юристы. Неужто о той, старой истории с дуэлью вспомнили?

— Садитесь, господин лейтенант, — сухо, но вежливо предложил Каминский.

Начальник гарнизона взглянул на него, сказал, надевая фуражку:

— Ежели буду нужен, господа, я к вашим услугам...

А пока... отправляюсь по своим делам...

— Пожалуйста, пожалуйста, господин майор, — так же вежливо отозвался Каминский и перевел взгляд на Остоло-пова. — Мы заняты проверкой таможни, — сообщил он. — Почему и к вам имеем несколько вопросов. Будьте любезны, господин лейтенант, выслушать.

Остолопов побледнел, чувствуя, что затевается неладное. Другой чиновник, что сидел сбоку, спросил:

— Когда и где вы приняли командование шкоутом «Святой Поликарп»?

— Здесь, в Баку... В середине июля сего года...

— Не было ли на корабле посторонних предметов, господин лейтенант? — спросил третий чиновник.

— А если были, то какие товары? — сказал опять Каминский.

Остолопов подумал, что взяли под перекрестный огонь, иуды. Хмыкнул недовольно, спросил:

— Что это — допрос?

— Отвечайте, лейтенант, — холодно сказал старший следователь. — Была ли на шкоуте мука в мешках.. Пятьсот четвертей?

— Понятия не имею! — дерзко отозвался Остолопов.

— Любопытно. — Каминский усмехнулся и стал заряжать табаком трубку. Закурив, он раскашлялся, плюнул в урну и повторил: — Любопытно, господин лейтенант...

— Позвольте еще вопросик, — сказал второй чиновник. — Почему вы на несколько дней раньше Басаргина покинули Баку?

— Поплыл за дровами на остров Сару. Там наш сторожевой пост.

— А с острова Сара опять раньше Басаргина снялись, и, по сведениям некоторых лиц, взяли курс не тот, которым воспользовался господин Басаргин?

«Боже, и об этом известно!» — подумал лейтенант и ответил:

— Басаргин плохо знает географию. Курс его был неверным...

— Это похоже на отговорку, лейтенант, — заявил Каминский, попыхивая трубкой. — Причем тут курс?.. Мы склонны думать, что пути ваши разошлись по той причине, что вам надо было продать краденую муку без свидетелей. Басаргин мешал вам, как и другие офицеры. Вы постарались уплыть от него. А сделав свое дело, постарались вовсе избавиться от экспедиции... Почему вы покинули тот берег без всякого разрешения?

— Шкоут дал течь! — нервно ответил моряк.

— И здесь лжете, — перебил его следователь. — Шкоут признан вполне годным для плавания...

Наступило тягостное молчание. Каминский почувствовал, что моряк вот-вот скажет всю правду и решил, что на сегодня хватит.

— Вот что, господин лейтенант, — сказал он. — Мы не станем вас торопить с ответом. Подумайте как следует... Видимо, в этой истории замешаны и другие господа... Мне очень жаль всех вас...

Остолопов поднялся, но уходить не спешил. У него появилась необходимость открыться перед этим чахоточным следователем, но, черт возьми, тот вовсе не настаивал на этом...

— Где вы остановились, господин Каминский? — спросил Остолопов, выходя вместе с ним из кабинета в коридор и на крыльцо.

— В отеле...

— Я тоже там живу... Они пошли вместе.

— Историйка каторжная, — говорил следователь... — Право, не знаю, как вам помочь... Заходите ко мне, побеседуем...

Следственная комиссия не спеша приступила к проверке таможни. Чиновники обосновались в конторе, разложили на столе бумаги: расписки, векселя, ярлыки. Зашуршали, как запечные тараканы. Полковник Александровский находился тут же. Сидел за соседним столом, скрипел гусиным пером, оформлял документацию. Сердито, исподлобья поглядывал на гостей. Пытался он пригласить Каминского к себе на обед, ужин, но следователь отказался.

По вечерам оренбургцы тройкой прохаживались вдоль моря, заходили в татарский духан, выпивали, ужинали и отправлялись в отель. Остолопов несколько раз посещал комнатушку Каминского, беседовал с ним перед сном и всегда уходил с мыслью, что приезжие роют под Александровского. Они называли его «пучком зла». Говорили, что будь в таможне почестнее начальник, никаких бы краж тут не наблюдалось.

— Обобрали и ограбили матушку Расею, ненасытные свиньи, — со злобой говорил Каминский. — Сколько возможностей у нее выйти из нищеты да голода... Но душат, душат титулованные воры...

Остолопову все больше и больше нравился следователь. Чем-то он не был похож на других заскорузлых чинуш: мыслил по-иному и добра в душе побольше. Очень скоро, по-свойски доверился ему моряк: рассказал о своем Воронежском имении, где прозябают батюшка с матушкой. О дуэли рассказал. О том, как Басаргин упросил его сбыть муку купцу-персиянину. Каминский слушал моряка с усмешкой, чмокал и мотал головой.

— До чего же ты простак, братец! За одну простоту следовало бы тебя упечь. Все равно, ежели не я, то другой прижмет тебя за твой болтливый язык. Откуда тебе знать, что я добряк? — вдруг спрашивал он. — А может я просто с подходцем к тебе, а ты и раскрылся, как раковина.

— Ежели и в вас ошибусь, то и не знаю, можно ли вообще на людей полагаться, — отвечал Остолопов.

— В том-то и дело, что не знаешь... Ничегошеньки ты не знаешь, потому что не вызрел еще! — воодушевился следователь. — Я ведь тоже в Оренбург за свой подлый язык угодил. А тебя и в Сибирь недолго загнать... — Каминский хохотал и кашлял, обхватывая виски. Остолопов, глядя на него, болезненно морщился...

В субботние дни у крепостной стены на гладкой каменной площадке воинство устраивало танцы. Сходились офицеры, вольнонаемные барышни, жены военных. Допоздна играл гарнизонный оркестр. Солдаты зажигали фейерверки: было шумно и весело. Приходили потанцевать и послушать музыку Остолопов с Люсенькой. Тут же у края площадки переминались с ноги на ногу оренбургские чиновники.

— Терпеть не могу вон того, чахоточного, — брезгливо шептала Люся.

— Отчего же? Он не так уж плох, — возражал Остолопов.

— Он — настоящий расстрига, — горячилась Люсенька. — Он из компании Сперанского. В Оренбург был сослан, а теперь оперился...

— Сперанский, в сущности, неплохой человек, — удивлял Остолопов Люсеньку... Она еще больше сердилась на чахоточного Каминского, уводила лейтенанта с танцевальной площадки.

За проверкой таможни оренбургцы не заметили, как пришла зима. Выпал обильный снег. Дома на склонах гор, мечети, минареты — все покрылось белым снежным убором. Каминский забеспокоился, как бы не замерз Каспий: придется зимовать в Баку в ожидании корвета. Вскоре, однако, проглянуло солнце, со склонов по улицам к морю потекли ручьи. На крышах домов и мечетей завозились, зачирикали воробьи... Зима отступила...

ВОЗВРАЩЕНИЕ

Кият приплыл на Красную косу в середине декабря. Русский корабль стоял на прежнем месте, неподалеку от берега, над которым серо-красными громадами нависали горы. Команда корабля встретила Кията вопрошающими взглядами.

— Ничего не слышно, Кият-ага? — спросил Пономарев.

— Нет, не слышно, — ответил он с тяжелым вздохом и ободрил: — Много не думай, Максим... Вернется... Я его благословил на дорогу. Если аллах принял мои благословения, — вернется.

— Будем надеяться, — упавшим голосом отозвался Пономарев и крикнул Басаргину, чтобы позвал Якши-Мамеда.

Юноша вылез из трюма: там он с матросами и казаками укладывал ящики, разбросанные во время качки. Красивый, с горбатым птичьим носом, широкоплечий, но тонкий, как девушка, в талии, Якши-Мамед выглядел истинным джигитом. Кият боялся, что погубит сына тоска по дому, изменится он лицом и телом, но нет — Якши-Мамед выглядел хорошо. И держал себя так, будто был здесь ханом, а все подчинялись ему. Увидев отца, он нахмурился, затем улыбнулся и подошел, склонил голову. Кият хлопнул его по плечу, стал расспрашивать, как живется на корабле: хорошо ли поят-кормят, не обижают ли? Якши-Мамед морщился: видно было — не по душе ему такие жалкие вопросы. Он обижался, что отец забыл о возрасте его. Якши-Мамед уже давно не ребенок, ему восемнадцать лет.

Офицеры и казаки с матросами, что стояли о бок, разошлись по своим делам, оставила Кията с сыном. Якши-Мамед, как только все отошли, сказал с жаром:

— Эх, ата, вот бы нам такой корабль построить! — Он запрокинул голову и махнул рукой, указывая на мачты и спущенные паруса. — Плавали бы — куда хотели. Можно было бы даже на море жить. Овец, верблюдов на островах бы пасли, а сами на корабле жили. Коней тут тоже можно уместить!

Кият усмехнулся, а сын продолжал, горячась:

— Я уже знаю название мачт. И на ту, самую высокую, забирался, — он показал рукой на марсареи. — И у руля стоял рядом с капитаном. Он говорит: если захочешь, то и корабль научишься водить. А потом и купить корабль можно будет...

— Эх, сынок, горяч ты у меня, — сказал Кият. — Ты не спеши с этим, а лучше моли аллаха, чтобы Хива-хан посла русского пощадил. Тогда мы с тобой не только кораблем, но и целым государством управлять станем. С помощью русских все можно сделать. Только бы их милость да доверие получить... А если будет государство, то и корабли свои построим. Русские же нам и помогут в этом... Ну, веди меня, показывай, как живешь...

Якши-Мамед ввел Кията в каюту Муравьева: он жил в ней в отсутствие капитана. Каюта была чисто убрана. В глаза Кияту бросились два кресла из красного дерева, отделанные бронзой, такого же цвета кровать, намертво ввинченная в пол, стол и два фарфоровых чайника со стопкой пиал. Якши-Мамед схватил чайники и побежал за чаем в камбуз.

Возле судовой кухни на скамье сидели Линицкий, Юрьев и поп Тимофей: грелись на солнышке и вели неторопливую беседу. Все трое бездельничали. Увидев Якши-Мамеда, поп схватил его за руку, выпучил и без того большущие глаза и затряс бородой:

— Ну, сказывай, нехристь, как зовут русского бога?

Якши-Мамед больше всего не любил шуток русского попа, не мог отвечать на них, и в первые дни он буквально бегал от батюшки Тимофея. А поп пучил глаза и хохотал, похлопывая себя по круглому животу. Неизвестно, когда бы и каким образом освоился юноша, если бы не помог ему письмоводитель Пономарева, татарин Гасан-Али. Он объяснил Якши-Мамеду, что русский поп шутит с ним, и перевел смысл его шутки. Затем, когда Якши-Мамед немного узнал по-русски, Линицкий научил его отвечать на шутки священника. Сейчас Якши-Мамед, не задумываясь, ответил:

— У твоего Христа совесть не чиста. Твой бог пьет арак вонючий и меня научит...

Офицеры и поп громко засмеялись. Тимофей притянул к себе Якши-Мамеда, заговорил:

— Ты погоди, погоди, не дергайся... Скажи-ка еще про Илью пророка, послухаем.

Якши-Мамед вырвался, выкрикнул с обидой:

— Отстань, жирный живот! Не буду говорить. Урусский бог — несерьезный... Илья твой тоже... Брык, брык... Гром есть, дождя нет... — И скрылся в камбузе...

Батюшка с офицерами долго смеялись, приговаривая, что аманат делает успехи в русском языке, но никак не принимает русского бога. Якши-Мамед, не обращая внимания на смех и шутки, наполнил чайники, выскочил из камбуза и направился в каюту. Когда он отворил дверь, то увидел: отец, раскинувшись на кровати, спал, пожевывая губами. Якши-Мамед поставил чайники, прикрыл дверь и вышел на палубу. Он повертелся между надстройками и опять спустился в трюм, где казаки и матросы все еще возились с продуктовыми ящиками...

Жизнь на корабле проходила однообразно. Каждое утро на берег туркмены везли арбузы и дыни. Туркменки, с полузакрытыми лицами, приносили чуреки. Моряки съезжали с корабля, покупали все, что приносили и привозили на продажу хозяева Красной косы.

Иногда лейтенанты Юрьев и Линицкий, взяв с собой казаков отправлялись на охоту. Осень была в самом разгаре, и на Каспий каждый день опускались с синего, вымыто го ветрами неба, новые и новые птичьи стаи. Гуси, лебеди, качкалдаки, утки столь были доверительны, что у офицеров не поднималась рука стрелять в них. Били только в лёт. А в последние дни стали ходить в горы на кекликов: их множество водилось по хребту Красной косы. Эти вели себя осторожнее. Порой охотники прохаживали с утра до ночи по горам, но возвращались ни с чем.

С приездом Кията на корвет, Пономарев разрешил поохотиться с офицерами Якши-Мамеду: юноша давно хвастался своими способностями в стрельбе. Юрьев И Линицкий охотно взяли его с собой. На рассвете съехали на берег и поднялись по крутому склону на хребет. Не спеша, присматриваясь к каждому валуну и кустику, двинулись на юг, в сторону полуострова Дарджи. Сверху хорошо было видно все вокруг: с одной стороны лежало голубое с прозеленью море, с другой — желтая пустыня. На восходе солнца море заиграло золотыми бликами. Зазолотились дальние пески и взгорки на востоке. Якши-Мамед, опустившись на колени, свершал намаз. Он самозабвенно отвешивал поклоны в сторону святой Мекки. Пустыня и предгорья были у него сбоку, он не смотрел туда, но когда закончил молитву и встал, то сразу повернулся лицом на восток и сказал:

— Вон караван, видишь?

— Какой караван? — спросил Линицкий, вглядываясь в сторону песков.

Юрьев поднес к глазам зрительную трубу, посмотрел и сказал:

— Да, действительно, караван. — И посмотрел на Якши-Мамеда. — Зрение у тебя, однако, отменное.

— А Мурат-бека видишь? — немного погодя, спросил Якши-Мамед.

— Да брось шутить басурман! — не веря его словам, засмеялся Юрьев и опять поднес трубку к глазам. Он опустил тут же трубу, опять поднес и окликнул ушедшего вперед Линицкого.

Караван шел к морю. В трубу Юрьев разглядел человека в мундире и, отбросив всякие сомнения, радостно закричал:

— Он! Он! Клянусь пророком; он!

Охотники быстро возвратились на вершйну, к месту, откуда их могли увидеть с корабля, и стали подавать знаки. С корвета ответили флажками, что их поняли. Спустя час, на гору поднялись Пономарев, Кият-хан, Басаргин, батюшка Тимофей и все остальные...

Караван подошел к горам. Никто уже не сомневался, что зто прибыл Муравьев. Отовсюду спешили к каравану люди. Кият цепко посмотрел на остановившихся у подножия верблюдов, облегченно вздохнул, сказал «бисмилла», тельпе-ком протер слезящиеся от радости глаза и зашагал вниз. За ним последовали все остальные.

Человек сто, а то и больше, обступили русских путешественников. Туркмены разглядывали Муравьева, Муратова и денщика Демку Морозова из любопытства. Кият первым встретил путешественников и теперь взволнованно прохаживался вдоль каравана, советовал местным старшинам собирать людей на той. Все расходы Кият брал на себя. Пономарев после объятий, тут же откупорил бутылку коньяку, а затем другую, и офицеры выпили за благополучное возвращение, за геройство...

Муравьев, запыленный, обоженный солнцем, с выгоревшими усами, мало походил на того двадцатипятилетнего молодого человека, каким он отправился в Хиву. Оттуда он возвратился возмужавшим, с лицом бывалого воина. Даже голос у него изменился - стал грубее и выразительнее.

— Полдела сделано, Максим Иваныч, — говорил он рассудительно. — Дорогу проложили, с ханом побеседовали. А насчет торговли да посылки караванов — шиш. Хан белотелых за людей не признает. Врагами считает. Поглядим, что послы его Алексею Петровичу скажут. — Муравьев указал рукой на Еш-Назара и Якуб-бая. — С письмом едут. Надо им особую почесть воздать, Максим Иваныч... Ермолову надо бы сообщить о благополучном путешествии... В Тифлисе он?

— Ну, нет... Где-то под Дербентом или под Тарками, по последним слухам... Сочиним, отправим депешу, Николай Николаевич. А сейчас вам надо в баньку бы... да отоспаться как следует...

— Золотые слова, вовремя сказанные,— весело согласился Муравьев. — Знал бы ты, Максим Иваныч, зуд какой от этой песочной пыли! Давай, вези на корвет...

И все отправились на корабль. Только Кият остался с туркменами, чтобы устроить небывалый той в честь возвращения русского.

В день приезда посла и весь другой день отовсюду ехали к подножию Красноводских гор наездники-джигиты, пальваны, стрелки из луков, музыканты. Но не только радость свою выказывал Кият этим празднеством. Кият демонстрировал связь и дружбу свою с русскими в устрашение другим ханам и старшинам, кто претендовал на власть в этих краях. Кият задолго до начала тоя добился своего. Имя Кията с уважением произносили во всех окрестных кочевьях.

ТОМАША

Корвет «Казань» подошел к бакинскому причалу со стороны острова Сара днем 24 декабря. Матросы привязали к кнехту чальный канат, а затем долго тянули его на себя. Корвет неохотно подвигался к причалу, наконец, с треском задел обшивкой за бревна, вздрогнул и замер.

Команда высыпала на палубу. Пономарев два раза поднял руку, приветствуя собравшихся на берегу морских офицеров. Муравьев молча стоял у борта. Его опять укачало и чувствовал он себя прескверно. Кият, Якши-Мамед и оба хивинских посла топтались около него. Величавое равнодушие было на их лицах.

Но вот с корабля сбросили сходни и приезжие спусти-лись на берег. Басаргин сошел с палубы последним. Неторопливо, как и подобает капитану корабля, он ставил ноги на ступеньки трапа, высокомерно оглядывал столпившуюся публику. И лишь увидев хмурую физиономию полковника Александровского, улыбнулся и распростер руки. Полковник сделал несколько шагов навстречу, сказал сухо:

— О муке ничего не знаешь... Ничего не слышал... Баста.

И тут же изменил голос:

— С приездом, с приездом, Григорий Гаврилович! Заждались мы вас тут. Думали, зимовать на том берегу, у туркменцев, будете.

В нескольких шагах от встретившихся моряков, насмешливо улыбаясь, стоял Каминский. Ему понятен был хитрый маневр таможенного начальника. «Успел шепнуть, каналья, — думал он с ехидцей. — Ну, ничего...»

— Знакомьтесь, Григорий Гаврилович... — Полковник указал на Каминского и представил его капитану корвета. Тут же он пояснил, по какому делу приехали гости из Оренбурга. Следователь скептическим взглядом окинул полковника, заявил вежливо:

— Спешите, господин полковник... Спешите... Моряк не успел ногу поставить на землю, а вы его уже следствием путаете... Успеем поговорить... У нас времени в достатке.

— О чем речь, господа? — с наивностью спросил Басаргин.

— Да так, пустяки... Выберете завтра время, господин лейтенант, зайдите к начальнику гарнизона... Я буду ждать вас, — пригласил Каминский.

— Мерси, я приду... — Басаргин склонил голову и повернулся к полковнику. Каминский тоже откланялся и зашагал в гору — худой и костлявый, в коротком помятом сюртуке...

Не прошло и часа, как лейтенант Басаргин был осведомлен обо всем, что произошло без него в Баку. Теперь, сидя в гостиной у Александровского, полковник и лейтенант Николаев подучивали его — как держать себя со следователем. Все сходились на одном, что надо дать взятку и выручить влипшего по уши Остолопова, иначе рано или поздно истина вскроется.

— Только как ее дать? — сокрушался полковник. — Этот гад даже на обед ко мне не пошел, отказался...

Пока в доме таможенного начальника велись беседы, пока суетилась на кухне прислуга, приготовляя ужин для гостей, Люсенька отправилась к Остолопову.

Лейтенант спал и не слышал, как она вошла. Проснулся от прикосновения ее рук.

— Это ты, Люсенька! — обрадовался Остолопов. — Хорошо, что пришла. Я думал — умру от скуки. — Он притянул ее к себе, поцеловал и стал клонить к подушке. Она вырвалась, сердито заговорила:

— Ты с ума сошел, Аполлон! Ты мне растреплешь всю укладку и помаду размажешь по лицу! Убери руки...

Она отодвинула кресло и отошла к двери.

— Собирайся, Аполлон, я пришла за тобой... У нас сегодня томаша. Тот капитан, что из Хивы приехал, придет. Все друзья папины собираются...

Они вышли в вечерний мрак. Вдоль набережной на столбах горели тусклые фонари. В темноте проглядывали силуэты кораблей и целый лес мачт. Люсенька повела моряка по набережной. Он держал ее под руку, оглядывался по сторонам и жадно целовал... Она безвольно сопротивлялась, стыдилась его назойливых ласк и была счастлива. Незаметно они подошли к дому. Часовой у ворот сообщил, что господин полковник изволил беспокоиться о барышне, спрашивал, где она. Люсенька засмеялась плутовским смехом и потянула Остолопова в дом.

Гостиная уже была битком набита офицерами. Лейтенант успел увидеть Пономарева, Муравьева, коменданта Баку, полковника Меликова, майора Бурчужинского. У занавешенного желтыми портьерами окна сидели в креслах Кият и Якши-Мамед.

Люсенька ввела Остолопова в горенку, оставив дверь приоткрытой. Оттуда, пока прихорашивались перед зеркалом, слышали спор в гостиной. Господа никак не могли прийти к общему мнению: приглашать на томашу хивинских послов или устроить им официальный прием в морском клубе. Пономарев говорил, что ничего плохого с послами не случилось бы, если б и выпили понемногу. Муравьев держался несколько иного мнения. Вечер с чужеземцами, по его соображениям, должен был быть полуофициальным: если с вином, то в меру, и без криков и песен. Все остальные шумели: лучше, мол, не связываться, а то войну еще на свою голову накличешь... Присутствие Кията и его сына никого не смущало. Они сразу нашли общий язык со всеми. Но Кият воздерживался высказывать какие-либо суждения о приеме хивинцев.

Ни о чем не договорившись, господа стали усаживаться за стол. Взоры их обратились к Муравьеву, дабы рассказал о своей поездке в Хиву. Николай Николаевич — он сел в центре, за столом, на почетном месте — скромно согласился. Рассказывал, однако, скупо и все время подшучивал над собой, над своими страхами перед ханом.

Остолопов с Люсенькой тихонько вышли из горенки и тоже сели.

Как только Николай Николаевич закончил свой рассказ о поездке, Пономарев, не очень внимательно слушавший Муравьева, а больше наблюдавший за Остолоповым и его подружкой, сказал с усмешкой:

— Стало быть, задраили течь в корабле, господин лейтенант?

— Задраили, — с наглым вызовом ответил ОстоЛопов, переводя взгляд с Пономарева на Басаргина и дальше - на Николаева.

— Ну, о делах позже поговорим, — быстро высказался Александровский и предложил выпить за счастливое возвращение.

Потянулись через стол, зазвенели бокалы. Басаргин встал, осторожно, чтобы не расплескать вино, подошел к Остолопову и предложил выпить мировую.

— Я с тобой не ссорился, лейтенант, — сказал Остолопов. — И мириться не хочу. — Он отвернулся и стал ухаживать за Люсенькой: положил ей в тарелку ломтик соленого арбуза и стал просить, чтобы она выпила. Люсенька выпила, поморщилась. Видя что за спиной все еще стоит Басаргин, она подала ему ломтик арбуза, засмеялась. Тот растерялся, вздрогнул, положил арбуз на край стола и пошел к своему креслу.

Немного погодя, когда компания захмелела, хозяйка пригласила дворового Еремку поиграть господам на гармонике. В длинной синей рубахе, подпоясанной шелковым крученым пояском, вошел он в гостиную и сразу заиграл барыню. Женщины одна за другой повскакивали с мест и пошли вприпляску и вприсест вокруг стола. На помощь им вышел Пономарев и армянин Муратов. Оба были заядлые плясуны. Александровский оценивающе посматривал то на плясунов, то на Муравьева и Остолопова, то на Кията с сыном и видел разные выражения на лицах. Муравьев откровенно скучал и тяготился обществом. Остолопов посмеивался про себя. И непонятно было хозяину — над чем смеется моряк. Басаргин хмурился. Кият сидел в почтительной позе, как истинный мусульманин. Иногда он о чем-то говорил на ухо Якши-Мамеду, и тот смеялся беззвучно. Александровский решил, что туркменам пирушка — по душе.

За «барыней» грянул «краковяк». Вихрем понеслись пары. Хозяйка окликнула горничную, приказала взбрызнуть пол, чтобы пыли не было. Девушка в длинном сарафане, с ковшом в руках вышла на середину и начала плескать под ноги танцующим.

Муравьев поморщился, встал с кресла и тихонько заговорил с полковником. Хозяин всплеснул руками.

— Да бросьте вы, Николай Николаевич... Право, вы меня обижаете. Ведь ради вас все это, а вы уходить вздумали...

Видя, что Муравьев встал, Кият тоже поднялся. Александровский всеми силами удерживал их, уговаривал есть-пить, веселиться. Наконец, видя, что старания его бесполезны, проводил до ворот и приказал казакам, чтооы указали дорогу к дому плац-майора, где остановились все приезжие.

— Боже, апломбу-то сколько, — сказала с усмешкой Люсенька вслед Муравьеву. — Небось компания не по душе...

— Да уж, что и говорить, компания разномастная,— буркнул полковник. — Мало того, что один бар матюком погоняет, другой — щи лаптем хлебает, да еще и спорят друг с другом. Ну-ка, господа, — обратился он к собравшимся, — давайте выпьем и пошли они все к чертовой матери!

Остолопов чувствовал, что нынешняя пирушка — не очень слаженная и разномастная по гостям — может окончиться скандалом, и увел Люсеньку на воздух. Там он долго обнимался и целовался с нею, звал к себе, но так и не уговорил. Ушел один,

В доме плац-майора было тихо. Хивинские послы Якуб-бай и Еш-Назар спали, закрывшись изнутри на крючок. Слуги послов — три узбека — тихонько при тусклом пламени свечки разговаривали в соседней комнате. Муравьев прошел на свою половину, зажег свечу и стал раздеваться. Он надел мохнатый турецкий халат и хотел уже лечь в постель, как вошел Кият и спросил: нельзя ли подняться на стену. Мощью крепостных стен он заинтересовался, едва сошел с корвета. Стены были очень широкими и высокими. Над ними возвышались башни, а между башнями стояли больше-колесые пушки. Увидев, что со двора на стену тянется каменная лестница, решил подняться, взглянуть на море. Муравьев согласился составить компанию Кияту.

Во дворе к ним присоединился Якши-Мамед. Втроем они поднялись на гребень стены и остановились, глядя в сторону моря. С Каспия дул порывистый ветер. Муравьев запахивал полы халата, дабы не простудиться. Слева в башне горел огонек.

— Жаль, ничего не видно во тьме, — сказал Муравьев. — А днем отсюда вид великолепный...

— Как не видно? Видно, — отозвался Кият. — Вон и корабли стоят вижу, и башню Девичью вижу. Все вижу... Отсюда даже землю свою на том берегу вижу. И людей всех вижу — маленькие, как муравьи. Думаю, если их всех в кучу собрать, будет большая сила...

— Собрать можно. Кият-ага, — отозвался Муравьев.— Только с умом, чтобы зла людям не принести, чтобы жилось вольготнее, нежели сейчас...

— Камыш не зажмешь — руку порежешь, Мурат-бек,— сказал Кият. — Без сильной руки — нельзя...

Муравьев ничего не ответил. Ему вдруг вспомнилось, как в детстве он образовал тайное общество и хотел с друзьями-вольнодумцами бежать на остров Сахалин. Там сделать истинных граждан из дикарей, воспитать их в духе учения Руссо и создать свободную республику, основанную на равенстве и братстве людей. Николай Николаевич, вспомнив об этом, улыбнулся, подумал о детской наивности. Туркмения по сути дела для него предстала тем самым диким островом, только с более таинственным названием — Челе-кен. Здесь он встретился с кочевниками. О таких именно он мечтал. Но, столкнувшись с ними, он прежде всего столкнулся с богатством и бедностью. И в этом — общинном строе — были сильные и слабые. Сильные подчиняли себе слабых. Вот и Кият сейчас говорил о силе, коей пока у него не хватало, чтобы подчинить разрозненные, слабые иомудские рода. Надо было совсем немногое Кияту — добиться послушания кочевников. Муравьев хорошо понимал это...

— Кият-ага, — сказал он после продолжительного молчания. — Ты бывал в Астрахани, жил среди русских купцов, среди мещан. Слышал ты о переустройстве во Франции? Слышал о том, что французы сбросили с трона короля и создали республику с общественным правлением во главе?

— У нас тоже правят старшины, — сказал Кият. — Все дела решаются на маслахате. Только среди старшин согласия нет. Одни — за персиян, другие — за хивинцев, а о своем государстве никто не думает.

— Допустим, Кият-ага, русские помогут тебе объединить иомудов. Как ты будешь управлять ими? — спросил Муравьев.

— Так, как мудрые государи управляют, — ответил-Кият...

— Жестокостью и насилием? — спросил с усмешкой Муравьев.

— Справедливостью, — уточнил Кият. — Я — не бай. Я бывший кузнец, седельщик... теперь купец... Насилия во мне нет. Если поможешь мне, я обогащусь сам и обогащу весь иомудский народ. Я сумею с выгодой распорядиться нефтью и солью, лебяжьим пухом и красной рыбой...

— Это мелочи, — сказал Муравьев. — Россия наша погрязла в мелких торгах и барышах... Но есть такие люди у нас, Кият-ага, которые заботятся о просвещении народа. Хотят, чтобы все грамотные стали... От грамоты и культуры — прогресс, а от прогресса — полный достаток и равенство среди граждан...

— Понимаю, — отозвался Кият. — Мои оба сына — вот Якши и Кадыр-Мамед — оба у муллы учатся...

— Мало этого, Кият-ага... Что даст мулла твоим сыновьям, твоему народу? Нужно просвещение ума, а не только духа.

Кият некоторое время молчал. Затем вздохнул и сказал:

— Если русские позволят, я оставлю учиться в Тифлисе сына — Якши-Мамеда... и Кадыра тоже... А ты помоги, Мурат-бек, в делах моих. Душа моя и мысли мои отныне тебе принадлежат...

Муравьеву стало неловко. Он предложил сойти вниз, заварить чаю и на сон грядущий выпить по чашке... Кият согласился. В потемках, поддерживая друг друга, они спустились по кирпичным ступеням во двор. Предвидя, что пьяная компания из дома Александровского может забрести сюда, Муравьев приказал часовому у ворот никого не впускать н не будить его. Перед сном они еще долго беседовали у самовара, наконец разошлись по своим комнатам и погасили свечи.

Сквозь сон Николай Николаевич слышал шум во дворе, но не поднялся. Успел только подумать: «Пришла пьяная ватага» и опять уснул. Покой его, однако, длился недолго. На рассвете кто-то ожесточенно застучал в двери комнаты. Муравьев узнал по голосу Пономарева, Басаргина, Бур-чужинского... Пришлось одеться и открыть.

— Ну и порядки, — ворчал продрогший Пономарев.— Эта шельма — постовой казак, хоть убей не впускает, не велено — и все тут. Ты что ли велел, Николай Николаевич?

— Ну, велел... Тут же гости... Нельзя булгачить их... Да и сейчас вы шумите почем зря... Разбудили всех...

— Оно и правда... Прости, Николай Николаевич... — шепотом заговорил Пономарев.— Заставил ты нас, однако, по стенам лазить.. Долго мы рвались, а потом вот майор Бурчужинский, слава ему христе, пойдем, говорит, посты проверять. Забрались на стену, а со стены по лестнице сюда...

— Зачем пришли в такую рань? — спросил Муравьев. Пономарев замешкался, не зная, что ответить. Майор Бурчужинский выручил:

— Да, ведь, водка она, Николай Николаевич, тем и сильна, что не спрашивает человека, что с ним делать. Заставила прийти сюда — вот и вся недолга. Пришли и все... Что это у вас там на стене? — неожиданно спросил он.

— Как — что? — не понял Муравьев. — Календарь, кажется...

— Знаю, что календарь... А на календаре — что?

Муравьев уставился на календарь, не понимая — чего особенного Бурчужинский на нем увидел. Притихли и остальные. Муравьев снял со стены численник, повертел в руках.

— Число, день недели... Больше ничего не вижу, — сказал он.

— А эта точка? — указал пальцем Бурчужинский на какое-то пятнышко.— Разве ее незаметно?

— Заметно,— сдавленно выговорил Муравьев. — Ну, так надо выпить за точку! — радостно воскликнул майор, и вся компания разразилась громким смехом...

— Это правильно, — не переставая смеяться, выговаривал Пономарев. — Надо выпить за точку... За точку я еще ни разу не пил... За баб, за коров, за петухов пил, а до такой изысканности, ей-богу, еще не доходил.— Пономарев вынул из-под кровати чемодан, раскрыл его и стал доставать бутылки с ромом. Распрямившись, вздохнул, вытер потный лоб, и сказал:

— За ними же мы сюда и шли... Вспомнил, наконец... И опять компания весело засмеялась...

К ОГНЕПОКЛОННИКАМ

Следователь прождал капитана корвета весь день, но тот так и не явился. На другое утро Каминский послал за ним казака. Заодно велел пригласить и Остоло-пова. «Лягушата бородавчатые, а не моряки, — думал он про себя. — Корчат чего-то. Докорчатся, выведу на чистую воду..."

Вскоре оба моряка были в штабе. Остолопов пришел пораньше. Сидя в кресле, он непринужденно беседовал со следователем о вчерашней игре в бильярд. Едва вошел Басаргин, Каминский принял официально-деловой вид.

— С дисциплиной на флоте, господин лейтенант, как мне кажется, не все в порядке. Вы не находите? — спросил он.

— Вчера я не имел возможности, — кисло улыбнулся Басаргин. — Была томаша... Вот и Аполлон Федорович знает... Прошу извинения...

— Вот это другой коленкор, господин лейтенант... Люблю вежливость. — Каминский достал из ящика стола бумаги, подал их Басаргину.— Не стану вас долго задерживать... Прочитайте и подпишите протокол.

Басаргин с недоверием принял две крупно исписанные страницы, принялся читать. Следователь видел, как бледнел и краснел лейтенант, покусывал губы и ерзал в кресле. Остолопов угрюмо курил и тоже менялся в лице, зная содержание протокола. Каминскому казалось, что капитан корвета сейчас потянется за пером и поставит свою подпись. Но не тут-то было. Он встал, хладнокровно вернул протокол, и, взглянув на Остолопова, четко выговорил:

— Вас, господин лейтенант, за ложь и оскорбление офицерской чести я заставлю встать к барьеру...

— Что?! — возмущенно вскрикнул капитан шкоута.— Вы изволили сказать — ложь и оскорбление! Требуете удовлетворения! Да я готов хоть сейчас... Извольте найти себе секунданта и сообщить, где и когда встретимся.

— Спокойнее, господа, спокойнее, — остановил «петухов» следователь. — Ну кто же такие дела решает в военном кабинете? Значит, отказываетесь подписать протокол, господин лейтенант?

— Решительно отказываюсь, — гордо произнес Басаргин, скривив губы, и опять посмотрел на Остолопова. — Я сообщу вам о нашей дуэли...

Выскочив от следователя, он тотчас направился в таможню: надо было сообщить, что Остолопов рассказал обо всем и необходимо обговорить, что делать дальше. Благо, пока допрос идет в Баку. Но если поступит санкция прокурора на арест и за дело возьмутся заплечных дел мастера, то несдобровать,

Басаргин не дошел до таможни. Он увидел возле морского штаба несколько крытых шарабанов и догадался— это господа собрались на Апшерон, взглянуть на индийские огни. Он прибавил шаг и как раз успел вовремя: первая коляска уже разворачивалась на площади...

— Григорий Гаврилыч! — услышал лейтенант голос таможенного начальника. — Садитесь к нам! Где вас нечистая носит?!

Кучер остановил лошадей. Басаргин юркнул в отворившуюся дверцу и сел рядом с Александровским. Напротив сидели Пономарев и Кият.

— Чем вы так взволнованы, Григорий Гаврилыч? — тотчас спросил Пономарев.

— Да так... недоразумение небольшое, — промямлил Басаргин и вдруг смекнул: «А что, если прибегнуть к его помощи?» И помолчав, сказал со вздохом:

— Представляете, господа... Мы с вами живем, ничего не знаем, а Остолопов, оказывается, содержится под следствием. Прижали голубчика, сознался, что какую-то муку продал персам. Ну и как это частенько бывает, тут же нашел и виноватого, чтобы обелить себя. Заявил следователю, будто я ему приказал продать краденую муку...

Пономарев посмотрел на моряка и тотчас перевел взгляд на Кията.

— Вот и нащупывается узелок с убийством твоих людей, Кият-ага. Если как следует порыться, то и злодеев сыщем... Ну, так продолжайте, Григорий Гаврилыч, что же дальше?

— Становится все понятным, Максим Иваныч, — ответил Басаргин. — Мне теперь, например, до крайности ясно: почему Остолопов уехал на остров раньше нас, и почему маршрут к тому берегу выбрал другой...

— Чего уж тут не понять,— согласился Пономарев. — Сначала бежал, чтобы без свидетелей сбыть муку, а потом, обогатившись, вовсе бросил товарищей. За такие дела на каторгу не грешно...

— На каторгу заслать я его не могу, но к барьеру он уже вызван, — похвастал Басаргин. — Завтра мы будем стреляться...

— Но, но, — возразил Пономарев. — На дуэлях стреляются, когда дело касается офицерской чести. Я бы на вашем месте с клеветником не связывался. Он не достоин этого. Остолопова надо судить, но не подставлять под его пулю свою голову...

Кият, казалось, вовсе не вслушивался в разговор офицеров. Он сидел у окошка, глядел на гладкую равнину Апшерона, загрязненную черными пятнами нефти. Он смотрел и не видел на ней никаких признаков жизни. Ни кустика, ни травинки вокруг. Даже шафрановые поля были голы. Пыль из-под колес кареты всплывала над окном и оседала на стекле. Но Кият не созерцал, а думал... Думал неприязненно о том, что случилось. Он сразу догадался, что Мехти-Кули-хан воспользовался русскими мешками, дабы настроить иомудов против русских. Хорошо, хоть один из казненных живым остался, иначе бы не миновать стычки... Налетели бы джигиты, отомстили за кровь... Понял Кият: речь идет о той муке и тех мешках, что попали в Астрабад... И только неведомо было Кияту, кому Остолопов продал муку. Если б знал, кто купил муку — знал бы и врага своего.

— А не сказал Остолопов, кому сбыл муку? — спросил Кият.

— Нет, не сказал... Кажется, какому-то персу, — отозвался Басаргин.

Кият опять повернулся к окну и уставился на желтую землю.

Вскоре впереди показался большой двор. Словно оазис среди пустыни маячил он на полуострове. Виднелись квадратные стены караван-сарая, большие деревья с оголенными ветвями и возвышение, похожее на мечеть. Кареты остановились возле ворот.

Во дворе караван-сарая было множество келий. В них жили индийцы. Гостей встретил староста — старик, довольно сносно говорящий по-русски. Он ввел приезжих в свою вместительную келью и все увидели возле стены факелом горящий огонь. В другом углу кельи стояла невысокая тумба, покрытая скатеркой, и на ней стояла волосатая, пучеглазая кукла — индийский бог. Кукла была украшена всевозможными тряпочками и прямо перед нею висели два колокольчика и раковина...

Гости стояли с непонятным почтением посреди кельи и оглядывали все вокруг. Пономарев осмелился, подошел к пылающему факелу и увидел обыкновенную железную трубу. Из трубы вырывался газ и тут же сгорал...

— Можешь погасить огонь? — спросил Пономарев. Староста замотал головой и замахал руками. Кият усмехнулся, сказал Пономареву:

— На Челекене такой огонь тоже есть. Из-под земли выходит, горит. Труб, однако, у нас нет. Мы не знаем, как поймать огонь.

Пономарев подивился трезвому мышлению Кията. В то время, как все офицеры смотрели на пылающий факел, как на чудо из чудес, Кият просто объяснил, что это подземный нефтяной газ...

Староста, услышав суждения туркмена, насупился, повел гостей в другие кельи. В одной из них приезжие увидели высохшего до костей, с длинной до пояса, седой бородой, волосатого человека. На нем, кроме тряпицы, прикрывающей срам, ничего не было. Он сидел на полу и произносил какую-то молитву, состоящую из барабанных звуков: «брам-брам-брам!»

— Вот так вызываем огонь, — гордо пояснил староста. И волосатый монах, услышав за спиной голоса, обернулся, начал плеваться и произносить нечленораздельные звуки...

— Это — юродивый.. Пойдемте отсюда, — сказал Кият, и все пошли за ним.

Гораздо больше интереса проявлял Кият-ага на обратном пути, когда кортеж остановился у нефтяных колодцев. На Челекене их тоже было немало. И сделаны они были точно так же, как и в Баку. Но здесь над ними стояли неизвестные Кияту устройства. Как только подошли к первому колодцу, Кият спросил у Пономарева — что это такое.

— Это оголовки, чтобы берега не осыпались, — пояснил майор. — Вот, видишь?

Кият удивился бесхитростному устройству. Вместе с Пономаревым они подняли на веревке жестяную бадью. Черная жижа заклокотала в ней и выплеснулась наземь.

Когда сели в коляску и поехали, Кият стал интересоваться, кто в Баку производит эти устройства, дорого ли они стоят. Майор охотно рассказывал Кияту все, что знал и обещал помочь достать оголовки. Кият заранее поблагодарил своего благодетеля. И еще с большей силой начало его мучить беспокойство: какой скрытый враг посягает на его дружбу с русскими. «Казнь рыбаков, переполох из-за них...», — подумал он и произнес с опаской:

— У русских говорят: «ложка дегтю портит бочку меда». Очень верно говорят... Гибель моих людей тоже портит большое, сделанное вами...

— Видно, ты желаешь, Кият-ага, чтобы история с казнью была забыта? — сказал Пономарев.

— Да, Максим Иваныч, — подтвердил Кият.

— Пожалуй, ты прав, — подумав, согласился майор.— Представляете, господа, станем мы рапортовать Ермолову о своих действиях на восточном берегу — всё у нас хорошо, а этот случай из рук вон...

— Что же вы предлагаете, Максим Иваныч? — заинтересовался Басаргин.

— Составить акт, — тотчас отозвался Пономарев. — Допустим, флотские офицеры считали, что мука на шкоуте принадлежит экспедиции. Часть ее израсходовали во время плавания, а часть подмочили водой и выбросили за борт. Ведь Остолопов сам жаловался на течь...

Все засмеялись столь удачным мыслям майора. Тотчас, однако, Басаргин предостерег:

— Только не учли вы, Максим Иваныч... Ведь Остолопов признался, что продал муку какому-то купцу.

— Это дело поправимое,— спокойно заверил майор. — Протокол допроса можно уничтожить посредством небольшой мзды...

— А если сам Остолопов заупрямится: станет утверждать, что продал муку?

— Тогда будем судить его за дезертирство по законам военного времени.

— Великолепно, господин майор! — воскликнул Басаргин. — До чего же великолепно!

— Вы займитесь актом, Григорий Гаврилыч, — сказал Пономарев. — Только нас с Муравьевым не вписывайте... И говорить об этом господину Муравьеву не следует. Это житейские мелочи... Обойдемся без него...

Свернув с пыльной дороги, шарабан покачнулся и въехал на окраинную улочку. Еще через полчаса офицеры сидели в таможне.

К утру документ об актировании 500 четвертей муки был готов. Моряки вслух зачитали акт и поставили под ним свои подписи. Тут же стали совещаться, какую мзду преподнести Каминскому. Мнения разошлись. Заспорили. Наконец, сошлись на ста червонцах. Оставалось пойти к Осто-лопову, заставить его подписать акт и — чтобы он отблагодарил следователя. В отель отправились Басаргин и Николаев. Войдя в длинный, затемненный зимними сумерками коридор, отыскали дверь комнаты Остолопова и начали стучать. Сначала тихонько, затем все сильнее и сильнее. Остолопов не отзывался.

— Не приведи господь, — перекрестился Басаргин, подумав — не наложил ли на себя лейтенант руки, и с силой навалился на дверь. Николаев помог ему плечом. Слышно было, как дзинькнул крючок и дверь распахнулась. Офицеры увидели сидящего на кровати Остолопова и мечущуюся по комнате в нижней рубашке Люсеньку.

— Что — без церкви обвенчались? — ехидно спросил Николаев.

— Прости, Остолопов, — залепетал Басаргин. — Не знали, что у тебя...

Остолопов тяжело задышал, заиграл желваками скул, схватил табуретку и запустил ее в моряков. Те успели захлопнуть дверь и с хохотом удалились...

Вечером того же дня в комнате с Остолоповым сидел полковник Александровский, говорил, не глядя на лейтенанта:

— Делай выбор, Аполлон Федорович.. Или так или эдак.. Другого выхода нет...

Остолопов повертел в руках акт и расписался. Затем взял со стола пачку кредиток, перевязанную тесемкой, подбросил на руке и сказал:

— Ладно, я наведаюсь к следователю.. Он как раз сейчас у себя...

НОВОГОДНЯЯ НОЧЬ

Франциска опознали казаки Табунщикова — по камзолу, белым чулкам и желтым башмакам,— голодные стервятники выклевали глаза и обобрали тело до костей.

Полковник, не слезая с лошади, посмотрел на жалкие человеческие останки, подумал: «А Мадатов считает его живым и надется на что-то...»

Постояв, казаки двинулись дальше по узкому горному ущелыо.

Спустя неделю, Табунщикову удалось из уст пленного кавказца узнать историю гибели Франциска. Отправленные с Ата-ханом для уничтожения Суркая, они благополучно Добрались до самого ханского дворца. Хан принял их, но через некоторое время, проведав, что оба были в руках Мадатова, — приказал — Ата-хану отрубить голову, а Франциска проводить назад. Люди Суркая проводили его до Черного ущелья и сбросили в пропасть.

Узнав эту историю, Табунщиков тотчас сообщил Мадатову. Тот, не вдаваясь в подробности, доложил о срыве операции Ермолову.

Командующий хмуро прочитал депешу, сказал про себя «ну что ж» и занялся другими делами.

Штаб-квартира командующего была расположена близ Тарков. Отсюда он, окруженный свитскими офицерами и отрядом казаков, ездил по линии фронта, давал распоряжения. Здесь допрашивал пленных, сюда отовсюду к нему шли депеши, приезжали курьеры из полков и отдаленных эскадронов и рот.

В последний день декабря командующий остановился в пятидесяти верстах от Тарков на станции Параул. Местечко это ничем не отличалось от других горских аулов, но славилось старой мечетью, куда иногда приезжал помолиться сам тарковский шамхал Мехти-хан. Мечеть была огорожена высоким забором, за ней громоздились постройки, украшенные изразцовой керамикой, и огромный купол. Охрана Ермолова расположилась во дворе, в подсобных пристройках. Сам генерал со свитой занял теплые кельи, между которыми пустовала большая молитвенная зала с фонтаном. В келью Ермолову поставили две раскладные кровати, стол и кресла. Затопили мангал. С дороги Ермолов охотно присел к огню, дав рядом место полковнику Верховскому.

— Снег опять ночью будет... Холодом так и тянет, — сказал Ермолов, потирая руки.

— Мерзкая погода, — согласился полковник. — Солдаты давно поговаривают о зимних квартирах.

— Как лезгины спустятся с гор, так и мы зимовать уйдем, — с безразличием отозвался Ермолов. — Сейчас не о квартирах надо думать, а об укреплении войсковых рядов. Зима сгонит с вершин абреков, но ведь они не с поднятыми руками слезут. Саблями махать будут, Евстафий Иваныч! А слезут на днях, а то и раньше. Чувствуешь? — Ермолов, со скрещенными на груди руками, подошел к окну и указал подбородком на хмурый зимний вечер. Там, за окном, наваливались сырые сумерки и северный ветер ошалело раскачивал верхушки тополей.

— Да... — скучно произнес Верховский и прислушался. С улицы ясно донесся звон колокольчика: видимо, приехала почтовая карета.

— Из Дербента, — сказал Ермолов.— По колокольцам знаю...

Действительно, вскоре адъютант сообщил, что прибывшая из Дербента почтовая коляска доставила на имя главнокомандующего пакет. С этими словами он протянул Ермолову засургученное письмо. Командующему ежедневно приходилось читать множество подобных казенных бумаг. И сейчас он, приняв письмо, поморщился и отдал Верховскому.

— Прочитай-ка, Евстафий Иваныч... А ты, братец, с ужином поспеши, — напомнил Ермолов адъютанту.

— От Пономарева, — рассматривая письмо, осведомил Ермолова полковник и спросил: — Это не тот, что на Восточный берег подался?

— Ну-тка, дай сюда...

Ермолов развернул листок и быстро стал читать. Пробежав несколько строк, генерал поднял на полковника глаза, сказал заинтересованно:

— От него, Евстафий Иваныч... Именно от того самого Пономарева.

— Любопытно... Что же он сообщает?

— Вести хорошие, Евстафий... Поди-ка скажи, чтобы придержали карету. Отошлем курьера назад, в Дербент... Надо поздравить Муравьева...

Верховский быстро вышел и так же быстро вернулся. Ермолов без него успел достать лист бумаги из планшетки и поставил на стол чернильницу с гусиным пером. Верховский, спросив разрешения, начал читать рапорт Пономарева, в котором сообщалось, что гвардии капитан Муравьев благополучно возвратился из Хивы с послами от туркмен и Мухаммед-Рахим-хана. Пономарев спрашивал, как поступить ему дальше. Возвращаться в Тифлис или же его превосходительство прикажет везти хивинских послов в Дербент, равно как и делегатов-туркмен с прошением на имя главнокомандующего... Ермолов не дал дочитать письмо до конца, сказал:

— Ладно, Евстафий Иваныч, время не ждет... Ей-богу, давно уже столько радостных вестей не получал. Боялся за Муравьева... А он, как всегда, оказался молодцом. Садись пиши...

Верховский обмакнул перо в чернильницу. Ермолов повторил:

— Пиши... С почтением смотря на труды ваши, на твердость, с какою вы превозмогли и затруднения, и самую опасность, противоставшие исполнению возложенного на. Вас важного поручения, я почитаю себя обязанным представить всеподданнейшего государю-императору об отличном усердии вашем в пользу его службы. Ваше высокоблагородие собственно мне делали честь, оправдав выбор мой исполнением столь трудного поручения...

— Все, Алексей Петрович? — спросил, распрямившись Верховский.

— Да... Все... Припиши еще, что мы ждем Муравьева с послами в Дербенте.

Дописав и запечатав поздравительную, Верховский вышел из кельи, отыскал курьера и велел ему поутру отправляться назад в Дербент. Там передать депешу главнокомандующего капитану пакетбота Еремину, дабы тот срочно ее доставил в Баку. Распорядившись, Верховский вошел в другую келью — к свитским офицерам. Те уже пообедали и лежали на ковре. После долгих разъездов по дагестанским долинам всем хотелось отдохнуть и по-домашнему согреться. Никто даже не думал, что с каждой минутой приближается новый год и. что надо бы его встретить, как подобает: шампанским и песнями. Верховский напомнил господам об этом. Сказал:

— У меня есть небольшой запасец рома. Да и Алексей Петрович не все свои запасы поизвел. Давайте-ка, братцы, как бывало... Только, чур, не ждите особого приглашения... Действуйте сами... И еще, господа, обязан вас известить, что его высокоблагородие гвардии капитан Муравьев вернулся живехоньким, о чем получен рапорт...

— Как!?

— Неужели!?

Воейков и Боборыкин вскочили с ковра. Верховский, кому Муравьев был дорог как друг, как брат, начал с радостью рассказывать о получении пакета и ответном письме, какое направил Муравьеву Алексей Петрович...

— К черту все! — радостно покрикивал Воейков, надевая мундир. — Шампанского!.. Немедленно!.. Сейчас же!.. Я-то думал, этот новый год пройдет у нас незаметно, ан нет... Молодец, Николай...

Боборыкин, собравшись быстрее друга, выскочил на улицу и — во двор, к карете с провиантом. Отыскав возницу-казака, сидевшего с компанией в душно натопленной пристройке, он приказал нести ром и шампанское... Тот бросился к походной кладовой.

С бутылками й холодной закуской офицеры возвратились в мечеть. На полу молитвенной залы, возле замерзшего фонтана, расстелили ковры. Кто-то предложил вытащить из кельи стол. Верховский между тем сообщил Ермолову, что свитские затевают новогоднюю томашу, и спросил, как он смотрит на это.

— А чего спрашивать! — мгновенно согласился командующий. — Одобряю... Только усильте караулы, Евстафий Иваныч... Как бы горцы не налетели на пьяную лавочку.

Настроившись на праздничный лад, генерал вскоре вышел к свитским и предложил выпить за возвращение Муравьева. Офицеры охотно поддержали генерала. Ермолов поднял бокал, оглядел всех и сказал с гордостью:

— Лестно видеть, друзья, в рядах моего воинства, в свите моей, офицеров, подобных Николаю Муравьеву... Не он первый, не он последний, выпьем и за того, кто на очереди, кому предстоит свершить подвиг, достойный подвигу Му-равьева!

Компания засуетилась в радостном возбуждении. Вновь зазвенели бокалы. Воейков тотчас принялся хвалить Николая Муравьева, как наилучшего друга, вокруг которого организуется общество. Компания согласилась с ним. В разговоре стали упоминаться имена членов тайной артели. Заговорили о Якушкине, Бурцове, О Муравьевых-Апостолах, наконец о родном брате Николая Муравьева — Александре, кто значился в руководителях священной артели...

Ермолов слушал господ офицеров сначала с рассеянной улыбкой, затем насупился. Подобные разговоры несколько шокировали его. Он знал, что вот-вот начнут возвеличивать его самого — вольнодумца-генерала, кто участ вовал в заговоре против царя, чье имя произносилось вкупе со Сперанским. Он хорошо был осведомлен, что существуют в России тайные общества вольнодумцев, но делал вид, что ничего не знает. Когда открыто заговаривали о Священной артели, Ермолов смотрел на все разговоры, как на детскую игру с огнем. Но между тем генерал знал, какая сила таится в офицерских кругах.

Сейчас он почувствовал эту силу и насупился. Он думал, что с каждым из этих вот офицеров смог бы поступить, как ему заблагорассудится, но все вместе они составляли весомую силу. Весомость эта давила на сознание генерала, за-ставляя заботиться о самом себе. Крещеные в огне войны с Наполеоном, эти вот русские храбрые офицеры героизмом своим воздали хвалу и славу Ермолову. Они смогли его возвеличить и вознести своим героизмом, но они же могли и убрать его при желании. Воспитанные на учении французских просветителей — Монтескье, Вольтера, Руссо, они жаждали видеть Россию свободной от многовекового самодержавия, сбросившей путы крепостничества, освободившейся от голода и нищеты. Ермолов хорошо понимал, что противостоять этой силе бессмысленно, но сдерживать ее необходимо... Особенно сейчас, когда либерализм и демократия только мешали генералу. Эти же вот свитские офицеры за спиной главнокомандующего обвиняли его в чрезмерной жестокости к горцам и даже всевозможными намеками давали понять, что осуждают его варварские действия. И он в душе соглашался с тем же Верховским, Воейковым, Боборы-киным. Но будь он не генералом, не главнокомандующим, Ермолов сказал бы своим младшим друзьям— какого мнения о нем там, в сенате. Царь Александр неоднократно заводил разговоры о ненужном либерализме Ермолова. Где-то в престольных кругах уже ходили слухи, что Ермолов просто-напросто бесталанный военачальник: другой бы на его месте давно заставил смириться кавказцев, а этот запросил дополнительные полки. Толки и намеки на организаторскую беспомощность особенно шокировали Ермолова. Приходилось огнем и мечом отвоевывать былую славу воина-полководца, нажитую в Отечественной войне 1812 года. Осенью этого года ермоловский корпус разорил десятки аулов. Сотни горцев были уничтожены: убиты в бою, казнены или расстреляны. И чем грознее и бесчеловечнее расправлялся с кавказцами командующий, тем сильнее они давали отпор...

В последние дни только и было разговоров — отвести войска на зимние квартиры. Говорили об этом в походных палатках казаки и младшие офицеры. Напоминали об этом главнокомандующему его свитские. Ермолов отмахивался или, того хуже, обрывал подобные речи запретом говорить об этом. Вот и теперь, когда опять затеялась «говорильня», Ермолов не подавая вида, что он рассержен, вышел из мечети.

Темная беспросветная ночь лежала над Дагестаном. Сильный северный ветер жестко шумел в деревьях. Холод залетал под расстегнутый мундир и генерал застегнулся на все пуговицы. Ермолов пятерней потер щеки и с неприязнью подумал, что сейчас наступит новый год, а ведь он даже не побрился. Сквозь окно слышались хмельные голоса расходившихся офицеров. Говорили о нем, о Ермолове: ясно доносился голос Воейкова, что жестокосердие не что иное, как разновидность беспомощности. Боборыкин согла шался со своим другом. Верховский и другие одергивали «петухов», напоминали, что, право бы, не стоило говорить столь дерзкие речи в присутствии самого Алексея Петровича. У каждого, де, есть свои слабости. Неизвестно, как бы повел другой, будь на месте Ермолова.

Генерал саркастически усмехнулся, выругался:

— Барышни кисейные... — И направился в мечеть.

При его появлении офицеры притихли и тотчас заговорили о другом, но Ермолов уже настроился на сердитый лад. Он с трудом дождался двенадцати ночи, поднял со всеми вместе бокал за наступивший новый, 1820 год, и ушел в келью. Там лег, не раздеваясь, на кровать и укрылся буркой.

Верховский вошел к Ермолову под утро. Тихонько стал раздеваться. Генерал с усмешкой спросил:

— Ты-то, Евстафий Иваныч, надеюсь, не судишь меня за излишнюю жестокость?

— Да ну что вы, Алексей Петрович, — пьяно проговорил Верховский. — Бить, бить, бить всех надо... Тотчас он свалился на кровать и разразился тяжелым пьяным храпом.

Утром генерал чуть свет был на ногах. На дворе похолодало. В горах шел снег. Ветер заносил и сюда мелкие колючие снежинки. Ермолов приказал готовить повозку и вызвал Воейкова. Тот, неумытый, с опухшими глазами, предстал перед главнокомандующим.

— Ты что, шельма! — взревел генерал.— Смеяться надо мной вздумал! Ну-ка ступай застегнись и приведи себя в порядок. Ровно через три минуты чтобы был здесь.

Воейков понял, что главнокомандующий не шутит. Он опрометью выскочил из кельи и тотчас вернулся подтянутый, готовый ко всему, что ему прикажут.

Ермолов стоял к окну лицом и не повернул головы.

— Поедете вместе с Боборыкиным в Дербент, — сухо сказал генерал. — Впереди предстоит большая возня с лезгинами... Не по вашим нервам.

— Алексей Петрович!.. — голос у Воейкова дрогнул.

— Пошел прочь! — еще раз рявкнул генерал, и Воейков поспешно удалился.

Вскоре со станции двинулась крытая повозка. Ветер взвихривал над ней сыплющийся сухой снег. Лошади бежали резво — холод подгонял их. Коляску сопровождал отряд казаков. В ней сидели Воейков, Боборыкин и офицер-фельдъегерь...

Ермолов со свитскими и охраной покинули станцию в полдень, когда все хорошо отдохнули и были готовы к длинному утомительному пути.

ПОСЛЫ

Муравьеву вручили письмо командующего в начале ян-варя. Тотчас он вместе с послами сел на корвет. О Пономареве в письме не было сказано ни слова, и майор решил — самое лучшее ехать в Гянджу. На пристани он простился с Муравьевым и ушел собираться в дорогу.

На корвете «Казань» отправлялись в обратный путь оренбургские чиновники. Поднявшись на палубу, они тотчас вошли в каюту и, не дожидаясь отплытия, раскупорили «бутылочку». Каминский выбрался на палубу, когда корвет шел уже вдоль берегов Апшерона. Серый, невзрачный Баку на склонах гор, окутанный зимней дымкой, был едва различим. «И слава богу, — с облегчением подумал Каминский, — побыстрей бы уплыть из собачьей дыры!» Четырехмесячное пребывание в этом городе оставило в его душе полнейшее разочарование солнечным югом. Нигде, даже в Оренбурге, не наблюдалось таких беспорядков, как здесь. Ложь, обман, взяточничество, унижение мусульман. И моряки — кадровые офицеры — не были похожи на тех русских моряков, открывающих необитаемые земли. Здесь служили моряки-торговцы, моряки-барышники, забывшие о чести и долге...

Следователь думал о лейтенанте Остолопове — честном русском моряке, волей судьбы попавшем в это гнилое болото, и жалел его, как родного сына. В глазах Каминского все еще стояла гнусная картина дачи взятки. Остолопов ввалился в номер, подал акт о списании краденой муки, а вместе с ним пачку кредиток. Сначала следователь не понял — что это. Но когда ознакомился с документом и увидел деньги, гневно встал из-за стола, задрожал в исступле-нии и начал бить лейтенанта по щекам кредитками. «Как смеешь ты, лейтенант, офицер государства российского?!» Остолопоз стоял, зажмурив глаза, и не двигался с места. Он стоял, не меняя позы до тех пор, пока Каминский не . успокоился. Опомнившись, следователь сказал «извините, сударь», достал из шкафа ром и налил в рюмки — себе и моряку. «Деньги — прочь, — сказал он сухо. — Отдай тому, у кого взял и не пачкай рук... Акт оставь...»

Каминский подписал акт и на другой день занес в номер к Остолопову. Выходя, признался: «Только ради тебя, лейтенант... Прост ты и доверчив... А простота — хуже воровства... Ну, да ладно, что было — то быльем поросло. Пиши рапорт, помогу тебе выбраться из этой ямы. А таможенному не прощу. Столько у него больших и малых грехов, что нельзя ему доверять пограничную службу... Предаст, каналья... За два серебренника предаст...»

Прервали его раздумья подчиненные, тоже вышедшие из каюты подышать свежим ветерком. Остановились рядом, у борта. Они смотрели на зеленые с белыми гребешками волны и судачили — каким бывает девятый вал. Каминский, почуяв, что сейчас и его вовлекут в никчемный разговор, отошел прочь и остановился возле капитана Муравьева. Он много слышал о нем, знал о его поездке, но знаком не был. Подойдя, следователь представился, назвал свой чин, фамилию и коротко объяснил, зачем он приезжал в Баку. Муравьев козырнул — тоже назвал фамилию. Следователь спросил:

— Нашего посла, случаем не встретили там, в Хиве? Николай Николаевич с любопытством взглянул на Каминского. Тот поспешно добавил:

— Да, да, капитан... Как раз накануне моего отъезда из Оренбурга был слух, будто его превосходительство Эссен то ли собирался послать человека в Хиву, то ли уже отправил...

— Если это и на самом деле так, — ответил Муравь ев, — то становится понятным истинная причина столь недоверчивого обращения хана со мной. Представьте, в Хиву прибывают сразу два посла. Тут любого хана можно сбить с панталыку: что за нужда заставила русских слать послов одного за другим?

— Не угодно ли, капитан, по рюмочке? — предложил Каминский. — У меня в каюте отменный француз-ский ром...

— Спасибо, я не пью, — отказался Муравьев и продолжал начатый разговор.— Любопытно, знал ли Алексей Петрович об этом, отправляя меня в Хиву?

— Не знал, смею вас заверить, — ответил Каминский. — А Эссен проведал о новой затее Ермолова и, видимо, решил опередить его. Служба — она обязывает конкурировать, особенно их, генералов. Хива ведь отстоит от Оренбурга не далее чем от Тифлиса. Почему бы Эссену и не послать свою экспедицию?

— А Нессельроде, а государь?! — мгновенно возразил Муравьев. — Разве без их ведома можно такое?

— Ай, что там государь, — пренебрежительно высказался Каминский. — До этого ли ему, малоуважаемому Александру Павловичу. Ныне он перед Европой щеголяет... Когда уж ему думать о своем лапотном отечестве!

— Вы каким образом оказались в Оренбурге и давно ли? — осторожно спросил Муравьев.

Следователь тоже с осторожностью заглянул капитану в глаза, помедлил и сказал сухо: — Давно, господин капитан... По делу Сперанского некоторым образом проходил... Сослан, так сказать...

— Раньше в Петербурге проживали-с?

— Да, разумеется... Не угодно ли, капитан... Даю вам слово — у меня чудесный французский ром...

Муравьев согласно кивнул. Каминский взял его под руку и повел в каюту...

Корвет подошел к Дербенту на следующий день. Места у крепости были мелкие. Якорь бросили в трех верстах от берега, переправились на сушу в баркасах. На пологом, усыпанном ракушкой берегу, гостей встретили командир Куринского полка Швецов, армянин Муратов, выехавший сюда раньше для подготовки жилья, и множество горожан, сбежавшихся взглянуть на азиатских послов.

Азиаты, в свою очередь, оглядывали громоздкие дербентские стены, башни и от удивления цокали языками. Вряд-ли им где-то еще приходилось видеть подобную крепостную мощь. Поражали гостей и городские постройки, сплошь из крупного горного камня: мрачные, с синими куполами, мечети, громадная грегорианская церковь и, как венец всему этому, величественный ханский дворец...

В Куринском полку Муравьева встретили Воейков и Боборыкин. Николай Николаевич решил, что и главнокомандующий тут...

— Простите, господа, — заторопился он, вырвавшись из объятий друзай, — мне надо представиться Алексею Петровичу!

— Нет его в Дербенте, — хмуро сообщил Воейков. Боборыкин тотчас рассказал о случившемся на станции Параул. Воейков добавил:

— Жестокосердие генерала необыкновенно. Командующий применяет в войне такие способы, какие прочим полководцам и не снились...

— Знал бы ты, Николай Николаевич, об отравлении Шекинского хана — такая мерзость! — отчаянно высказал Боборыкин.

— Как! Хан отравлен? — не поверил Муравьев.

— В том-то и дело. Но и это не все! Воейков пояснил:

— Командующий изобрел сам или перенял у кого-то пресловутую «круговую поруку». Когда пришли в Дагестан, за одного убитого русского брал десять чеченских жизней. Теперь за одного целое село приказывает уничтожать. Горцы, дабы всем не погибнуть, сами расправляются с тем, кто поднимает руку на русского... В этом и есть — круговая порука. Где же человечность, гуманность 'та, какую мы видели от Алексея Петровича в своем кругу...

Муравьев слушал и не верил.

Главнокомандующий возвратился в Дербент в середине января. Злой и осунувшийся от бессонницы и бесконечных странств'ований, он, однако, обошелся с Муравьевым по-дружески. При встрече обнял, сообщил тут же, что направил в Петербург депешу об успешной поездке в Хиву, и пожелал видеть закаспийских гостей.

Вскоре полковая канцелярия заполнилась свитскими офицерами и командным составом. Ермолов с Муравьевым, Верховским и Швецовым сели за стол. Кията, сына его Якши-Мамеда, хивинцев Еш-Назара и Якуб-бека усадили напротив, в зеленых креслах. Ермолов спросил, есть ли у послов письма их государей к главнокомандующему Кавказа. Еш-Назар тотчас, как только Муравьев ему перевел суть сказанного, вынул из-под халата пергаментный свиток и, поклонившись, передал главнокомандующему. Ермолов сорвал печать, развернул свиток и, поморщившись, передал писанину Муравьеву:

— Ну-ка, капитан, переведи, тут по-татарски писано... Николай Николаевич с некоторыми запинками, но довольно членораздельно прочитал:

— Отец победы Абдул-Гази-Мухаммед-Рахим-хан приветствует высокостепенного и высокопочтенного главнокомандующего Ермолова, который да будет монаршей нашей милостью отличен и да ведает:

Усердное письмо об обращении по дружбе и знакомству, присланное с Н. Н. Муравьевым, предстоящие при дворе нашем чиновники получили, и содержание оного стало известно...

— Ты что же, выходит не сам отдал моё письмо хану? — спросил Ермолов.

Муравьев смутился и нахмурился. Сказал изысканно-вежливо:

— Ваше превосходительство, будьте любезны дослушать послание до конца. О моих походах, если пожелаете, я расскажу...

— Читай... — Ермолов сверкнул серыми пронзительными глазами.

Муравьев продолжал чтение:

— Что касается до писания твоего, чтобы основание дружбы было возобновлено и утверждено через продолжение между нами сношений и старанием обеих сторон, купцы имели бы открытые пути и спокойно пользовались бы торговлей, то по сему делу будь известен, что ныне караваны и купцы безопасно и спокойно ездят в сторону крепости Янгийской и астраханского владения. А как иомудские и гокленские народы некоторые служат нам, а другие каджару, то, когда по воле божьей поступят и они под власть нашу, тогда может исполниться то, что угодно будет богу...

Написано в столичном городе Хиве и отправлено сие почтительное письмо в лето хиджры 1235 (1819) месяца декабря. Впрочем, какие есть словесные поручения, оные перескажут доверенные наши Хак-Назар-юзбаши и Якуб-бек...

Муравьев скатал послание хивинского хана в трубочку и передал Ермолову. Тот положил свиток на стол. Некоторое время разглядывал хивинских послов, затем сказал:

— Ну, а каково же письмо туркменского государя... или хана?

Кият поднялся с кресла. Высокий, сутулый, с пышной седой бородой, он посмотрел в глаза Ермолову, ответил гордо:

— У нас нет государя и хана, ваше превосходительство. Туркмены — народ вольный. Каждый живет сам по себе, а подчиняется только старшинам. Я — старшина однога колена племени иомуд, что живет в Гасан-Кули, на острове Челекен, да еще на Дардже есть немного людей. Я от своего народа — племени иомуд, доверившего мне вручить послание, вручаю, вот.

С этими словами Кият подошел к генералу и подал ему свиток, также скрепленный печатями.

Ермолов удивился, как хорошо туркменский старшина говорит по-русски. И сразу почувствовал к нему уважение. Подкупало в Кияте не только его знание русского языка, но и умение держать себя непринужденно, с аристократической осанкой.

Ермолов распечатал свиток и увидел две бумаги: на туркменском и русском языках. Прочитал бегло, свернул и сказал:

— С вами, Кият-бек, у меня будет отдельный разговор.— И, помолчав, опять обратился к хивинцам:— Так что же вы имеете ко мне словесно? Переведите им мои вопросы, Николай Николаевич.

После перевода слов командующего послы ответили, сначала один, затем другой, примерно одно и то же: Мухаммед-Рахим-хан просил показать его людям Кавказ и воинство кавказское, а также все интересное. Ермолов благосклонно согласился, понимая что хивинцы намерены прощупать мощь русских.

«Ну, что ж, — решил генерал, — если я им покажу силу России, то, пожалуй, хан хивинский впредь станет со мной говорить более мягким языком...»

— Я скоро поеду в Тифлис и возьму вас с собой, -зал Ермолов. И Муравьев опять перевел суть сказанного гостям. Затем генерал предложил им отдохнуть. Он освободил и полковых офицеров. Попросил остаться только Муравьева и Верховского. А Кияту, когда тот встал с крес-ла, сказал:

— Ты не спеши, Кият-бек... Поговорим с тобой. А сын пусть идет, гуляет. — Ермолов дождался, пока закрылась за офицерами дверь, и сразу перешел к делу.

— Люди твои, Кият-бек, судя по письму, хотят стать подданными моего государя. Что их заставляет идти на это? Лишения от персиян, голод... или другие какие причины?

— Все так, как сказано в послании нашем, ваше превосходительство, — сказал, вставая, Кият. Ермолов сделал знак рукой, чтобы сидел. Кият вновь опустился в кресло, продолжал: — Персияне — наши главные враги, от них житья нет...

Ермолов, глядя на Кията, соображал: «Объединить иомудов и поставить над ними главным Кията! С помощью организованной силы мы могли бы безбоязненно водить караваны через пески, в глубь Средней Азии, не опасались бы нападений кочевников. А в случае раздора с Персией, эта же организованная сила может выступить на русской стороне и наделать немалый переполох в стане врага, со стороны Астрабада...»

— Не только персы, но и Хива нас тревожит, — продолжал Кият. — В день прибытия из Хивы Муравьева караванщики распустили слух, будто Мухаммед-Рахим-хан собирает войско на персиян: прогнать их хочет из Кумыш-Те-пе, а нас подчинить себе...

— Много он захотел, этот Мухаммед, — небрежно проговорил генерал. — Если вас подчинит, то и нам крепостцу на том берегу не даст построить. Так ведь, Кият-бек?

— Истинно так...

— Стало быть, нельзя ему поддаваться!

— Голодом хочет взять, — сказал Кият. — Цену на хлеб в три раза повысил для туркменских купцов.

— Хлебом я помогу, — тотчас отозвался генерал.— В самое ближайшее время пришлю судно с хлебом, продадим вам хлеб по самым умеренным ценам... А там увидим. У нас говорят: поживем — увидим.

— Спасибо, ваше превосходительство, — признательно сказал Кият.

Ермолов вышел из-за стола, давая понять, что разговор окончен. Кият тоже встал. Генерал, указав кивком на Верховского и Муравьева, сказал:

— Вот с ними, Кият-ага, общайся пока... У меня много дел. Как освобожусь — позову еще. Вечерком заходите все ко мне... на чай...

Вместе вышли во двор из казенного полкового помещения. Верховский повел Кията за ворота, в дом армянина Муратова, где разместились послы. Муравьева немного задержал командующий.

— Прости, Николай, — сказал он, — для личных дел вовсе времени нет, поговорить даже толком некогда. О походе твоем непременно все выслушаю... А пока говори, если ко мне что-нибудь у тебя есть...

— Да ничего такого нет, Алексей Петрович... Жалко вот — Пономарева обидели, не позвали к себе. Старик обижен...

— Ослушнику поделом,— твердо сказал генерал. — Он не выполнил моего приказа... Отказался.

— Я знаю об этом, Алексей Петрович, — отозвался Муравьев. — И думаю, кто же тот другой, что согласился на такое.

Ермолов грозно сверху вниз взглянул на Муравьева. Капитан ждал — сейчас генерал выругается. Ермолов набрал в грудь воздуха, выговорил сдавленно:

— Я не о согласии говорю, а о приказе...

Некоторое время шли молча. Обоим этот разговор был до крайности неприятен. У ворот, где топтались казаки — охрана генерала — Алексей Петрович остановился, сказал:

— А вообще-то, капитан, чую — зарядили тебя демократией эти голубчики — Воейков и Боборыкин. Барышни... Небось напели тебе, что и пленных вешаю, и аулы жгу под корень. Брось, капитан! Война — есть война. Она не для слабонервных. А кавказская — из всех войн — война. Здесь не только взрослый, но и ребенок чуть чего, за кинжал хватается.

— Все равно, Алексей Петрович, — хмуро выговорил Муравьев. — Все равно, милостью можно больше сделать...

— Ну и упрям же ты, голубчик, — со злостью засмеялся Ермолов. — Придется тебя бросить в горы, там ты узнаешь— что есть милость. — И генерал крупным шагом подошел к жеребцу и вскочил в седло...

Генеральская кавалькада выехала из крепости. Муравьев, пройдя квартал, постучался в двери дома армянина Муратова...

Вечером стало известно: командующий с отрядом казаков спешно выехал. Пришло известие от Мадатова, что Суркай-хан Казикумухский с десятитысячным войском спустился в долины Дагестана, разорил несколько казачьих постов. Ермолов, ни с кем не простившись, подался в лагерь к Мадатову.

Комендант крепости передал Муравьеву записку. Ермолов сообщал, что вряд ли в скором времени развяжется с делами, и велел со всеми послами ехать в Тифлис...

Через три дня две крытых кибитки под усиленной охраной двинулись на юг.

Погода была скверная. Шел мокрый снег. С Каспия дул холодный ветер. Колымаги продвигались очень медленно.

Муравьев нервничал и все время твердил, что на первом же посту надо сменить лошадей. Кият с сыном сидели в повозке напротив Муравьева. Тяготы пути они переносили довольно равнодушно. И когда Николай Николаевич начинал сердиться то на лошадей, то на мерзкую погоду, Кият недоуменно спрашивал:

— Неужто, когда в Хиву на верблюде ехал — легче было?

— Ну, не легче... Но, черт возьми, тут же не пустыня! — отвечал Муравьев. — Тут земля обжитая...

На первом же посту Николай Николаевич сменил лошадей, но повозки от этого не пошли быстрее. Наоборот, показалось, что подсунули ему каких-то кляч. И чем больше досадовал Муравьев, тем веселее держался Кият. Капитан понял, что малодушничает, капризничает, как мальчишка, устыдился самого себя. Кият, видя, что благодетель-капитан успокоился, весело произнес:

— Тише едешь — дальше будешь...

В ЗАПАДНЕ

На восточном берегу разгуливал зимний ветер. Кумыш-Тепе, претерпевший нашествие астрабадцев, выглядел убого. Люди, как зачумленные тушканы, перебегали из кибитки в кибитку и подолгу не показывались наружу. Не стало шумных гургенских базаров, опустел берег. Оставшиеся в живых перекочевывали на Атрек в Гасан-Кули и к Балханам. Кумыш-Тепе не покинули только те, кто служил персиянам, чьи родственники находились заложниками в Астрабаде и Тегеране. Одним из таких был Назар-Мерген.

В промозглый день сидел он в шерстяном заплатанном чекмене у горящего очага в кибитке и думал, что ему делать дальше. Он был одинок. Семья его находилась в какой-то деревушке близ Ноукента. Вернуть назад жену и детей он мог бы лишь при одном условии: надо было найти дочь Гамза-хана, привезти ее.

Тысячу раз проклинал себя Назар-Мерген за то, что не ушел когда-то с Киятом на Атрек, не подчинился его воле. Не захотел Назар-Мерген никому покоряться, потому что сам хотел сделаться большим ханом. Завладеть землями и людьми Гургена мечтал он. Вот и добился своего. Весь опустошенный Гурген перед ним: иди бери обеими руками. А жены и детей нет. Обед сварить некому. Да и варить-то из чего. Последний чувал риса унесли разбойные персы. Назар-Мерген, скорчившись, шевелил прутиком в очаге, разгребал жар. Кончик прутика вспыхивал и потухал. Неожиданно возле кибитки послышались шаги и чей-то очень знакомый голос. Назар-Мерген мгновенно поднялся, выглянул из кибитки. К нему шли двое. Один был — мастер Аллакули-уста. Другого Назар-Мерген узнал не сразу. Лишь приглядевшись, вспомнил — это тот самый амбал, что приезжал с Мир-Садыком, — Черный Джейран. Хозяин не мог понять, откуда они взялись. Аллакули-уста со слезами на глазах поприветствовал Назар-Мергена и начал спрашивать, куда делись его кибитки и жены с детьми. Хозяин молча ввел гостей, бросил им старую кошму, чудом сохранившуюся после разбоя, и бесстрастно начал рассказывать о том, как люди Кията напали на астрабадские берега, ограбили пять деревень, как в отместку Мехти-Кули-хан прислал свое войско, сжег половину Кумыш-Тепе, многих увел в плен. Кибитки Аллакули-уста тоже сгорели, а семью его поделили между собой каджары.

— Ой, горе мне!.. Ой, горе!.. — взвыл сиплым голосом Аллакули-уста.

Назар-Мерген посмотрел на него, сказал рассудительно:

— У меня тоже всю семью увели... Плачь — не плачь, горю слезами не поможешь. Так ведь, амбал? — спросил он Черного Джейрана. Тот тихонько засмеялся.

Назар-Мерген поведал серебряных дел мастеру, как можно выручить из неволи свои семьи. Если найти дочь ноукентского хана, то и семьи вернутся. А кибитки и добро нажить можно: руки у Аллакули-уста золотые.

Немного успокоившись, Аллакули-уста стал рассказьь вать о поездке в Астрахань.

Шестеро их во главе с Данияром пошли к астраханскому губернатору Бухарину, подали прошение и пешкеш — два золоченных подноса, несколько ковров и мешочек золота. Подарки губернатор принял и пообещал, что отправит прошение туркмен в Петербург. Данияру велел подождать. Больше трех месяцев они жили при караван-сарае, ждали, когда позовет губернатор. Наконец, он вызвал. Трое пошли С Данияром и не вернулись. Аллакули-уста с Черным Джейраном долго ждали возвращения Данияра, но так и не дождались. На другой день им сказали, что Данияра и тех тро их посадил губернатор в острог. Тотчас, не раздумывая долго, бросился Аллакули-уста к пристани, чтобы попасть на корабль Багир-бека, а брига у пристани уже нет, — уплыл еще утром. Хитрый купец прознал об опасности раньше всех.

Больше месяца добирались Аллакули-уста и Черный Джейран до своих земель: пешком шли и на верблюдах еха-ли, наконец, сели в большую персидскую лодку и приплыли в Астрабадский залив...

Назар-Мерген понял, что затея с фальшивым прошением не удалась, но не пожалел даже. Не до того ему было. Выслушал он Аллакули-уста и опять возобновил разговор о дочери персидского хана...

Сидя у дымящего очага, они обдумывали — где искать пленницу. Назар-Мерген предполагал, что она, может быть, в Гасан-Кули. Но как туда поедешь? Как людям на глаза покажешься, когда тебя там ненавидят больше паршивой собаки. Назар-Мерген советовал податься туда Аллакули-уста одному. Старик пожевал губами и согласился. Обдумав, как лучше завести разговор о персиянке, он сказал:

— Вот Черный Джейран человека Киятова от смерти спас. Спрятал его от джеллада и взбесившихся рейятов в мазарах. Если только найти того старика, он поможет. Он жизнью Черному Джейрану обязан. Только бы найти его. — Аллакули-уста и амбал решили ехать вместе...

Спустя час, раскачиваясь на верблюжьих спинах, они выехали из Кумыш-Тепе. По пескам, по прибрежным ракушкам, сквозь ледяной ветер. К вечеру достигли устья Атрека и стали отыскивать яшули Нияза, которому астрабадский хаким отрубил руку. Черный Джейран вспомнил имя того человека. Им показали кибитку безрукого и они, привязав верблюдов, двинулись к ней.

В кибитке на кошме сидели человек шесть. Нияз-ага рассказывал своим приятелям о том, что по пути с верховьев Атрека повстречал отряд текинцев. Его остановили, спросили, откуда родом, и узнав, что пострадал от персов, отпустили. Нияз-ага успел узнать, что Хива-хан шлет большое войско, дабы отбить у каджаров гургенских иомудов и на всем побережье водворить власть Хивы. Джигиты, собравшись в кибитке Нияза-безрукого, обсуждали, как им быть. То ли бежать на Челекен к Кияту, то ли принять текинцев и помочь им в войне против Мехти-Кули-хана. За этой беседой застали их Аллакули-уста и Черный Джейран...

Увидев гостей у входа, Нияз-безрукий поднялся живо с кошмы и пригласил их войти. Они сняли чарыки и опустились на кошму. Все шестеро знали Аллакули-уста. Ничего против его не имели: зла он атрекцам не приносил, наоборот, часто они к нему ездили за украшениями, продавали награбленное серебро и золото. Черного Джейрана встретили с некоторой осторожностью: звероватое выражение лица, нестриженая всклокоченная голова и мускулы, проглядывающие сквозь драный халат, вселяли в хозяев уважение к этому человеку. А Нияз-ага как увидел его, сразу заулыбался, поздоровался и стал объяснять всем, что это и есть тот самый амбал, который не дал Ниязу умереть в чужом краю. Тут же Нияз-ага выскочил из кибитки, и вскоре жена его — щуплая старуха — принесла чайники. Долго сидели, вспоминали о казни и, лишь обговорив все подробности, перешли к делу.

Пришлось опять мастеру рассказывать о случившейся беде, о персиянке.

Сидящие в кибитке заволновались, заговорили все сразу. Начали расспрашивать: из какой деревни этот Гамза-хан, потому что грабили пять деревень и девушек увезли не-мало — можно ошибиться при опознании.

— Из Ноукента он, — сказал Аллакули-уста...

— Из Ноукента? — радостно спросил молодой джигит это был Смельчак. — Если из Ноукента, то я могу тебе помочь, Аллакули-уста, найти эту персиянку. Только она далеко...

— Хов, Алладурды-джан, — приторно заканючил Аллакули-уста. — Бог видит, судьба моя оказалась в твоих руках. Помоги мне, а я перед тобой в долгу не останусь. Вот держи, он подал ему мешочек с серебром. — А как привезешь девушку, получишь втрое больше от меня, да от Гам-зы-хана.

Смельчак вертел в руках кожаный мешочек, туго набитый монетами, и не решался. Все подталкивали его и уговаривали, чтобы ехал, помог мастеру. Аллакули подумал, что Смельчак один боится отправляться в долгий путь, сказал живо:

— Вот и друг наш... Черный Джейран с тобой отправится. Вдвоем веселее будет.

— И это верно, — сказал Нияз-ага. — На него ты мо-жешь надеяться, как на самого себя, проверенный человек...

Смельчак согласился, но с оговоркой:

— Только привезу ли, этого обещать не могу, — сказал он. — Тот человек, когда мы плыли из Персии, говорил, что отвезет девушку в Хиву — хану: красоты она такой, редко на земле встретишь...

— Привези, Алладурды-джан, привези».. Жизнью тебе буду обязан... Вот и еще на, если не веришь. — И мастер достал из кушака еще пригоршню серебряных монет — тюмены-падша...

Гости заночевали у Нияза-безрукого. Утром чуть свет он с помощью своих друзей снарядил в дорогу верблюдов, и Смельчак с Черным Джейраном пустились в путь.

Весь день верблюды вышагивали вдоль морского бере га, обходили лагуны, заросшие камышом. Весь день дул холодный ветер с суши на море и обдавал пылью зеленые волны. За день путешественники не встретили ни человека, ни зверя. Ночевали, положив верблюдов наземь и укрывшись чекменями. Холод пробирал до костей. Уснуть долго не могли. Смельчак рассказывал амбалу, как красива та девушка, за которой они едут, а Черный Джейран спрашивал: сколько денег в том мешочке, какой дал Смельчаку уста. Смельчак отвечал: подсчитывать потом будем, когда маленькую ханшу привезем. Черный Джейран жадно поглядывал на Смельчака, глаза у амбала загорались зелеными огоньками, как у волка.

На другой день, к вечеру, из-за барханов выехал к морю отряд конников. Смельчак спрыгнул с верблюда, начал тянуть его вниз, чтобы уложить наземь. То же проделал и Черный Джейран. Конники, однако, увидели путников и поспешили к ним. Смельчак решил, что это сотня текинцев и закрылся с головой чекменем, чтобы было не так страшно принять смерть. Вскоре он услышал топот коней и голоса над самой головой. Смельчак высунул голову и узнал Махтум-Кули-хана. Хан тоже угадал Смельчака.

— Куда путь держишь, Алладурды? — спросил Махтум-Кули-хан.

— На Челекен, сердар, — живо, с некоторой гордостью отозвался Смельчак.— Дело у меня есть к Булат-хану...

— У меня тоже к нему дело, — сказал Махтум-Кули-хан. — Как войдешь к нему в кибитку и увидишь его, сразу скажи, что меня видел. Скажи — войско Хива-хана идет к берегам нашим. Скажи — Махтум-Кули-хан решил не принимать сражения. Скажи — ушел на Дарджу. Если же застанешь самого Кията, то спроси у него, как быть дальше. Но это па всякий случай... Кият — в гостях у русского генерала...

— Есть, хан, я все сделаю, как приказываешь, — заговорил и заулыбался Смельчак...

Махтум-Кули-хан пожелал Смельчаку и его напарнику счастливой дороги, и конный отряд вскоре скрылся за барханами.

Прошло еще три дня, прежде чем путешественники достигли берега, откуда был виден Челекен. Он лежал на море и чтобы попасть на него, надо было покрыть два фарса-ха по воде. По словам островитян, глубина на перешейке достигала по грудь лошади. Ходили слухи, что и первые люди на остров переехали на верблюдах. Но сейчас верблюды боялись даже подойти к воде. Смельчак сразу отказался от глупой затеи.

Вечер и всю ночь они жгли на берегу сухие ветви тамариска и саксауловые коряги, чтобы привлечь внимание островитян. И утром к берегу подошел киржим Булат-хана. Верблюдов оставили на берегу, а их усадили в парусник и повезли на остров.

Встретила их немногочисленная толпа ребятишек и женщин, которые стояли поодаль у кибиток. Как только причалил киржим, из своей кибитки вышел Булат-хан. Толстый, на коротких ножках, он словно подкатился к берегу. Соскочив с борта на землю, Смельчак спросил сразу:

— Кият-ага приехал?

— Нет, не приехал — испуганно ответил Булат-хан...— А ты знаешь где он? Может, и в живых его уже нет?

— Не знаю, хан-ага... Но скажи ему, как вернется, что Махтум-Кули-хан ждет его на Дардже. С хивинцами надо воевать...

— О аллах, неужто быть войне? — опечаленно сказал и затряс бородой Булат-хан. Тут же он пригласил приезжих . к себе...

Весь день они спали крепким сном. Вечером, когда проснулись, Смельчак спросил: где стоят кибитки Кеймира. Булат-хан охотно вызвался проводить гостей. Смельчак сказал, что обойдутся без него. Сгустились сумерки и небо слилось с морем, когда они словно черные призраки, вышли из кочевья Булат-хана и направились к двум одиноким кибиткам, едва видневшимся на песчаном берегу острова.

Кеймир-батрак, по обыкновению, вечерние часы проводил в обществе друзей — Курбана и Меджида. И в этот вечер они пришли к нему с дутаром поразвлечь пальвана и его красавицу-персиянку. Давно уже она стала его женой. Получил Кеймир благословение муллы Каиба и устроил свадебный той. Пиршество вышло не слишком богатым, но не хуже, чем у других островитян-бедняков. Все было, как положено на тое. Правда, не состязались джигиты на скачках. Но боролись пальваны и стрелки палили по шапкам, и бахши пел: на дутаре играл Курбан...

Он и сейчас подтягивал струны, пока Кеймир советовался с ними и с Меджидом, как ему продать драгоценный камень из ожерелья Лейлы. Долго он не верил и посмеивался над женой, что голубой камушек стоит целой отары и двадцати лошадей. Довел Лейлу до слез и только тогда убедился, что жена не шутит, да и какой смысл ей обманывать. Другое дело, если бы сказала, что этот камушек ничего не стоит.

Меджид советовал:

— Как приедет какой-нибудь купец из Энзели или из Баку, давай отправимся в путь и там продадим твой бриллиант... Только чтобы не схватили рейяты...

Курбан предостерегал:

— В Энзели ты не успеешь его из кушака достать, как тебя фарраши схватят, а в Баку за воров посчитают. Здесь надо продать драгоценность... Прямо на купеческом корабле.

— Оба вы правы,— ответил пальван. — Опасность нас везде подстерегает, хоть вовсе из кибитки не выходи... А я думаю, надо так жить, чтобы нас тоже хоть немного боялись... Камень продадим, киржим или гями купим — заживем по-другому...

— Дай-то бог, — улыбнулся Курбан. — Давно уже к Астрабаду не ходили, белого света не видели...— Он ударил по струнам, хотел было запеть, но в это время в кибитку вошла испуганная Лейла. В больших глазах персиянки стоял испуг, губы вздрагивали...

— Там двое, — прошептала она... — За кибиткой стоят.

— Кто такие? — спросил Кеймир и хотел было подняться с кошмы, но у входа послышались мужские голоса. Гости спрашивали у матери пальвана, как им увидеть ее сына. Старуха приглашала гостей в кибитку. Вот они подошли ближе, пригнувшись, словно нырнули в юрту и остановились, осваиваясь в полумраке...

— Хей, пальван, неужто не узнал?— спросил радостно Смельчак и уже было шагнул к Кеймиру, но в это мгновение второй гость вскрикнул: «Вах, дат-бидат!» и выскочил из юрты. Кеймир успел узнать его. Словно барс прыгнул он с кошмы, сунул ноги в чарыки и побежал к загону, где стоял конь. Мгновенно пальван вскочил в седло и поскакал за беглецом. Его было видно. Крупными скачками он бежал поперек острова. Светлая лунная ночь лежала над Че-лекеном. Беглецу невозможно было скрыться...

Кеймир пустил коня -во весь опор и скоро настиг Черного Джейрана. Нагоняя, со всего размаху полоснул его вдоль спины камчой и хотел конем преградить ему путь, но беглец метнулся в сторону и побежал к морю. Фигура его замелькала в полутьме между кустов черкеза. Пальван поскакал следом, объезжая хлесткие ветки. Черный Джейран выскочил к ямам «пшеноваров», где из песка вытапливали нефтакыл. Оттуда шли несколько парней с лопатами. Кеймир закричал им:

— Хов, ийгитлер, ловите этого вора! Проклятье его роду и дому!

Парни бросились за Черным Джейраном. Один следом, другие наперерез. Вот они сцепились с ним, но он раскидал их, как котят, и опять бросился бежать...

Паника поднялась в кочевье Булата. Несколько молодцов вместе с Булат-ханом поспешили на место суматохи, куда уже бежали со всех сторон «пшеновары», солеломщики, арбакеши... Кеймир преследовал амбала по берегу. Тому оставалось одно: или остановиться, упасть на колени и просить пощады, или прыгать в море. Пока же он несся по песчаной отмели, то и дело оглядываясь и испуганно взвывая. Внезапно навстречу ему выскочило несколько человек. Амбал на мгновение остановился, взмахнул руками и бросился в волны. Кто-то кинулся за ним вплавь, но Кеймир не спеша слез с седла и крикнул челекенцу:

— Ай, вернись, не надо... Никуда не денется... Теперь он мой...

Черный Джейран удалялся все дальше и дальше в море, но пальван не проявлял никакого беспокойства. Кеймир следил за беглецом и поплевывал на песок. Пальвана обступили челекенцы. Прибежали Курбан с Меджидом, а с ними — Смельчак. Булат-хан со своими подъехал, слез с седла, неодобрительно покачал головой:

— Говорят, пальван, он твой гость?

— Я его из кибитки не прогонял, — хмуро отозвался Кеймир. — Сам побежал... А раз побежал, значит с черными мыслями явился...

— Кто он такой? — спросил Булат-хан.

— Тот самый, Булат-ага, что всю выручку твою у меня украл и украшения, купленные для Тувак...

— Неужто тот самый? — не поверил Булат-хан.

— Он, хан-ага... Он... — со злорадством проговорил Кеймир и повел коня вдоль берега, потому что Черный Джейран повернул назад и приближался к оконечности острова, как раз к кочевью Булат-хана.

Встречали амбала молча. Тяжело двигая руками, он подплывал к берегу. Видно было, что силы оставляют его. Амбал с трудом дотянул до отмели, поднялся на ноги, сделал несколько шагов и упал. Курбан, Меджид и еще несколько йигитов бросились в волны и вытащили амбала на берег. Черный Джейран, видимо от усталости, потерял сознание.

— Хей, друзья, помогите мне, — сказал Кеймир и взвалил амбала поперек седла. Взявшись за уздечку, пальван, как ни в чем ке бывало, повел коня мимо кибиток Булат-хана. Ребятишки увивались вокруг лошади с пленником. Женщины, выйдя из кибиток смотрели на пальвана и его поверженного врага, переговаривались между собой. Кеймир увидел старшую жену хана, Нязик-эдже. Увидел

Тувак, стоявшую рядом с ней. Лицо ее было задумчивым. И не понял пальван, да и знать не хотел, о чем она лет...

ВЕСТИ ИЗ АСТРАХАНИ

В Тифлисе шел снег.. Горы оделись в белый убор. Тускло поблескивали маковицы церквей, и безлистые тополя над Курой уныло шуршали ветвями.

И все-таки здесь не было той неодолимой скуки, что в Дербенте, Гяндже или Баку. Так же, как и летом, только чуть приглушеннее звенели колокола Сиона и на ковальни в кузницах, шумели базары и скакали по грязным слякотным дорогам конные казаки. В мастеровых рядах стучали сапожные молотки, поскрипывали ткацкие станки, а из лавок, несмотря на стужу, высовывались длинноусые купцы, зазывая покупателей. В дни, когда выглядывало солнце, а таких дней было больше, чем пасмурных, на крыши и на длинные, нависающие над улицами, балконы выходили женщины: выбивали ковры и вытрясали половики. Под самыми балконами лихо катились фаэтоны, и кучера с козел озорно кричали хозяйкам.

В зимний погожий день в Тифлис въехали повозки с послами. На них никто не обратил внимания. И даже встречные фаэтонщики не спешили уступить дорогу приезжим...

Кортеж Муравьева выкатил на площадь, к дому главнокомандующего. Здесь тоже не сразу спохватились, что приехали заморские гости. И уж совсем Муравьев пришел в недоумение, когда узнал в офицере, выскочившем встретить приезжих, майора Пономарева...

— Максим Иваныч, вы ли это или я брежу?!

— Я... Кто еще кроме меня, — довольно отозвался майор. — Тяни к трактиру, там послам отведены комнаты. — Он сам залез на одну из повозок, где сидел Кият, и протянул ему руку: — Ну, кунак, жив-здоров? Не уходило тебя в дороге? Молодец, старина... Сейчас отдохнем, как следует... А ты, Николай Николаевич, как разместим гостей, сразу со мной айда к Вельяминову. Там давно тебя поджидают. И мне не дали даже дня дома пожить, срочно сюда вызвали... — Что еще случилось? — спросил Муравьев. — Да черт их, канцелярских крыс, знает, — уклончиво ответил Пономарев... Николай Николаевич велел кучерам ехать к трактиру. Демку отправил к князю Бебутову и приказал наводить порядок в квартире. Возле трактира послы вылезли из повозок. Группа подвыпивших офицеров, выходя из питейной, посторонилась, пропуская наверх по лестнице мусульман. Кто-то поздоровался с Муравьевым. Он не оглянулся, не было времени ответить. Трактирщик, по кличке Француз, шумно суетился вокруг гостей, звеня ключами. Спустя час, послы сидели на коврах и пили чай, а майор с капитаном спешили на прием к Вельяминову...

Они поднялись на круглоколонное крыльцо, здороваясь со встречными, прошли через вестибюль, затем по лестнице — на второй этаж и — в кабинет начштаба...

— Долго, долго заставляете себя ждать, господа, — упрекнул генерал-лейтенант Вельяминов. Однако тут же подошел к Муравьеву и трижды обнял его. Начштаба был в длинной собольей шубе и зябко кутался в нее. Голова его по самые уши пряталась в воротник. Тут же стоял начальник канцелярии Могилевский, недавно вернувшийся из Ну» хи. Муравьев уже слышал, что вместе с Ахвердовым они успешно завершили вояж по Шекинскому ханству, обращая его в русскую область. Вельяминов, пригласив сесть офицеров, прошел за стол, сел сам и спросил с насмешкой:

— Уверены вы, господин Муравьев, что послы, доставленные вами, не есть липовые? Вот читайте донос астраханского губернатора.

Муравьев, приблизившись к столу, взял из рук начштаба бумагу, взглянул с недоумением на Пономарева. Тот пожал плечами и болезненно сморщился. Капитан опустился в кресло и начал читать.

Бухарин сообщал о том, что в ноябре к нему явилась депутация туркмен и подала прошение на имя государя Александра Первого о принятии туркмен-иомудов в подданство России. Далее говорилось, что губернатор, не имея полномочия сопровождать ко дворцу подобные письма без ведома главнокомандующего, направляет сие прошение его превосходительству генералу от инфантерии, наместнику Кавказа Алексею Петровичу Ермолову...

— Черт знает что такое... Ничего не понимаю, — недоуменно выговорил Муравьев и передал письмо губернатора Пономареву. Пока майор читал, Вельяминов подал капитану прошение туркмен. Муравьев рассмотрел его внимательно, сказал уверенно:

— Подвох, Иван Александрович... Ей-богу, подвох... А сужу я потому так, что печать Кията к этому письму прикреплена. Не станет никогда он собственноручно ставить печать на этом документе. У него свой такой есть, заверен-. ный шестью печатями и одиннадцатью пальцами атрекских и челекенских старшин. Зачем ему связываться с какой-то другой группой, когда мы его назначаем главным доверен ным лицом на том берегу?

Пономарев, прочитав бумагу, положил ее на стол, сказал с легким упреком:

— Вам не пристало сомневаться, ваше превосходительство, хотя бы потому, что люди эти обращаются явно не по назначению. Думаю, они нарочно избегают Алексея Петровича: знают, бестии, что подобная бумага уже написана Киятом на имя главнокомандующего...

Муравьев, видя, что Вельяминов продолжает сомневаться, заявил с обидой:

— Ваше превосходительство, простите за неучтивость... Но вам следовало бы верить подданным государя российского, а не кучке негодяев-туземцев, кои пытаются обойти командующего и предстать пред очи государя со своим прошением. Если император их примет и приветит, Алексею Петровичу трудно будет доказать, что сии посланцы — проходимцы.

— Да разве ж я вам не верю! — усмехнулся Вельяминов. — Верю, дорогие мои... Но недаром говорится — верь, |но десять раз проверь. Проверить, думаю, не мешает... Тем более и Алексей Петрович, ознакомившись с бумагой губернатора, поручил мне проверить и доложить суть. В то время, как читалось письмо губернатора Астрахани и прошение туркмен, Могилевский стоял у зеленых оконных портьер и смотрел на площадь, по которой один за другим прокатывались фаэтоны и останавливались против здания городской думы. Из фаэтонов вылезали чиновники, шли не спеша к парадному крыльцу и скрывались за массивными дверями. Могилевский обозревал площадь, но внимательно слушал высказывания обоих офицеров. Он понимал, что Пономарев и Муравьев правы и что Вельяминов им верит, но тоже был на стороне начштаба хотя бы потому, что подробности расследования о прошениях двух депутаций надо было представить письменно Ермолову. Могилевский повернулся к столу, прошел неслышно по ковру и предложил Вельяминову:

— Иван Александрович, я считаю — не лишне побеседовать с Киятом. Разумеется, не официально, дабы не навлечь подозрения и не обидеть туркмена. Я приглашаю вас, господа, к себе на ужин.;— С этими словами он посмотрел на всех и прибавил:— Суть нашей беседы в компании будет не ради проверки Кият-бека. Я не менее вас верю ему. Но Кият-бек поможет нам уличить настоящих преступников, каковыми является астраханская депутация. Так что, если вы не против приглашения, то и Кията захватите с собой.

Офицеры согласились. Вельяминов что-то буркнул себе под нос, затем невразумительно н быстро проговорил, что у него много дел. Могилевский не стал настаивать, чтобы он был на ужине.

Вечером Пономарев и Муравьев пригласили с собой Кията, сели в карету и приехали к начальнику канцелярии. Могилевский занимал двуэтажный дом — бывшее поместье какого-то персидского бека. За время своего житья в этом доме, Могилевский пристроил к нему фасад с колоннами, и теперь дом выглядел на европейский лад. Гостей провели в гостиную, посреди которой стоял длинный стол, заставленный блюдами и бутылками. В гостиной уже сидели несколько господ-офицеров с дамами. Как только гости вошли, хозяин тотчас представил всем знатного туркмена, напомнив, что это тот самый Кият, который был знаком еще с Ртищевым.

Могилевский усадил Кията подле себя, предложил выпить за дорогого гостя. Кият пить не стал, но тотчас включился в общую беседу. Разговор сводился к вопросам о нравах туркмен, об одежде, о свадебных обрядах. Беседуя, Могилевский сказал, как бы между прочим:

— Как-то там теперь поживают мои знакомые гурген-цы Сеид-ага, Сеид-Абдулла и Хан-Сеид-Мамед? — Он назвал имена, чьи печати и подписи значились в прошении, поданном астраханскому губернатору.

Кият спокойно выслушал хозяина, спросил:

— Говоришь, гургенские?

— Да, Кият-ага, они раньше жили на Гургене. Не знаю — где живут теперь.

— Что-то я не знаю таких, — ответил Кият. Подумал и еще увереннее заявил: — Нет, не знаю таких. Ты ошибаешься, господин. Я родился и вырос на Гургене. Всех людей знаю от мала до старого...

Ответ Кията вызвал у офицеров и советника улыбку, — стало окончательно понятно, что депутация, наименовавшая себя «туркменами Гургена» — мошенничество каких-то неизвестных проходимцев.

Выпили еще по одной. И офицеры экспедиции, уже не обращая внимания, что о них подумают другие гости, вместе с Могилевским завели деловую беседу с Киятом. Советник рассказал о подлоге и стал называть имена других, поставивших печати на прошении. Фамилии и имена некоторых старшин Кияту были известны — действительно эти люди жили на Гургене. Но когда дело дошло, что к прошению прилеплена и Киятова печатка, он встал и от негодования вышел из-за стола.

Могилевский был не рад, что затеял разговор. Кията с трудом убедили, что ему верят и не сомневаются в его искренности. Однако до окончания ужина он так и не переменил испорченного настроения. «Сколько их, кровожадных, зарится на власть! Знать бы их — ни одному не дал бы пощады!» — думал он и зря пытался себя успокоить. Душа его горела жаждой мщения.

На следующий день Могилевский приступил к составлению записки о двух туркменских депутациях. Документ, полностью обличающий мошенничество «астраханской группы», был подан начальнику штаба.

БАНКЕТ

В ожидании командующего, Вельяминов каждый день придумывал развлечения для азиатских послов. Владетельные князья, местное дворянство, городская дума устраива ли им небольшие приемы, и Муравьев вынужден был всюду сопровождать «заморцев». Затем начались экскурсии. Послам показали Метехский замок, бывший царский дворец, Сионский монастырь, базары, мастерские. Выезжали с ними в Нафтлуг и Сагореджо осматривать дома с колоннами. Послы побывали в Мцхета, в старинном монастыре. И только после этой поездки они запросили отдыха.

Добрался наконец-то до своей квартиры и Муравьев. Она давно уже была приведена в порядок, и Демка, скучая, поджидал возвращения своего господина.

Отоспавшись, Николай Николаевич принялся составлять записку о своей поездке в Туркмению и Хиву: писание решил закончить к приезду командующего. По всем признакам он вот-вот должен был возвратиться в Тифлис. Уже пошла на убыль зима. Из Персии залетали теплые ветры. Снег у подножья гор растаял, и мутные ручьи спешили в Куру. Дороги всюду раскисли. Из окон было видно как конные казаки, выезжая в центр города, тянули лошадей в поводу. Телеги застревали в топких лужах. Солдаты везли в повозках песок и мелкую гальку, засыпали ухабы. Спешили подремонтировать дороги к приезду командующего...

Вечерами в комнатах было зябко. Муравьёв ставил стол у печи. Писал и прислонялся спиной к теплым камням. Демка то и дело подносил дрова. Николай Николаевич брал поленья, втискивал их в печку и вновь брался за перо.

Иногда Муравьев приходил домой с Киятом и Якши-Ма медом. Сажал их обоих за стол, кликал денщика и за угощением расспрашивал о житье-бытье туркменских племен. Того, что он бегло записал в дневник во время путешествия, явно не хватало для полного экспедиционного отчета. Кият охотно диктовал:

— Човдур-Эссен-эли — тысяч восемь кибиток, а то и больше. Иомуд — сорок тысяч. Гоклен — столько же. Те-ке — немного более: тысяч пятьдесят будет. Салыр — четыре тысячи. Имрели — три тысячи. А самое великое племя эрсари. У этих до ста тысяч кибиток. Понемногу есть сакар, сарык...

Муравьев быстро записывал, переспрашивая названия племен. Тут же задумывался, советовался с Киятом:

— А что, если вам на Красной косе мечеть учредить и Мамед-Таган-казия туда переселить? Представляете, сколько по пятницам туда народу съезжалось бы!

— Отчего ж, можно и мечеть, — соглашался Кият... Разговоры затягивались допоздна. В полночь Муравьев посылал Демку к соседу грузину, чтобы тот отвез гостей в трактир. Сам Николай Николаевич в фаэтон садился вместе с ними и прощался на мостовой у трактира...

Много писем в эти дни получал Муравьев от родных и друзей, узнавших о его геройском путешествии. Поздравления шли из Петербурга, из Москвы, из поместной деревеньки от батюшки, от брата Александра, из Тульчина от друга-офицера Ивана Бурцова. Было письмо, писанное женским почерком. В нем робко сообщалось желание Наташи Мордвиновой свидеться с Николаем. Он весь горел от любви и счастья, перечитывая милые строки...

Прошло еще с неделю, и стало известно, что главнокомандующий в пригороде. В штаб-квартире тотчас затеялась суета: забегали штабисты и прислуга, казаки вырядились в новую амуницию. На площади перед штаб-квартирой начали собираться сначала мелкие чиновники, затем — господа покрупнее. Пожаловали к Вельяминову генерал-губернатор Сталь, предводитель дворянства князь Багратион-Мухранский. Несколько офицеров, в том числе Бебутов и Муравьев, сели на лошадей а выехали навстречу командующему. За воротами городской заставы встретили свиту генерала: Верховского, Воейкова, Боборыкина... Самого Алексея Петровича в свите не было. Во избежание всяческих торжеств, он решил въехать в Тифлис вечером, и остался до сумерек на Артисховском посту.

Часов до семи толпился люд на площади. Штабисты с белоколонного портала то и дело сбегали вниз, выскакивали на дорогу.

Ермолов, в сопровождении адъютанта и отряда казаков прискакал в потемках. Остановившись у штаб-квартиры, он не обратил никакого внимания на столпившихся господ. Слез с коня, бросил казаку поводья и взошел на крыльцо. Поздоровавшись с офицерами, пригласил с собой одного Вельяминова, поднялся с ним в свой кабинет. Вскоре дежурный офицер объявил, что его высокопревосходительство устал с дороги и вряд ли пригласит к себе господ. Толпа рассеялась. Муравьев покинул штаб-квартиру еще раньше, как только встретился с Верховским. Тотчас они направились в дом к полковнику...

На другой день с самого утра все свитские и многие линейные командиры, приехавшие с Ермоловым и до него, были в штаб-квартире. Командующий пригласил всех в кабинет... Беседа неофициального порядка носила, однако, деловой тон. Отчитывались статский советник Могилевский и генерал-майор Ахвердов, весьма успешно завершившие все дела по ликвидации Шекинского ханства и учреждению русской области. О сражении под Акушей в Дагестане говорил сам Ермолов. Событие трактовал обобщающе:

— С трудом, господа, с величайшим трудом удалось низложить неприятеля в долинной части Дагестана... Пала Акута, наказана поделом Чихрахская, но война не окончена... Горы Кавказа — это тот театр военных действий, где можно «репетировать» десятилетиями и не выиграть генерального сражения... Придется несколько разочаровать вице-канцлера и государя-императора...

Отчитывался о своем путешествии гвардии капитан Муравьев. В полной парадной форме стоял он у генеральского стола, рассказывал о походе на верблюдах, о своем заточе нии. Касаясь более конкретного, он заглядывал в записку, которая лежала перед ним на столе...

— Ваши выводы, капитан? — спросил Ермолов, когда сообщение о поездке было исчерпано...

— Выводы — самые отменные, Алексей Петрович. Наше правительство с давнего времени намеревалось устроить постоянную и безопасную торговлю с Хивою. Кажется, что после неудачной экспедиции князя Бековича, случившейся в царствование императора Петра Великого, намерение сие осталось без внимания. Экспедиция, снаряженная в прошлом, 1819 году, вашим высокопревосходительством, имела столь удачный успех, что оставить предприятие могло бы счесться невозвратимой потерей...

— Ну, что ж, господа, — подумав, сказал командующий. — Считаю, что гвардии капитаном Муравьевым достигнуто не мало... Сообщим о путешествии во всех подробностях Нессельроде. Самого Муравьева направим к нему же в Петербург. Пусть отвезет прошение иомудов о подданстве... Кстати, Николай Николаевич, помоги составить записочку о поездке на имя вице-канцлера...

— Слушаюсь, ваше высокопревосходительство...

— А за сим можете быть свободны, господа, — объявил Ермолов и напомнил:— Не забудьте, что вечером прием и банкет в честь азиатских послов...

Когда свитские встали и устремились к двери, Ермолов поманил к себе генерала Ахвердова. Тот подошел к столу.

— На вот, почитай, старина, — улыбнулся Ермолов.

Ахвердов прочел:

«...особо отличая заслуги оных, прошу дать Ахвердову аренду, как неимущему никакого состояния и обремененного большим семейством... Могилевского буду иметь честь представить...»

— Спасибо, Алексей Петрович... Величайшее спасибо,— с искренней благодарностью заговорил старик-генерал...

— Потом, потом благодарности, Федор Исаевич, — предупредил словоизлияния главнокомандующий и, глядя поверх седой головы Ахвердова, крикнул Могилевскому, чтобы шел в бильярдную и занял средний стол...

Спустя некоторое время, окруженный офицерами, он не спеша, полный собственного достоинства, спускался по широкой мраморной лестнице в вестибюль. С галереи уже доносились голоса бильярдистов и слышен был бой костяных шаров...

Пиршество по случаю приема азиатских послов началось с ристалища. На закате солнца съехались на Александровскую площадь всадники в рыцарских доспехах. Кони в намордниках и кожаных нагрудниках, рыцари в средневековых костюмах: в кольчугах, в шлемах с забралами и султанами из павлиньих перьев, сталкивались в поединке. Со скрежетом скользили пики и медные сверкающие щиты. Вышибленные из седла уходили в сторону, уводя коней. Победители, после небольших передышек, продолжали состязания. Площадь была окружена тысячами тифлисцев. Лязг металла и ржание коней смешивалось с возбужденном ревом толпы...

В сумерках рыцарские ристалища закончились, и на площади загремели колесами пушки-единороги. Десять орудий с рогатым зверем на стволах выстроились рядком перед штаб-квартирой, чтобы дать салют в честь приема гостей. Вслед за единорогами потянулись кареты. Дамы и господа, штатские и военные шествовали к порталу, останавливаясь у колонн, обменивались приветствиями и церемонно входили в рассвеченный золотыми, сияющими люстрами дом.

В вестибюле у самой лестницы стояли в мундирах и при полных регалиях ермоловские генералы. В центре внимания великосветской кучки был Вельяминов. С заложенными за спину руками, с приподнятым подбородком, величественными кивками он встречал и одаривал каждого казенной улыбкой. Кое-кто из высокопоставленных господ — грузинские князья, командиры полков, влиятельные чиновники, дамы — останавливались ненадолго возле группы генералов, справлялись о здоровье, о самочувствии, любопытствовали— где же сами послы?! — и поднимались по лестнице в большую залу. Там уже гремел оркестр, призывая к танцам.

К зале с обеих сторон примыкали кулуары. Через одну из таких комнат вел ход в столовую. Там, в ярком освеще нии, стояли накрытые столы со всевозможной снедью и напитками в хрустальных графинах.

В этот вечер, в заключение пиршества, намечалось показать спектакль силами гарнизонных актерок. За кулисами на сцене шли торопливые приготовления. Здесь же, возле разодетых и нагримированных дам, толпились армейские офицеры.

Тем временем послы сидели в кабинете, вели беседу с командующим и начальником канцелярии. В ожидании, пока закончатся приготовления к ужину, Ермолов часто вставал из-за стола, смотрел в окно, где возле единорогов топтались артиллеристы. Могилевский сидел на диване, говорил успокаивающе:

— А куда вам спешить, господа беки? Прогуляетесь, отдохнете... Весна подходит, воздух тут божественный...

— Подождут... Куда они денутся, — подытожил Ермолов. — На днях отправим капитана Муравьева в Петербург с грамотой, а вас, Кият-бек, и послов Хивы с вами — на горячие воды... Сына, Кият-ага, можно будет оставить здесь...

Кият поднял глаза на командующего. Ермолов успокоил:

— О сыне не волнуйтесь... Сын ваш, пока капитан ездить будет, хорошую выучку пройдет. Русскому языку и обычаям подучится...

Командующий на мгновение вспомнил об Исмаил-хане Шекинском. Якши-Мамед чем-то походил на него. «Не оказалось бы чадо Киятозо и душой схоже с Исмаилом!» — подумал генерал:

На площади пальнули единороги. В окнах задребезжали стекла. Хивинцы бросились к окну. Ермолов улыбнулся.

— Это в вашу честь... Приглашают нас к столу... Извольте, — он широким жестом указал на дверь.

Пока они шли в пиршественную залу, с улицы один за другим разносились пушечные залпы. В окна было видно, как в темном небе повисали яркие фейерверки...

Длинные столы с приставленными сбоку круглыми столиками были сплошь заняты избранным обществом. Коман-дующий с гостями прошел вперед, где сидели генералы, и усадил азиатов. Пока они шли и усаживались, оркестр играл бравурный марш. Тотчас, не затягивая начало церемонии, Ермолов встал с поднятым бокалом, сказал, обращаясь ко всем:

— Господа, радостно видеть за столом у нас дорожай-ших азиатских беков-послов, прибывших от своих властелинов и народов в ответ на визит нашей экспедиции...— Он не договорил. В дверях показались слуги с собольими шубами. Оркестр дал туш. Слуги, подбежав к хивинцам, к Кияту и его сыну, накинули им на плечи дорогие подарки, а головы покрыли шапками-боярками. Публика захлопала в ладоши и закричала «браво». Ермолов пожал гостям руки, сказал с гордостью:

— Особо радует сердце знакомство ваше со старшиною иомудским, Кият-беком. Благодаря ему мы нашли доступ к кочевникам побережья! Благодаря ему посол наш, любезнейший капитан Муравьев с двумя провожатыми, побывал в неприступной Хиве и нашел язык с Мухаммед-Рахим-ханом... Возвеличиваю особо заслуги Кият-бека и вижу в нем нашу опору на том, восточном берегу... — Главнокомандующий открыл небольшой ларец, вынул медаль и прикрепил к халату Кията. Тотчас Ермолов обнял туркмена и под шумный восторг господ выпил бокал шампанского...

— Саг бол!— с чувством произнес Кият... — Дорога в мой дом, дорога к моему народу всегда будет открыта для вас... Саг бол...

Через несколько дней из Тифлиса в Россию выехала оказия. В черных лакированных каретах двинулись вкупе со свитскими офицерами азиатские послы отдыхать на горячие воды. Муравьев ехал дальше. Ему предстояло пересечь кубанские и донские степи, миновать топкие болота за белокаменной, и в Петербурге предстать с прошением туркмен-иомудов пред очи государя-императора...

АВТОРСКИЕ ПОЯСНЕНИЯ К ТЕКСТУ