Море согласия — страница 3 из 7

1 Данные взяты из записок Н. Н. Муравьева-Карского, напечатанных в «Русском архиве» за 1886 г., книга одиннадцатая, стр. 446— 447.

2 Здесь и далее по тексту, касающемуся отправке М. И. Пономарева и Н. Н. Муравьева на восточный берег Каспия, использованы документы №.№ 136 и 137 из сборника архивных документов «Русско-туркменские отношения в XVIII— XIX вв. (до присоединения Туркмении к России)». Издательство Академии Наук Туркменской ССР. Ашхабад, 1963 г.

3 Приведены подлинные строки из письма Николая- Николаевича Муравьева брату Александру, написанного 26 февраля 1818 года. Письмо напечатано в «Русском архиве» за 1886 г., книга одиннадцатая, стр. 292.

4 Об убийстве полковника Иванова взято также из. записок Н. Н. Муравьева-Карского. «Русский архив», 1886 г., книга одиннадцатая, стр. 336— 337,

5 Из записок Н. Н. Муравьева-Карского. «Русский архив» 1886 г., книга одиннадцатая, стр. 456.

6 Взято у В. В. Бартольда. «Статьи из «Энциклопедии ислама». Баку...

7 О поездке Муфтия Мамед-Джан-Хусейна по восточному побережью Каспия с целью поднятия туркменских племен против каджаров говорится в документе № 111 «Из инструкции А. А. Чарторыйского, данной муфтию Мамед-Джан-Хусейну, направляемому к туркменам восточного побережья Каспийского моря». Сборник архивных документов «Русско-туркменские отношения в XVIII— Х1Х вв. (до присоединения Туркмении к России)», стр. 168.

8 О поездке Кият-хана в местечко Гулистан к генералу Ртищеву упоминается в ряде документов вышеуказанного сборника.

9 Исмаил-хан Шекинский — последний правитель Ше-кинского ханства. События, связанные с ликвидацией ханства, действительно имели место. Частично они отражены в записках Н. Н. Муравьева-Карского, но большая их доля взята из Актов 1816— 1826 гг., собранных Кавказской археографической комиссией. Том VI, ч. I, ч. II. Тифлис, 1874, 1875.

10 Приведены подлинные строки из письма генерала Мадатова майору фон Дистерло. Из Актов 1816— 1826 гг., собранных Кавказской археографической комиссией.

11 Случай с избиением Ермоловым казачьего офицера действительно имел место и отражен в записках Н. Н. Муравьева-Карского.

12 Из письма И. А. Вельяминова Ермолову. Приводится подлинный текст. Из актов 1816— 1826 гг., собранных Кавказской археографической комиссией.

13 Оттуда же.

14. Оттуда же. (Из распоряжения А. П. Ермолова начальнику штаба И. А. Вельяминову...)

15. В Гулистанском договоре было записано, что Россия, в случае надобности, будет содействовать наследному принцу в утверждении его на троне.

16 Приведены строки из «Донесения старшин Приатрекских и прикаспийских туркмен главнокомандующему на Кавказе о посылке в Тбилиси депутатов во главе с Кият-беком, с просьбой о принятии в подданство России». Полностью донесение напечатано в сборнике архивных документов «Русско-туркменские отношения в XVIII— XIX вв. (до присоединения Туркмении к России)».

17 В своей работе «Аламаны» (Академия наук СССР, «Советская этнография», № 1, 1955 г.) доктор исторических наук А. А. Росляков подробно рассказывает о грабительских набегах в Средней Азии. О шейх-уль-исламе Кут-бэддиие он пишет: «Кутбэддин-ходжа лично возглавлял многие аламаны, в том числе большой набег на Мешхед в 1833г. Даже свой сан шейх-уль-ислама он получил в награду за удачный аламан».

18 Вот что сообщает о Султан-хане Джадукяре Кият-хан (из документа № 148 «Записка статского советника Могилевского о туркменской депутации, прибывшей в Астрахань с просьбой о принятии туркмен юго-восточного Прикаспия в подданство России»: «...Между тем персияне вторично послали свои войска на туркменцев, кои, находясь в рассеянии, не могли соединиться, а Ходжа с малым числом, наскоро при нем собравшемся, принужденный вступить в сражение, был совершенно разбит персиянами и сам лишился жизни. После сего несчастия товарищ его и одно-земец Султан-хан, всегда неотлучно при нем бывший, принял по смерти его начальство над туркменцами, которые по общему согласию представили и ему над собой такую же власть, какую имел его предшественник.

Сей-то Султан-хан присылал к генералу Ртищеву посланцев в Гюлистан, искал покровительства России туркменскому народу. Но когда о том было ему отказано по случаю заключения мира с Персией, то поколение гоклен, страшась силы персиян, отложилось от Султан-хана и сделалось некоторым образом зависимым от персиян, а он, вкдя власть свою поколебавшейся, удалился под покровительство хивинского хана, где и ныне находится. Поколение теке впоследствии оружием покорено хивинским ханом...» (Строки взяты из рассказа Кият-хана Могилевскому).

19. Случай с пленением Швецова горцами описан Александром Бестужевым-Марлинским в примечании к повести «Аммалат-бек».

20. Проверка Бакинской таможни, судя по записям Н. Н. Муравьева-Карского, проведена в конце 1820 — начале 1821 года. Автор умышленно сместил время, дабы не прерывать сквозной ход действия.

21. Приведены подлинные строки (в переводе) письма Мухаммед-Рахим-хана Кавказскому наместнику, генералу от инфантерии А. П. Ермолову. (Документ № 144. Сборник архивных документов «Русско-туркменские отношения в XVIII— XIX вв. (до присоединения Туркмении к России)».

22. Документ о разоблачении астраханской "депутации туркмен значится под № 148 в. вышеназванном сборнике.

КНИГА ВТОРАЯ

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

САНКТ-ПЕТЕРБУРГ

Сыро поблескивали улицы и площади, омытые летним дождем. Замутнела вода а каналах, взъерошилась Нева. В голубом небе над Адмиралтейством висело молочное облако, и золотая игла тянулась ввысь, будто хотела пронзить его. Облако медленно плыло над Невой, наволакивая тень на Сенатскую площадь. На ней маршировали роты лейб-гвардии Преображенского полка. За Крюковым каналом, на Манеже, слышалось ржание лошадей: шла муштра конногвардейцев. Во дворе Гвардейского экипажа четко чеканили шаг моряки. Все это вливалось с грохотом множества карет, заполнивших Большую и Малую Морскую улицы, Невский проспект и Набережную...

Черный лакированный шарабан остановился на Каменном острове, во дворе большого дома с колоннами и множеством окон. Тотчас из подъезда выскочил слуга и, кланяясь вышедшим из кареты двум господам, гвардейскому полковнику и своему хозяину, кинулся за чемоданами. Господа быстро вошли в вестибюль, стали подниматься наверх.

— О боже мой, Николенька! Да неужто это ты! — тотчас послышался с парадной лестницы женский старческий голос.

Николай Муравьев, несколько опередив Никиту, взбежал на лестничную площадку и по-детски застенчиво дал себя обнять барыне Екатерине Федоровне.

Начались лобзания и приветствия, упреки и легкие выговоры. Пока входили в диванную и дальше, в покои барыни, сбежались все домочадцы. Николай Николаевич смущенно раскланивался с родственниками, невпопад отвечал на многочисленные вопросы и желал, чтобы побыст рее все это кончилось.

В покоях Екатерины Федоровны он сел в мягкое, в позолоченными ручками кресло, оглядывая не очень изысканную обстановку: стол, два полированных столика, кровать за кружевными занавесями, на полу ковер, на шкафу статуэтки — ангелы с крылышками и черные вздыбленные кони. В то время, как он осматривался, барыня, не переставая, засыпала его вопросами:

— Так, говоришь, у Калошина остановился, Николенька. Ну, а почему же сразу не пожаловал к нам? Или у родни-то хуже?

— Да ну, будет вам, Екатерина Федоровна. К кому же, как не к вам, тяготеть мне, — оправдывался Николай Николаевич. — Но прежде с делами котел управиться, а потом уж...

— Вот и новое звание получил, а мы и не знали. Люди говорят мне: родственник твой, Екатерина Федоровна, в Петербурге объявился, сынок генерала Муравьева... В дальних краях, говорят, был, а ныне во всех богатых домах — гость самый наижеланный. А ко мне дорогу за-был. Вот тебе и на... Ох, боже! — забеспокоилась вдруг она. — Ксенечка! Девушки! Где вы там, чего стоите! На крывайте в столовой!

Никита Муравьев стоял сбоку, улыбался смущенно и тихонько придерживал красноречие матери. И едва она заговорила с челядью, он тотчас сказал:

— Извини нас, маман, но мы пойдем ко мне. Вы еще успеете наговориться, теперь он — ваш... Мы его никуда не отпустим.

— Надо бы еще и теперь отпустить?!— воскликнула Екатерина Федоровна нарочито обиженна. — Я вот отцу-те все пропишу, скажу, как родных почитаешь! — И она, улыбнувшись, со слезами на глазах, замахнулась на него. Николай Николаевич виновато засмеялся в вышел с Никитой в диванную. Оттуда они направились в кабинет.

Только здесь, среди множества книг в рукописей, ко ими была заполнена Никитина комната, он почувствовал себя свободнее. И чтобы совсем быть своим, как дома, снял мундир с полковничьими эполетами в остался в белой шелковой рубашке. Никита тоже разделся и достал из ящика стола красивый чубук и лакированную коробку с табаком. Николай закурил.

— Ну вот и свиделись, наконец, — заговорил Никита. — Не думай, что я на тебя не обижен за твою излишнюю скромность. Или, может, иные дела завели тебя сразу к Калошину? Он ведь и ныне все тот же Павел — душа великолепных правил: возглавляет одну из городских управ Союза Благоденствия.

— Да, я знаю. Мы говорили о его делая и о Союзе. Не должен тебе признаться, Никита, дело государствен ной важности заставило меня остановиться у него, на Мойке. Там ведь все проще: встал, оделся, ушел, пришел — все по-армейски. А у меня все минуты рассчитаны были в первые полмесяца. То к Закревскому, то в Радофиники ну, то в Нессельроде...

— Слухи носятся, что и государь-император тебя при вял. И, говорят, очень доволен тобой за твою поездку. Любопытно послушать бы о твоем путешествии в Турк мению и Хиву, Надеюсь, выберешь время — в расскажешь?

— Если захочешь послушать, то, пожалуйста... А луч ше дочитай. У меня целая книга записей. Вели-ка прянес ти мою сумку. Она, кажется, в диванной или у Екатерины Федоровны в комнате. Никита вышел и тотчас вернулся с желтой кожаной сумкой на длинном ремешке. Николая достал толстую, в бархатном переплете, тетрадь.

— У меня к тебе просьба, Никита, — сказал зя. — Прочти и, если выберешь время, подредактируй. Хочу издать эти записки. Генерал мой, Алексей Петрович, при нуждает, говорит: «Непременно надо отпечатать типографским шрифтом». Да и мне лестно увидеть свою книжку.

— Благодарю за доверие. За мною дело не станет, — признательно улыбнулся Никита и, полистав, водворил тетрадь на полку с рукописями. Николай с любопытством стал рассматривать библиотеку. Она была Енушительна: три стены от пола до потолка — в книгах. О боже, кого только тут нет! И на разных языках. Радищев, Щербатов, Голиков, Мабли, Вольтер, Монтескье, Руссо...

— Отстаю я от вас всех, — вздохнул Николай Николаевич. — Иной раз сядешь и задумаешься: на кой ляд она нужна мне эта кавказская служба? Дернул же черт тащиться с Ермоловым за три тыщи верст от столицы...

— Ну, Коленька, — упрекнул Никита — Тебе грешно жаловаться. Ты в зените славы. Ты да Лазарев. Вот два имени, кои с восторгом произносят ныне всюду. — Задумавшись на мгновение, он спросил: — Бурцев в Туль-чине? Ты поддерживаешь с ним связь?

— Разумеется. Совсем недавно я получил от него весточку: поздравляет с удачным возвращением из Хивы,

— А о деле? С Пестелем он не ладит.

— В письме об этом не скажешь.., Но а общем-то я в курсе. Воейков мне много рассказывал. Очень рад, Никита, что вы с доверием отнеслись к моему письму и приняли Воейкова в артель Он — прекрасный человек и друг мой. Но не только по этим признакам необходим он нам. Ты ведь знаешь, Воейков — адъютант Алексея Петровича.

Никита кивнул, сказал с улыбкой:

— Он получил исчерпывающие указания, как обращать героя Кульма и Березины в вольнодумца. Есть мнения в нашей управе: в случае нужды я необходимости ввести Ермолова в состав Временного правительства. Лояльность его, как тебе известно, проверена еще в начале века, в Петропавловской крепости.

Николай чуть строже взглянул на родственника, ззял с полки том Вольтера,

— Боюсь, Никита, ва своего командующего... Кажется, он более чем достаточно напуган Петропавловкой. И вольных разговоров не терпит, боится. Масонство, артели, тайные общества не дают ему спокойно общаться е нами — свитскими его превосходительства. Во всяком случае, нет в нем той, прежней, решительности.

— И все-таки со всеми «но» Ермолов более другая подходит своими мыслями и поведением к нашему Союзу, — возразил Никита. — Твое дело, Николай, обращать его в нашу веру, не выказывая подлинных намерений. Надо дать почувствовать ему, что при необходимости кавказская армия должна быть в Петербурге.

— Все это так, — уклончиво отозвался Николай — И я, надеюсь, — мы обратим его в чашу веру, но покуда он несговорчив. Даже Якубовичу не мог помочь: генерал против его отставки. Государя побаивается.

Никита молчал. Николаю стало неловко за свою беспомощность. Он вдруг почувствовал это и поспешил заверить:

— Но я обещаю тебе, Никита... Все, что от меня зависит, — сделаю. Только ты не молчи и не делай сердитого лица. Во-первых, гапомни, что я вообще могу выйти из компании. Нессельроде предлагает ехать посланником в Бухару. Может быть, надолго.

— Свободолюбивые мысли нужны всюду, — даже в Хиве и Бухарин, — сказал Никита, подходя к окну.

— Ты открой оконце, Никита, надымил я тебе тут, — попросил Николай, и сам лязгнул оконным ватвором, толкнул раму.

Они стояли у окна и смотрели на ослепительно свежий, вымытый дождем, город. Прямо из-под окна уходили вдаль бордовые и купоросового цвета многоугольники крыш с коньками, деревянными кружевами и флюгерами. Дальше они сливались в замысловатое, будто лоскутное, одеяло. А ва ним виднелась Нева: мосты, лодки у берегов, а на финской стороне большие парусные корабли — гости из равных стран. За Невой массивно возвышались чертоги Зимнего и колоннада Адмиралтейства. В эту молчаливую минуту обоим — и Никите, и Николаю — подумалось: как нелегко будет низвергнуть это самодержавное величие.

— Я слышал о твоих воззрениях на Карамзинскую историю. Ты написал или так... словесно? — спросил Николай Николаевич.

— Критика ходит в списках, — отозвался Никита. — Но автору я устно высказал свои суждения ва похвали самодержавию, ва монархический дух его истории. Он частенько бывает у нас. А вообще сейчас тружусь над более серьезным. Если хочешь, покажу, — Никита снял с полки рукопись и подал Николаю. Тот раскрыл корку тетради, прочел вслух:

— «Проект Конституции...» — И, живо взглянув на Никиту, сел за стол и с интересом углубился в чтение.— «Опыт всех народов и всех времен доказал, что власть самодержавия разно гибельна для правителей и для обществ; что она не согласна ни с правилами святой веры вашей, ни с началами здравого рассудка...» Первые же строки Конституции словно обожгли сердце Муравьеву. Он еще раз взглянул на Никиту, на дверь, наконец, не окно, сказал с завистью:

— Слушай, это же здорово! Но ты будь осторожен, По крайней мере, храни сие писание где-нибудь подальше от посторонних глаз. Не показывай всем подряд.

Никита засмеялся.

— Ладно, ладно, читай. Всем я не показываю. И ты для меня — не из всех. — Никита приблизился к столу, погасил улыбку и четко выговорил: — Чока! — Это был пароль молодых вольнодумцев, существовавший лет десять назад, накануне войны с Наполеоном, когда они — юноши — создали первое тайное общество м собирались бежать на Сахалин, дабы там создать рес-публику.

— Чока! — отозвался Николай и принялся читать дальше. Чтобы не мешать ему, Никита вышел и тут же возвратился, приглашая к столу:

— Отложи пока, потом ознакомишься... Пойдем пообедаем. Маман давно ждет нас. Прошу, не огорчай ее своим невниманием,

Ночевали в одной спальне. Лежа в постели. Николая Николаевич дочитывал творения Никиты и удивлялся — до чего знакомы ему строки проекта Конституции! Фактически в него были вложены те же самые думы а домыв-ды, какие высказывались офицерами-вольнодумцами, когда гвардия возвратилась из Вильны и расселилась "арте-лями» по петербургским квартирам.

Сколько прошло с того времени! Артели давно запрещены государем-императором. Но общество вольнодумцев выросло и преобразилось. Николай узнал много новых имен и возрадовался, что Вечевой Колокол тайной артели слышен ныне по всей России.

Никита, в то время как Николай размышлял о прош лом, сидел в кабинете над его записками. В полуоткрытую дверь были видны склонившаяся над столом фигура, свеча в канделябре и портреты отца и матери...

В полночь, не дождавшись пока ляжет Никита, Николай погасил свечу. Белая петербургская ночь заполнила спальню, сделав все предметы — диван, шкаф и столик,— синевато-белыми. И опять воспоминания завладели мыслями Николая. В голове зашумел и загремел бал у Мордвиновых, закружились в глазах танцующие пары, улыбнулась и прикрыла лицо широкополой шляпой Наташа, Он вспомнил, как выходил с ней в гостиную, а оттуда — в сад, и они любовались таинством белой ночи. Перед отъездом на Кавказ он сделал ей предложение, получил согласие, но когда дело коснулось отца-адмирала, тот отказал. Клятву верности «на веки вечные вместе» и милую улыбку увез Николай в горы Кавказа. Они согревали его всюду и тешили надеждой. Приехав нынешним летом в Петербург, Николай тотчае отправился к Наташе. Увидев закрытые ставни окон, понял — их нет. Дворник, раскланявшись, сказал молодому полковнику: «Его превосходительство со всем семейством отбыли в родное поместье». Николай огорчился: рухнули его надежды на скорую встречу...

Он уже задремал, когда в спальню на цыпочках вошел Никита и тихонько спросил:

— Спишь?

— Нет еще. Сон не берет, Никита. Красотища-то за окном какая!

— Чудесная ночь, — согласился Никита, раздеваясь.— Прочитал твои записки. Великолепно, Николенька. Получил полное представление и о туркменах, и о Хиве, Только не понял: какое же там правление?

— Да какое уж там правление, — засмеялся Николай. — У туркмен все еще процветает общинный строй, а в Хиве — рабство беспросветное. Все вопросы решает хан. Власть его неограниченна.

— Почти как у нас, в России, — подсказал Никита.

Утром вместе они доехали до сената и распрощались, договорившись встретиться. Николай отправился на Мойку. В тот же день он совершил прогулку в Петергоф. Еще день посвятил прогулке на яхте к Финскому заливу. Вечером был в гостях. Встал поздно. Проспал. И едва успел

умыться и одеться, как был приглашен в Госдепартамент министерским курьером.

Неловко и скованно чувствовал он себя, шагая по длинному коридору и раскланиваясь с чопорными чиновниками. Войдя в приемную, попросил доложить о себе и тотчас был принят. Он удивился столь чуткой внимательности к его персоне и чуть-чуть оробел, поняв, что немного припоздал. В продолговатом, богато убранном кабинете с хрустальными люстрами, по обе стороны стола в креслах с высокими спинками сидели государственные мужи, вершители судеб — графы Нессельроде, Каподистриас. Кочубей, Гурьев, князь Чарторыйский и еще несколько господ, коих Николай Николаевич не знал и раньше не видел.

— Проходите, господин Муравьев, — любезно пригласил Нессельроде. — Нынче мы заседаем по вашим документам, так что решили и вас пригласить. Садитесь.

Муравьев сел у дальнего края длинного стола, накрытого зеленым сукном, на котором стояли палехские стаканчики с гусиными перьями и чернильные приборы, стопками лежала бумага, а рядом - листы были разбросаны как попало, некоторые разрисованы чернилами: женские головки, лошади, просто бессмысленно начертанные зигзаги и линии. Муравьев понял, что господа собрались давно и уже достаточно поговорили.

Мельком Николай Николаевич окинул лица собрав-шихся: немножко усталые и постные и, чтобы не выглядеть глупо, взял перо и пододвинул стопку бумаги, записал: «Несколько слов о поездке... племенах, прошении...» Господа переговаривались между собой о каких-то сугубо своих делах и не обращали внимания на полковника. Наконец, Нессельроде, будто вспомнив, что они собрались ио делу, звякнул колокольчиком.

— Прошу внимания, господа, — мягко сказал он и обратился к Муравьеву: — Некоторым образом мы рассмотрели Записку главнокомандующего на Кавказе генерала Ермолова, в коей он ходатайствует о необходимости присоединения к России восточного побережья Каспийского моря. Кое-что в ней показалось нам неубедительным, и мы решили прибегнуть к зашей помощи, дабы сделать окончательные выводы.

— Я готов помочь, ваше сиятельство. — Муравьев привстал и отодвинул кресло.

Господа зашевелились. Кочубей, взглянув на вице-канцлера, сказал:

— Собственно, замечание у всех одного характера. Лично меня беспокоит, как на наши симпатии к туркмен-цам посмотрят персияне. Я просил бы зачитать этот пункт записки Ермолова еще раз...

— М-да, — зевнул Нессельроде, порылся в бумагах и подал секретарю несколько исписанных страниц. — Прочитайте-ка, голубчик.

Министерский секретарь — юноша с тонкой шеей и маленьким носом гордо глянул вокруг себя, шевельнул бровями, зачитал:

— «Персия, нет сомнения, что со вниманием будет смотреть на заведение наше на восточном берегу моря; но влияние оной (Персии) на туркменский народ и не простиралось никогда далее рек Гургена и Атрека, не в дальнем расстоянии от Астрабада находящихся. Никогда живущие далее туркменцы не только не были в зависимости от Персии ниже сношений с нею не имели...»

— В том-то и дело, господа, что так думает только Ермолов, — сказал со вздохом князь Чарторыйский. — А Фетх-Али-шах рассуждает по-иному. Он считает турк-менцев своими подданными.

Нессельроде легонько кивнул князю, перевел взгляд на Муравьева. Полковник, из желания высказать свое мнение на сей счет, сильно покраснел, вопрошающе взглянул на вице-канцлера. Тот, насупив брови, сказал:

— Да, да, именно от вас, господин полковник, мы хотим услышать уточнения относительно взаимоотношений туркменцев и персиян.

— Ваше сиятельство, я совершенно убежден, что земли Гургена я Атрека испокон веков принадлежат туркменам и всякие притязания на них шаха — не что иное, как ничем не прикрытая дерзость. Я глубоко интересовался исконными границами, кои отделяют Туркмению от Персии, и установил, что южная полоса туркменской земла Проходит по реке Кара-Су. Там ныне находится персидская таможня, как знак доказательства разделения зе-мель.

Господа переглянулись. Бледнолицый, с черными бакенбардами граф Гурьев предположил:

— Видимо, туркменцы потеснили персиян, и последние вынуждены были поставить там пограничный знак, дабы совсем не потерять своих территорий.

Статс-секретарь граф Каподистриае, присутствовавший на заседании по высочайшему повелению государя, усмехнулся.

— А, может, персияне туркмен потеснили, — возразил он. Мысли его витали вокруг родной Эллады, где разворачивалось национальное освободительное движение.

Граф Кочубей глухим шепотом произнес:

— Если смотреть на Туркмению с греческим уклоном, то это, пожалуй, тан.

— Милостивый граф, смею вас заверить... — возразил было Каподистриас, но вице-канцлер поднял колокольчик.

— Позвольте мне, Карл Васильевич, — протирая носовым платком лорнет, тихонько произнес Чарторыйский.— Разумеется, факт существования персидской таможня говорит о многом, Но чем мы гарантированы, что эту таможню они завтра не перенесут на Гурген или Атрек? Нужны более веские доказательства в том, что земля туркмен простираются до речки... как ее...

— Кара-Су, — подсказал Муравьев и добавил: — Есть такие доказательства, князь.

— Какие же?

Все замолчали, потому что знали: сие доказать невозможно, и е любопытством уставились на полковника. Он немного замешкался, собираясь с духом, затем произнес:

— Извините, господа, но я вынужден прибегнуть к тем словам, коими был убежден сам. Прошу прощения, если покажется грубым то, что я скажу. Доказательство туркмен бесспорно, ибо на левом берегу Кара-Су располагаются старые туркменские кладбища. Испокон веков они хоронят там своих отцов и дедов. А персидских могил рядом вовсе нет.

— Любопытно! — произнес Нессельроде, к все присутствующие заговорили, зашептались.

Николай Николаевич торжествовал. Довод его был более чем убедительным и получил наслуженную оценку. Однако второй Еопрое смутил полковника. Задал его сам Нессельроде:

— Господин Муравьев, — начал он издалека. — В записке сказано, что турхменцы непримиримо враждуют с перснянами. Очень часты случаи набегов.

— Да, ваше сиятельство, — поспешил согласиться Муравьев. — Они действительно непримиримые враги и потому-то вошли в ходатайство к государю-императору, дабы он присоединил их к России. Набеги с той и другой стороны обычное явление.

— В том и беда, — причмокнул Нессельроде, — набег у туркменцев, что обед. Повторяется ежедневно.

Все легонько засмеялись удачному сравнению вице-канцлера. А он, взяв ноту чуть выше, продолжал:

— Ну, вот примем мы туркменцев под свое покровительство, а они на следующий же день возьмут и нападут на Астрабадский залив. Отвечать будет Россия, поскольку туркменцы наши подданные. Как следствие — международный конфликт. Шах рассердится, что на него Россия напала, англичане подхлестнут Аббаса-Мирзу, и начнется. А нынешняя политика нашего государя, как вам известно, политика невмешательства. Государь не желает воевать ни с кем, тем более с Персией, на границах которой до сих пор еще не наведены порядки.

Довод Нессельроде был более чем основательный, и его тотчас поддержали Кочубей, Чарторыйский и другие.

— Ну, а если предложить туркменам, чтобы они отказались от набегов? — робко вставил Муравьев и застыдился сказанного, ибо присутствующие засмеялись. Нессельроде выждал, пока заседатели успокоятся, погладил щеки и деловито произнес;

— Единственное, чем можно пресечь набеги на Каспийском море в сторону персиян и обратно — это учредить на острове Ашир-ага пограничный пост, разумеется, морской, и всячески предотвращать аламанство. Со временем, когда вся эта кровавая распря прекратится, можно будет удовлетворить просьбу туркменцев. А пока придется ограничиться деловыми связями с ними.

— Карл Васильевич, — перебил вице-канцлера Чарторыйский, — хочу вам напомнить о вторичной экспедиции на Восточный берег. Мнение Комитета по азиатским делам таково, что материал, собранный господином Муравьевым, пока что недостаточен для заведения на том берегу фактории. Многое неясно. Например, где брать лес? Везти из России, или он есть на Балханах? Да и в другом— тоже... Бухта на Красной косе не обследована как надобно.

— Разумеется, разумеется, — согласился Нессельроде. — Об этом я тоже думал. По всей вероятности, господин полковник, — он взглянул на Муравьева, — вам не

придется ехать в Бухарию. Проведете следующее лето в Туркмении. Инструкцией относительно второй экспедиции вас снабдим.

— А как же с туркменами, ваше сиятельство? Что же я им отвечу, когда они меня спросят о решении государя?— забеспокоился Муравьев.

— Скажете, что государь заводит с ними дружбу н деловые связи. Впрочем... Князь, где у вас проект решения Комитета? — спросил он Чарторыйского. Тот вынул из папки бумаги, передал вице-канцлеру.

— Зачитай-ка первый пункт, послушаем, — приказал он секретарю. И тот, нараспев, крутя головой в широком воротнике, прочитал:

— «Генерал Ермолов будет уполномочен принять благосклонно объяснения поверенных, присланных к нему от иомудского поколения туркмен, и объявить им, что государь-император, по милостивому своему расположению к оному народу, соизволяет на участие твердых и постоянных сношений как дружественных, так и торговых, подобно тем, кои существуют е прочими независимыми народами, обитающими в краях, ближайших к империи его величества».

— Достаточно, — прервал чтение вице-канцлер в опять взглянул на Муравьева. — Все ли вам ясно, полковник?

— Да, ваше сиятельство...

— Ну, а полный текст решения мы пришлем Ермолову. И указания относительно второй экспедиции тоже ему вышлем. Итак, господа, васедание считаю оконченным.

Покидали кабинет медленно. Никто не торопился. Муравьеву тоже пришлось задержаться. Те, кто его видел впервые, но слышал о хивинском заточении, спрашивал; с деланным ужасом: «Неужели этот восточный сатрап посмел так обращаться с послом великой России?» Муравьев терпеливо отвечал на вопросы холодновато-вежливых господ и потихоньку шел к парадной лестнице. Вырвавшись, наконец, в вестибюль, он быстро отдал честь какому-то встречному генералу и вышел в массивные парадные двери на площадь. У набережной остановил извозчика, сел в карету и поехал на Каменный остров, к Никите, чтобы вечером вместе отправиться на бал к Трубецкому

СЫНЫ ВОСТОКА

На расвете двор Грузинского полка заполнялся топотом сапог и выкриками унтеров. Гремели рукомойники и шаркали ножные щетки, лязгали в столовой жестяные миски. Затем слышались строгие команды: роты строились на огромном плацу между зданиями казарм.

Важный полковник вышагивал перед солдатским строем.

Выслушав доклады, начинал бранить весь полк за плохой польем, за медленное построение, за шум в столовой. Наконец, приказывал офицерам разводить роты на учения, и начиналась муштра.

Было, однако, в углу полкового двора небольшое здание, где не почитался воинский распорядок. В этом доме с деревянным крыльцом, окруженном деревьями, были необычные постояльцы. Тут жили аманаты — заложники, — сыновья знатных беков, князей, ханов. С помощью этой «младой мусульманской гвардии» командующий повелевал в ханствах Кавказа.

Число аманатов постоянно менялось: уходили одни, приходили другие. Безусые юнцы и молодые беки с курчавыми бородками жили под одной крышей. Все носили одинаковую одежду — темно-синие черкески с газырями, панталоны и красивые круглые шапки — асечки.

В это генеральское заведение был помещен ранней весной сын Кията, Якши-Мамед, едва отец с русскими офицерами и хивинскими послами выехали за пределы Тифлиса.

Кавказцы тотчас его обступили, принялись разглядывать со всех сторон — туркмен они раньше никогда не видели. Расспрашивали новичка каждый на своем языке, пытаясь вырвать хоть слово.

Якши-Мамед кое-что понимал, но молчал и только хмурился: слишком неприятна была для него казенная армейская обстановка.

Часом позже ввели еще одного аманата — красивого аварца с тонкими, надменными чертами лица и крашеной курчавой бородкой. Был он в такой же одежде, как и все, но сразу на сей счет внес полную ясность.

— Эй вы, сыны Востока! — сказал он развязно. — Не думайте, что я надел на себя платье, шитое русскими. Эта одежда моя. В ней меня взяли под Акушей, когда мне ничего не оставалось, как сдаться в плен. А зовут меня Амулатом. Запомните! Я — племянник Ахмед-хана Аварского и сын погибшего в бою Гасан-хана!

Сообщение возымело действие. Многие слышали это имя. Оно целое лето гремело по всему Дагестану. Об Амулате ходили чуть ли не легенды: на полном скаку он без промаха стрелял из ружья, мог поднять, опять же на скаку, шапку с земли, пролезть под брюхом лошади и снова сесть в седло. Он участвовал во многих сражениях, и не одна русская мать оплакивала своего сына, голову которому срубил Амулат...

— Почему ты сдался в плен? — косясь на удальца, спросил Якши-Мамед. — Разве джигит в плен сдается?

Амулат злобно сверкнул глазами и пренебрежительно усмехнулся: его задело, что какой-то безвестный юнец осмелился так свободно с ним говорить. Амулат подошел к Якши-Мамеду, приподнял его подбородок, будто примеривался — в каком месте рубануть кинжалом. Якши-Мамед оскорбился и с гневом отбросил его руку. Бек оглянулся по сторонам, засмеялся:

— Оказывается, тут не горы и я не могу тебе прочитать суру о вежливости. А поскольку это так, то я отвечу на твой вопрос, аманат. Я не сам сдался в плен. Меня связали мои горцы и выдали Ярмол-паше. Если б они не сделали этого, то генерал истребил бы нас всех — от маленького ребенка до столетнего старца.

— Вах, разве он такой жестокий? — не поверил Якши-Мамед и вызвал смех у стоявших рядом молодых кавказцев.

Амулат опять смерил с ног до головы туркмена, покачал головой:

— Откуда ты такой? — Из Гасан-Кули.

— Это где?

— На той стороне моря.

— Аллах, берекет... Вот ты, оказывается, откуда! Ты сын того туркмена, который приехал к Ярмол-паше?

— А ты откуда знаешь?

— Меня везли следом за вами. Только со связанными руками. От Дербента до самого Тифлиса я чувствовал на себе дуло пистолета.

Амулат привирал. Пленение его выглядело не столь романтично. Расскажи он правду о себе, заложники узнали бы довольно прозаическую историю, Амулат-бек при ходился зятем шахмалу Мехти-хану, который с помощью русских отобрал ханство у Ахмед-хана Аварского. Но младший бежал в горы, Амулат-бек по знатности своей претендовал на ханский престол в в течение всего 1819 года совместно с Ахмет-ханом нападал на русские посты. Он мстил за погибшего отца, но истинной его целью бы ло прогнать своего тестя шамхала, самому утвердиться на его месте. Активные действия отряда Амулата продол жались до зимы, пока у Акуши не появился Ермолов. мандующий поручил полковнику Верховскому во что бы ло ни стало изловить Амулат-бека в устроить показа тельную казнь. Узнав о готовящейся операции русских, Амулат струсил: спустился со своим отрядом е гор и предстал перед лагерем Верховского с поднятыми руками.

В первый же день Амулат приблизил к себе Якши-Мамеда: туркмен по возрасту подходил ему в товарищи, все остальные были моложе.

Началось в того, что Амулат спросил, кто спит в уг лу. Им оказался пятнадцатилетний Эквер — сын шемахин ского хана. Амулат приказал ему перенести свою постель на другое место, а сам занял его синюю кровать. Тут же выдворил аманата с соседней койки и расположил на ней Якши-Мамеда. Аманаты молча повиновались беку. Поль-зуясь их робостью и своей славой, он тотчас велел учредить дежурство подачи ему пищи. Каждый, в порядке стоявших кроватей, должен был приносить ему завтрак, обед и ужин из столовой.

Аманаты терпеливо стали выполнять его требования. Якши-Мамеда он не трогал. Видимо, побаивался. Единственное, что он поручал ему — это осматривать подарки, какие присылали аманатам их родственники. Если аварцу что-нибудь нравилось из приношений, он забирал себе и обещал непременно возместить вдвойне.

Командовал аманатами прапорщик Данильковский — ярый службист, недавно повышенный в звании за свое усердие из унтер-офицеров. Но даже ему Амулат дерзил: не хотел заниматься строевой подготовкой, не любил сидеть с арифметикой, которая совершенно не шла ему на ум. Пренебрегал он и русским языком. Прапорщику он заявил: «Я научился говорить по-русски, писать для меня будет мой мирза, когда я получу ханство». В том, что каждый из аманатов, по завершении ермоловских наук, будет назначен по меньшей мере ханом, никто из них не сомневался. Так оно и предполагалось. И прапорщий перед каждым занятием твердил заложникам о том, что их ждет впереди. Частенько он журил, когда кто-нибудь совершал непристойный поступок: «Разве повелителю народа, коим ты готовишься стать, достойно такое?» И аманаты с улыбками слушали своего воспитателя, видя себя В недалеком будущем ближайшими помощниками кавказского главнокомандующего.

Большую часть суток аманаты проводили на полковом дворе. Выходить за пределы военного городка самовольно им воспрещалось. Тифлис с его кривыми улочками, высокими домами и саклями на взгорьях, с мутной Курой, многолюдным базаром и замками они видели только утром, когда строем шли на занятия в Благородное училище.

Преподавание тут велось на русском и грузинском языках. Училище посещали в основном дети русских офицеров и грузинских дворян. Накануне отъезда в Персию Грибоедов, по предписанию Ермолова, занимался обследованием училища и предложил внести ряд дополнений в учебную программу. Были введены турецкий в персидский языки и науки: фортификация, геодезия, гражданская архитектура, искусства черчения и танцевания. Наравне со всеми осваивали программу училища и ермо-ловские воспитанники. Неучи и недоучки, они читали по букварю и медленно выводили каракули в тетрадях.

Амулат явно игнорировал всякие науки. Якши-Мамед, напротив, преуспевал. Он жадно схватывал все, чему учили преподаватели. Однако влияние аварца сказывалось.

Однажды после занятий, когда вернулись в казарму, Амулат сказал:

— Сегодня я видел Сафар-вали и договорился заглянуть к нему. Пойдем вместе.

Кто такой Сафар-вали и зачем я нему идти, об этом Амулат не сказал. И на наивный вопрос Якши-Мамеда: как уйдешь, когда не разрешают выходить с полкового двора, ответил:

— Ты говоришь, что хорошо держишься в седле. Но неужели ты считаешь седлом только то обшитое бархатом сиденье, которое кладут на спину лошади? Нет, это не так. Надо научиться вскакивать в седло жизни. Так что, как стемнеет, сразу пойдем.

Якши-Мамед молчаливо согласился, и, едва наступила темнота, они перелезли через каменную стену и зашагали по тесной улочке. Шли в сторону Куры, догадался Якши-Мамед, потому что все сильнее и сильнее слышался шум воды. Наконец, остановились возле двух высоких домов. Сводчатый вход между ними вел во двор и заканчивался крепкими дубовыми воротами. Амулат постучал по доскам каблуком сапога. Потом еще раз. Во дворе залаяла собака, и тотчас лязгнул засов. Согбенный старичок с фонарем, не спрашивая, откуда пришли гости, пропустил их во двор. Да и зачем было спрашивать, когда всюду: на высоких балконах и внизу, на айванах, сидели люди, пили чай и курили кальян. В неярком свете фонарей клубился ядовитый дымок, смешанный с пряными запахами кухни.

Сафар-вали, встретив аманатов, озабоченно засуетился.

— Ва, аллах, где же вас получше усадить? — спросил он сам себя и повел их в комнату, где сидели двое в косматых папахах. Сафар-вали знал, что делал. Эти двое оказались людьми Ахмед-хана Аварского.

— Вай, Заур, ты ли это! — воскликнул обрадовано Амулат. — И ты тоже приехал, Саид, — обратился он к другому, усаживаясь на ковер и подминая локтем подушку. Аварцы покосились на Якши-Мамеда, но Амулат тотчас успокоил их: — Это мой кунак... туркмен. Хочет тоже стать ханом, иметь генеральский чин и получать тридцать тысяч годового дохода, ровно столько, сколько получал от русского царя Ахмед-хан. Ну, говорите, где теперь хан и вспоминает ли обо мне?

— Сказать, что он тебя ждет — значит ничего не сказать, — отозвался Заур. — Ахмед-хан не может без тебя жить. Он давне простил тебе твое малодушие, что ты ушел к урусам.

Амулат смутился и закашлялся: Заур выдал его с головой. Ведь Якши-Мамед еще не успел забыть россказни о том, как пленили бека свои и выдали русским.

— Спасибо Ахмед-хану, — со злостью выговорил Амулат. — Только я пока не желаю возвращаться к нему. Еще неизвестно, отдаст ли он мне ханство, когда уберет шамхала. А через русских я добьюсь власти и чин генерала получу. Так я говорю. Якши-Мамед? — хлопнув по плечу туркмена, спросил он.

Якши-Мамед смущенно промолчал, а Амулат продол-кал:

— Мой распорядитель полковник Верховский обещал, как возвратится, дать мне офицерский чин и квартиру при нем. Потом наступит срок, и я приеду в Акушу и Хунзах в чине генерала.

— Вай, Амулат-бек, разве этим шутят! — удивление возразил Сайд. А Заур прибавил:

— Власть сладка, когда тебе ее даст народ, но не враги.

— Власть всегда сладка, — возразил Амулат. — А народ?.. Мы слишком много отводим ему места в разговорах. Народ — стадо овец.

— Ты еще откажешься от этих слов, Амулат, — раздраженно выговорил Заур.

Сафар-вали между тем подал два кальяна, поставил на ковер большой кувшин с вином и две пиалы. Амулат пососал кальян, кивнул Якши-Мамеду, чтобы и он не стеснялся, а вел себя как подобает мужчине. Туркмен тотчас приложился к курительному прибору. Затем пили вино, беззаботно говорили обо всем, что приходило на ум. Захмелевший Якши-Мамед рассказывал о своих земляках, о стычках с персиянами; держался он как истинный джигит.

В комнате на стене тикали часы, Якши-Мамед на них не обращал внимания. Но вот что-то над головой заскрипело. Он взглянул вверх и увидел, как отворилась дверца и оттуда высунулась кукушка.

— Бай-е! — удивился Якши-Мамед, когда деревянная птичка начала куковать. Он встал с ковра, подошел к часам и стал с интересом их разглядывать.

— Десять, — сказал Амулат. — Но где же Сафар-вали?.. Хов, хозяин! — позвал он и улыбнулся Якши-Мамеду. — Значит, заинтересовался птичкой? Молодец. Я тоже люблю птичек.

Когда подошел Сафар-вали и остановился в почтительной позе перед гостями, бек спросил:

— Ну где, Сафар-вали, то, о чем договаривались? А то ведь мы спешим. До утра надо вернуться в полк.

Хозяин кивнул, быстро удалился. Вскоре он вернулся и из двери поманил гостей пальцем.

— Пойдем, Якши-Мамед, — сказал, вскочив с ковра, Амулат. — А тебе, Заур, и тебе, Саид, скажу вот что. Передайте Ахмед-хану, что мне и здесь пока неплохо. Будет другая погода, я сам и нему приду. Хош. — С этими словами он удалился от аварцев. Следом за ним вышел из комнаты Якши-Мамед.

В голове джигита кружилось. Он шел за Амулетом и чувствовал, как неровен пол у Сафар-вали. На пути ему встречались какие-то люди, откуда-то доносились шумные голоса. Но вот Амулат и Якши-Мамед оказались в прос торной полутемной комнате. В то время, как аварец лас ково выговорил «салам», туркмен еще не разглядел, с кем он здоровается. Якши-Мамед осмотрелся и только тут увидел в сторонке двух молодых женщин. Они стояли рядом, посмеивались и, опустив глаза, робко поглядывали на вошедших юношей.

— А ну-ка, Якши, сейчас мы посмотрим, какая из них лучше кукует, — засмеялся Амулат и приблизился я женщинам. — Как тебя зовут? — спросил он одну, у которой на лбу была мушка.

— Зулейха, — ответила она кокетливо. Видно, ей по нравилось столь смелое обращение молодого бека.

— Хорошее у тебя имя, — похзалил Амулат. — А как зовут ее? — спросил он, приподнимая двумя пальцами подбородок другой женщины.

— Куара, — отозвалась та тихо.

Бек повернулся, взглянул на друга, который робко переминался с ноги на ногу у дверей.

— Ну иди, иди, не заставляй ждать, йигит, — насмешливо позвал Амулат. — Они устали ожидать нас, не так ли, Зулейха?

Зулейха насмешливо посмотрела на туркмена, подошла и дотронулась пальцами до газырей черкески.

— Какая на тебе красивая одежда, — сказала она.— Я никогда такой не видела. Ты мне нравишься.

Якши-Мамед мучительно улыбнулся, но ничего не ска-вал — не мог от сдавившего грудь и тело стеснения. Зулейха пожала ему пальцы и положила его руку на свое плечо.

— Пойдем-ка в другую комнату, йигит, — произнесла она. — Не будем им мешать. — Якши-Мамед послушно пошел за нею и скрылся за дверью.

В полк возвратились на рассвете. В том же месте перелезли через стену и вошли в казарму, напугав спящего дневального. Тот, вскочив с кровати, схватился за ружье. Амулат проговорил сердито:

— Но, но, дурачок... Не знаешь устава. Прежде чем применять оружие, надо спросить — кто идет!

— Вах, это ты, Амулат!

— Я, а кто же еще?

Они легли в кровати и еще долго тихонько перешепты вались и смеялись.

Жизнь аманатов продолжалась своим чередом. Помимо строевых занятий и посещения училища, они ежедневно должны были ходить в дом главнокомандующего. Там выполняли всевозможные поручения дежурного офицера. Иногда командующий, выезжая за город, брал их с собой. Но такое случалось только в праздники. Тогда она мчались в колясках к Мцхете или в седлах по берегу Куры к старинным замкам и каменному городу царицы Тамары. Аманаты не пропускали ни одного ристалища на Александровской площади. Сюда съезжались офицеры из боевых полков и проводили рыцарские турниры, здесь устраивались конные состязания грузин. Посреди площади возвышался каменный столб. На его верху устанавливался шар «кабахи». Кто первым на полном скаку сбивал этот шар стрелой из лука, того ожидал ценный подарок: обычно серебряная чаша. Аманатов не допускали к состязаниям, и это всегда доводило Амулата до бешенства.

— Ничего, приедет Верховский, будет по-другому, — Ворчал он. — Из этой казармы я уйду и надену офицерские погоны.

Но прежде ушел от аманатов Якши-Мамед. Его позвал Данильковский и увел с собой за полковые ворота. Амулат не успел даже спросить, зачем уводят туркмена.

Якши-Мамед и прапорщик сели в дрожки и быстро покатили к дому главнокомандующего. Когда вошли в вестибюль, офицер сказал:

— Видно, серьезное дело. К самому Ермолову.

Но все вышло гораздо проще. Ничего особенного не произошло. Якши-Мамед вошел в кабинет и сразу увидел своего отца и двух хивинских послов. Отец шагнул навстречу, обнял и хлопнул его по плечу.

— Ну вот, сынок, — сказал он, скупо улыбаясь, — поездили мы, посмотрели, а теперь отправимся домой.

Кият выглядел усталым. Поездка по Кавказу ссутулила его плечи. В голосе появилась неуверенность. Назерное, дела у него идут плохо, подумал Якши-Мамед.

Пока отец и сын обменивались своими впечатлениями, Ермолов, отвалившись на спинку кресла, смотрел на них с улыбкою и, посасывая чубук, пускал кольца дыма. Но едва Кият-хан отошел и сел на прежнее место, командующий строго спросил:

— Аманат... Ты разве не знаешь, как входят к генералу?

— Знаю, ваше высокопревосходительство! — отчеканил Якши-Мамед.

— Ну, так в чем же дело?

Якши-Мамед на секунду надумался, вышел из кабинета и, вновь войдя, доложил о своем прибытии. Ермолов и все сидящие у него засмеялись. Затем генерал сказал:

— Ну что ж, господа послы. Поездили вы по Кавказу достаточно, письмами мы обменялись, подарки вами получены. Дозвольте благословить вас на дорожку, да и отправляйтесь в путь. А к вам, Кият-ага, просьба. Поезжайте вместе е хивинцами — проводите их. Заодно прихватите с собой Муратова, и помогите ему отыскать дли меня двух жеребцов — покрупнее да поноровистей. С Муратовым и возвратитесь сюда. Как раз и дело ваше решится. — Кият в знак согласия почтительно кивнул, и Ермолов поднялся с кресла.

Утро было ласковое. В синеву неба глубоко врезались ощетинившиеся зелеными лесами хребты гор. Ярко разливало лучи солнце. Серебрилась и глухо шумела полноводная Кура, провожая азиатов. Дорога долго шла вдоль берега. Но вот она втянулась в ущелье. Данильковский остановил дрожки, пояснил:

— Ну что ж, господа, дальше ехать не велено.

Все остановились. Амулат соскочил с дрожек. Якши-Мамед тоже слез с седла и, держа коня в поводу, отошел с аварцем в сторону.

— Эх, привык я к тебе, Якши-Мамед, — сказал с сожалением Амулат. — Кабы была моя власть, отправился бы с тобой на ту сторону моря, а твое кочевье.

— Я ехоро приеду, — отвечал Якши-Мамед. — Ты только к Зулейхе больше никого не води. Она покля лась, что любит меня одного!

Амулат засмеялся, сначала тихо, затем сильнее. Уж очень рассмешила его наивность молодого, неопытного друга. Однако говорить о том, что у нее каждую ночь бывает по меньшей мере двое таких, как Якши, аварец не стал. Только согласно помотал головой, хлопнул друга по плечу и сказал:

— Ну, ладно, поезжай! — И порывисто обнял его. Потом подошел к Кияту, пожал ему руку, попрощался с хи-винцами и сел в дрожки.

Кавалькада с азиатскими послами вскоре скрылась в тихом тенистом ущелье.

РАСПРИ

По Челекену разгуливал хлесткий пыльный ветер. Зеленые, в сиреневых ожерельях, кусты тамариска гнулись к самой земле. Одна за другой на берег закатывались вспененные волны.

Две женщины в ярко-зеленых кетени и малиновых борыках (Борык — головной убор цилиндрической формы), цепляясь за ветки кустарника, выбрались на Чох-ракские бугры. Вдали виднелось соляное озеро, ближе — с десяток войлочных юрт.

— Вот ее кибитки. Тувак-джан, — переводя дыхание, вымолвила Нязик-эдже. — Еще три дня назад там их не было. Говорят, спасаясь от хивинцев, она кое-как успела сесть в киржим.

Тувак сочувственно улыбнулась, но тотчас на ее белом полнощеком лице появилось недовольство:

— Приткнулась здесь, как слепая утка. Уж не думает ли она сделаться главкой ханшей?! — Порыв ветра поднял подол кетени молодок женщины, обнажив щиколотки и узорчатые манжеты балаков (Балаки — длинные, до щиколоток, шаровары). Тувак огладила платы и сердито принялась рассматривать кибитки гасанкулийцев.

Один аллах ведал, что больше всего беспокоило молодую жену Кият-хана: желание стать хозяйкой острова или боязнь показаться на глаза его старшей жене. От старухи Кейик она уже успела натерпеться в Гасан-Кули. Бывало, стоило Тувак встретиться с нею у тамдыра или котла, у той глаза обволакивались могильным холодом, а и» уст вырывалось угрожающее шипенье. Прошлое вспоминалось с досадой и неприязнью.

— У, богом ушибленная, — в слезливом бессилии выдавила из себя Тувак и поджала губы.

К кибиткам гасанкулийцев подъехал всадник, спешился. Из средней юрты вышла Кейик, взяла коня за повод.

Женщины поспешно спустились с бугра и пошли к своему кочевью.

Приезжий традиционным «салам алейкум» поздоровался с Кейик, подождал, пока она привяжет коня, и вместе с нею направился в кибитку. Тотчас появился на подворье и тоже вошел в юрту юноша в красном полосатом халате и белом тельпеке.

— Бой-байе! — радостно воскликнул он. — Дядя Гаган-Нияз! А мы думали, ты рыбий клей в Хиве продаешь...

— Напродавался, — неохотно отозвался Таган-Нияз. Он вяло похлопал Кадыра по плечу, затем подошел к Кейик и вопрошающе заглянул ей о глаза. — Ну, сестрица... Постарела ты. Глава опухли...

Тяжело вздохнув, Кейик склонила голову. Невероятная боль, осевшая серым пеплом на душу, мешала ей высказать свою горечь. Таган-Нияз тоже нахмурился. Так они стояли е минуту в безмолвии. Затем Кейик пошла и принесла чайник, расставила на кошме пиалы и положила сухую лепешку чурека. Сама тоже села рядом с братом и сыном.

— Что его заставило ехать? Видно, Кият надеется на русского ак-патшу? — спросил Таган-Нияз.

Кейик злорадно усмехнулась:

— Ты лучше спроси меня, что его заставило купить еще одну жену — Тувак?! Я тебе отвечу — старческая дурь.

— Насчет жены ты ошибаешься, сестрица, — возразил с улыбкой Таган-Нияз. — Люди говорят: еще одна жена понадобилась для того, чтобы легче овладеть островом. Этому я больше верю. Теперь он старается завести торговлю с ак-патшой. Замыслы у него смелые. Но и ты не сиди. Пока его нет, бери все в свои руки: нефть, соль. Бери и не жди, пока эта гелин (Галин — молодая женщина, до первого ребенка) Тувак окрылится да возьмет все богатства, — еще жарче стал наставлять он сестру. — Ты первая жена — тебе и старшинство. Да в помощник у тебя, слава аллаху! — Таган-Нияз добрым взглядом смерил племянника. — А Якши-Мамед возвратится — вдвоем они гору свернут.

— Ох, Таган, разогрел ты меня. Я уж совсем приуныла, не знала, что и делать.

— А начинать надо вот с чего, сестрица. Вели-ка седлать коня, да давай объедем твои новые владения.

Они направились к соляному озеру, скрытому зарослями тамариска. Кадыр-Мамед первым пустил коня сквозь сиреневый лесок, за ним последовали мать и дядя. Вскоре всадники остановились на краю пологого склона. Внизу серебристо-зеленым полем лежала соль. По двое, во трое, тут и там работали батраки. Одни снимали лопатами верхний, загрязненный, слой, другие, уже проделав это, вбивали в наст железные клинья, били по ним кувалдами. Стонущий звон металла стоял над озером. По дороге от озера шли нагруженные солью арбы, навьюченные верблюды и ослы, сгибались под тяжестью груза рабы-персияне с цепями на ногах.

Кейик с любопытством проследила весь путь от озера до самого берега.

— А соль-то общая, — сказала она с усмешкой. — Солью-то все пользуются... — Поднеся ко лбу ладонь, Кейик пригляделась к работавшим на озере батракам, помахала рукой и позвала: — Аю, люди! Идите ко мне, сюда!

Батраки разогнули спины и увидели всадников. Бросив молотки, человек пять подошли на зов женщины.

— Сколько платит Булат-хан за харвар (Харвар — мера веса, около 300 кг) соли? — спросила она.

— Не разбогатеешь, — ответил Смельчак. — Утром чурек, вечером чурек и чай. Деньги не дает. Обещает после продажи.

Глава у Кейик-эдже жадно заблестели.

Не прошло и минуты, как приезжие были окружены целой толпой солеломщиков. Кеймир подошел последним. По лицу его блуждала ленивая улыбка, руки были заложены за спину. Ростом, богатырской фигурой он выделялся среди всех, и Кейик сразу остановила на нем испытующий взгляд.

— Вези, пальван, свою соль ко мне: обижен не бу-дешь... — Она достала из-под полы риал и бросила Кей-миру. Монета упала наземь. Несколько человек кинулись за ней и забарахтались на песке. Смельчак выскользнул из толчеи первым. Он подошел к Кеймиру, протянул риал. Пальван гордо отвернулся.

— Возьми себе, — сказал он и взглянул на старуху.— А тебе, эдже, за твою щедрость мы все озеро перевезем. Только и впредь не скупись, будь такой же.

— Да услышит твои слова всевышний, — пролепетала Кейик-эдже и стала поворачивать коня. Гости выехали на дорогу и направились к нефтяным колодцам.

Кейик хорошо понимала, к чему приведет ее поступок. Булат-хан не стерпит, чтобы соль скупали другие. Заранее приготовилась к отпору: обдумала, что ему говорить. И Булат-хан не замедлил явиться. С трудом сдерживая неприязнь к старухе, он вежливо поздоровался с ней. Но едва напомнил о том, что не всякому дано распоряжаться, как ему захочется, Кейик вся подобралась в дала достойный ответ. Чем, мол, я тебя обидела, хан? Уж не тем ли, что батраки в Киятово кочевье соль везут, а к тебе дорогу забыли? Если этим, то напрасно ты сердишься. Соль принадлежит народу, а народ волен выбирать купца себе сам!..

Хан ушел рассерженный.

А неделю спустя из Хивы возвратился купец Махмуд-кель. Привез сорок чувалов пшеницы. Посадил он своего человека за весы, сам встал рядом и объявил цену: по одному риалу за батман (Харвар — мера веса, около 300 кг). Люди зароптали: прошлым летом за эту цену можно было взять три батмана.

И Махмуд-кель начал свое черное дело:

— Не вините меня в том, что хлеб вздорожал. Виноват во всем один Кият. Он обидел Хива-хана, оттого и вы страдаете. И еще больше пострадаете: войско Хивы стоит на Балханах. Пока не поздно, надо выбросить с острова поганые кибитки Кията, а заодно в людей его, проклятых аллахом!

Слова купца, как добрые семена в плодородной пемле, быстро прорезались ростками. Тотчас образовалась группа настроенных против Киятова рода. Зашептались, за роптали они.

Таган-Нияз сразу почуял, чем пахнет затеянная сму та. Выехав на зады кочевья, он хлестнул коня и помчался к восточному берегу. Подъехав к одиноким кибиткам, укоротил бег коня. Огромный пес выскочил из-за кибит-ки и с охрипшим лаем кинулся навстречу.

— Эй, раб, убери собаку! — крикнул всадник. Черный Джейран лежал у терима. Он не поднялся и не обратил внимания на окрик. Из кибитки вышли Кей-мир и Смельчак. Пальван крикнул на собаку и подошел к всаднику, помогая ему слезть с коня.

Сняв сапоги и помыв руки, Таган-Нияз вошел и сел на кошму. Хозяева пристроились рядом. Бостан-эдже занялась приготовлением ужина.

— Да, давно я не бывал в кибитке моего старого друга Веллека, — проговорил Таган-Нияз, косясь на саблю, висевшую на решетчатом остове юрты. — Вот и оружие, наверно, его?

— Да, это сабля отца,— гордо ответил Кеймир.— Больше шести лет прошло, как передал саблю матери один джигит.

— Значит, тебе известно, Кеймир-джан, что твой отец сражался в отряде Кията против каджаров? — оживившись, спросил Таган-Нияз.

— Известно, как же!.. Я много раз слышал о том, как вы рассекли надвое их войско и ворвались в Астрабад.

— Вот как! — удивился Таган-Нияз. — Ну, тогда я тебе скажу, зачем пришел сюда. Слушай, Кияту удалось заслужить уважение у ак-патши. Ты знаешь, он уехал в Тифлис. Аллах всемилостив, помог ему добиться, чтобы русский патша осенил своим могучим крылом наши племена. Но кое-кому это не по душе. Купец Махмуд-кель, вернувшийся из Хивы, настраивает народ против джафар-байцев. Махмуд — враг твоего отца. Помоги Кейик-эдже... Сохрани от беды неминуемой...

Кеймир брезгливо поморщился:

— Этот поганый пожиратель прахов не успокоится до тех пор, пока не объестся падалью...— Пальван взглянул на Смельчака:

— Иди-ка, приведи амбала.

Смельчак тотчас выскочил во двор и через минуту у двери загремели цепи — вошел Черный Джейран. Его заспанное лицо было угрюмым. Смуглое волосатое тело, прикрытое на бедрах грязным старым тряпьем, облипло соломой, Он спал, и его не вовремя потревожили.

— Подойди сюда, Джейран.

Амбал медленно опустился же кошму. Кеймир внимательно посмотрел ему в глава — они горели диким любопытством, Пальван нагнулся в отомкнул замки на ногах амбала. Не спеша он снял с его ног цепи, подошел к порогу и выбросил их. Звякнуло железо...

Ночью Махмуд-келя не стало. Амбал задушил его и с хохотом выбросил в море. Долго разыскивали купца, гадали, куда он мог деться, да так и не узнали...

Вместе с загадочным исчезновением Махмуд-келя была потеряна последняя связь с Хивой. Народ обратил взоры на Булата. Отправил он к каджареким берегам пять киржимов. Торговцам повелел соль и нефть обменять на рис. Пообещал расплатиться с батраками. Наступил день — в море показались парусники. Народ хлынул в берегу с мешками, хурджунами, чашами. Но едва первый киржим ткнулся косом в песок, хан заглянул в него и взвыл с досады: вся соль и все тулумы с нефтью лежали на месте. Можно было подумать — не с базара вернулись торговцы, а только собрались на базар. Слезли они с лодок, объявили угрюмо: астрабадский хаким запретил своим купцам торговать с иомудами, требует голову Кията.

Народ выжидающе умолк. У кого были вапасы хлеба — ушли с берега. Но те, кто не мог положить на скатерть даже кусок черствого чурека, молчаливо и грозно ждали — что будет дальше? К их числу относился и Кеймир. Видя, что «из пустых слов не сваришь плов», он удрученно сказал Меджиду:

— Значит, не хотят каджары торговать с нами... Плохо дело. А к Аллакули-уста ты заходил?

— Заходил, как же! Ждет он тебя. Говорит — пусть приезжает да привозит свой камушек.

— Ладно, потом поговорим, — отозвался пальван и подошел к Булат-хану: — Что думаешь делать дальше, яшули?

— Ай, что делать! — Есплеснул руками хан.— Придется ждать лучших дней, Кеймир-джан.

— Нет, хан, — замотал головой пальван. — До лучших дней можно и не дожить. Да и ты сам, как мне помнится, не стал ожидать лучших дней, когда меня ограбили. На другой же день все мое хозяйство прибрал к своим рукам. Давай-ка, хан, плати за соль — люди ждут. Они не уйдут, пока ты не вытащишь чувалы с мукой и не расплатишься с ними.

— Да откуда у меня, Кеймир-джан? — взмолился хан.

— Вот ты как! — со злостью засмеялся Кеймир и крикнул солеломщикам! — Эй, люди, идите и возьмите у Булата муку. Я сам распределю, кому что положено!

Толпа двинулась к кибиткам. Впереди шагал Кеймир. Правая рука его лежала на рукоятке ножа. Если б кто осмелился выйти навстречу, пальван не остановился бы — ударил противника. Но никто не осмелился преградить путь батракам. И не грозный слуга хана, не его приближенные встретили разъяренную толпу. Из кибитки вышла Тувак. Лицо ее было бледным, в главах стояли страх и мольба одновременно.

— Пощади, Кеймир! — взмолилась она и упала на колени.— Пощади, что мы тебе плохого сделали?

Кеймир на мгновенье растерялся. Забыв злобу, он нагнулся и приподнял под руки Тувак.

— Успокойся, дайза (Дайза — тетя),— сказал он с усмешкой.— Мы никого не тронем, если не тронут нас и выдадут полошенное.

В эти считанные секунды встречи Кеймира с Тувак хан успел забежать вперед толпы.

— Кеймир-джан, не горячись! Умоляю тебя аллахом. Я сам выдам батракам все, что они заработали.

— Вот так будет лучше,— согласился сразу Кеймир и почувствовал, что здесь ему больше делать нечего. Скользнув рассеянным взглядом по взволнованному лицу Тувак, он нахмурился и зашагал прочь.

ВОЙНУ РЕШАЕТ МЕЧ, СДЕЛКУ — ДЕНЬГИ

Голод, подобно зимним морским волнам, гасил живое тепло острова. Люди, все чаще объединяясь в группы по три-четыре человека, стали покидать Челекен, чтобы где-то раздобыть пищу. Булат-хан переправлял их на материк в своих парусниках и неизменно наказывал: «Приедете с хлебом — не забывайте о своем хане. Вспомните, как садились в мои киржимы!»

Кеймир тоже решил ехать.

После того, как Меджид сообщил, что Аллакули-уста сможет продать бриллиант и ждет Кеймира с камушком, пальван все время только и думал о дороге и однажды объявил об этом матери.

Сухонькая, проворная Бостан-эдже стояла у тамдыра, ворошила палкой огонь и, услышав слова о поездке, не сразу поняла, о чем говорит сын. А когда дошло до нее, что Кеймир хочет покинуть кибитку надолго, вдруг за-беспокоилась.

— Сын мой, хорошо ли ты обдумал затеянное тобой? — возразила она с опаской.— Ты оставляешь нас в черный день, когда в нашей кибитке нет ни муки, ни ковурмы (Ковурма — жареное мясо).

— Я найду немного муки, мама... Таган-Нияз обещал дать. Он слов на ветер не бросает. Сегодня схожу к нему И принесу, чтобы хватило вам.

— Так, так,— пробормотала Бостан-эдже и, разворошив угли в тамдыре, спросила: — А о том, что скоро сын будет у тебя, — знаешь?

— Лейла говорила мне, — смущенно отозвался Кеймир.— Только как ты узнала, мама, что сын?

— Узнала вот. Есть на женском теле приметы... Ты прежде чем закинуть торбу на плечо, подумай о своем потомстве. И о нас тоже.

— Я подумаю, мама, — радостно пообещал Кеймир и вошел в кибитку.

Лейла сидела на полу и крутила жернов. Между плоских камней похрустывали пшеничные зерна. Жернова были маленькие, крутить их особого труда не составляло, но и эта работа давалась молодой женщине не просто, тем более, что она восьмой месяц ходила беременной. Кеймир, увидев усталое выражение на покрытом пятнами лице жены, поднял ее на ноги, прижал голову и груди.

— Ах, ханым, разве можно так стараться? — за шептал он ласково. — Ты у меня самая дорогая на свете...

— Я могу, я уже научилась делать муку и чуреки, — так же ласково отвечала Лейла.— Ты не беспокойся, Кеймир,

— Нет, Лейла-джан, я всегда о тебе беспокоюсь... А теперь еще сильнее... Мать говорит: внук у нее будет...

— Да, да, Кеймир. Так и мне сказала...

— Эх, Лейла-джан! — вздохнул Кеймир.— Теперь только и начинается наша жизнь. Сын у нас будет счамт ливым ! Завтра я отправляюсь в Кумыш-тепе.

— Кеймир, а как же я?! — вскрикнула Лейла.— С кем же я?..

— Останешься с матерью, Лейла... Не плачь. Плохое предзнаменование, когда женщина плачет вслед мужу.

Лейла вытерла слезы, улыбнулась. Кеймир опять привлек ее к себе и зашептал:

— Ты не бойся, ханым... Тебя тут никто не тронет. Кому ты нужна такая? — Он засмеялся и тронул ладонью ее живот,— А чтобы вам вдвоем с матерью не страшно было, Смельчака оставлю. Он парень надежный. В случае, если враги нападут,— успеет позвать Таган-Нияза. А Джейрана с собой возьму. Отпущу его...

Лейла смотрела широко раскрытыми, ввалившимися глазами. Сколько было в них нежности и страха. Пальван не выдержал ее взгляда. Он опустился на корточки и принялся с ожесточением вертеть жернова...

В путь отправились в сумерках: солнце утонуло в море, потухли лучи на крутых боках облаков. Вода за бортом, тронутая вечерними тенями, была матовой, словно покрытое слоем ныли плате. Остров быстро в наступающей темноте терял очертания. Море потемнело и слилось с бархатной чернотой неба. Над морем одна за другой стали загораться звезды.

В лодке с Кеймиром сидели амбал, Меджид и двое слуг Кейик-эдже — мореходы. Они взялись доставить пальвана до Кумыш-тепе. Отплывали молча. Кеймир думал о месте, где предстоит высадиться, и мысленно видел сухую балку. По его расчетам все должно было полу читься как нельзя лучше» Если даже на Гургене стоят каджары или хивинцы, все равно можно пробраться к ки биткам незаметно.

Думая о высадке, пальван то и дело вспоминал Таган-Нияза. До сих пор в ушах звучали его добрые слова: «Так устроен человек, Кеймир: сделаешь ему хорошее — он тебе ответит в два раза лучшим. Доставишь ему зло, получишь вдвойне. О матери и жене не беспокойся -сберегу от врагов я обид людских. А тебе, чтобы не так страшно было при встрече с врагом, вот — на...» Кеймир трогал инкрустированную рукоятку пистолета и улыбался.

Утро застало путешественников далеко от дома. Солн це, озаряя море и берег розовыми лучами, рисовало перед мореходами картины фантастической красоты. Все было залито красным огнем восхода! Отмель и поросшие саксаулом и джузгуном горбатые барханы за нею меньше Всего походили на земной ландшафт. Береговое простран ство, длиной в несколько фарсахов, выглядело сказочным царством. Казалось, вот сейчас выйдут к морю волшеб нын джины и, увидев малюсенький киржим, захохочут гро мовыми голосами.

Но взошло солнце, и жаркая красота лучей унеслась, растворилась в пространстве. Отмель стала зеленозато-серой, а берег, с его барханами и зарослями, потерял прежнее очарование. И уже казалось — не пери и джины живут на нем, а змеи, ящерицы да коршуны-стервятники, выслеживающие свою добычу.

Глядя на пустыню, Кеймир думал, где-то там в бес конечном пространстве притаился сейчас небольшой от ряд Махтум-Кули-хана. Верный помощник Кията бережет боевую дружину, избегая стычек и с каджарами, и с хивинцами. Силы слишком неравны, чтобы вступать в бой. Да и неизвестно, чем закончится поездка Кията на Кавказ. Какую сторону примет он? То ли и дальше будет знаться с урусами, то ли будет искать милостей у Хивы или Тегерана...

В полдень на берегу был замечен дымок. Челекенцы стали всматриваться в расплывающуюся от зноя даль. Вскоре с высокого бархана спустились несколько всадников Не слезая с коней, долго смотрели в море. И нельзя было угадать, кто они: свои или чужие. Челекенцы не решились подойти ближе. Киржим прошел в фарсахе от береговой черты. Всадники некоторое время сопровож дали парусник, но вскоре отстали и скрылись за барханом.

Ночью на суше загорелось множестве костров. Кеймир смекнул: вряд ли это джигиты Махтум-Кули-хана, Не посмеет сердар со своим маленьким войском открыта сидеть на побережье. Сомнений не оставалось — на юг, к Астрабаду, идут полчища Хива-хана. Только он, все сильный, мог пренебречь опасностью. И Кеймира неот ступно точила мысль: «Обогнать бы хивинцев, высадиться раньше их, не попасть бы им в лапы». К счастью, попутный ветер с каждым часом усиливался, в киржим летел на юг будто на крыльях. Чтобы не выдать себя, потушили фонарь на носу парусника. Двигались в кромеш ной темноте.

Высадились до рассвета, Киржим тотчас повернул обратно. Кеймир, с хрустом подминая чарыками стебли камыша, прошел в глубь балки и вскоре вылез на заболоченную равнину. Меджид и амбал последовали за ним. Наверху они огляделись. На востоке ярко горела звезда Чолпан, предвещая скорое наступление утра. Бледная полоска едва просвечивала на горизонте. На юге был виден Серебряный холм — Кумыш-тепе. Надо его обойти, не выдав себя, и выбраться к Гургену. А там, если кто и встретит, посчитает за своих.

Жуткая тишина стояла вокруг холма. Будто все вымерло, и жизнь не заглядывала сюда долгое время.

Кеймир лишь по рассказам знал, что когда-то здесь существовало могучее государство — Гиркания, что на этом холме возвышался царский дворец, вокруг него стояли сотни домов и шатров, а вдоль реки Гурген, на двадцать фарсахов по его правому берегу, тянулись селения. В них жили мастеровые и земледельцы, купцы и работорговцы. Все эти жилища и укрепления назывались Алтын-Кала — Золотая крепость. Жители этой крепости не подозревали, что когда-нибудь вся эта мощь превратится в руины. Но именно так случилось. Пришли сюда врага и разорили все. Позднее, на холме и прилегающей к нему равнине шумел большой город Абескун, но и он постепенно умер. Теперь тут небольшое село Кумыш-тепе. Но, обойдя курган, и этого села не нашел Кеймир. Где оно? Куда делось? На пустыре виднелись кучи мусора и пепла.

Челекенцы направились к речному броду. Сняв чарыки, они перешли Гурген и повернули на восток. Вскоре стало попадаться что-то похожее на человеческие жилища: широкие углубления в земле. Рядом с пещерами стояли верблюды и овцы. Свора куцых псов выскочила из-за насыпи и бросилась под ноги гостей. Меджид прикрикнул на собак и позвал раздраженно:

— Хов, уста! Яшули, хов!

Долго никто не отзывался. Псы, свирепо лая, не подпускали чужаков к жилищу. Наконец из темноты пещеры высунулась голова старика.

— Эй, кто вы такие? — спросил он.

Меджид напомнил о себе. Старик проворчал недо вольно.

— Уста-ага в Кара-Су ушел. Пятница сегодня. Разве забыли?

Не раздумывая долго, челекенцы подались на юг, на каджарский базар. Если поспешить, то к началу дня туда можно добраться. И Кеймир, перешагивая через камни и клубки верблюжьей колючки, повел своих спутников напрямую, минуя караванную дорогу.

Солнце уже было высоко, когда завиднелись стены рабата. Черными фигурками казались лошади, верблюды. По дорогам отовсюду тянулись к базару люди, в основном, землепашцы и ремесленники — народ безобидный. Но можно было наткнуться и на фаррашей — стражников астрабадского хакима или на стражников из таможни — тогда несдобровать. Если опознают, что челекенцы, домой не вернешься, умрешь в рабстве. Решили войти во двор поодиночке. Первым пошел амбал: если его страшная физиономия не вызовет подозрений, то другим бояться нечего. На прощание Кеймир похлопал его по плечу и сказал:

— Теперь иди куда хочешь, Джейран. Хочешь — Астрабад, хочешь — здесь оставайся, дело твое...

Издалека было видно, как Черный Джейран прибли-зился к воротам и спокойно прошел во двор.

— Аллах миловал,— облегченно вздохнул Кеймир.— Теперь иди ты, Меджид. Да не забудь, как условились. Разыщешь Аллакули-уста, стой возле него и жди меня...

Меджид нахлобучил тельпек до самых бровей, запах-нул полы халата и впритруску направился к воротам. Вскоре и он оказался на базаре вместе с какими-то торговцами, везшими на ослах мешки с рисом. Выждав не много, Кеймир направился сам...

В Кара-Су можно купить что угодно, но проще запу таться в живом лабиринте базарных рядов. Людской поток вынес. Черного Джейрана к чайхане, где у стены гоготала толпа завсегдатаев.

— Горе, горе турецкому султану! — доносилось оттуда.— Львоподобные сарбазы солнцеликого Фехт-Али-ша-ха бьют суннитское войско и обращают его в бегство! Горе султану!

Амбал подскочил, загыгыкал и полез в толпу.

Крики и хохот остановили только что въехавшего в восточные ворота Мир-Садыка. Он вытянулся в седле, разглядывая возбужденных людей. Десять его конников остановились рядом.

— Перепела? — спросил Мир-Садык.

— Нет, там что-то поинтереснее. Стоит посмотреть, ашраф (Ашраф — дворянин, господин).

— Ну что ж, посмотрим,— согласился Мир-Садык и направил коня к толпе.

— О бедный султан... Где твои пики и сабли?!

— Хо-хо! Грызи их!..

Мир-Садыку показался второй голос знакомым. Он подъехал вплотную. Толпа расступилась перед грудью коня. Стало видно сидящего на кошме грязного седобородого человека. Перед ним стоял громадный казан, а в нем дрались фаланги и скорпионы. Мир-Садыу множество раз видел бои скорпионов и фаланг. Он скептически усмехнулся и уже хотел поворачивать коня, как вдруг увидел Черного Джейрана. Амбал стоял, склонившись над казаном, и увлеченно гыгыкал, не обращая внимания ни на толпу, ни на подъехавшего конника.

— Эй, ты откуда тут взялся?! — грозно спросил Мир-Садык и толкнул сапогом Черного Джейрана.

Очнувшись, амбал встретился взглядом с желтыми жаднымн главами Мир-Садыка. В памяти амбала с быстротой молнии пронеслась стычка с гявдарской собакой у залива, море, русский корабль, украденные драгоценности. Черный Джейран затравленно посмотрел по сторонам, ища зыхода. Но, прежде чем он бросился бежать, Мир-Садык крикнул своим сарбазам «взять!», и несколько каджаров прямо с седел навалились на плечи амбала.

— Этот лути (Лути — оборванец, бродяга) — раб моего брата, купца Мир-Вагирова,— удовлетворенно пояснил толпе Мир-Садык, когда амбала связали и поставили впереди лошади. Он все еще не мог смириться с новой неволей: вертел головой, ища кого-то, шарахался из стороны в сторону. Тогда одни из всадников трижды огрел его камчой, и Черный Джейран взвыл тоскующим криком. Всадники погнали его к воротам..

Кеймир и Меджид отыскали Аллакули-уста в серебряном ряду. Тотчас он схватил мешковину, на которой были разложены всевозможные поделки, сунул сверток под мышку и вывел челекенцез с базара. Они обошли дувал и скоро очутились у каменного дома с деревянным айваном. Ввойдя по лестнице, уста кликнул хозяев. На айван вышла женщина в парандже, Аллакули попросил, чтобы она позвала мужа, и опустился на палас, приглашая челекекцев сесть.

— Я тут как у себя дома,— благодушно вздохнув, похвастал он.— Энвер-хан мой давний друг. Он знает от меня о твоем бриллианте, хотя я сам его еще не видал. Ну-ка, достань, посмотрим...

Кеймир сел, вынул из-под халата пистолет, положил его сбоку и полез за пазуху.

— Вот этот, — сказал он, краснея, и, протянув мастеру ожерелье, показал пальцем на крупный бриллиант. Камушек, освещенный полуденными лучами солнца, переливал ся всеми цветами радуги.

— Бай-байе, пальван! — удивился уста и задохнулся от восторга и зависти. Он откашлялся, протер рукавом глаза и только после этого заговорил спокойнее.— Сокровище у тебя, пальван, и впрямь бесценное. Сторгуем, если третью часть выручки отдашь мне. Согласен? Если согласен, то скажи — тюменами за него хочешь взять или товарами?

— Зачем мне тюмены,— ответил Кеймир.— Мне бы киржим свой заиметь, больше ничего не надо,

— Тогда так, пальван,— тотчас сообразил Аллакули.— Найдем тебе новый киржим, загрузим доверху рисом и отправляйся побыстрее к себе. А камушек останется у нас с Энвером. По рукам?

— По рукам, уста-ага... Большего мне не надо Кеймир первым протянул руку, и старик судорожно вцепился в нее и затряс, радостно улыбаясь и сверкая плутоватыми глазами.

Вскоре со двора появился Энвер-хан — желтобородый старик в феске и сердари (Сердари — одежда в виде сюртука со стоячим воротником и сборками сзади). Он поздоровался с каждым, склоняя голову и прижимая руку к сердцу. Вместо руки Аллакули-уста протянул ожерелье...

Долго Кеймир осматривал киржим — большую плоскодонную лодку в шесть саженей длиной, с новым парусом. Покупатель и торговец были довольны. Кеймир втайне радовался, что наконец-то сбылась его мечта. А купцы не могли поверить, сколь ловко одурачили простодушного челекенца. Энвер-хан прохаживался по берегу и поторапливал парней: он не мог дождаться, когда они отплывут. В это время со стороны базара вдруг донеслись вопли. Сначала, как показалось, закричал кто-то один, но уже в следующую секунду рев и крики заполнили селение. Все повернулись к базару и увидели скачущих всадников. Кеймир мгновенно спрыгнул на песок, налег плечом на борт и вслед за киржимом вбежал в воду.

— Толкай, Меджид, толкай! — взревел он ожесточенно.— Толкайте и вы — чего топчетесь! Разве не видите хивинцев?!

Все четверо навалились на борт и залезли в киржим. Кеймир быстро расправил парус.

К счастью, ветер дул с суши, и в считанные секунды киржим отнесло саженей на сто. Кеймир пустил лодку вдоль берега. Все немного пришли в себя и теперь могли толком оценить, что происходит.

Вопли, крики, плач, звон сабель — все смешалось. Разъяренные хивинцы носились по базарной площади и около нее, хватая добро, связывая женщин, выгоняя со дворов скот и детей.

Отряд конников вырвался к берегу моря, но запоздал. Хозяева киржимов успели поднять паруса и уже отвели свои суда на безопасное расстояние. Хивинцы стреляли из ружей и луков по лодкам, ко пули и стрелы не достигали цели.

Над Кара-Су поднимались тучи пыли и дыма. Запылали кибитки, затрещали, обволакивая пламенем деревянные дома. В пыли и в дыму кивинцы гнали пленных. С киржимов было хорошо видно всю картину страшного нашествия.

Дом Энвер-хана тоже горел. По двору бегали женщины, прячась от всадников. Энвер-хан, вцепившись в борт киржима, метался из стороны в сторону. Он хотел помочь женам, но не мог. Видя свою беспомощность, он взвыл и сел, глядя, как враги грабят и жгут его подворье.

— Бисмила, рахманни аль рахим... Бисмилла, рахман — торопливо и испуганно выговаривал Аллакули-уста.— Спаси, аллах, рабов своих...

— Камень-то хоть спасли? — пренебрежительно спросил Кеймир, глядя на Энвер-хана.

Тот вздрогнул, ощупал кушак, где было завернуто ожерелье. Жадно улыбнувшись, согласно кивнул.

Хивинские всадники вновь принялись палить из ружей. Кеймир, видя, что оставаться далее здесь опасно, да В не к чему, направил киржим на север. Пальван решил высадить Энвер-хана и уста-ага где-нибудь в безопасном месте, а самому плыть дальше — на Челекен.

ЧЕРЕЗ БОЛОТА

Белый шатер Кутбэддина-ходжи стоял на взгорье. Отсюда просматривалась вся местность. На западе виднелись бугристые берега и синело море, на север уходили безбрежные пески, юг зеленел садами и виноградниками.

Вокруг шатра стояли конные сотни. Нукеры в полосатых халатах, конусообразных овчинных шапках, за плечами колчаны со стрелами, у седел — ружья, с жадным любопытством взирали на юг, в сторону Гургенской долины, куда умчалась часть хивинского войска.

Позади конного оцепления, в кустарнике, расположились обозы. Тут и там виднелись верблюды, лошади, арбы. Со связанными руками сидели пленные туркмены и их жены с детьми. Войсковые повара е огромных казанах варили ярму (Ярма — пшеничная каша). Караван верблюдов под охраной всадников м Гургена вез в бурдюках и челеках воду. А справа, над Атреком, кружилось множество стервятников. Богатой была добыча для птиц там, где прошел Кутбэддин-ходжа.

Сейчас он стоял у шатра в окружении свиты и наблюдал в зрительную трубу окрестности. На нем был белый шелковый тюрбан, малиновый в белую полоску халат и желтые крючконосые сапоги.

Ходжа был в хорошем расположении духа. Но на богатые трофеи тешили его. Утром, чуть свет, лазутчики донесли ему, что по Сумбарскому ущелью ведет свое войско Султан-хан Джадукяр. Это значило, что армия Хива-хана увеличилась вдвое и открывалась полная возможность напасть на Астрабад и мазандеранские села. Дабы прощупать силы каджаров, Кутбэддин-ходжа отправил а Кара-Су пять отборных сотен. Отчасти этот налет был продиктован мыслями о базарном дне. Ходжа на хотел упускать богатую добычу.

На закате конники возвратились из Кара-Су. Пригнали много пленных, привезли на верблюдах и арбах награбленное добро. Одновременно, со стороны Атрека, начали подходить головные отряды Джадукяра. Они скакали мимо шатра Кутбэддина. Юз-баши, подъезжая, склонялись перед ходжой, сообщали о наличии войск, идущих из Хивы, и, отъехав в сторону, терялись в многочисленной свите полководца.

Приближаясь к лагерю, Джадукяр распорядился поставить свой шатер в полуфарсахе от белого шатра, на холме, а уже потом со свитой и телохранителями появился перед ходжой. Спрыгнув с коня, слегка поклонился. Они обменялись привычными вопросами о здоровье и благополучии. Кутбэддин пригласил Джадукяра и нескольких юзбаши, своих и его, в шатер.

Потчуя гостя хвастовством о своем опустошительном походе, ходжа все время думал: «Почему Джадукяр не захотел поставить свой шатер рядом?» Не выдержал, спросил.

Султан-хан улыбнулся.

— Видишь ли, ходжа-ага,— сказал он, озорно поблескивая черными зрачками,— мне показалось, что тот холм, на котором мне поставили шатер, немного выше этого...

— Разве высотой холма измеряется величие? — чванливо надулся Кутбэддин.

— Но и не жестокостью, — с некоторым вызовом произнес Джадукяр.

— Разве я шел сюда раздаривать милости? — злобно усмехнулся ходжа. — Я шел сюда, чтобы привести в рабское повиновение иомудов, а их Кият-хаку отсечь голову. Да будет тебе известно, Султан-хан: цель моего похода — стереть с лица земли кибитки тех, что продался урусам, и разбить свои кишлаки на побережье. Тогда ни один солдат ак-патши не ступит на землю, освященную солнцем ислама.

— Ты слеп, ага, говоря такие несовершенные речи! — смело возразил Джадукяр.— Никому еще не удавалось спокойно властвовать на чужой земле, не закрепив за собой любовь покоренных народов. На побережье не ступят солдаты ак-патши только в том случае, если иомуды поверят в добродетель Хива-хана и навсегда перейдут в его подданство по своему согласию!

— Как смеешь ты, уйгур, исчадье ада! — взревел Кутбэддин-ходжа. Схватившись за нож, он вскочил с ковра.

Джадукяр поднялся тоже. Но не за ножом потянулась его рука. Он резко выхватил свиток из-за кушака и подал Кутбэддину.

— На, читай, ходжа, фирман высочайшего наставит тебя на путь истинный.

Кутбэддин резко вложил кинжал в ножны и с недоверием взял пергамент. Он развернул его и прочитал:

«Милостью нашей и волею аллаха повелеваю не подвергать разорению кишлаки иомудов, а людей щадить, обращать их в воинов войска нашего и направлять против каджаров...»

Кутбэддин растерялся, не знал, что сказать. Усмехнувшись, заговорил с иронией:

— Ты — хитрая лиса, Джадукяр, если смог убедить отца победы, светлейшего Абулгази Мухаммед-Рахим-хана действовать против моих замыслов.

— Да что ты, ходжа-ага! — засмеялся Джадукяр.

— Ладно, еще поговорим,— холодно отозвался Кутбэддин.— Скажи теперь мне, нет ли других распоряжений от хана?

— Есть, ходжа-ага. Ты будешь подчиняться мне.

— Откуда это видно? — окончательно теряя самообладание, спросил Кутбэддин.

— Ты не дочитал фирман повелителя до конца. На, дочитай.

И совсем уже внутренне порабощенный столь тяжкой беседой и сложившимися обстоятельствами, Кутбэддин устало вновь развернул фирман. По прочтении сухо произнес:

— Приказывай...

— Утром приедешь ко мне,— сердито сказал Джадукяр и покинул шатер.

Наутро, едва солнце поднялось над отрогами Буржуд, прискакал вестовой с напоминанием. Кутбэддин долго чванился: старался побороть вновь вспыхнувшую злобу и зависть к своему сопернику. После продолжительного сквернословия отправился к соседнему лагерю,

Джадукяр встретил ходжу ласково, будто ничего не произошло между ними. Сразу приступил к делу. Сели в кружок на большом текинском ковре. Оба полководца и юз-баши склонились над шелковой картой: пески, горы, селения и море вышиты были на ней разноцветными нитками.

— Я хорошо продумал наши действия, Кути-ходжа,— сурово заговорил Джадукяр,— Ты со своей тысячей пойдешь на юг, вдоль подножия Буржуда, Когда увидишь речку Адинали, то поворачивай на запад и веди войска по берегу этой речки. До Берестана тебя никто не встретит, никто не помешает твоему пути. В Берестане увидишь первых каджаров. Но сила там небольшая, и ты не задерживайся, иди к Астрабаду. Дойдешь до зарослей, остановись и следи за мной. Я нападу на Астрабад с севера и постараюсь выманить каджаров в поле. Тогда ты поднимай свою тысячу и врывайся в город.

Кутбэддин-ходжа, не возразив ни словом, покинул шатер, и ночью его тысяча двинулась к горам...

Спустя час через Гурген начал переправлять войско Джадукяр. Седловина близ реки, куда втягивались конники, сотня за сотней, артиллерия — верблюды с медными замбуреками на спинах — не могла пропустить к броду всех сразу: толчея и суматоха, крики и ругань будоражили предутреннюю тишину.

Джадукяр с приближенными стоял на взгорке у реки, наблюдая за переправой. Он был молчалив и спокоен. Казалось, не ведет он войско, а только наблюдает за ним. В темноте, в млечном освещении звезд, холодно поблескивал его шлем, будто сама война гнездилась под павлиньими перьями, гордо вскинутыми над головой.

Хивинцы переправились через Гурген и к полудню достигли реки и сожженного селения Кара-Су. Здесь еще теплилась жизнь, Почуяв врага, на пепелище залаяли и завыли собаки, Лай их продолжался долго. Они бежали впереди конницы, лезли под самые копыта и только далеко за селением разбежались в стороны и отстали.

Миновав лощину, войско выбралось к болотам Мурдаки. Дорога здесь узкая и неровная. По обеим сторонам росли высокие камыши и всюду виднелись черные стоячие озера, покрытые водяными лилиями. Войско растянулось. Голова колонны скрывалась где-то в камышах, а хвост все еще пылил по каменистому берегу реки, В самой середине болотистой низменности дорога угрожающе сузилась: недавно здесь прогремели ливневые дожди, затопив тропы и частично дорогу, было скользко.

В артиллерийской сотне вдруг оступился верблюд. Вместе с замбуреком и наездником он свалился в болото. Идущий следом за ним инер раскорячился, порвал веревку, связывающую его с первым верблюдом, и тоже сполз в болото. Крик гибнущих в грязной пучине наездников разнесся над топями. Воины остановились, чтобы как-то спасти пушки. Один из храбрецов, выхватив из ножен кинжал, прыгнул на горб тонущему верблюду и перерезал шерстяные черные арканы. Он успел выбросить на дорогу, к ногам воинов, один из концов. Те схватились за аркан и вытянули замбурек на сушу. Спаситель, кинувшись в сторону, попал в полынью. Он взревел нечеловеческим голосом и замахал руками, ища спасения. Несколько человек протянули ему пики, но он не успел схватиться и скрылся в черной жиже.

Страшное несчастье подорвало дух замбурекчи (Замбурекчи — стрелки из пушек замбуреков). Еще не подошли к Астрабаду и не сделали ни одного выстрела, а среди них уже шел ропот: «Куда завел нас Джадукяр?» Недовольство передавалось от всадника к всаднику. Разговоры велись тихо и вкрадчиво. Джадукяр ничего не подозревал. Он лишь видел хмурые, злобные выражения на лицах своих воинов.

У самого выхода из болота поскользнулась лошадь левофлангового из третьей сотни. Человека успели спасти, бросив ему веревку. Конь, утопая в грязи, чуя неминуемую гибель, жалобно заржал и скрылся в пучине. Перепуганные лошади вздыбились и захрапели. Седокам с трудом удалось сдержать своих коней. Если б они бросились вскачь, то не миновать бы гибели. Многих бы не досчитались хивинцы. И уже смелее поднимался ропот. Послышались недовольные выкрики. Один из воинов, завидев проезжающего Джадукяра, бросил со злобой:

— Куда идем, сердар? Разве нет другой дороги в Астрабад?!

— Куда ведешь, уйгур?!

— Там же верная гибель! — тут и там стали разноситься недовольные, требовательные голоса.

И словно для того, чтобы окончательно смутить полководца, над его головой пронесся оглушительный свист, и в середине войска разорвалось пушечное ядро.

Шарахнулись в стороны лошади, закричали люди. Новый взрыв обрушился на болото. Ядро шлепнулось в полынью, окатив грязью конников. Поднялась страшная паника: заржали в предсмертной агонии лошади, заревели верблюды, Люди бессознательно лезли вперед, давили друг друга. Каждый понимал, что единственное спасение там, в просвете между камышами, там, где твердая земля, где можно пустить коня в галоп и скрыться от смертоносного огня каджарских пушек.

Ядра летели со стороны леса, но ни пушек, ни людей там не было Видно. Выскакивая из болота на твердь, хивинцы вскидывали ружья, стреляли в сторону леса, обнажали сабли. Суета и неразбериха мешали сориентироваться: никто не знал, куда и за кем идти. Новые пушечные ядра рвались под ногами у коней, поражая все живое. Напрасно взывал Джадукяр к воинам построиться в боевой порядок. Его никто не слушал. А если и слышали, то не могли уразуметь, что он требует. Тогда Джадукяр бросил коня влево, увлекая за собой приближенных и конников личной сотни. Остальное войско ринулось за ним и помчалось, обходя лес и пробиваясь на дорогу, ведущую на восток, к горам.

Султан-хан, ошеломленный внезапным нападением каджаров и потерявший добрую четверть своей тысячи, видел теперь спасение только в соединении с армией Кутбэддина-ходжи. Он не сомневался, что встретит его сотни, едва выскочит на дорогу.

Но Кутбэддин и не думал идти на Астрабад. Черной смертью прошли его конники по Атреку, взимая дань с гокленов. Стада овец, караваны верблюдов с наполненными мешками гнали хивинцы к копетдагской равнине. А сам Кути-ходжа, после утомительных походов, спешил к ис-точнику Арчмана и молил аллаха, чтобы он покарал Джадукяра...

Вместо хивинцев Джадукяр встретил каджаров. Выскочив из восточных ворот Астрабада, они рассекли его войско надвое и, тесня «хвост», погнали в лес. Несколько сотен каджаров вступили в бой с авангардом хивинцев. На дороге у речного берега зазвенели сабли, защелкали выстрелы. Заалели пятна крови под ногами коней, покатились головы. Кучи истоптанных и истерзанных тел мешали продвигаться всадникам.

Столб огня, взметнувшийся в людской толчее, визг осколков приостановили сечу. Ядовитым черным дымом застлало поле битвы. Когда дым рассеялся, каджары увидели Джадукяра: он держался правой рукой за плечо, был без сабли, и, казалось, вот-вот упадет с седла.

В ОДНУ ИЗ ПЯТНИЦ

В одну из пятниц месяца жовза (Жовза — май.) Астрабад праздновал победу. По лабиринтам улиц каджары таскали чучело хивинского хана, подбрасывали его в воздух, топтали ногами и били палками, наконец, повесили перед дворцом хакима и подожгли. «Хан» пылал, окутываясь вонючим дымом, трещал от всепожирающего огня, и астрабадцы неистово ревели и били в тулумбасы (Тулумбас — большой барабан). У ворот дворца возбужденная толпа требовала выдачи Джадукяра. Сожжение чучела щекотало нервы, но все же не доставляло истинного удовольствия. Каджары хотели бы увидеть, как испепелится живое тело их заклятого врага.

Хаким отказал горожанам в их просьбе. Разве не достаточно того, что срубленными головами хивинских воинов украшены городские стены и фронтоны ворот? Вон и сейчас еще сидят на них голодные стервятники, долбят черепа и копаются черными клювами в глазницах. Фарраши хана, выйдя из дворцовых ворот, объявили толпе, что пленный Джадукяр будет отправлен в Тегеран, и люди удалились к базарной площади. Звуки флейт, таров, тулумбасов унеслись вместе с ними.

Вскоре ворота дворца Мехти-Кули-хана приветливо распахнулись перед черными лакированными экипажами господ. Офицеры войска, земиндары (Земиндар — помещик), крупные торговцы восседали на них, ревниво поглядывая на жен и взрослых дочерей, которые мостились сбоку. Коляски спешили на постоялый двор, а оттуда господа направлялись в зеленые цветущие аллеи, к огненно-желтому зданию дворца и к берегам речки Эшэр, где повара жарили шашлыки и приготовляли всевозможные яства.

Герой астрабадской битвы Гамза-хан, чьими руками был схвачен ненавистный Джадукяр, приехал на пиршество с женой и в сопровождении конной охраны. Отведя Ширин-Тадж-ханум в эндеруни (Эндеруни — женская половина дома, дворца) дворца, где уже собралось множество женщин, он поднялся на второй этаж в покои хана. Раболепные слуги свели перед ним крест-накрест секиры. Гамза-хан попросил доложить о себе. Тут же он получил разрешение и вошел в большую комнату, стены которой были украшены разноцветной керамикой и расписаны арабесками. Хаким полулежал на ковре в обществе английских офицеров и переводчика.

— Заходи, садись, дженабе-вали (Дженабе-вали — уважительное обращение), — кивнул хаким и сразу забыл о его присутствии. Сказал англичанам: — Только меч может заставить склонить головы вероотступников. Вы, инглизы, мало знаете восточный характер. У нас по-другому понимается жизнь. Ложь у европейцев — признак подлости. У нас — признак ума. Милость и прощение у вас — великодушие. У нас — слабость. Если я начну гладить туркмен по голове, они завтра же разнесут всему миру, что я их боюсь.

Прислушавшись к словам хакима и поняв, о чем ведется речь, Гамза-хан в чашечку налил из кувшине шербет.

— Истинно так, хезрет-вали (Хезрет-вали — уважительное обращение к старшему) — подтвердил он, отпив маленький глоток.— Мы даем каждый год тысячи харваров риса иомудам, чтобы сторожили наши берега, а они кричат — мы платим им,

Сероглазый блондин — англичанин, некто капитан Монтис, прибывший сюда от Аббаса-мирзы, и его двое коллег переглянулись. Видимо, доводы персиян показались им убедительными. Однако прожженные политики знали или чутьем угадывали, что самая большая ошибка астрабадского хакима — жестокое попрание прав свободолюбивых туркменских племен,

— Что ж, вы правы, господин Мехти-Кули,— согласился Монтис.— Жизнь построена на противоречиях. Когда нам говорят «да», мы отвечаем — «нет». Но следует ли вам, хаким, брать во внимание кичливые голоса кочевников? Пусть говорят, что вы их боитесь, пусть говорят, что платите им дань. Вы-то ведь знаете истинное положение дел! Говорите им «да» и больше обращайте свой взор на других своих соседей — русских. В нашей миссии поселился слух, что генерал Ермолов добивается открытия в персидских городах русских консульств. И первым городом русские назвали Астрабад.

— Мне это тоже известно, сэр,— отозвался хаким.— Но разве моя воля — открывать или закрывать консульства? Такие крупные дела вершатся в Тегеране и Тавризе. Монтис взглянул на своих коллег. Те ухмыльнулись.

— Мы ожидали этого ответа, хаким, — сказал Монтис. — И я хочу вам заявить, что вы не правы в своих суждениях. Впрочем, я уже не раз говорил об этом Аббасу-мирзе, и он согласен со мной. И знаете, хаким, в чем кроется ошибка?

— Буду рад услышать, сэр...

— У вас бездействует, как бы понятнее выразиться... ну... демос... Народ, общество, что ли. Общественное мнение вашей страны — мертвый груз. Оно ничего не решает. А в подобных случаях оно могло бы многое сделать в интересах государства. Посудите сами, хаким: русский царь Александр, вознесшийся ныне в зенит славы, при желании может заставить шаха подписать документ об открытии своих консульств в Персии. Но шах, понимая свое бессилие перед русским царем, мог бы использовать в этом вопросе общество. В данном случае народ волен решить — нужно такое консульство или нет, и высказать свою волю шахиншаху,

— Да, это так, сэр,— неохотно согласился хаким,— но разве можно сделать львами стадо баранов? Кто сумеет объединить чернь и заставить ее лезть в политику?

— Ислам, господин хаким.., Ислам, — с приторной улыбкой подсказал Монтис. — Это та самая машина, которая может повелевать умами всего населения! При желании мечеть не допустит русских послов на вашу землю...

— Вы считаете, что Аббас-Мирза согласится? — спросил, оживившись, Мехти-Кули-хан.

— А почему же нет? — удивился Монтис.— Он не станет вам писать фирманов (Фирман — приказ), но он не отведет вашу руку, если она занесет меч над голозой врагов.

— Об этом я подумаю,— согласился хаким и вынул из бокового кармана часы.— Господа, время приступить к саламу (Салам — торжество, пиршество).

Хаким первым поднялся и направился по лестнице вниз. За ним пошли и гости.

В большой тронной зале их поджидала дворцовая знать.

Хаким, раздавая улыбки, прошествовал в глубину залы и сел на возвышение в виде трона. Приближенные и английские гости заняли места по бокам. «Иншалла!» — разнесся зычный голос дворцового церемониймейстера. Затрещали зэрбы, полилась музыка. В залу вошли нарядные, в красных куртках и белых шальварах, юноши, неся на подносах подарки. Знать восторженно зашептала, восхваляя щедрость и милости хакима. А он, поправив пышную рыжую бороду, встал и заговорил о блистательной победе над извечным врагом шахиншаха — хивинским ханом. Говоря, хаким все время поглядывал перед собою на пол, будто главное таилось в квадрате незастеленного пола.

— Именем аллаха, милостью солнцеликого шахиншаха и милостью нашей награждаем... — Хаким потоптался, оглядывая сидящих сбоку, и поманил пальцем Гамза-хана, Тот, гордо вскинув голову, подошел к повелителю. Победителя ожидала арабская сабля в золотых ножнах, лежавшая на подносе. Но прежде чем вручить ее, хаким метнул взгляд в сторону, взмахнул рукавом, и все услышали: под полом дворца что-то загудело, будто ожил огнедышащий вулкан. Гул этот перешел в металлический скрежет. Люди с боковые возвышений узрели, как разошлись в стороны тяжелые плиты пола, обнажив толстую железную решетку. Те, кто был поближе к трону, заглянули вниз. Там в тусклом освещении возле каменной колоды сидел закованный в цепи человек.

— Эй ты, встань! — злобно выговорил хаким и попросил гостей, чтобы подошли и посмотрели на чудовище, схваченное блистательным Гамза-ханом.

Гости заспешили к подземной темнице. Быстро выговаривая ругательства, они проходили мимо и садились на прежнее место. После мужчин прошествовали над подземельем женщины. Крутобровые пери, в шелках, замахивались на пленника кулачками, бранились и с презреньем отворачивались. Хаким удовлетворенно посмеивался.

Когда все уселись и шум притих, хаким снял с подноса саблю и вручил ее Гамза-хану. Одобрительные восклицания заполнили залу. Хаким покосился вниз, на решетку спросил:

— А чем ты, Джадукяр, вознаградишь своего победителя?I

— Пощади, светлейший! — разнесся на всю залу хриплый голос узника.

Хаким засмеялся. За ним — Гамза-хан, Засмеялись приближенные, и захохотали все, В громком смехе даже не слышно было, как опять сошлись плиты и видение подземной тюрьмы исчезло. Хаким принялся награждать подарками, но уже менее ценными, других ханов и воинов, отличившихся в Астрабадском сражении,

Церемония награждения длилась долго. Наконец она закончилась, и в залу те же нарядные юноши внесли на подносах дымящиеся блюда и аппетитные сладости в фарфоровых чашах и вина в хрустальных кувшинах. Едва успели выйти слуги, все пространство заняли танцовщицы. Нежным запахом амбры пахнуло от них. Зашелестели шелка их нарядов. Женщины, подобно змеям, извивались в танце, опускаясь на колени и поднимаясь вновь. Мелодичная музыка, словно волнами, обтекала их обнаженные плечи и руки. Гости испытывали верх блаженства, не смея нарушить ни вздохом, ни словом великолепие сказочной красоты.

Музыка смолкла. Танцовщицы скрылись в боковых дверях. На середину зала гордо вышел черноволосый, большеглазый юноша. Оранжевый плащ ниспадал с его левого плеча. Он грациозно поднял над головой руку и расшаркался в поклоне. Все узнали дворцового поэта Фазиль-хана. Хаким улыбнулся и кивнул ему.

— Бард? — спросил с любопытством Монтис, склонившись к Гамза-хану.

Тот не понял англичанина, но на всякий случай кивнул.

Фавиль-хан, слегка откинув голову назад, уставив глаза в потолок, будто там были записаны поэтические строки, начал читать:

Шах-заде, ты — несравненный, бриллиант в короне шаха,

ты, не знавший поражений, ты, не ведающий страха,

в ярости подобен тигру и слону подобен в силе, снизойди,

о всемудрейший, и послушай стих Фазиля...

Хаким слушал поэта с благоговением; он сдавливал желтыми пальцами поручни сиденья, выпячивая вперед голову в грудь, будто хотел взлететь. Восторженность хакима тотчас возымела действие на гостей. Застывшие, с чашечками в руках, они один за другим выражали громким шепотом свой восторг сладкозвучной касиде (Касида — ода). Женщины тоже перешептывались в обменивались понимающими взглядами,

Не меняя позы, хаким поднял руку и щелкнул пальцами. К трону тотчас приблизился казначей. Хаким что-то шепнул ему на ухо. Казначей подал украшенный бриллиантами ларец. Когда поэт произнес последние строки:

Кровь в тебе клокочет Кира,

Искандеру ты подобен, —

в уронил голову на грудь, достал достал пригоршню золота и высыпал в ладони Фазилю. Поэт раскланялся, благодаря за щедрое вознаграждение, и, пятясь, удалился из залы...

В полдень возбужденная знать села в экипажи и поехала прогуляться на лоно природы. Кареты покатились по главной улице Астрабада, восхищая толпу богатым убранством. Жители стояли у дворов или бежали вслед за колясками, выкрикивая приветствия.

На зеленой поляне в лесу тоже было густо от набежавшего люда. Все городские лавочники выехали сюда на большеколесых повозках. Арбы, наполненные фруктами и всевозможными сладостями, виднелись повсюду. В длинных рядах возле колес сидели торговцы насом и опиумом. Устанавливали трапецию канатоходцы. Кричали и суетились гявдары. Старик-цыган водил по рядам гиганта-медведя в кожаном наморднике, заставляя его кланяться. Зверь с добрыми глазами становился на задние лапы, плясал и отвешивал поклоны. Публика смеялась, а торговцы угощали медведя яблоками, сахаром, конфетами. В сторонке стоял со своими воинами Мир-Садык. Рядом с ним — Черный Джейран, привязанный за руку веревкой. Амбал знать не знал, куда его поведут и что с ним будет дальше, но Мир-Садык азартно поглядывал на ученого медведя, и в голосе перса зрела потешная мысль — стравить человека и дикого зверя...

Внезапно разнесся крик глашатая о приближении хакима. Люди шарахнулись в стороны, освобождая дорогу коляскам. Экипажи остановились на опушке леса. Край поляны сразу запестрел разноцветными дорогими одеждами женских платьев и мужских лебадэ. Тотчас затрубили карнаи. Над поляной, над головами народа закачались с длинными шестами в руках два канатоходца. Придворные дамы и часть мужчин сели на лужайке. Некоторые укрылись в тени деревьев и кустарников. Сам хаким в сопровождении телохранителей и его британские гости сели на верховых лошадей и поехали охотиться.

Бряцая золотой саблей, Гамза-хан прохаживался в обществе господ и посматривал на Ширин-Тадж-ханум. Она сидела среди женщин и смотрела на представление. Он хотел побыть с ней рядом и выжидал удобного случая, когда прервется представление. В этот момент к нему подошел Мир-Садык:

— Быть мне вашей жертвой, ашраф,— пролепетал он заискивающе. — Я слышал о том, что благосклонный хаким вознаградил ваши победы над врагами этой саблей. Я очень жалею, что хаким не пригласил меня во дворец, и я не увидел, как приняли вы, ашраф, этот бесценный дар...

— Дженабе-вали, я забыл ему сказать о тебе,— снисходительно улыбнулся Гамза-хан.— Но в другой раз я непременно напомню.

— Да услышит аллах слова ваши, ашраф,— заулыбался Мир-Садык и покосился на зеленую поляну. Туда, позванивая цепью, вышел цыган с медведем. Тотчас началась борьба. Ученый медведь обнимал хозяина, раскачивался, переступая с ноги на ногу, но вот цыган дал ему «подножку», и зверь завалился на спину. Публика закатилась смехом. Гамза-хан тоже засмеялся. Мир-Садык пренебрежительно сказал:

— Эти фокусы давно всем надоели... В честь вашей победы, ашраф, я хотел бы принести вам истинное удовольствие. Вы помните, ашраф, прошлым летом один амбал дрался с гявдарской собакой, там, у залива? — и перс указал рукой в сторону моря.

— Да, мне, кажется, рассказывали... Ну и что же дальше, Мир-Садык?

— Этот амбал у меня. Он здесь и сейчас схватится е медведем... Эй, лути! — позвал Мир-Садык.— Поди-ка сюда! Подведите его,— приказал он всадникам.

Фарраши тотчас выполнили приказание. Амбал остановился в двух шагах перед своим хозяином. Мир-Садык потрепал его за щеку, сказал с улыбкой:

— Мой ашраф хочет, чтобы ты повалил медведя.

Амбал покосился на веревку, которая тянулась от его руки к седлу всадника. Он ничего не сказал, только горькая улыбка набежала на его потрескавшиеся синие губы: может быть, до его сознания дошло, что он — страшная игрушка в чужих руках.

— Иди,— подтолкнул его Мир-Садык и снял с запястья металлическое кольцо, которое крепилось к веревке.— Иди-иди, не бойся...

Черный Джейран неохотно и неловко вышел на поляну. Зверь стоял на задних лапах, раскачивал головой и махал лапами: просил от зрителей награды за представление. Маленький цыганенок бегал с широкополой шляпой возле гогочущих зрителей. В шляпу летели конфеты, кусочки сахара, яблоки. Богатые господа бросали краны.

Амбал не стал спрашивать разрешения у цыгана, а на медведя бросил всего лишь беглый взгляд. Схватив зверя обеими руками за жирный косматый загривок, начал таскать его из стороны в сторону. Ошеломленный медведь сначала не мог понять, что от него хотят, и опустился на четвереньки. Тогда амбал насел на него сбоку, стал валить наземь. Публика разразилась восторженными криками к смехом, Однако зверь недолго оставался в благодушном состоянии. Видя, что его терзает не хозяин, а посторонний верзила, он опять поднялся и облапил Черного Джейрана. Амбал взревел, пытаясь освободиться из мохнатых объятий. Медведь испугался крика и разомкнул лапы, процарапав когтями по спине своего противника. Было видно, как запунцовели три полосы на теле амбала. Кровь брызнула из них и полилась к ногам. Амбал взвыл от обиды и боли, шагнул на зверя и изо всей силы ударил его кулаком по морде. Медведь зашатался, замахал лапами и, будто спасаясь, пошел на толпу. Зрители с визгом кинулись в стороны. Цыган тянул за цепь и выкрикивал непонятные слова, успокаивая своего друга. Медведь наконец успокоился. Встал на четвереньки, утирая лапами обидные слезы. Публика опять пришла в неистовый восторг. Амбал подавленно покинул место схватки.

— Да, это — истинное удовольствие! — сказал Гамза-хан.

— Ашраф,— осмелев, проговорил Мир-Садык.— Вы могли продлить это удовольствие, если б купили у меня амбала. Я возьму за него не более, чем за двух обыкновенных рабов...

Гамза-хан задумался. В считанные секунды в его мозгу промелькнуло все хорошее, что мог бы сделать для него амбал, но тут же закралось и опасение. Гамза-хан прищурился, сказал предостерегающе:

— Предложение твое заманчиво... Он действительно силен и глуп. Но мне кажется, у него хватит ума на женщин моего гарема. — И Гамза-хан закатился мелким довольным смехом.

Мир-Садык, смущенный столь неудачным окончанием затеянного дела, снял шапку, погладил голову и подтвердил:

— Да, да, ашраф, это так... Такое может случиться...

Гамза-хан, разговаривая, увидел Ширин-Тадж-ханум: она отделилась от своих приятельниц и быстро подошла к нему. Лицо ее было бледным, губы дрожали. Госпожа никак не могла еказать того, что хотела. Гамза-хан испугался.

— Да что с тобой, ханум? — спросил он взволнованно.— Тебя обидели?

— Нет, нет, мой хан, не то,— наконец выговорила она, оглядываясь на женщин.— Фаридэ-ханум, жена Наиб-ос-Сольтане... Он сам вместе с нею только что купили у какого-то купца наш бриллиант, который украли иомуды...

— Дат-бидат! — сдержанно, но с удивлением и злостью процедил Гамза-хан.— Ты не обозналась? Может, похож бриллиант на тот, наш, но не он? Ошибешься — ошибку не поправишь, ханум...

— Он, он, — задыхаясь от волнения, стала утверждать Ширин-Тадж-ханум.— Разве я не знаю свой алмаз?! Когда я увидела его в руках у Фаридэ-ханум, я чуть не лишилась рассудка.

— Спокойней, ханым, спокойней, — предостерег ее Гамза-хан, видя, что в их сторону поглядывают дамы.— Ты иди к своим женщинам и незаметно разузнай — у какого купца куплен бриллиант. И откуда этот бриллиант взял купец... Иди, иди, да поспокойнее...

Ширин-Тадж-ханум возвратилась к приятельницам. Гамза-хан усилием воли подавил в себе волнение, подошел к господам и сел на ковер. Руки его потянулись за чилимом.

В Астрабад карета Гамза-хана возвращалась следом за коляской хакима. Как только сели и кучер хлестнул лошадей, Гамза-хан спросил у жены:

— Ну, говори...

— Имя купца Знвер-хан. Живет в Кара-Су.

— Знаю такого, — обрадованно выговорил Гамза-хан.— Дальше?

— Бриллиант он купил у одного челекенца. А тот якобы привез его из страны урусов. Но это — наш алмаз. Наш!

— Успокойся, ханым. Он будет наш. И дочь к нам вернется. Все в руках аллаха.

ЕВНУХ ДЖИН

Хаким несколько дней наслаждался жаждой тщеславия, а придворные во главе с Гамза-ханом готовили для пленника коляску и собирались сами в Тегеран. Попутно Гамза-хан решил отправить на лето в Ноукент жену и ее служанок — тоже хлопоты. Лишь в последний день месяца длинный кортеж, посреди которого тяжело двигалась арба с клеткой, и в ней сидел Джадукяр, выехал из Астрабада. Вечером того же дня процессия прибыла в Ноукент.

Пока толпа любопытных теснилась у железной клетки, жадно разглядывая хивинского полководца, хан со слугами размещал гостей в комнатах поместья. Потом клетку затянули во двор, закрыли ворота, и гости занялись на айване игрой в нарды и шахматы, курили кальян и пили вино. Услужливый Гамза-хан сам приносил и подавал длинные изогнутые трубки с куревом, сам провожал гостей в комнаты и, едва стемнело, стал вталкивать к Мехти-Кули-хану и его английским покровителям служанок...

Не менее других предавался развлечениям сэр Монтис. Однако днем именитый гость находил время для бизнеса. Его толстая кожаная тетрадь пестрела всевозможными записями. На первой странице были описаны три главные дороги, по которым, как предполагал Монтис, когда-нибудь двинутся солдаты британской армии. Первая — от Астрабада до Сари. Она выстлана каменными плитами, имеет ширину пять аршин. Правда, кое-где плиты изуродованы и появились ухабы, но все равно по этому пути можно везти самые тяжелые грузы. Монтис не забыл отметить, что эта дорога выстроена Шах-Аббасом Великим. Вторая протянулась из Астрабада в Бостамскую долину через высокий горный хребет и соединялась с Мешхедом. Тоже весьма приличная дорога. Монтис частично осмотрел ее и решил, что по ней можно будет даже протащить тяжелую артиллерию. Третья дорога — из Астрабада в Хиву. О ней Монтис имел самое смутное представление. Слышал только, что на пути сыпучие песни, такыры, страшный зной. Но это не пугало англичанина. Прежде надо было добиться того, чтобы английская армия пошла по двум первым дорогам.

Монтис не забыл и о богатствах астрабадской провинции. В столбик выстроились слова: шелк, кунжут, рис, хлопчатая бумага, гранаты, яблоки, абрикосы, ячмень, пшеница. И отдельно шла речь о рыбе. «Неисчерпаемые богатства красной рыбы, — записал Монтис, — почти не идут в пользу, ибо персияне бесчешуйчатую рыбу не употребляют, а русские купцы отлавливают ее в малых размерах. Неплохо бы завладеть рыбными култуками всех тридцати речек астрабадского залива, куда идет по весне на нерест красная рыба... Боже, я бил ее сам гарпуном и хватал за жабры руками. Ее в реках столько, что, кажется, река состоит не из воды, а из рыбы...»

Еще одна страница рассказывала о нуждах персиян. Колонкой были записаны товары и домашняя утварь, которые необходимо было вывезти из Англии.

На четвертый день своего пребывания, поустав от вина, табака и женщин, Монтис занялся деловым разговором с Гамза-ханом о взаимном коммерческом бизнесе. Они сидели на айване и неторопливо вели беседу.

— Посуда, казаны, огородный инвентарь — это, разумеется, очень нужные вещи, но это мелочи, хан,— с легким упреком выговаривал англичанин.— Все это мы привезем вам. Но разве вам не нужна паровая мельница? Говорят, у вас к осени резко падает уровень воды в речках, и колеса мельниц плохо крутятся.

— Ай, кто у нас понимает в котлах, в паровых топках? — раздраженно отвечал Гамза-хан.— Одну палку лишнюю положишь,— трах, бах и нет котла, взорвется!

— Позвольте, сэр,— возражал Монтис.— Мы же на определенный срок вместе с оборудованием присылаем своих мастеров, инструкторов. Так же, как в армии. Только армейские инструкторы учат ваших сарбазов новому оружию и тактике боя, а мирные — научат ваших людей обращаться с паровыми машинами.

— Казаны, чашки, ложки, бороны — вези, капитан, о паровых мельницах поговорим потом, — с досадой отказывался Гамза-хан.

Он заметно обрадовался, когда подошел слуга и доложил, что пришел управляющий поместьем и хотел бы видеть хозяина.

— Пусть придет,— торопливо сказал Гамза-хан. Вскоре Мир-Садык поднялся на айван и, получив разрешение подойти, снял у входа сапоги. Раскланиваясь перед хозяином и желтоволосым гостем, он приблизился сел, пододвинув под локоть круглую красную подушку. Гамза-хан начал расспрашивать в сборе податей и готовности обоза с пшеницей, который должен не сегодня-завтра двинуться в Тавриз. Мир-Садык отвечал, что все давно готово и он ждет дальнейшего приказа хозяина. Гамза-хан тут же распорядился, чтобы завтра поутру арбы отправлялись в путь; поинтересовался, как прошел ремонт поместья, и, получив исчерпывающий ответ, успокоился.

— Значит, опять покидаете нас, ашраф? — начал издалека Мир-Садык, с опаской разглядывая англичанина.

— Да, Садык-джан, уезжаю и до осени буду там,— пояснил Гамза-хан. — Если есть ко мне дела — говори.

— Дел никаких нет, ашраф, кроме беспокойства о вашем дворе и семье вашей. Лето опять неспокойное, ашраф. То туркмены, то хивинцы, а в доме вашем — одни женщины. Даже слуги подходящего нет...

— Ты опять, наверно, об этом амбале? Мир-Садык улыбнулся.

— Да, ашраф... Теперь амбал не может причинить зла женщинам. Недавно какие-то лути связали его на мельнице и сделали евнухом...

— Что ты сказал? Его сделали евнухом?!

— Любопытно,— удивился Монтис, поднимаясь с подушки. — А не можете вы его показать, дженабе-вали. Кроме Хосров-хана я не видел ни одного евнуха. Но Хосров-хан правитель и приближенный шахиншаха...

— Приведи его сюда, посмотрим,— велел Гамза-хан.

Мир-Садык проворно встал с ковра, удалился и скоро возвратился с кастратом. В широченных белых шальварах, перетянутых широким атласным поясом оранжевого цвета, бритоголовый предстал Черный Джейран перед господами. Не только тот, кто его знал раньше, но и мать родная не узнала бы сейчас Черного Джейрана. Своей мощной фигурой, широкоскулым лицом, черными и совершенно бесстрастными главами он напоминал сказочного джина. Увидев его таким, притихли и хозяин, и англичанин.

— Занимательный экземпляр,— высказался первым Монтис.— Он мог бы служить швейцаром в самом лучшем английском доме. Вы продаете его, дженабе-вали?

В глазах Мир-Садыка вспыхнули жадные огоньки. Однако Гамза-хан упредил его ответ. Сказал с беспокойством:

— Отведи его к Ширин-Тадж-ханум. Пусть она с ним познакомится. Если он ей понравится, то я возьму его.

Мир-Садык благосклонно кивнул и повел евнуха в дом, откуда время от времени доносились женские голоса.

В летнем поместье Гамза-хан все еще наводился порядок. Остывший за зиму дом источал отсырелый запах, Слуги в первый же день приезда расставили мебель, расстелили ковры, повесили на стены желтые, с черной вязью арабески; женщины — жены хана — окропили постели благовонными духами.

Но веяло от всего отчужденностью и тоской. Это чувствовала и сама Ширин-Тадж-ханум, отвыкшая от своей летней дачи. Появление Мир-Садыка с безбородым гигантом вовсе напугало ханум. Хозяйка осторожно огляделась, будто ища защиты, но тотчас успокоилась и улыбнулась.

— Простите, Садык-джан,— сказала она, пробуждая воспоминания о прошлом лете и тайной встрече.— Вы так неожиданно предстали передо мной, что мне показалось — не сон ли это. Причем пришли с каким-то дэвом или джином...

— Ханум, я прошу вас принять в дар от меня этого джина. Он — евнух. Он будет верным рабом вашим и защитником в самую опасную минуту жизни. Скажите Гамзе-хану, что вы не против иметь в доме евнуха...

— Да, да... конечно,— смущенно заговорила Ширин-Тадж-ханум, одновременно постигая — хорошо ли это, иметь евнуха? Ей сразу вспомнилось, что у всех ханских жен есть свои евнухи, только у нее нет, и она совсем уж определенно высказалась: — Садык-джан, я давно хотела иметь именно такого евнуха, как этот. Скажи-ка, раб, как тебя зовут? — вдруг обратилась она и потрогала Черного Джейрана за щеку.

Черный Джейран засмеялся. Но уже не тот басистый смех вырвался из его гортани, а тонкий, женский смешок, Евнух застыдился и опустил голову.

— Его зовут Черным Джейраном,— подсказал госпоже Мир-Садык.— Но мне кажется, это имя ему не подходит. Не лучше ли называть его по-другому?

— О, конечно! — воскликнула Ширин-Тадж-ханум.— Я его буду звать Джином. Он очень похож на джина...

— Тогда, ханум, я сообщу хозяину о вашем желании?— спросил Мир-Садык.

— Да, да, Садык-джан, пожалуйста, скажите ему, что я беру евнуха. Пусть он останется здесь, со мной... И сами, Садык-джан, как проводите хозяина, не забудьте зайти ко мне... У меня будут распоряжения...

Мир-Садык сильно покраснел, Ширин Тадж-ханум — тоже. Глаза их встретились... Управляющий вышел на айван, а хозяйка повела евнуха в свои покои.

Дня через два хаким со свитой и англичанином, а вместе с ними Гамза-хан, выславший вперед себя хлебный обоз, выехали из Ноукента. Мир-Садык проводил их до горного перевала, затем вернулся назад и не замедлил явиться к госпоже. Конечно же, он мечтал о тайной встрече в ее комнате. Пока возвращался с перевала, все время вспоминал о прошлогоднем свидании, когда он уже считал себя в ее объятиях, но внезапно у дворца появилась карета Гамза-хана, и Мир-Садыку едва удалось выкрутиться из пикантного положения. После того случая он несколько раз видел Ширин-Тадж-ханум в Астрабаде.

Однажды во время новруза она ехала со свитой хакима и улыбнулась ему из открытого фаэтона. В другой раз, тоже в Астрабаде, его вызвал Гамза-хан по делам, и, входя в дом, Мир-Садык опять увиделся с женой своего хозяина. Они не обмолвились ни словом, но гость заметил, с какой пылкостью взглянула на него Ширин-Тадж-ханум. Он тогда подумал: за эту женщину можно умереть. Эта красавица может затмить своей красотой всех пери мира, и только она охладит жаркое горение его сердца.

Недавно, во время пиршества на Зеленой поляне, он был занят Черным Джейраном, но неотступно следил за нею. Когда Гамза-хан усаживался в коляску, а с ним вместе Ширин-Тадж-ханум, Мир-Садык набрался дерзости и подошел. Он пожелал хану счастливого возвращения И еще раз встретился взглядом с госпожой. Зовущая красота этой женщины вызывала в нем такое страстное вожделение, что он готов был на все — лишь бы оказаться с нею наедине...

Сейчас как раз складывались такие , обстоятельства. Госпожа, кажется, была настроена на интимную беседу. Впрочем, пока что она разглядывала Черного Джейрана, Подслеповатый седенький старичок водил его по двору, Видимо, знакомил с хозяйством. Мир-Садык, ухмыльнувшись, подумал: «Вот и Ширин-Тадж-ханум решила, что старый слуга ей больше не нужен! Даже в этом у нас с нею сходятся мысли».

Госпожа любезно ответила на приветствие Мир-Садыка, но тотчас перешла на деловой тон. Она не повела его, как в прошлый раз, в эндеруни, а пригласила на открытый айван и позвала для участия в беседе еще двух жен Гамза-хана.

Налив в чашечки кофе и подав одну Мир-Садыку, госпожа устало улыбнулась:

— Садык-джан... Говоря с вами, я исполняю наказ моего мужа. Но я хотела, чтобы то, о чем я вас попрошу, выглядело искренней просьбой моей души...

— Говорите, говорите, ханум... Я готов для вас сделать все, что вы захотите.— Мир-Садык произнес эти слова сладким голосом, но в душе он был недоволен приемом. Приготовившись к интимной беседе, он вовсе не предполагал, что зайдет разговор о каком-то деле. Но, видно, госпожа научилась сочетать тайные ласки с другими своими интересами.

— Садык-джан,— произнесла она дрожащим голосом.— Муж сказал, что моя Лейла живет у одного иомуда. Имя этого дикаря — Кеймир. Кибитка его на Челекене.

— Да что вы, ханум!

— Если, Садык-джан, привезете Лейлу, то я...— Она задвигала нежными белыми руками, потянулась к самшитовому ларцу. Гость остановил ее.

— Не надо, ханум,— умоляюще вымолвил он, взяв за руку и чуть-чуть пожимая ее.— Высшая награда — видеть вас... Я сегодня же отправлюсь на Гурген, а оттуда, иншалла, если удастся разыскать Назар-Мергена, поеду на Челекен. Благословите меня, ханум...

— Аллах, помоги рабу твоему,— закатив глаза к небу, взмолилась Ширин-Тадж-ханум, и вдруг расплакалась: крупные слезы покатились из ее глаз, а пышная Грудь заходила волнами. Женщины принялись ее успокаивать, а Мир-Садык, не ожидавший столь печального расставания с госпожой, еще раз поклонился и вышел.

ПИР ГОЛОДНЫХ

Кият высадил хивинских послов у колодца Балкуи. Здесь он узнал от чабанов о нашествии Кутбэддина. Отсюда отправил Муратова за скакунами,— нашел ему в провожатые опытного сейиса (Сейис — тренер скаковых лошадей). Сам приплыл на Челекен в киржиме...

К кибиткам подходил посвященный во все подробности. Знал о том, как поселилась тут Кейик и повздорила с Булат-ханом из-за соли, как устроил паршивый купец заговор против нее, ко вовремя расправился с ним Таган-Нияз. Знал и о том, что подняли бунт солеломщики и выскребли из кибиток Булата все запасы муки, а затеял все это Кеймир. О пальване хан подумал: «Этот увалень вершит в равной мере и добро и зло для меня».

И о другом подумал Кият-хан. Не понравилось ему, что в соседстве с кибиткой, где он провел время до кайтармы с Тувак, поселилась старшая жена. Кият подходил к подворью, и у него не было вовсе желания видеть ворчливую старуху. Но шайтан всегда был против аллаха: вот ока стоит, сложив на груди руки, спокойно поджидает его. Ни радости, ни почтения на лице женщины нет — сущая маска. Точь-в-точь такую видел на маскараде у Ермолова. В мгновенье пронеслись в голове неурядицы, какие можно ожидать, Ведь старую не прогонишь, чтобы не мешала ему жить, когда вернется с кайтармы Тувак. Лишний раз не обидишь грубым словом: Кейик — мать двух его сыновей. Но она не пощадит: достанется бедняжке Тувак... Войдя на подворье, Кият привлек к себе младшего сына, буркнул приветствие старшей жене и, откинув килим (Килим — коврик, завешивающий вход в кибитку), пригласил гостей войти. Следом за ними вбежала шустрая старушонка Мама-карры — прислужница Тувак. Сухое личико и глазки старухи были освещены счастьем. Еще бы! Ведь не в кибитку старшей жены вошел Кият, а сюда, где Мама-карры прислуживала молодой ханше.

— Чай подать, мой хан? — спросила она, хватая кумган. Кият кивнул, указывая гостям на ковер, чтобы рассаживались. И, едва вошедшие уселись, сказал сердито:

— Выходит, яшули, наш малый островок костью раздора стал. Кутбэддин из-за нас с каджарами дерется, а нас и не спрашивает, хотим мы того или нет?

— Да, это так, — подал голос Булат-хан, — Пути в Хиву и Астрабад отрезаны. Голод кругом, кормить людей нечем. Батраки тут за ножи было схватились.

— Слышал,— усмехнулся Кият.— Это тебе наука, хан, чтобы не хватал все подряд, что увидят глаза ненасытные. Ладно, не будем вспоминать о старом. Расплатиться с батраками помогу. Вести хорошие привез... Вот письмо Ярмол-паши к вам, по-русски написано. Надо переделать его на свой лад да всем прочитать...— Кият достал из тельпека засургученный конверт и вскрыл его.

На другой день слух о том, что ак-патша сердечно отнесся к просьбе иомудов, пообещал помочь хлебом и товарами, разнесся по острову. Хлеб делает человека сытым, надежда — поднимает настроение. Ожили кибитки. Взбодрились люди: голодно, но весело...

На подворье Булата тоже оживленно. Женщины, дети — у тамдыров. Мужчины в сторонке. Нязик-эдже и Тувак расположились в кибитке, возле сундука. Молодая ханша достала свое рукоделие, сокрушенно вздохнула:

— А о Кейик-эдже я и не подумала. И ты, тетя, не вспомнила, не подсказала мне.

— Ничего, Тувак-джан, было бы что подарить ему, а о ней не надо беспокоиться. Тебе не с Кейик жить, а с Киятом. О нем и заботься. А уж он о тебе позаботится. Люди говорят, столько разных вещей дорогих привез — глаза разбегаются.

Тувак повертела в руках недовязанные джорапы (Джорапы — шерстяные носки), удрученно покачала головой.

— Ох, о них я совсем забыла. Как же быть, а? Ведь он мне наказывал, когда, уезжал; «Свяжи теплые джорапы».

— Ай, это не беда... Давай сюда. Старую кырнак посадим, всю ночь будет вязать, утром готовы будут. — Нязик-эдже выхватила у Тувак недовязанные шерстяные носки и вышла из юрты. Тотчас она вернулась, сказала: — Если еще чего недоделала, то говори, завтра поздно будет.

— Вроде все, тетя... Боязно только... Отвыкла я от него... Да и не привыкну, можно сказать.

— Привыкнешь, — хохотнула Нязик-эдже. — Еще как привыкнешь. Будешь ходить лебедем, голову влево-вправо не повернешь, своих не будешь замечать. Ты уж меня-то не забывай, Тувак-джан... Сколько я тебе добра сделала. Главное — хана усмири, чтобы со мной по-хорошему говорил. А то тогда чуть было не выгнал, как я к тебе пришла...

— Да никогда я тебя не забуду, Нязик-эдже, — повеселела Тувак. — Я ухожу, а сама боюсь — ты обо мне забудешь...

Долго, до самой ночи разговаривали женщины. А на дворе еще дольше не утихали веселые голоса. Добрый джин поселился на подворье Булата и во всех других кибитках.

С утра снова веселая возня у тамдыра, Нязик-эдже чуть свет замесила тесто на бараньем сале, принялась печь катламу и челпеки (Катлама, челпех — слоеные, сдобные лепешки

). Вечером Тувак соберет всех женщин, сделает прощальное угощение.

Нязик пекла лепешки, а Тувак примеряла кетени, чувяки, прикалывала гульяку и надевала монисто из тяжелых серебряных риалов.

То радость, то тоска охватывали сердце молодой ханши. Радовалась тому, что полновластной хозяйкой войдет в кибитку Кията. Тосковала, вспомнив, что ему под шестьдесят. Борода седая, морщины вокруг глаз. Где-то глубоко в сознании вспыхивала мысль о Кеймире, но тут же тухла, и только сладкая грусть разливалась по сердцу...

На заходе солнца собрались к Тувак старые и молодые женщины. Сидели кружком на ковре, угощались домашним печеньем, пили чай с кишмишом и желали счастья и радостей ханше. Разошлись поздно, а утром опять сошлись: сели в киржим вместе с Тувак и поплыли к кочевью Кият-хана.

Высадились против кибиток. Ребятишки бросились навстречу женщинам, крик радостный подняли. А взрослые будто ничего и не знали, что Тувак в этот день с кайтармы вернется: никто даже не вышел встретить ее. И Кият понял: старшая жена уже настраивает людей против Тувак. Он сидел в этот час с Таган-Ниявом на паласе возле юрты. Увидев киржим с женщинами, встал, позвал Маму-карры и велел ей встретить гостей как подобает.

Тувак с Нязик-эдже, а за ними несколько женщин тихонько прошли между кибиток, здороваясь со всеми, кто встречался на пути, и скрылись в Киятовой юрте. Сам хан даже не подал вида, что обрадован. Как вел он разговор с Таган-Ниязом — спокойно и рассудительно, так и продолжал. А потом и вовсе — сели на коней и поехали в другой конец острова.

Вернулся Кият в сумерках. В белой кибитке горела нефтакыловая свеча. Тувак сидела посреди ковра. Возле нее суетилась Мама-карры, расчесывала длинные черные волосы молодой ханше. Увидев вошедшего Кията, старуха вскрикнула, а Тувак поднялась и застыла в оцепенении. Кият покосился на служанку, та вышла.

— Ну что, Тувак-ханым, — спросил он с улыбкой.— Не забыла меня, пока я ездил по всему свету?

— Нет, мой хан, не забыла... Помнила всегда... Вот и джорапы...— Тувак метнулась к сундуку и достала длинные шерстяные носки. Подав их мужу, еще поспешнее достала шелковый халат.

— Спасибо, Тувак-джан, спасибо тебе, — ласково заговорил Кият, поймал жену за руку и притянул к себе. Он почувствовал как молода она. Веяло от нее здоровьем, и сам он ощутил, как прилили к нему силы. Зашептал прерывающимся голосом: — Принцесса моя, царевна, самая достойная...

— Ох, Кият-ага... не надо так, — слабо сопротивлялась Тувак. И он, еще больше тронутый женской робостью, вдруг выпустил ее и торопливо сказал: — Открой, Тувак-джан, вон тот сундучок... Открой, не стесняйся...

Тувак приподняла крышку и от удивления вскрикнула. В сундучке засверкали ожерелья, нагрудные украшения, браслеты, золотые ложечки. Тувак с растерянным видом смотрела на богатство, и по лицу ее разлилась бледность. Думала, разглядывая драгоценности: «Правду сказала Нязик-эдже, что счастье разное бывает».

Из другого сундучка Кият сам достал голубое кетени, сафьяновые туфли, атласные шаровары и опять увидел на лице жены восторг и удивление. Видя, однако, что Тувак может любоваться украшениями и нарядами до утра, сказал чуть строже:

— Стели постель, Тувак-джан... Потом все рассмотришь... — И вышел во двор.

Когда он вернулся, в кибитке было темно. Затаившаяся в постели Тувак прерывисто дышала. Он быстро снял с себя одежду, опустился на колени и коснулся ее лица...

— Вай, какие холодные руки! — вскрикнула она, отведя его руки и сжимая пальцы.

— Согрей, моя ханым, согрей, — зашептал он, укладываясь рядом.

На рассвете где-то в отдалении загремели ружейные выстрелы. Сначала один, потом сразу несколько подряд — один за другим. Кият испуганно вскочил с постели, надевай в потемках сапоги и халат. Тувак с головой закрылась одеялом. В соседних юртах тоже проснулись и забегали по двору. Выскочив, Кият столкнулся с Таган-Ния-зом. Тот седлал коня, торопливо выговаривал:

— Хивинцы, хан... Добрались все-таки... Откуда только киржимы взяли?

Кият тоже бросился к своему скакуну, закричал тревожно:

— Эй, люди! Не спите, вставайте скорей да берите оружие! Враг наседает!

Через минуту Кият, Таган-Нияз, слуги — Атеке, Абдулла, еще несколько батраков — все на конях неслись к восточной окраине острова, откуда доносилась стрельба. Туда же скакали всадники от кочевий Булат-хана и муллы Каиба. Вскоре вдалеке, у самой воды, Кият увидел кибитки. Возле них суетился народ. Подскакав, Кият осадил скакуна, ища взглядом, кто свой, а кто — враг. Но так и не понял, что тут творится. Закричал властно:

— Эй, люди, что тут происходит, почему крик и пальба?! Кто вас потревожил?!

— Никто нас не тронул, хан! — весело отозвался Смельчак. — Шум и стрельба оттого, что у пальвана сын родился! Слезай, хан, с коня, поздравь Кеймира! — И Смельчак, схватив Киятова коня под уздцы, стал настойчиво требовать, чтобы хан слез с лошади и подошел к пальвану.

Кият от неожиданности растерялся: как истукан сидел в седле и не мог сказать ни «да», ни «нет». Точно так же выглядели Булат-хан со своими людьми и мулла Каиб. Мчались сломя голову в бой, а попали на той к батраку, которого остерегались. Был бы он бай или ишан — другое дело, а то бедняк голоштанный. Кият ерзал в седле и чувствовал, как пропадает его ханское величие и превращается он в простолюдина. Такое же переживали к другие старшины. Но делать было нечего: не скажешь батраку — «извини, ошибся, думал, война». Раз уж приехал на той, то поздравить надо. И Кият, пересилив себя, слез с лошади. Булат и мулла Каиб тоже последовали его примеру. Вместе они подошли к юрте, где в окружении бедняков стоял Кеймир и широкой улыбкой встречал гостей. Кият протиснулся сквозь толпу, сказал с достоинством:

— Сын, значит? Поздравляю, пальван... — И он, достав из кушака несколько серебряных рублей, бросил их в деревянную чашку, с которой бегал туда-сюда подросток, младший брат Меджида. Булат и другие баи пожертвовали по два риала.

— Спасибо, Кият-ага... Спасибо, Булат-ага, — вежливо, но с достоинством отвечал Кеймир, принимая подарки. — Прошу разделить со мной мою радость!

Кият опять не высказал ни «да», ни «нет». И другие промолчали. Тут же они покинули стойбище Кеймира, выехав на дорогу. Оставшись один на один с Булатом, Кият спросил:

— Откуда у пальвана столько добра? Котлы, вижу, ставят, чуреки пекут. Людей собралось немало...

Булат-хан сухо засмеялся, ответил:

— Мука моя, а рис пальван из Кара-Су привез. У него связи с персами налажены. Жена-то его, говорят, дочь, Гамза-хана ноукентского. Наверное, хан дал рис, чтобы хороший той справили.

Кият насупился:

— Смеешься, Булат, или правду говоришь — не пойму что-то?

— Я и сам не понимаю, — признался Булат-хан. — Жену он из аламана привез, а рис — не знаю. Известно только, что в Кара-Су за рисом ездил. И не только рис, но и киржим новый пригнал. Вон, посмотри...

Кият оглянулся. С дороги была видна лодка с убранным парусом: она стояла на отмели в золотых бликах восходящего солнца.

— Черные дела тут у вас творятся, — со вздохом выговорил Кият. — Ну, ничего, время всему суд наведет...— И, огрев камчой лошадь, он свернул с дороги и поскакал к своему кочевью. Булат направился к себе.

У кибитки Кеймира разгоралось веселье. К пальвану на той шли бедняки со всех концов острова: солеломщики, пшеновары (Пшеноварами называли тех, кто вытапливал в котлах нефтакыл (озокерит). В котлы засыпался озокеритовый песок желтого цвета, напоминающий пшено), добытчики, нефти, рыбаки. Друзья Кеймира — Алладурды-Смельчак, Меджид, Курбан приглашали всех на той, приговаривая, что Кеймир-пальван ныне богат и может накормить-напоить всех островитян. И люди шли...

Уже дымились котлы на берегу за кибитками, пахло жареным мясом. Уже съезжались на породистых скакунах и шли пальваны. И сачаки были разостланы возле кибиток на чистом зернистом песке. Зазвенел дутар, и понеслась над островом песня, прославляющая молодого пальвана Кеймира. Играл на дутаре и пел Меджид — музыкант прирожденный.

В полдень начались скачки и борьба «гореш». На ровном поле, у возвышенности Чохрак, состязались джигиты. Пыль вилась из-под копыт. У кибиток на коврах, держа друг друга за кушаки, боролись пальваны. Веселье, бравые возгласы, смех и подзадоривания слышались до самого вечера. А в кибитке, улыбаясь от счастья и прижимая новорожденного к груди, лежала в постели Лейла. Возле нее хлопотали Бостан-эдже и соседки. И без того красивое лицо Лейлы, ныне подернутое нежностью материнства, еще более похорошело. Ее большие черные глава вызывали у матери пальвана и соседских женщин столько доброты, что они не могли отойти от постели Лейлы: ласково угощали ее и без конца подавали всевозможные советы, как обращаться с новорожденным.

Ночью, когда веселье утихло, чтобы вспыхнуть наутро с новой силой, Кеймир сам сидел около жены и рассказывал ей подробности тоя: какие песни пел Меджид, кто из пальванов вышел победителем, кто победил в скачках. Рассказывая, он то и дело приподнимал одеяло и поглядывал на малыша. Он крепко спал, причмокивая губами, а розовый сосок матери лежал у него на щечке. Кеймир улыбался и отворачивался, чтобы спрятать слезы счастья...

А на подворье Кията занималась иная жизнь. Утром Тувак, узнав, что никто на остров не нападал и что стрельба была в честь первенца Кеймира, повздыхала немного, вспоминая о прошлом, и вышла во двор.

Кейик-эдже встретила ее высокомерной улыбкой:

— Долго валяешься, гелин. У нас до солнца встают, запомни это. А у тебя все еще глаза от сна опухшие. Или Кият-ага спать не давал? Не верится что-то... — Кейик засмеялась издевательски, заглядывая в глаза Тувак. — А может, по Кеймир-пальвану вздыхаешь? Он достоин этого. Зря променяла его на старика седобородого!

— Вах, отстаньте, Кейик-эдже, зачем говорите такое? — слабо защищалась Тувак.

Старуха еще раз смерила ее взглядом, оглянулась по сторонам и, ткнув кулаком в бок, прошипела с негодованием:

— У, ишачка поганая... Чтоб у тебя хвост вырос! Иди замешивай тесто, чего стоишь?..

Тувак закусила губу, сжала кулаки, готовая кинуться на Кейик-эдже, но почувствовала себя беспомощной и заплакала. Две старые женщины — прислужницы Кейик-эдже — ехидно засмеялись.

Молодая ханша кое-как дождалась прихода Кията, и, едва он переступил порог юрты, начала жаловаться. Рассказывала и плакала, уткнувшись в плечо мужа. И он не стерпел: выругался, сверкнул злобно глазами и направился к Кейик.

Старшая жена встретила его во дворе, Улыбнулась ласково — поняла, с чем пришел муж. А он брови сдвинул, процедил сквозь зубы:

— Прогоню, шайтанье племя... Свет белый не увидишь... — Не сказав больше ни слова, повернулся и ушел. И уже в кибитке, сидя с Тувак, слышал, как причитала старуха:

— Я с ней, можно сказать, как с любимой дочерью... Ласковыми словами кормлю да лепешками сладкими, а она, неблагодарная...

Кият сердито усмехался, говорил Тувак:

— Старая ведьма, еще не знает, за что я ее поругал, а сразу о тебе речь заводит. Русские говорят: на воре шапка горит... Ну, ничего, — пообещал он, — если не присмиреет, то прогоню ее назад в Гасан-Кули. Пусть с сыновьями там живет. — А про себя подумал: «Побыстрее надо их туда отправить: пусть ставят кочевье да ловят рыбу. Не отдавать же Атрек врагам». — А с тобой,

Тувак-джан. — проговорил он вслух,— как с делами управимся, колодцы за собой закрепим, нефть начнем сбывать купцам русским, — уедем отсюда на Дарджу. Места там, джаным, красивее не сыщешь. Горы с трех сторон и зеленая трава по пояс. Поставим там кибитки, своих всех вокруг себя соберем: Мамед-Таган-кази, Махтум-Кули-хана... Устроим свое государство — вольную Туркмению, независимую ни от кого. Никого бояться не будем: ни Хиву, ни Персию...

— Ах мой хан, какие хорошие слова говоришь, — улыбаясь, жалась к мужу Тувак. А он гладил ее по голове и продолжал вдохновенно:

— Да, да, Тувак-джан. Если русский ак-патша поможет мне, я верну Туркмении прежние земли. Я установлю прежние границы и людей всех объединю в единое племя... Ты-то ведь не знаешь, какой раньше была Туркмения.

— Расскажи, мой хан, я хочу знать, — льстилась Тувак...

И он, окончательно растроганный ее ласковыми просьбами, принялся рассказывать об огузах и хане Огузе, от которого пошли туркменские племена.

— Двадцать четыре рода было у туркмен, — говорил Кият. — Шесть сыновей у Огуз-хана и у каждого из шести тоже по четыре сына — всего двадцать четыре. Я бы мог тебе перечислить их, но все равно не запомнишь. Лучше узнай, что рассказывал мой дед, а моему деду — его дед. Туркмены жили на земле между Сырдарьей и Джейхуном. Имели свой большой город Джент. Жили спокойно, пока не пришли монголы. Старший сын Чингиз-хана, Джучи, приступом взял Джент, потом захватил еще один туркменский город, Янгикент, собрал десятитысяч-

ное войско и повел его на Хорезм. Но в пути туркмены налетели на монголов, побили их и ушли — кто куда смог. Обосновались они в Мерве и Амуйе, в Дуруне и на Узбое, создали свои маленькие ханства и с тех пор так живут. Вместе объединиться никак не могут, а поодиночке бьют их — го хивинцы, то персы... Разбрелись по всему свету потомки Огуз-хана. Где их только нет. Живут в Персии, живут в Багдаде, на Кавказе, на Мангышлаке. Все думают об одном — как бы укрепиться. Вот в мы, иомуды, о том же печемся. Переедем с тобой, джаным, на Дарджу, оттуда людей своих пошлем в другие кочевья, чтобы объединялись вокруг нас.

— Но разве они послушаются! — усомнилась Тувак.

— Послушаются, ханым... Люди голодом живут, только и думают о куске чурека. Если сумеем всех накормить да одеть — все нам служить будут.

— А как их накормишь, хан? — удивилась Тувак. — Разве у тебя найдется столько хлеба? Вчера, когда я замешивала тесто на чуреки, Кейик-эдже сказала, что остался лишь один мешок муки — больше нет. Скоро мы сами голодными будем, а ты думаешь о других.

— Тувак-джан, у тебя, оказывается, голова свежая,— засмеялся Кият. — Умно думаешь. Только не додумалась до главного. И мы с тобой, и все остальные зависим сейчас от того, какому джину поклонимся. Я выбрал себе джина по имени урусы. Если они помогут, то и мы сыты будем, и весь народ вокруг нас ободрится...

Кият беседовал с женой до тех пор, пока не пришел Таган-Нияз. Они выпили чаю и поехали на соляное озеро.

СКОЛЬКО СТОИТ СКАКУН

Сейис и Муратов высадились возле устья Атрека ночью. Баркас с гребцами сразу отчалил и скрылся в черной морской коловерти. Муратов первым вылез на высокий берег реки и оглянулся на море. Далеко в ревущих волнах едва маячил огонек шкоута. Жуть охватила толмача. «Вернемся ли назад?» — с отчаянием подумал он и нахлобучил до бровей косматый туркменский тельпек. Сейис, выбравшись на бугристую возвышенность реки, тронул Муратова за плечо и молча пошел, постукивая впереди себя длинной суковатой палкой.

Оба берега Атрека шуршали зарослями. Ветер с моря волнами накатывался на камышовые стены. Они мягко поддавались натиску ветра и, вновь распрямляясь, издавали легкий шорох. В темноте едва-едва были заметны откосы реки и массивы зарослей, и совсем не видно было тропинки. Сейис вел на ощупь, но так уверенно и быстро, как будто тем лишь и занимался, что водил Атреком приезжих в край гокленов.

Шли всю ночь. Остановились на отдых один раз: у Муратова сбилась в сапоге портянка, и он сел, чтобы перемотать ее. Пользуясь случаем, сейис достал из кушака наскяды и засыпал под язык табак. После этого опять шли, не разговаривая, глядели по сторонам. Когда вдруг из камышей выскакивали шакалы или дикие кабаны, сейис вскрикивал, а Муратов хватался за рукоятку пистолета. До наступления рассвета достигли села, где сейис рассчитывал как следует отоспаться, взять верблюдов и ехать по Атреку дальше, к самым горам.

Возле кибитки встретил их седенький яшули, видимо, хороший знакомый сейиса. Тотчас он ввел гостей в юрту, поставил на очаг кумган, и вскоре они согревались горячим чаем. Сейис назвал Муратова, как условились, лезгинским беком, и объяснил хозяину, что едут они выбрать двух самых лучших жеребцов, которые могли бы поспорить в быстроте с кабардинскими скакунами.

— Коней хороших много, — сказал яшули. — Любой может оставить позади кавказскую лошадь. Но если уж везти на Кавказ коней, го надо выбирать самых лучших.

— Именно таких мне и надо, — сказал по-туркменски Муратов. И на удивленный вопрос, откуда лезгин знает туркменский язык, ответил: — Наши языки и помыслы во всем сходны, яшули. И страсть к коням одинакова. Только нужны мне жеребцы покрупнее. Хан мой высок и тяжеловат...

— Тогда поезжайте к Алты-хану, — посоветовал яшули. — Есть у него конь, о котором слава по всему Атреку идет. Только не продаст он его ни за какие деньги...

— Ничего, лезгин-бек богатый, у него хватит золота, — отозвался сейис. — Но о каком коне ты говоришь, яшули? Что-то я не слышал, чтобы у Алты-хана были хорошие скакуны.

— Раньше не было, теперь есть, сейис-ага. Два года назад он привел из Дуруна черного жеребенка и назвал его Кара-Кушем. Сначала никто не обращал внимания на молодого жеребчика, но прошло два года, и превратился он в настоящего Дуль-Дуля. Мало того, что в скачках ему нет равного — всех обгоняет, он еще и в бою себя показал. Этой весной, когда отряд Кутбэддина ворвался в кочевье, Кара-Куш так отличился, что на него и по сей день как на святого смотрят.

— Чем же он взял? — с недоверием спросил сейис.

— Чем? А вот послушай. Хивинцы застигли наших врасплох. Не все даже успели сесть в седло — пали у коновязей от сабель. Алты-хан успел вскочить на своего черного, но его окружили, насели спереди и с боков. Двух боковых он сбил, а передний крепким оказался. Стал он теснить Алты-хана, едва не выбил из седла копьем. И тут, веришь ли, чудо свершилось: Кара-Куш вздыбился, ударил копытами лошадь врага, а самого хивинца за плечо зубами схватил и выбросил из седла. Так и спасся Алты-хан благодаря Кара-Кушу. Так что не продаст он его. Давайте лучше подумаем, где вам еще такого коня найти.

— Нет, яшули, больше не надо думать, — с волнением выговорил Муратов. — Именно этот конь мне и нужен. Другого искать не станем. Давай-ка лучше постели нам кошму — отдохнем малость. И двух верблюдов приготовь. Вот тебе за услуги... — Муратов достал из-под халата несколько тюменов и положил перед хозяином. Тот обрадовано схватил деньги, спрятал в кушаке и с радостью принялся стелить кошму.

До вечера приезжие проспали в кибитке старика, а как стемнело, сели на верблюдов, выехали опять на берег Атрека и двинулись дальше. И опять всю ночь не спали. Утро тоже провели в пути. Лишь в полдень достигли кочевья Алты-хана. Расположилось оно в долине между двух горных хребтов, у обрывистого берега Сумбара, напротив большой караванной дороги.

Как только сейис и Муратов оказались у кочевья, к ним подскакали с десяток всадников и окружили со всех сторон. Сейис потребовал, чтобы проводили к самому хану, а Муратов, по незнанию, сказал:

— Разве так встречают гостей? Мы приехали купить у хана его Кара-Куша, а вы даже к кибиткам нас не подпускаете!

Слова его были восприняты как гром среди ясного дня, «Приехали купить коня», — прозвучало так, как если бы гости сказали, что приехали за любимой женой хана. Да что там жена! Красавца Кара-Куша никто бы не посмел сравнить с женщиной. Гоклены сравнивали его со львом, солнцем, беркутом, наконец, с легендарным крылатым конем Кер-Оглы — Гыратом и с конем халифа Али — Дуль-Дулем. Йигиты, услышав слова Муратова, испуганно вскрикнули, переглянулись и вмиг стащили приезжих наземь. Старший йигит сказал:

— Верблюдов отведите в стадо, а этих нечестивцев бросьте в черную юрту: хан приедет — разберется...

Их втолкнули в кибитку. У входа поставили двух стражников. Муратов огляделся, лег на старую грязную кошму и подложил руки под голову. «Ясно одно, — подумал он, — нельзя заговаривать с ханом о купле Кара-Куша: остервенеет от обиды и злости, прирежет тут же...» Сейис, прислонившись спиной к териму, тоже о чем-то думал. Время от времени из его груди вырывались тяжелые вздохи. Так провели они остаток дня и всю ночь.

Утром приехал Алты-хан. Словно на большой черной птице перелетел он через Сумбар — так выглядело издали его приближение. Муратов с сейисом стояли у выхода из кибитки и любовались скакуном. Конь, неся седока, медленно перебирал ногами, но приближался быстро, и, казалось, он летит. Шея скакуна была вытянута, как у лебедя, а голову он держал гордо и прямо. Голова седока была ниже конской — это подчеркивало величие скакуна и делало неприметным хана. «Нет, не ему ездить на этом красавце. Конь словно создан для Ермолова», — подумал с завистью Муратов.

Остановившись у своей юрты, хан слез с Кара-Куша, отдал поводья слугам. Те отвели коня в стойло. Сам хан вместе с йигитами направился к гостям. Подойдя, поздоровался сдержанно, спросил:

— Говорят, за моим конем приехали... Так ли это? Сейис подскочил, как ужаленный:

— Да что ты, Алты-хан! За каким еще конем? Разве мы не знаем, что твоему Кара-Кушу цены нет? Мой друг, лезгин, пошутил...

Муратов поддержал сейиса:

— Да, хан-ага, это истинная правда. Никакого коня нам не надо. Прости меня за глупую выходку. Пусть живет твой величественный Кара-Куш и служит тебе еще сто лет!

Хан улыбнулся, испытующе оглядел Муратова:

— Сладок твой язык, лезгин, но таковы ли твои мысли... Скажи, зачем приехал к нам, если не за моим конем?

— За коврами, хан... В соседний аул, Кызгыран, едем...

Алтын-хан еще поспрашивал гостей о том о сем, но так и не удовлетворился их ответами. Показались они ему подозрительными. Уходя, сказал:

— Поживите еще у меня день, другой, там видно будет...

Гости сели на кошму, призадумались, Начали было советоваться, как им из плена выбраться, но пришел йигит и велел сейису, чтобы шел за ним.

Старика привели в белую кибитку. В ней сидели несколько йигитов, пили чай и курили кальян. Сейис остановился у входа. Хан сказал ему:

— Ну, теперь, если ты истинный туркмен, скажи, кого привез к нам и по каким делам?

— Лезгина, хан мой...

— Вон ты как... лезгина, значит! Ну-ка обыщите его как следует!

Двое йигитов бросились к сейису, начали ощупывать одежду. Третий сорвал с его головы тельпек и тотчас из подкладки вынул сложенные листки бумаги.

— Вот, мой хан, я говорил же — это лазутчики! Хан взял листки, развернул их и велел позвать писца. Вскоре тот вошел в юрту и прочитал вслух:

«Главнокомандующий в Грузии, на Кавказской линии и в Астрахани, повелевающий народами, обитающими от берегов Черного до Каспийского морей, и главноначальствующий во многих областях, провинциях и ханствах здешнего края, дружелюбно приветствую вас, знаменитые и высокопочтенные старшины славного храбростью и добродушием туркменского народа, желаю долголетнего здоровья И никогда нерушимого благоденствия...»

Ханский грамотей прочитал все письмо от начала до конца. И в то время, как сейис готовился к своей смертной минуте, Алты-хан удовлетворенно вздохнул, а все остальные восторженно заговорили:

— От самого главнокомандующего...

— От Ярмол-паши...

— И нашего хана касается... Алты-хан крикнул на всю юрту:

— А ну-ка, тише, йигиты! — И спросил сейиса: — Яшули, где ты взял это письмо? Говори, иначе всажу в тебя этот заряд. — Хан вытащил из-за кушака пистолет и наставил его на сейиса. У гостя задрожали колени, и он принялся рассказывать, что лезгин-бек — это русский толмач Иван Муратов, а приехал он с Киятом и привез это письмо от самого главнокомандующего; письмо много раз переписали и всем роздали, чтобы прочитать его среди туркмен...

— Вот это похоже на правду, — удовлетворенно сказал Алты-хан, засовывая пистолет под кушак. — Только сомневаюсь я, чтобы он был Муратовым. Тот прошлым летом в наших краях бывал, кое-кто его видел. По рассказам, он не такой. Ну-ка, кто там, приведите сюда его..

Вскоре перед ханом предстал и Муратов. Его пригласили сесть, подали под локоть подушку, протянули пиалу с чаем и поставили чашу со сладостями. Алты-хан тотчас объявил, что знает его истинное имя, и Муратову ничего не оставалось делать, как сознаться: приехал он выбрать генералу Ермолову двух самых лучших скакунов, а скрыл свое имя потому, что всюду рыскают каджарские разъезды. Персы знают Муратова еще с прошлой войны, когда он приезжал в лагерь к туркменам и возил к генералу Ртищеву в Гюлистан туркменских послов. За его голову они могли бы осыпать любого золотом. Но если хан захочет выдать Муратова, то вот он — в его руках.

Алты-хан призадумался, но не о том: выдавать ли русского каджарам или не надо. Другие мысли забродили в его голове. Не мог никак увериться, что действительно перед ним Муратов, а не кто-нибудь другой.

Необычных гостей хан велел переселить поближе к своей кибитке и тотчас послал а Кызгыран людей за Аминек-баем, у которого прошлым летом гостил Муратов.

Три дня гостей никто не тревожил. Обращались с ними лучше, чем с родственниками: кормили бараньим мясом и горячим чуреком, поили чалом и крутым зеленым чаем. Сейису наполнили наскяды табаком. Старик был доволен, но время от времени его мучили сомнения — как бы не переменилось настроение хана.

На четвертый день возле белой юрты остановилась группа всадников: это приехал со своими Аманек-бай. Хан встретил его приветливо, пригласил за сачак и послал за гостем. С напряжением ждал Алты-хан прихода «урусо». И вот килим отошел в сторону, и перед всеми предстал толмач.

— Вах-хов! — вскрикнул обрадованно Аманек-бай, вскакивая с ковра. — Ты как сюда попал, Иван-ага! Опять за коврами тебя твой Ярмол-паша послал? — Аманек-бай и Муратов обнялись, хлопая друг друга по плечам, и рядом сели у сачака. Хан окончательно уверился, что письмо действительно Ярмол-паши, а Муратов — тот самый, о котором он немало наслышан.

Теперь, сидя за чашей с шурпой, хан слушал, о чем говорят Аманек-бай с толмачом, и выбирал время узнать: на каких же условиях Ярмол-паша думает заводить торговлю с туркменами. Выждав момент, он спросил:

— Иван-ага, скажи мне, как будет вестись торговля? В письме хорошо сказано, только я, по неопытности, многое не понял. Объясни-ка нам.

Муратов вытер губы платком, сказал с удовлетворением:

— Да ведь проще простого, Алты-хан. Русские будут брать у туркмен нефть, соль, рыбу, ковры, коней, а взамен повезут хлеб, сахар, сукна, домашнюю утварь — казаны, посуду разную. Да мало ли что! В России всего полно. Что попросите — то и привезем!

— Понятно, Иван-ага, — степенно отозвался хан, — А теперь скажи, где торги будут?

— Поначалу думаем сосредоточить всю торговлю на Челекене и в Гасан-Кули. Человека одного из ваших влиятельных туркмен главным сделаем при фактории. Ты его, небось, знаешь: Киятом зовут. Вот и в письме Ярмол-паши его имя указано...

— Да, да, знаю, — закивал Алты-хан. — Умная у него башка, если к самому Ярмол-паше путь нашел... Но и мы не хуже... — Хан засмеялся, а Муратов подзадорил:

— Дай-то бог, чтобы и ты был таким же, как Кият-ага!

После этого заговорили о другом: о прошлых войнах, о стычках с каджарами, о свадьбах... Поздно ночью разошлись по кибиткам, довольные встречей и угощением.

Утром Муратов проснулся от тревожного конского ржания. Разбудил сейиса. Выглянув из кибитки, они увидели нескольких туркмен и ханского коня. Двое держали его под уздцы, четверо шли по бокам, а позади еще шестеро йигитов вели другого, серого скакуна.

«Неужто продаст?!» — озарила Муратова радостная догадка, и он трижды перекрестился.

Сейис тоже понял, что Алты-хан решил продать своего Кара-Куша, и подбодрил толмача:

— Приготовь деньги, Иван-ага, Сколько спросит хан, столько и отдай. Этому коню цены нет. Ничего не жалей...

— Да уж все отдам, что со мной,— отозвался дрожащим голосом Муратов и вынул из бокового кармана кошель с золотом...

Туркмены между тем остановились против кибитки. Вскоре подошел сам Алты-хан и окликнул гостей.

Толмач, а за ним сейис, вышли, жадно оглядывая скакуна, который бил копытом и позванивал серебром уздечки. Другой конь — серый — вскидывал голову и гневно косил кровавыми зрачками. Кони стояли по колено в траве. За ними простиралась широкая зеленая долина, по бокам которой тянулись светло-синие горы. Муратов успел подумать: «Как все тут похоже на сказку. И кони, и горы, и эти щедрые люди...»

— Ну, Иван-ага, принимай моего Кара-Куша! — тяжело выдавил из себя хан, держась пятерней за горло: видно, его давила боль расставания со своим любимцем.

— Назови цену, Алты-хан! — дерзко выкрикнул Муратов. — Я не пожалею ничего. Вот все тут... — Он шагнул к хану, протянул кошель с золотом, но вдруг встретился с осуждающим взглядом и отпрянул. Хан сердито сказал:

— Нет цены моему ахалтекинцу! Если б ты собрал все сокровища Кавказа и привез мне за коня, я все равно бы его не отдал. Понял?! — еще более сердито спросил он.

— Понял, Алты-хан...

— Нет, не понял! — грубо возразил хан. — Если б понял, не говорил бы мне о деньгах и не спрашивал цену! Нет ему цены! Его цена — моя дружба к урусам, мое благоволение к твоему командующему, Ярмол-паше. Отвезешь ему моего коня, и скажешь — это тебе подарок от гоклена Алты-хана. Подойди теперь сюда...

Муратов подошел. Хан взял его за руку, подвел к скакун} и вложил в руку уздечку.

Поглядывая через плечо на скакуна, толмач кое-как освоился с происходящим и опять вынул кошель.

— Ну так за второго, за серого, хоть возьмите деньги. Неужели и он золота не стоит?..

— Нет, Иван-ага, — чуть тише произнес Алты-хан.— Дружбу туркмены ни золотом, ни серебром не измеряют.

Дружба должна быть чиста, как горный родник, как синее небо...

— Да вы что! — не стерпев, выкрикнул Муратов, - Нет, нет, я не могу уехать, не отблагодарив вас...

Туркмены засмеялись, начали подшучивать над толмачом, и он сунул кошель в карман.

Через некоторое время Муратов и сейис на верблюдах, а йигиты на конях, держа в поводу двух жеребцов, выехали из кочевья. Пока добирались, до первого ночлега, Муратов несколько раз предлагал взять за коней золото, но провожатые не согласились.

После ночевки, когда поехали берегом Атрека, толмач пошел на хитрость, заранее обговорив все с сейисом. Он протянул кошель с золотом сейису и сказал так, чтобы все слышали:

— Алты-хан прав: дружба не может иметь цену, но помощь имеет. Я отдаю это золото моему проводнику-сейису.

Старик с благодарностью взял золото, взвесил на руке и, поглядывая на йигитов, сказал с улыбкой:

— Но разве вы не помощники? Вы провожаете нас до самого моря, чтобы по дороге не напали на нас каджары да не отобрали коней. Я отдаю вам половину моего богатства, йигиты...

Так закончилась поездка Муратова к гокленам.

Вечером они достигли Каспия, разожгли костры, и спустя час к берегу причалили три баркаса. На двух повезли коней, в третий сели сейис и Муратов.

На шкоуте их давно и с нетерпением поджидали Як-ши-Мамед и командир шкоута Остолопов. Полюбовавшись скакунами и привязав их в заранее приготовленных стойлах, лейтенант дал команду идти к Челекену, чтобы взять Кията и плыть дальше — к кавказскому берегу.

ПОД ЭГИДОЙ ШАХА

Осенью по побережью и вдоль рек Атрека и Гургена разъезжались шахские глашатаи, объявляя условия набора в войско. Шах обещал каждому, кто встанет под знамя Льва и Солнца, коня, оружие и добычу, взятую в бою. Но еще больше было толков о Джадукяре. Не успел астрабадский хаким привезти его в Тавриз, как приехали туркмены из Туркманчая и наведались во дворец Аббаса-Мирзы. Принц принял богатые подарки, выслушал послов и обвинил своего брата, астрабадского хакима Мехти-Кули-хана, в недобром. Дескать, шел Джадукяр в Астрабад с чистыми помыслами и целое войско за собой в плен вел, а Мехти стал стрелять из пушек. Джадукяра принц освободил и сделал своим приближенным, а Мехти-Кули-хан умчался в Тегеран — жаловаться шаху. Теперь Джадукяр вместе с Гамза-ханом, по велению принца, решил поднять против турок все восточное побережье Каспия.

Конь, оружие, добыча — многие клюнули на шахскую приманку. В Астрабад отовсюду стекались легковерные полуголодные кочевники. Тут же формировались сотни и уходили в глубь Персии.

Однако не все вняли призыву персиян. Не отозвались сумбарские гоклены, гасанкулийские, челекенские иомуды. Каджары заранее знали, что с этими нелегко будет найти общий язык. «Звонкими посулами их не купишь». В один из дней к Челекену потянулись арбы, груженные пшеницей, тканями и домашней утварью. Повезли муку и сахар.

Вербовщики ехали в седлах, а впереди неслась весты «Караван шахской жены был задержан на турецкой границе и подвергнут оскорблениям. Правоверные, подымайтесь все, как один, чтобы проучить кичливого султана Махмуда! Да сгинет в преисподнюю обидчик, поправший честь солнцеликого, запятнавший зеленое знамя пророка!»

Останавливались в каждом кочевье. Но не находили нигде ни души. Некоторые поселения после нашествия Кутбэддина-ходжи были брошены иомудами, в других — никого не было оттого, что люди бежали, завидя каджаров. Так, не задерживаясь в Гасан-Кули, Чикишляре, Ак-Тепе, персы к вечеру подъехали к проливу, отделявшему Челекен от материка.

Распрягли коней, поставили шатры, разожгли костры на берегу. Арбы превратили в походные легкие лавки.

Увидев ночью огни, челекенцы зашевелились. Давно уже прослышали они, что Джадукяр вырядился в доспехи персидского полководца и теперь мутит прибрежные племена. Ожидали: вот-вот приедет он сюда — и ожидание оправдалось.

Сторонники Кията вместе с его семейством, выйдя ночью, смотрели вдаль на огни и ругали предателя и перебежчика. Таган-Нияз в ярости ходил по берегу, ругался, сжимая кулаки: — Не произносите подлое имя, не называйте его туркменом! Ни в одном племени не было еще человека, который смог бы служить трем повелителям. Шесть лет назад это чудовище возглавляло наши племена. Потом пять лет подряд он исполнял волю Мухамед-Рахим-хана. А теперь — слуга шахиншаха! Гореть ему в геенне огненной проклятому!

— Не приведи аллах, — вторила брату Кейик-эдже.— Как подумаю, что этот детеныш шакала ел из моей посуды, ночевал на ковре рядом е Киятом, — душа обжигается пламенем...

Стоявший рядом с матерью Кадыр-Мамед тоже плевался и предлагал:

— Надо плыть на Дарджу к Махтум-Кули-хану... Надо сказать, чтобы он напал на каджаров в отрубил колдуну голову...

— Силы не равны, племянник, — отзывался Таган-Нияз. — Нападешь, да и сам без головы останешься. Подождем малость. Придет время, и до колдуна доберемся, А сейчас главное — людей удержать, чтобы в войско к нему не шли. Только чем удержишь — ума не приложу, Был бы хлеб, рис — все бы отдал, но у меня у самого последние зерна в котле...

В тот же час такие же точно речи вел со своими домочадцами Булат-хан. Остальные островитяне, опухшие от голода, сразу же, как прослышали о наборе в войско, решили для себя: «Надо идти, только это и спасет от голодной смерти». Завидя огни, пришли они к кибитке Кеймира, вызвали его и начали упрашивать, чтобы отвез их на своем киржиме в каджарский стан,

Пальван стиснул зубы, за голову взялся, Был он удальцом, не из робкого десятка. Если б сейчас позвали его бить каджаров, раздумывать бы не стал. Но просьба отвезти к ним бедняков испугала и обозлила его.

— Эй, люди, опомнитесь! — закричал он, оглядывая толпу. — За кого воевать идете?!

— А по-твоему — умирать с голоду! — послышалось в ответ.

— У тебя-то есть чем жену, мать кормить, Привез из Кара-Су!

— Сытый голодного не поймет!

— Пощади, пальван!

— Отвези на землю, пальван!

Толпа батраков окружила Кеймира со всех сторон. Деваться некуда. Отчаявшись, он сорвал с головы тельпек, ударил им об землю и пошел в кибитку. Оттуда вынес полмешка риса, сказал:

— Вот, берите... Это все, что у меня осталось... Берите, но не толкайте меня на предательство!

Никто не прикоснулся к мешку. С минуту люди молчали, переминаясь с ноги на ногу, а потом опять зароптали, начали упрашивать.

— Пальван, разве мы предатели?!

— Не мы предаем! Ханы нас предают! Пусть расплатится Булат-хан с нами, тогда мы не пойдем к каджарам!

— Где тот хлеб, о котором говорил Кият-хан?! Словами сыт не будешь. Кият нас накормил словами, а сам теперь где-то ест с урусами лучшие куски!

— Пощади, пальван, жизни наших жен и детей на твоей совести!

Дрогнул Кеймир. Кровью облилось сердце. Скольких бедняков унесла в этот год голодная смерть. Сколько новых лоскутов прибавилось на бугорках мазара. В основном умирали старики и дети, а те, кто не сдавался, крепился кое-как, гоже одной ногой в могила стояли. Даже мужи семейств — народ сильный, — и те стали сдавать в последнее время. Уже не шли они по утрам на соляное озеро, не черпали из колодцев нефть, не ныряли под воду за кусками нефтакыла, коим было устлано дно. Изнеможденные, с опухшими ногами и лицами, с отекшими глазами, сидели они в холодке, ждали помощи бог весть откуда. Надеялись, что облегчит аллах страдания. Ведь не для того он создавал их, чтобы вот так, бесславно, отправить на тот свет! Должен же помочь всевышний! И не всевышний ли прислал каджаров с хлебом? Эта коварная догадка еще сильнее подхлестнула батраков. Люди стали настаивать, что хлеб самим аллахом послан. Кеймир в отчаянии махнул рукой:

— Берите киржим! Вон он стоит. Берите, плывите...

Толпа бросилась к берегу, а пальван, оставшись возле юрты, ругал всех на свете: и ханов, и себя, и аллаха, и людей, коих народилось много, а кормить нечем.

Из кибитки вышли Лейла с сыном и мать. Остановились рядом, стали утешать. Пусть едут люди воевать. Хуже, чем здесь, им не будет. Здесь их ждет смерть неминуемая, а там, может, и выживут, да с добычей вернутся.

Кеймир промолчал, ничего не ответил. Взял у Лейлы сына. Покачивал его на руках и смотрел, как усаживалась на киржим первая группа земляков. Пальван думал: «А чем же мне кормить семью? Не отправиться ли в войско тоже?» Но нет, на такое он не мог пойти — это запятнало бы имя и честь отца.

Войдя в юрту, он уложил сына в постель, сел рядом и принялся обстругивать ножом широкую доску — ложе будущей колыбели сына. Он уже много дней подряд возился с ней, но работа продвигалась медленно

— Бедный мой Веллек-джан, — прижимая малютку, посмеивалась Лейла. — Ты и не знаешь, и не подозреваешь, как старается для тебя отец. Ах, какая будет у тебя колыбелька!

— Конечно, не такая, в которой растили тебя, ханым: у тебя была разрисованная райскими птичками, но колыбелька у сына твоего тоже будет хорошая. Правда, Веллек-джан? — Кеймир легонько потрепал ребенка за щечку. Лейла прижалась к руке мужа:

— Кеймир-джан, не напоминай мне о старом доме, — попросила она. — В последние ночи мне снятся такие нехорошие сны, То орел меня клюет, то на козе я еду верхом; как бы не случилось беды.

— Вах, ханым, — засмеялся Кеймир. — Орел клюет — это я тебя клюю. А на козе едешь — значит, придется козу доить, чтобы побольше сыну молока доставалось.

— Нет, нет, Кеймир. Чувствую я что-то... Душа болит...

— Ладно, спи, Лейла, Пока я с тобой, тебя никто не посмеет тронуть. Укройся потеплее. — Он снял еще одно одеяло с сундука и накинул на жену. Вскоре она уснула. Было тихо, слышалось только, как малыш чмокал губами.

Поработав немного, Кеймир тоже лег.

На рассвете он проснулся от громких разговоров. Оделся и вышел. Отправлялась на большую землю еще одна группа земляков. Кеймир тоже решил съездить и посмотреть, что там происходит,

К лагерю Джадукяра киржим приблизился на восходе солнца. С моря были видны стройные ряды шатров. Сразу за шатрами гарцевали всадники, видимо, охраняли своих от внезапного нападения. Паслись лошади, верблюды, ослы. Народ кишел там, где стояли в беспорядке купеческие арбы. Под присмотром фаррашей тут продавались туркменам мука и рис. «Сколько народу сбежалось-съехалось! — с болью подумал Кеймир. — Если бы эту силу сейчас направить против персиян! Но без вожака люди — стадо баранов. Перебьют всех». И Кеймир стал с завистью думать о том, как немного надо туркменам, чтобы объединиться в одно войско: всего лишь хлеб и одежду.

С Челекена переправлял людей не только Кеймир, Шли к берегу я другие парусники. Вон и Булатовы кир-жимы. Но почему-то на них одни женщины! Пальван догадался: «Я мужчин в войско шаху везу, а Булат их жен собрал, чтобы полученный хлеб-рис на остров переправить: ведь тех, кто подрядился на войну, назад уже не отпустят. В строй — и айда в персидские края. Хитер Булат-хан, в любом деле выгоду видит. И здесь за перевоз хлеба сорвет свое! Шайтан проклятый!»

Каджары были настроены на редкость миролюбиво. Всюду слышалось бойкое покрикивание, смех. Жарился шашлык и целые бараны на вертелах. Пряный дым стелился по берегу, щекоча ноздри и вызывая аппетит.

Кеймир высадил людей и сам вылез. В киржиме оставил Меджида, который всю ночь был занят перевозкой.

— Ну, хош, — сказал ему Кеймир, — посмотрим, что там происходит, — и валкой походкой направился в середину лагеря.

Еще не дойдя до торговых рядов, он узнал, что съестное и все прочее каджары продают только тому, кто записался в шахское войско. И пальван увидел записавшихся: они стояли возле арб с женами и детьми. Рядом с ними топтались вооруженные фарраши. Муку и рис получали жены, а мужей уводили куда-то за шатры, где стояли отряды всадников. Кеймир прошел туда. Возле большого оранжевого шатра был разостлан громадный ковер, на котором сидели персидские ашрафы. К ним подходили туркмены, опускались На колени и давали клятву верности шахиншаху. Писарь, сидящий тут же, записывал имена воинов на длинный, наполовину скрученный в трубку пергамент. Как только записанный в войско отходил в сторону, его вели к соседней палатке. Там он сбрасывал с себя тряпьё и натягивал форму сарбаза: широкие карбозовые шальвары, крючконосые туфли, широкую белую рубаху и поверх нее красный безрукавный кафтан — курте. Все надевали персидское. Только тельпек на воине красовался туркменский. Оружие сразу не выдавали. Саблю и коня обещали дать позже, когда войско пойдет бить турок.

Кеймир стоял сбоку в толпе и смотрел на ашрафов, сидящих на ковре. Они подбадривали туркмен и посмеивались над ними. «Какой же ив них Джадукяр?» — думал пальван. Он хотел у кого-нибудь спросить, но в это время жесткая морщинистая рука легла ему на плечо. Кеймир оглянулся и встретился взглядом с Назар-Мергеном.

— Вах, пальван! — засмеялся он. — Ты тоже воевать надумал! Молодец, пальван. — Глаза у гургенского хана хитро бегали, он прятал их, будто хотел залезть Кеймиру в карман.

— Пока не записался, — ответил дружелюбно пальван, припоминая далекую прошлогоднюю ночь в кумыш-тепинской чайхане. В другом бы месте Кеймир напомнил Назар-Мергену о ней, но сейчас сила была на стороне персиян, и пальван повторил опять: — Пока не записался. Смотрю вот.

— Ну, ладно, если захочешь — скажи... — Назар-Мерген пошел своей дорогой.

Какие у него хитрые и злые глаза, подумал пальван, но тотчас забыл о нем, потому что увидел Смельчака. Протиснувшись к нему, Кеймир схватил его за руку и подтянул к себе.

— Ты тоже здесь? — спросил удивленно. — А я думал, ты колодец роешь.

— Не пойти ли и мне, пальван? — грустно спросил Смельчак.

Пальван, нахмурившись, дотронулся до рукоятки кожа. Смельчак замолчал. Пальван спросил:

— Кто такие на ковре, не знаешь?

— Как не знать! Вон тот, что сбоку сидит, — это Гамза-хан, отец твоей жены. А вон тот, в круглой шапке — Мир-Садык. Неужто не узнал его?

— Вон оно что, — удивленно проговорил пальван и в это время увидел, как над ухом Мир-Садыка склонился Назар-Мерген и что-то ему зашептал. Тот тотчас поднялся с ковра, и вместе они потерялись в многолюдной толпе.

— А где Джадукяр? — спросил Кеймир. — Много о нем слышал, но так и не довелось увидеть.

— Он там, — отозвался Смельчак, указывая рукой в ноле, где стояли конники и толпились рядом с ними наемные туркмены.

Вскоре пальван не только увидел, но и услышал его голос.

Войско построили. Подъехал Джадукяр. Толпа приблизилась к самым спинам наемных солдат. Кеймир и Смельчак подошли тоже. Джадукяр сидел на белом коне. На голове у него был тюрбан с длинными павлиньими перьями. Темно-оливковое лицо, орлиный нос и толстые губы заставляли думать, что он араб, хотя никто не сомневался в его уйгурском происхождении.

— Эй, йигитлер! — громко, зычным голосом, прокричал Султан-хан Джадукяр. — Да осветит аллах пути ваши, туркмены! Да пусть вспомнит каждый из вас, что по начертанию аллаха защищали туркмены святое знамя Ша-ха-Аббаса и Надир-шаха и не было им равных в боях. Да почтит каждый из вас огнем и саблей память своих великих предков Ак-Коюнлу и Кара-Коюнлу, под копытами коней которых дрожала земля и люди падали на колени! Царь-царей, шахиншах, солнцеликий Фетх-Али позвал ныне вас очистить зубцы его короны от духа и пыли врагов! Вы — верноподданные его!

— Вах, когда это иомуды стали подданными шаха?! — удивился Смельчак. — Если он Султан-хан, так ему можно врать! Эй, Джадукяр, зачем говоришь «элиф», когда знаешь что «би»!

Джадукяр на мгновенье прервал свою речь. После минутного замешательства он продолжал снова, а фарраши, что стояли сбоку, бросились в толпу отыскивать того, кто дерзнул крикнуть такое.

Кеймир дернул своего друга за рукав, сказал тихонько:

— Ну и язык у тебя. Так и просится, чтобы его вырвали. Пойдем-ка отсюда.

Они свернули за шатер и между арб направились к морю. Там у самого берега сидели женщины, подростки в мешками в ожидании, когда кто-нибудь поведет лодку на остров и захватит их хлеб, полученный от каджаров. Кеймир взглянул на них и крикнул, чтобы грузились.

До самого темна пальван тем лишь и занимался, что гонял свой парусник с берега на берег. Только к вечеру, когда все женщины и дети были отправлены на остров, а мужчины, вступившие в шахское войско, сели на арбы и поехали в Астрабад, Кеймир повел суденышко к своему берегу. Было уже совсем темно. На небе засветились первые звезды, когда он, бросив якорь и сказав Меджиду в Смельчаку, чтобы как следует привязали киржим, усталой походкой направился к своей юрте. Подходя, услышал надрывный плач ребенка и ускорил шаг. Предчувствием недоброго облилось сердце. Откинув полог, Кеймир увидел старуху-мать. Она ходила по кошме, укачивая на руках внука. Лицо и глаза ее выдавали тревогу. Кеймир растерялся.

— Где Лейла? — спросил он.

— Кеймир-джан, уже давно она вышла из кибитки и все еще не возвращалась, — испуганно отозвалась мать. — Я ходила к соседям, у них ее тоже нет.

Кеймир выскочил наружу и быстро направился ко двору Меджида. Там, возле горящего тамдыра, он нашел его мать. Пальван спросил у нее, не заходила ли Лейла, Та ответила, что жены пальвана здесь не было, и суетливо запричитала:

— Упаси аллах, куда же она делась! Может, к ним ушла? — указала она вдаль, где жили люди Булат-хана.

Пальван быстро зашагал к соседнему кочевью, не веря, что жена может пойти туда. Он ускорял и ускорял шаг, пока не перешел на бег. У самых кибиток немного отдышался и ровной походкой подошел к женщинам, горячо обсуждавшим события дня. Спросил с деланным безразличием:

— Не заходила ли моя жена? Говорят, пошла к кому-то в гости, да что-то долго засиделась.

Однако голос у пальвана дрожал, и женщины почувствовали, что случилось какое-то несчастье.

— Аю, Джерен! Аю, Бике, не видели, не заходила жена пальвана?

— Нет, не видели. Да разве она сюда придет! — послышалось в ответ.

И Кеймир, резко повернувшись, пошел, а потом что есть духу побежал к своей кибитке.

Как и прежде, он услышал пронзительный плач сына. Теряя терпение, пальван рванул килим, заглянул в юрту.

— Нет ее?..

— Нет, Кеймир-джан, нет, — вытирая слезы, выговорила мать.

— Где же она? — он выскочил, как сумасшедший, завертел головой туда-сюда, рванулся к берегу моря. Громкий тоскующий голос разнесся над берегом острова:

— Лейла! Лей-ла-а!..

Тоскующий вопль утонул в бушующих волнах Каспия.

СЛЕЗЫ НЕ ОДИНАКОВЫ

Последнее, что ей запомнилось, — это белый мешочек с сюзмой. Он висел, привязанный к жерди, воткнутой рядом с кибиткой. Лейла потянулась, чтобы снять его. В этот миг над головой мелькнуло что-то черное. Будто большое птичье крыло накрыло ее и оторвало от земли. Она потеряла сознание. В чувство пришла нескоро. Очнулась от тряски и боли в ногах. Пыталась закричать, но леденящий страх сдавил горло. Тут же до ее сознания дошло, что она лежит на чем-то жестком, а голова и ноги болтаются без опоры. Лейла потянулась рукой, срывая с лица покрывало, и внизу увидела бешено скачущие ноги лошади. Все стало предельно ясно: ее похитили. Она лежит поперек седла, за нею сидит всадник, и, щелкая камчой, гонит коня во весь дух.

— Веллек-джан, милый, — со слезами еле вымолвила она, вспомнив о маленьком сыне.

— Ханум очнулась! — крикнул над ее головой всадник.

Тотчас послышалось в ответ:

— Останавливаться не будем. Скоро чатма, там отдохнем!

И Лейла опять впала в забытье.

Был день, когда ее сняли с коня, внесли в чабанскую чатму и привели в сознание, налив в рот теплого чаю. Открыв глаза, она увидела склонившихся над ней двух мужчин. Как только она заморгала, один сказал:

— Ну вот, аллах всемилостив, вернул к жизни бедняжку.

— Мой Веллек-джан, мое дитя, — застонала и заплакала Лейла, срывая с головы черное покрывало, в которое она была закутана.

— Успокойтесь, ханум, вы среди своих, — ответили ей. Она взглянула на человека в сердари и круглой шапке, узнала его — это был управляющий поместьем ее отца.

— Мир-Садык? — произнесла она тихо, и в памяти ее воскресли картины ноукентской жизни. Зеленые лесистые горы, скалы, обрывы, речка и водопад возле отцовского поместья. Во дворе мраморный фонтан. Лейла сидела с книгой, когда он подошел и спросил, как ему увидеть, госпожу Ширин-Тадж-ханум...

— Мама жива? — спросила она.

— Жива и давно ждет того дня, когда вы, ханум, вернетесь к ней! — радостно ответил Мир-Садык. — Больше года, ханум, мы охотились с Назар-Мергеном, чтобы увезти вас. Наконец-то вырвали из ада. Через день-другой вы увидите и отца своего. Счастье целиком возвратится я вам, ханум.

Лейла покачала головой и смежила мокрые ресницы, «Счастье мое потеряно», — с горечью и болью в сердце подумала она, вспомнив о сыне и Кеймире, Неодолимое желание вернуться скорее назад, припасть к розовым щечкам малыша, прижать его к своей груди, обнять мужа и уснуть на его твердом могучем плече вызвали у Лейлы обильные слезы и рыдания.

— Успокойтесь, ханум, — улыбаясь и покачивая головой, произнес Мир-Садык. — Я понимаю, вы рады, что вырвались из плена и едете домой. Но лучше бы вы смеялись, ханум. Всякие слезы, даже слезы счастья, мужчине причиняют огорчение.

Лейле вдруг захотелось высказать свою боль, но она вовремя спохватилась. «Зачем ему говорить? — мелькнула мысль. — Он никогда не поймет этого. Если хочешь оказаться вместе с мужем и сыном, то надо бежать. Делай вид, что радуешься, а сама думай о бегстве. О аллах!» — Лейла посмотрела на вход в чатму и тут подумала, что она даже не знает, далеко ли ее увезли от дома.

— Дженабе-вали, — спросила она устало, — где мы теперь? Далеко ли от острова?

— Да, ханум,— с готовностью отозвался Мир-Садык.— Вот уже целую ночь и весь день скачем к Астрабаду.

Лейла скорбно улыбнулась: думать о бегстве бесполезно. Если даже убежишь, то все равно не доберешься. По пути схватят и другие. Страшная усталость навалилась на нее. Казалось, мозг отказался работать, мысли притупились. Лейла тут же, сидя, прислонившись к камышовой стенке чатмы, уснула. Ее разбудили на рассвете, сразу же они пустились в путь.

Теперь она сидела позади Мир-Садыка, держась за его сердари. Конь бежал рысью, но и при такой не очень быстрой езде она замучилась и молила аллаха — поскорее бы кончилась эта пытка.

Еще одну ночь она провела в кибитке Назар-Мергена, в Кумыш-тепе. Перед тем как лечь спать, долго сидела в сторонке на кошме я смотрела, как разговлялись кислым молоком и чуреком мужчины. Ей тоже дали поесть. Лейла нехотя пожевала корочку и отложила ее в сторону. Сын, маленький Веллек-джан, заполнял все ее существо. Она думала только е нем: «Кто его накормит? Выживет ли бедняжка? Неужели я такая несчастная, что не смогу больше никогда прижать его я себе?» Эти мысли лишали ее аппетита, приводили в отчаяние; она была так беспомощна.

Хозяин кибитки, то и дело снимая нагар со свечи и шумно потягивая из пиалы чай, говорил в простуженный нос,

— Дженабе-вали, Гамза-хан теперь отдаст мне мою жену и детей? Ведь так он сказал! «Найдешь мне дочь — возьмешь свою семью».

— Отдаст, отдаст, — небрежно отвечал Мир-Садык, и Назар-Мерген воодушевленно пояснял:

— Я ведь сразу догадался, где она. Этого йигита Кеймира я давно знаю. Я сразу дал слово тебе, дженабе-вали, что птичка будет наша!

Мир-Садык покосился на хозяина кибитки и взглянул на Лейлу:

— Не обращайте внимания, ханум, на его слова, — вопросил он. — Что может сказать этот неотесанный...

И опять Лейла спала на кошме и подушке, но без одеяла. В кибитке Назар-Мергена кроме нескольких кошм и очага с чайником ничего больше не было. Чуть свет снова сели на коней и скоро приехали в Кара-Су. Здесь у базара Мир-Садык остановил первую попавшуюся карету — она принадлежала купцу из Астрабада, — посадил в нее Лейлу, сел сам, и поехали дальше. Навар-Мерген ехал бок о бок в седле, вел в поводу коня Мир-Садыка.

Солнце опускалось за лесистые астрабадские горы, его жаркие лучи полыхали на верхушках буков и платанов. Горожане спешили к своим очагам, возвращаясь из предместных селений, когда в ворота Астрабада въехала карета с дочерью Гамза-хана. Лейла смотрела в оконце на тесные, застроенные е двух сторон, улицы и чувствовала, как захватывало у нее дыхание. То ли, привыкнув к острову, она задыхалась в этой нагроможденной тесноте, то ли близкая встреча с матерью волновала ее так сильно.

Но вот карета последний раз свернула в тесную улочку и подъехала к дому Гамза-хана, пристанищу многих его предков. Громадное сооружение, напоминавшее средневековый замок, возвышалось над низенькими мазанками горожан. В стенах крепости не было окон, только несколько маленьких квадратных отверстий виднелось вверху — через них можно было обозревать весь город. На фронтоне здания красовался барельеф Льва и Солнца. Въехав под своды, карета остановилась у железных ворот. Мир-Садык взял у кучера кнут и постучал черенком по железу. Он повторил стук несколько раз, прежде чем за воротами послышался грубый недовольный голос привратника. Мир-Садык назвал свое имя, был узнан, и ворота растворились, впуская повозку.

Лейла прильнула к окошку, разглядывая уже забытые айваны и балконы с ажурными парапетами и крутыми лестницами. В центре дома, в приемной, было темно. Не было света и в мастерских. Только женская половина дома была освещена, и на балконе, за парапетом, виднелись снующие тени. Видимо, служанки подумали, что вернулся Гамза-хан, и забегали, чтобы угодить ему. Конечно же, ни они, ни сама Ширин-Тадж-ханум и не подозревали, что в дом вернулась Лейла. Неожиданные слезы — слезы дочери перед встречей с матерью — хлынули из глав Лейлы, и она, выскочив из кареты, со словами: «Мама! Мама!» бросилась к лестнице и — вверх, на балкон.

— Аллах, что там такое?!

— Кто приехал?! — послышались тревожные голоса служанок.

Но вот они увидели Лейлу и со всех ног бросились в покои Ширин-Тадж-ханум, громко крича:

— Госпожа Ширин-Тадж-ханум! — звали они ее, хлопая дверьми. — Госпожа, вы посмотрите, кто вернулся! Дочь ваша, Лейла, цветок гранатовый!

Ширин-Тадж-ханум, взволнованная сообщением, обхватив ладонями виски, чтобы не лишиться чувств от неожиданно прихлынувшей радости, бежала навстречу, и из ее уст вырвалось бессвязное:

— Лейла!.. Птичка!.. Где?.., Где?.. Неужели!..

Но вот мать и дочь кинулись в объятия друг к другу и заплакали: громко, навзрыд, едва выговаривая ласковые слова, на какие только способны чувственные сердца. Госпожа зашлась в радостном исступлении. Служанки бросились к ней с чашечками, дали выпить шербета. Успокоившись немного, она начала пристально разглядывать дочь, изучая каждую новую черточку на ее лице. Ладонью она мягко тронула налившиеся и затвердевшие, как камень, груди дочери и испуганно заглянула ей в глаза.

— Да, мама, да! У меня там остался сын, — всхлипнула Лейла и, упав головой в подол матери, залилась слезами.

Ширин-Тадж-ханум растерянно смотрела по сторонам, гладила дочь и приговаривала:

— Ничего, джани моя, ничего... Успокойся... Ничего, птичка моя.

Наплакавшись, Лейла принялась рассказывать все подряд с того момента, как ее похитили из их летнего поместья, и до того, как вновь возвратилась она к матери. Мать слушала ее, перебивая рассказ горькими восклицаниями, тяжкими вздохами, но сердцем понимала, что Лейла там нашла свое счастье. Это угадывалось и по интонации ее голоса, и по тому, как ласково говорила она о своем муже Кеймире и маленьком сыне. Страх закрадывался в грудь Ширйн-Тадж-ханум: «Дочь не вынесет разлуки с ними. Она так молода и чувствительна. Но и не отдашь же ее назад! О, аллах, помоги мне!» Ширин-Тадж-ханум в слезах думала, чем можно развеять тоску Лейлы, как усыпить в ней любовь к тем двум — сыну и мужу, которые теперь призраками будут летать над замком Гамза-хана. Разве к такой черной участи готовила Ширин-Тадж-ханум свою дочь! Разве думала, когда пеленала ее, когда укладывала спать в колыбель, что маленькая Лейла станет добычей кочевников. Далека была Ширин-Тадж-ханум от этого. Уроженка высокочтимого племени каджар, ветви юкары-баш, она и дочь свою заранее видела в высших дворцовых кругах, где блистала сама. Именитая Ширин только по воле случая не стала женой Мехти-Кули-хана, ее обошла более красивая соперница на ее же родовой ветви. Ширин вышла замуж за воина Гамза-хана, приблизив его самого ко дворцу, а сестры ее удостоились более высокого счастья: одна из них была женой наследного принца Аббас-Мирзы, другая состояла в браке с другим сыном шаха — Мухаммед-Али. В высших астрабадских кругах Ширин-Тадж-ханум пользовалась большими почестями. Иногда за нею не так заметен был ее муж —

Гамза-хан. И потому он на любил брать ее е собой на пышные празднества и пиршества, хотя противиться ее желанию ни в чем не мог. Купаясь в роскоши и почете, госпожа Ширин-Тадж-ханум только и мечтала о том, когда подрастет Лейла и ее можно будет представить свету при дворце Мехти-Кули-хана. А потом с его помощью Лейла могла бы поехать в Тегеран на смотр принцесс в роли подружки дочери хакима. Там и нашелся бы знатный хан или полководец, который приметил бы Лейлу, и счастье бы ее засверкало гранями драгоценного бриллианта. Об этом когда-то мечтала Ширин-Тадж-ханум, но теперь ее прежняя мечта была растоптана жестокими прихотями судьбы. Госпожа не находила способа, который помог бы вытянуть Лейлу из черного болота полудикарской жизни. И только предостережением сверлило в ее мозгу: «Надо скрыть, что Лейла — мать, что у нее есть сын. Пусть думают, что она по-прежнему чистая девушка, какой ее знали раньше...» Утешив себя этой мыслью, Ширин-Тадж-ханум подняла с колен голову Лейлы, вытерла ее слезы подушечками холеных пальцев и улыбнулась:

— Успокойся, моя джанечка. Все будет хорошо. Ты в своем доме, никто тебя больше не обидит. Давай-ка, джан, иди сейчас в баню, сбрось с себя это тряпье, помойся и надень свое лучшее платье. Ты помнишь, тебе сшили в тот год... желтое... из атласа?

Лейла кивнула со вздохом. Госпожа повернулась к стоящим поодаль служанкам, неожиданно мягко сказала:

— Девушки, проведите нашу Лейлу в баню и помогите ей вымыться.

Служанки тотчас обступили расстроенную дочь хана, повели вниз по лестнице. Баня находилась в глубине двора и, несмотря на не банный день, была хорошо натоплена: оттуда брали кипяток для мастерской, где разматывались шелковичные коконы.

Лейла вошла в теплый предбанник. Служанки помогли ей снять длинное туркменское кетени, шальвары — балаки, и, когда она предстала совершенно голой, налившаяся соками, с полными разбухшими грудями и потрескавшимися сосками, многие догадались — Лейла кормила ребенка. Все на секунду смолкли, но никто не подал виду, что удивлен изменениями в ее теле. Каждая подумала про себя: «Боже, несчастная!». Замысел госпожи — не открывать перед посторонними, что Лейла — мать, разрушился в самом начале.

Не входя в общую, где в каменных колодах обычно мылась дворовая челядь, Лейла, шлепая босыми ногами, прошла в отдельную комнату и огляделась. Здесь, как и раньше, стояла большая мраморная ванна. Из стены торчали два крана — с холодной и горячей водой. Над ними полочка, на которой всегда лежали шерстяные варежки. С Лейлой, раздевшись, вошла костлявая старуха, чтобы потереть варежкой ей спину, намылить голову и подать все, что она попросит. Тотчас она открыла краны, и вода с шумом ударилась в мраморное дно. Вскоре ванна наполнилась: Лейла залезла, постепенно опускаясь, в воду. Но едва горячая вода коснулась ее сосков, молодая ханум вскрикнула и привстала. Застыдившись, она жалостливо взглянула на старуху. Та успокоила:

— Пройдет, Лейла-джан... Поболит немного, и все пройдет...

— Не пройдет, — закусив губу, еле выговорила Лейла, и обильные слезы покатились из ее больших глаз. -— Он такой маленький, как же его кормить будут... — Из груди молодой матери вырвалось горестное всхлипывание.

— Ах, ханум, — с горестным участием пролепетала старуха и начала ее утешать.

В то время, как Лейла мылась в бане, Мир-Садык успел побеседовать е госпожой и, спустившись, повел Назар-Мергена на хозяйственный двор. Они остановились у длинного сарая, из которого несло падалью. Днем здесь разматывали шелковичные коконы рабыни хана. Они только что окончили свой дневной труд и, готовясь ко сну, суетились в тесных пристройках. Мир-Садык спросил у прохаживающихся вдоль стен фаррашей, где живет семья туркменского хана Назар-Мергена. Один из фаррашей указал на приоткрытую дверь в маленькую келью. Там горела свеча.

— Пойдем, — сказал Мир-Садык.

Назар-Мерген, обогнав перса, отворил дверь и словно застыл на пороге. Жена его — худая, как высушенная дыня, сидела на голом полу, а около нее стояли на коленках его дети. Все трое. Мать раздавала им из глиняной миски намоченные в воде кусочки лаваша. Дети, как голодные волчата, бросались за каждым куском, тискали его в рот, глотали не разжевывая.

— Ой, Сенем-джан, ты ли это? — проговорил хриплым голосом Назар-Мерген и перешагнул порог.

Женщина сначала испугалась. Но тут же вскочила, вскрикнув «отец, наш!», кинулась к мужу. Обнимая ее, Назар-Мерген чувствовал, как облепили его ноги малыши. Тот, что побольше — восьмилетний, — хватался за локоть, а двое других обняли колени.

— Отец наш пришел! За нами пришел! — радостно приговаривала жена Назар-Мергена и заглядывала ему в глаза.

— Пришел, пришел, — отвечал он, стыдясь ее ласк.— Скоро возьму вас отсюда... Вот приедет Гамза-хан...

Мир-Садык не стал смотреть на встречу этих несчастных людей. Предупредив фаррашей, чтобы разрешили Назар-Мергену жить здесь до приезда хана, он удалился со двора к себе домой, унося разочарование от встречи с Ширин-Тадж-ханум. Госпожа была сильно расстроена и, кроме словесных благодарностей, ничем не вознаградила Мир-Садыка. Он понимал, что ей не до него, но все равно сердце пощипывало от недостатка внимания.

Лейла в эту ночь спала в комнате матери. Перед сном они долго разговаривали. Ширин-Тадж-ханум, как могла, утешала дочь, рассказывала о новостях, какие произошли в ее отсутствие. Самой главной новостью было то, что в доме поселился евнух и теперь женщинам по ночам не страшно: «Он такой великан, что может справиться сразу с тремя разбойниками». В довершение сказанного госпожа попросила служанку, чтобы та позвала евнуха. Он вошел, склонил голову, увидев Лейлу, вскрикнул сиплым голосом:

— Вай, ханум... — И загыгыкал радостно, будто нашел драгоценность.

Нет, Лейла не узнала его. Он был без бороды, на голове его торчала длинная волосяная кисточка. Только мощной фигурой напоминал он Черного Джейрана. Но Лейле и на ум не пришло, что перед нею тот амбал-арбакеш, который возил соль на арбе и жил у кибитки Кеймира.

— Какой он страшный, мама, — тихонько сказала

Лейла, пряча от его пронзительного взгляда свои глаза, И Ширин-Тадж-ханум, засмеявшись, велела ему уйти.

— С ним не страшно, Лейла, — успокоила еще раз мать, — И не бойся его. Ты к нему привыкнешь. Он добрый.

Наговорившись, мать и дочь легли в одну постель. И крепко уснули.

Гамза-хан вернулся на другой день. О его приезде возвестил трубный рев карнаев и барабанный грохот. Люди выскакивали из дворов, чтобы взглянуть на каджарскую конницу. Следом за ней шли иомуды. Лейла смотрела на шествие с высоты, из бойниц и с ужасом думала о том, что скажет ей при встрече отец. Она долго не выходила из верхней комнаты. Видела, как Гамза-хан с другими господами въезжал во двор, слышала, как поднимался на балкон, как мать говорила ему, что привезли Лейлу, но пошла она к отцу лишь тогда, когда слуги начали ее искать и звать по имени.

Она вышла и остановилась на балконе. От страха ее то морозило, то бросало в жар. Хан усаживал гостей и приемной и, увидев дочь, оставил их. Подойдя к ней, не обнял, не дотронулся, только оглядел с ног до головы и задержал взгляд на ее высокой груди. Видимо, он уже знал о превратностях судьбы дочери. Лейла стыдливо смотрела на носки туфель. Хан вздохнул:

- Пока иди, Лейла, Посмотрим. Сейчас не время.

И она, холодея от его леденящих слов, повернулась и ушла к матери.

Действительно, у Гамза-хана времени не было. Слишком долго они провозились с Джадукяром, вербуя в армию шаха прибрежных туркмен. Их давно ждали на западной границе. И Гамза-хан остановился у себя в доме лишь затем, чтобы сделать кое-какие распоряжения. С ним вошли в приемную его управляющие разными мастерскими и купцы, которым Гамза-хан сбывал рис, кунжут, фрукты, шелка, а получал взамен товары из России и Западной Европы. Среди прочего торгового люда был и Багир-бек, прибывший на осенний лов рыбы. Он пришел засвидетельствовать Гамза-хану свое почтение и вместе с тем получить разрешение на закупку у веминдаров Ноукента двух тысяч четвертей риса. Разговаривая с гостями, Гамза-хан привел их в приемную и пригласил располагаться на коврах. Убранство комнаты, поданные яства и кальян располагали к длительной неторопливой беседе, но хозяин спешил, и прием проходил сугубо по-деловому. Первым Гамза-хан отпустил гургенского хана Назар-Мергена, дав разрешение на освобождение его семьи. Затем сделал наказы управляющим шелкомотальной, чувячной и пошивочной мастерских и тоже велел им идти. Мир-Садыку приказал заняться сбором податей, выехать в селения и отправить обоз в Тегеран за месяц до наступления Новруза. Наконец, Гамза-хан благосклонно улыбнулся Багир-беку. Тот вскинул брови, отрываясь от пиалы, тоже ощерился и сказал:

— С вашей помощью, ашраф, мне удалось нынешней осенью ввести свои корабли в Гасан-Кулийский залив. Примите за это мое искреннее расположение к вам и благодарность.

— Ах, Абу-Талиб, я выполнил, как говорят британцы, свою миссию.

— Да, да, ашраф, вы разогнали и увели с собой многих из тех, кто мешал ловить в Атреке рыбу. Ныне Гасан-Кули выглядит пустыней и ничто не грозит моим людям. Передайте, ашраф, хакиму Мехти-Кули-хану мое почтение к нему и пожелание успехов.

— Да, я передам ваши слова, Абу-Талиб, — нетерпеливо отозвался Гамза-хан.

Багир-бек, поняв, что он торопится, поспешил сказать:

— И еще, ашраф, у меня к вам просьба: мне нужны две тысячи четвертей риса.

— Валла! — удивился Гамза-хан. — Зачем так много?

— Ашраф, этим летом я перенес мое заведение в Астрахань и расширил торговлю. Теперь купцы Московии и Петербурга пользуются моими товарами. Две тысячи четвертей для них — это даже мало. Я купил большое поместье, моим частым гостем стал сам губернатор.

— Молодец! — заинтересованно воскликнул Гамза-хан. — Не тот ли губернатор, который засадил в острог Данияра?

— Да, это он, ашраф. Губернатор Бухарин. Тогда мы проиграли дело потому, что не было хороших связей с ним. Но теперь я понял: надо жить рядом с губернатором, если хочешь во всем преуспевать. И другая необходимость поселила меня там. Кият-хан через Ярмол-пашу пытается захватить рыбные култуки. Но если Бухарин будет есть мой плов, то, я думаю, Кият-хан ничего не добьется. Пятьсот четвертей Бухарину замажут рот. — Багир-бек засмеялся, разглаживая бородку.

— Да, вы преуспеваете, Абу-Талиб, ваш голос мягче воска и слаще меда. Преуспевать вам и впредь. Приготовьте купчую на рис, поставлю печатку, — согласился Гамза-хан.

— Ашраф, я на всякий случай уже приготовил.

Гамза-хан вскинул голову, засмеялся. Багир-бек достал купчую и протянул ее хану.

Во второй половине дня Гамза-хан обошел свои владения. Ночь провел с Ширин-Тадж-ханум.

Говорили о Лейле:

— Что теперь будет с бедняжкой? — плача, вздыхала госпожа,

— Счастье ее аллахом отрублено, — отвечал Гамза-хан. — Но жизнь Лейлы в наших руках. Надо найти человека, который мог бы стать ее мужем.

— Ох, хан, нелегко ей, бедняжке, — вздыхала Ширин-Тадж-ханум.

— Вытерпит! Все в руках аллаха!

У двери спальни стоял евнух и прислушивался к разговору. Глаза его холодно поблескивали.

Рано утром Гамза-хан распрощался и выехал со двора.

Над улочками Астрабада поплыли желтые облака пыли: наемная армия Джадукяра двинулась в Тавриз.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ