Зима выдалась слякотной. Искусственный ельник на могиле раскис, теперь смерзся, капли застыли на проволочных ветках. Морган снял меховую шапку, хотя уши пощипывало морозом. Полагается перед мертвыми голову обнажать. Его не позвали на похороны, он лежал с гриппом, но, как уже догадывался, его забыли позвать. Хотя Колька был его единственным другом в конторе. Венков набросали, крест деревянный, временный, почти закрыли. Высится гора пластикового ельника с глазастыми, яркими не по сезону, цветами, тоже искусственными. Ничего настоящего. А вот Кольки больше нет.
– Соседи, значит? – на участке рядом воздух пришел в движение, в поле зрения Моргана вдвинулась шуба. – Кто у вас?
– Коллега. Друг.
– А у меня муж, – и подчеркнула. – Пятый!
Его имя, которого он стыдился и даже побаивался, Аглай Иванович, она восприняла с умильным восторгом. Отказалась называть его по фамилии – Морганов или, как звали его в конторе, Морган.
– Да ну, как в каком-то американском детективе, – фыркнула она.
Сама представилась Варенькой. А когда он потребовал формальностей: Варварой Прокофьевной Ниткиной.
– Сколько вам лет? – с кокетливой обидой в голосе прощебетала она, когда он засомневался, стоит ли величать ее Варенькой.
– Пятьдесят два.
– Ой, да мы ровесники! – простодушно всплеснула она руками и тут же поспешно добавила. – Почти. Мне сорок восемь.
Она уже давно перешагнула границу участков, по-хозяйски взяла Моргана за локоть:
– Пойдемте в кафе, Аглай Иванович. Чего мы беседуем на морозе?
Пять дней трясучки под температурой и еще неделя постельного режима после, почему-то перешли в тяжелый бронхит. Для Моргана это было неожиданностью. Болел он редко. И не понимал, почему вслед за удушливым жаром, тяжелым сном и ломотой во всем теле, пришел собачий кашель. Вроде в постели лежал, лекарства пил, в поликлинику врачу показывался исправно, а не выдохнуть – не вдохнуть. И в кафе неудобно. Перхаешь прилюдно, как старый бульдог.
– Вам, Аглай Иванович, нужно чай травяной с медом пить, – и заказала целый чайник, а себе еще и пирожное.
Морган, как ему казалось, незаметно ощупал карманы: вроде, есть деньги. Но движение вышло лихорадочным, сморщенным, очень жалким, и Варенька поспешила прояснить:
– Чур, плачу я. Ведь это я на вашу голову навязалась.
Кафе Морган не любил. Считал, что деньги владельцы берут за интерьер и воздух. Кофе – невкусный, чай – жидкий. За чашку слупят как за целую пачку в магазине. И ведь не насидишься всласть, выпил, съел заказанное, уходи. Чего рассиживаешься?
– А вы были женаты, Аглай Иванович? – спросила «были», потому что сразу поняла, жены у него нет. Слишком запущенный мужичонка. Щетина серая на щеках. Брюки – пузырями. Сразу видно, что ничей.
– Был.
– Что же случилось?
– Развелись.
– А дети?
– Сын.
– У меня дочь от первого брака. В Америке живет, с мужем, – поделилась она. – У меня было пять мужей, и все умерли не своей смертью. Аварии автомобильные, одного током ударило, а четвертый – вот смех, по грибы пошел, траву какую-то сорвал – порезался и умер от пореза, инфекцию занес, я девчонкам говорю, грибами бы что ли отравился… Все же как-то по-людски. Хотя, наверное, последний, как раз своей смертью умер… – засомневалась она. – Во сне умер. В кресле перед телевизором уснул и не проснулся. Как считаете, Аглай Иванович?
– Что?
– Своя это смерть, когда человек у телевизора во сне умирает?
– Не знаю, – задумался Морган. – Перед телевизором…
Сам он телевизор давно не смотрел. Может, и показывают там что-то, отчего умереть можно. Последний раз, когда включал, на одном канале за столом заседало четверо упырей и делило государственный бюджет, как шарлотку, а на другой кнопке молодой глист, весь в белом, веселил раскрашенных кукол в зале. Морган плюнул и выключил эту порнографию.
– Вы думаете, я виновата? Раз они, один за одним…
– А вы ко всем на могилы ходите?
– Да. В годовщину. Вот, к Толику только чаще, потому что он первый год…
– Вам, наверное, без него плохо.
– Плохо, – отозвалась она, как эхо. – Женщине без мужчины вообще плохо. Вот другие с одним мужем всю жизнь живут. Или разводятся. Со вторым доживают. А у меня…, – и махнула рукой, будто в воздухе знак вопроса начертила. – И что мы все обо мне? Вы-то как? Кем работаете?
Но Моргану не хотелось говорить о себе. Ему и о мужьях этой дамы говорить не хотелось. Ни о чем не хотел он говорить. С удовольствием помолчал бы. Морган любил молчать. С кем разговаривать, когда живешь один? На работе? Разве что в перерыве. Да и с тех пор, как он курить бросил, тем для разговоров у него и коллег резко поубавилось. Вот кто-то не может бросить курить, и Морган тоже всегда считал, закурил в тринадцать лет – считай, навечно привычку приобрел. А он как-то просто забыл покурить. Забыл и забыл. Неделю в кармане пальто плющилась пачка. Когда он, наконец, ее выудил, понял, что курить больше не хочет.
На работе не поверили, сказали: закодировался. Сейчас от всего закодироваться можно: от пьянства, от непомерного аппетита, от несчастной любви. Только вот не приходит ли на место пьянства несчастная любовь или вместо аппетита – пьянство? От всего не закодируешься, слишком много пороков на свете, пусть уж лучше с тобой твои будут, а не чужие.
Врать Варваре Прокофьевне, что спешит, ему тоже не хотелось. Так они сидели в придорожном кафе, напротив кладбища. Из-за барной стойки к ним вышел хозяин, хоть его никто не просил и ни о чем не спрашивал:
– А мне вот говорили, зачем ты возле кладбища открываешься? Кто к тебе ходить будет? У меня, как выходные, клиентов, загребись. В церковные праздники, едва ли не выгонять приходится. Здесь ведь дорожка заканчивается, как не выпить-то за упокой души?
– Жила месяц у подруги в Праге, – легко вступила в разговор Варвара Прокофьевна, – так там изо всех окон квартиры – вид на кладбище. Престижный район, центральный. Говорю подруге, да как же ты так живешь? По ночам не страшно? Она смеется, город средневековый, весь на костях стоит.
– Да, и мы ведь так живем, на чужих костях.
Нравилась владельцу кафе эта крашеная блондинка в шубе. Сочная бабенка. Не понимал он, зачем она сидит с затрапезным собеседником, у которого вид такой, что вот-вот в обморок брякнется. Больной человек. Ему бы в постели лежать, а не мертвецов навещать.
– А давайте ко мне, Аглай Иванович, – неожиданно предложила Варвара Прокофьевна. – Посидим, по-домашнему. Вы на машине? – и сама себя одернула, зачем спрашиваю? Конечно, нет. Но вслух повторила с вопросом. – Нет? А я на машине. Поедемте. Посидим, помянем. Ведь уже не чужие люди.
***
На кухне он сидел на диванчике, съежившись, точно боясь, что его собьет двухэтажный, красный, как тревожный семафор, лондонский автобус с фотообоев во всю стену. Со всех сторон его окружали фасады шкафчиков, тоже красные, как автобус. Варвара Прокофьевна хлопала дверцами, собирая на стол закуску.
– Ремонт – это все Толик, рукастый был. Он краснодеревщик по профессии. Все мог сделать: даже баню, даже камин сложить. Дизайн – моя идея. С подругой ездили в Лондон, я обалдела от их автобусов, от будок телефонных, красных. Да и красный – мой цвет. Видите? – и показала руку, он уже давно заметил, ногти, выкрашенные ярко-красным лаком. – Коралловый, мой любимый. У красного, столько оттенков, хоть весь интерьер в одном цвете создавай.
Морган представил себе квартиру всю в красном цвете, и его оттенках и содрогнулся.
– А что говорю, идея на миллион? Как вам?
– Знаете, я не пью, – твердо сказал он.
– Что вы? Вам при бронхите водочка с перцем показана, даже к врачу не ходите!
И он сдался, потому что так было легче всего.
Выпили. Закусили. И снова выпили. Кашель куда-то от водки провалился, в желудок, а может, еще дальше и уже не беспокоил, не расставлял иглы по всему горлу.
– Пойдемте, гостиную вам покажу. Тоже моя гордость.
В гостиной главную позицию занимал диван, белый со странными, расползающимися во все стороны черными пятнами.
– Хотела под зебру. Но под зебру диван ждать было долго, полгода. А я не люблю ждать. Вот говорят, на складе стоит такой же, но под корову. А под корову даже оригинальнее, правда?
Он устроился на черном пятне. Варенька сообразила поднос с закусками, вареньями, чай заварила душистый, с чабрецом.
– А я в детстве, Аглай Иванович, такая жалостливая была, все домой бездомных кошек и собак тянула. Мать со мной боролась, била даже. А я вот сделать с собой ничего не могла.
И, проследив за его взглядом, невпопад добавила:
– Все никак в себя не приду. Хотя, казалось бы, на пятый раз, – и прихихикнула. Преглупо получилось. И дико, в тишине квартиры.
И он подумал, глядя на вереницу фотографий, где она, то с одним, то с другим, что, наверное, она никогда не могла в себя прийти, потому и бросалась от одного мужа, к другому, но каждый был ненадежным, ломался в самый неподходящий момент. А она каждый раз рассуждала, ну, сколько можно? Сколько будет падать снаряд в одну и ту же воронку? Ведь говорят, что даже дважды не попадает.
– Может, порча на мне, Аглай Иванович? Девчонки говорят, порча. И даже бабку посоветовали. А я боюсь к бабке идти. Кофе сварить, Аглай Иванович? Хотя нет, нельзя вам кофе. При бронхите кофе противопоказан.
– А вы врач?
– Мама моя была педиатром. Царствие ей небесное.
Она потянулась к нему властно, всем крупным телом. И алыми, сладкими от варенья губами коснулась его синих, зажеванных уст. Груди у нее оказались тяжелыми, как пушечные ядра. А внизу она была гладкой, как матрешка. От этого диссонанса Моргана затошнило, а, может, от водки с перцем, от закусок или от усталости. Рвотные позывы перешли в сиплый кашель.
Варенька накинула халат в черных египетских кошках.
– Имя-то у тебя, откуда такое странное?
– Бабушкино наследство. И не поменяешь даже, потому что память.