Ему бы следовало перебежать улицу, перехватить их. «Вы меня помните? Доктор Морган. Помните? Какое совпадение! Знаете, я совершенно случайно оказался в этих местах». Дело самое простое. Он мог бы пощупать пульс ребенка, поинтересоваться прививками от дифтерии. Изображать доктора так легко – достаточно простого здравого смысла. Едва ли не слишком легко. С ролью электрика или одного из тех рабочих, что вдувают между стенами домов изолирующую пену, справиться было бы труднее.
И тем не менее что-то удерживало его. Мередиты внушали Моргану страх – их аскетизм, определенность, их расчерченная и размеренная жизнь. И он позволял им уходить неприкосновенными, словно заключенными в прозрачный пузырь.
4
Шли предвечерние часы, углы магазина уже тонули в сумраке. Баткинс подавил зевок, подошел к окну и о чем-то задумался. Морган изобрел нечто вроде сложного гребного колеса, которое будет отпугивать от птичьей кормушки белок. Он старательно шлифовал каждую лопасть и вставлял ее на место. Подобная работа успокаивала и ободряла его. Напоминала ему об отце, методичном человеке, который был бы гораздо счастливее, если бы стал плотником, а не бесталанным учителем английской литературы в средней школе. «Во что всегда верила наша семья, так это в инструменты самого лучшего качества, – не раз говорил отец. – Хочешь что-то сделать – покупай только такие: кованая сталь, ручки из твердой древесины. А после ухаживай за ними. У каждого инструмента – свое место. И не жалей для них средства от ржавчины». Только эти философские взгляды он и высказывал открыто, и Морган держался за них, как за вырезанную в камне заповедь. Отец покончил с собой, когда Морган доучивался в школе. Никаких признаков того, что он впал в отчаяние или заболел (хотя отец всегда казался немного подавленным), он просто снял одной звездной апрельской ночью номер в мотеле «Уинкен-Блинкен» и перерезал себе бритвенным лезвием оба запястья. Морган немалую часть своей жизни потратил на старания понять, почему это произошло. Ему требовалась причина: безнадежные долги, рак, шантаж, запретная любовная связь – Моргана ничто не испугало бы. Что угодно было предпочтительнее такого туманного, сомнительного ухода из жизни. Может быть, отец был несчастен в супружестве? Попал в лапы рэкетиров? Убил кого-то? Морган перерыл переписку отца, спер ключ от его письменного стола и картонную коробку, в которой отец держал документы. Подверг безжалостному допросу мать, однако та, судя по всему, знала не больше Моргана, а может быть, просто не хотела об этом говорить. Бродила по дому безмолвная, измученная, потом устроилась на работу в «Хацлерс», продавала там перчатки. И постепенно Морган перестал задавать вопросы. Ему начала открываться – так же неуловимо, как оседает пыль, – простая вероятность: а вдруг никакой причины и не было? Вдруг интерес человека к жизни может иссякать, а затем и иссохнуть? Верить в это было более чем неприятно. Он гнал эту мысль всякий раз, как она приходила ему в голову. И даже сейчас нередко рылся в украденных им документах, но так и не отыскал ничего сверх найденного в самом начале – разложенных в алфавитном порядке инструкций по сборке велосипедов, чистке газонокосилок, установке приводных ремней в пылесосы. Ремонт, замена, обслуживание. Один шаг за другим, и если ты закончил второй, то переходи к третьему, никуда не денешься.
Легко кивая, он шлифовал гребное колесо. И напевал – без всякой мелодии.
По лесенке поднялся Баткинс:
– Если ничего больше не нужно, я ухожу. Увидимся завтра.
– А? – отозвался Морган. – Что, уже пора? – Он распрямился, вытер тылом ладони лоб. – Да, Баткинс, конечно. Пока.
Магазин погрузился в безмолвие, стал расплываться в сумраке. Прохожие спешили по домам, к ужину, сюда не заглядывали. Морган встал, надел парку, прошел по центральному проходу. Выключил свет, запер три массивных, не больно-то взломаешь, замка. Снаружи магазин выглядел как старая фотография: безжизненный, затуманенный, с загадочными выступами и шишками окон. Возможно, по ночам сюда является призрак дедушки Каллена и бродит в темноте между стеллажами, дивясь электрическим садовым ножницам. Морган поднял воротник и побежал, чтобы успеть на автобус.
5
За ужином взрослые стеснились на одном конце стола, словно стараясь оказаться подальше от детей, – так и не снявший шляпу Морган, Бонни, Луиза и сестра Моргана Бриндл в лавандовом купальном халате. Бриндл унаследовала от матери желтоватое орлиное лицо и сутулость, но не унаследовала жизненной энергии. Она сидела, лениво намазывая маслом ломтики французского батона и раскладывая их по кругу вдоль обода своей тарелки, а между тем Луиза пересказывала слово в слово увиденную ею по телевизору кулинарную программу:
– Сначала он вертикально вставил в кастрюлю телячьи голяшки. Потом полил их соусом из томатной пасты, лимонной цедры, кусочков сельдерея… ну так у него же все заранее запасено было! Конечно, готовка выглядит просто, если не видеть, как это все чистят и нарезают.
Морган потянулся мимо матери за солью.
– Настоящую жизнь по телевизору не показывают, – сказала Бриндл.
– В том-то и дело, – согласилась Луиза. – А мне хотелось бы посмотреть, как он выскребает томатную пасту из малюсенькой баночки «Хантс».
– Мама, ты это уже говорила на прошлой неделе, – сказала Бриндл. – Сегодня ты смотрела повтор и теперь повторяешь свои же прежние претензии.
– Ничего подобного! На прошлой неделе я о таких программах и не слышала.
– Ты нам тогда все в подробностях описала: лимонную цедру, сельдерей…
– По-твоему, меня подводит память? – спросила Луиза.
– Дамы. Прошу вас, – сказал Морган.
По правде говоря, кое-какие сложности с памятью у матери в последнее время возникали. Иногда она принималась упрямо повторять одно и то же, как будто ее мозг заедал, точно старая пластинка на определенных дорожках. Но если ей напоминали об этом, она лишь нервничала. Морган состроил Бриндл гримасу, та пожала плечами и намаслила еще один ломтик хлеба.
Тем временем его дочери ужинали, погруженные в свою, отдельную неразбериху сплетен, ссор и смешков, – семь худеньких девочек в джинсах плюс еще одна, маленькая, светловолосая, тощенькая подружка Кэйт со штифтиками из искусственных бриллиантов в проколотых мочках ушей. Она сидела между Кэйт и Эми и пристально смотрела на Моргана, словно не одобряя его. Ему стало не по себе. Он не мог радоваться жизни, когда кто-то – пусть даже случайный прохожий – находил его неприятным. Ужин Морган начал в хорошем настроении, театрально накручивал спагетти на вилку и говорил с сильным итальянским акцентом, но постепенно сник.
– Почему ты все смотришь на меня? – спросил он теперь. – Мы знакомы?
– Сэр?
– Это Кокетт, – сказала ему Кэйт.
– Ага. Кокетт.
– Мы с ней в одном классе учимся. И нам нравится один и тот же мальчик.
Морган нахмурился.
– Один и тот же? – переспросил он.
– Да, Джексон Эпс.
– Вы же всего лишь в пятый класс перешли!
– Он нам и в четвертом нравился.
– Смехотворно, – заявил, повернувшись к Бонни, Морган. Бонни улыбнулась ему; она никогда не знала, в какой момент пора начинать тревожиться. И он спросил у сестры: – Куда катится мир? К чему мы придем? Это все куклы вроде Барби и Кена да косметика «Динь-Динь».
– Мне тоже в пятом классе нравился мальчик, – ответила Бриндл.
– Мальчик?
– Роберт Робертс.
– О господи, Бриндл, не заводись ты снова насчет Роберта Робертса.
– Роберт Робертс был уже в пятом классе? – спросила Кэйт. Она подтолкнула Кокетт локтем и объяснила: – Роберт Робертс был детской любовью Бриндл.
– Не только в пятом, – ответила Бриндл, – и в четвертом, и в третьем, и во втором… У нас был общий сборник упражнений по чтению, свой он вечно терял. Еще в детском саду мы как-то зашли в «Дешевые книги Билли» и он приклеил мне на щеку ярлык с надписью НЕМНОГО ПОТРЕПАННАЯ. Он был со мной на первых школьных танцах, и на первом автомобильном свидании, и на пикнике старшеклассников.
Морган вздохнул и забарабанил пальцами по спинке своего стула. Бонни положила себе еще салата.
– А потом, в колледже, я с ним порвала, – сказала, обращаясь к Кокетт, Бриндл. – Вернула ему его школьный перстень, обмазанный свечой, – чтобы перстень держался на моем пальце, полсвечки извели, не меньше. Пойди я в нем купаться, наверное, утонула бы.
– А почему порвали? – спросила Кокетт.
– Вышла за другого.
– Но почему? Почему вышли за другого?
Бриндл отодвинула от себя тарелку, поставила локти на стол. И начала:
– Ну не знаю, стоит ли… Когда я рассказываю о нем, все кажется таким простым, верно? Но, понимаешь, даже в детском саду он иногда вел себя глупо, иногда надоедал мне, а временами я была от него без ума, и когда мы выросли, все только ухудшилось. Он мне то нравился, то не нравился, а порой я и вовсе выбрасывала его из головы. Случалось, что и я переставала ему нравиться. Я это знала, мы вообще знали друг друга слишком хорошо. Мне и в голову не приходило, что так было бы и с любым другим. Я же никого другого не знала. Ты понимаешь, что я хочу сказать?
Кокетт явно не понимала – ни слова. Ерзала, поглядывая на тарелку с шоколадными печеньями, которая стояла на приставном столике. Однако Бриндл этого не замечала.
– Вот я и вышла за человека старше меня, – продолжала она. – Он жил в центре города, рядом с прежним домом мамы. Это оказалось ужасной ошибкой. Он был ревнивым собственником, все время боялся, что я от него уйду. Никогда не давал мне денег, только счета для меня открывал в магазинах, а каждую неделю – чуть-чуть наличных на продукты. И я семь лет покупала еду в кулинарных отделах универсальных магазинов – крошечные баночки ветчины, совсем белые стебли спаржи, обрезки земляных груш и сердцевины пальм – и так экономила и кое-что откладывала. Могла купить несколько мотков пряжи, а потом возвращать их один за другим и получать наличные. Подписывалась на каждую грошовую скидку, на каждое предложение о возврате денег, какое мне попадалось. И под конец семи лет сказала: «Ну все, Хорас, я скопила пять тысяч долларов и теперь ухожу». И ушла.