Кружилин внезапно пришел в восторженное состояние и, обхватив Караваева за талию, шептал, ведя его к столу:
-- Ну, что? Осмотрелись? Суть-то, суть схватили?.. Вот Могилянский смотрит на вас. Знаете, о чем он, шельма, думает? "Этот молодой инженер, -- думает он, -- взяток не будет брать... Ну, и чёрт с ним!.. Все равно товар будет получать от меня, потому что Ременников, Заблоцкий, мосье Турго уже давно свое взяли, старый пьяница Кружилин на мой счет ужинал с певичками"...
-- Что вы?
-- Ах, вы, наивный!.. А вы думаете, откуда у Семена Дмитриевича такое великолепное вино?.. Впрочем, на первый раз хватит с вас! Чего это я ошарашиваю сразу такого милого юношу!
III.
Когда гости уже успели выпить и закусить и почувствовали внезапный прилив бодрости, словоохотливости и остроумия, в столовую вошли Маруся и Лена.
Девушек встретили шумными приветствиями.
Не успели они поздороваться со всеми и усесться, как охмелевший мосье Турго предложил тост "за дам". Кто-то потребовал, чтобы француз выпил "за женщин"; но этого слова он никак не мог одолеть, и за столом стоял хохот.
Василий Ильич в это время смотрел на девушек, которые уселись против него. Марья Семеновна, которую все присутствующие звали Марусей, была удивительно похожа на мать. Стройная, нежная, с мягкой томностью во взгляде больших ясных голубых глаз, в красивой прическе и изящном платье, она была обаятельна.
-- Что? Понравилась? -- шепнул Кружилин. -- Берегите свое сердце, юноша!
Василий Ильич не ответил, но долго смотрел на Марусю.
Рядом с Марусей Елена Дмитриевна казалась некрасивой, серой, неинтересной. Она была выше Маруси, с несколько выдающимися скулами и слишком широким, как у брата, носом. Волосы были завиты венком вокруг головы и оттеняли большой и широкий лоб. Таких девушек Караваев встречал в Петербурге среди курсисток и в партийных кружках. Трудовая жизнь, самостоятельность и мужественность натуры словно наложили свой отпечаток на наружности. Но когда Елена подняла глаза на Караваева, он от неожиданности вздрогнул. Никак нельзя было предположить такие глаза на этом сером лице блондинки. Огромные, черные, глубокие, полные какого-то почти мистического трагизма, эти глаза не могли принадлежать обыкновенной, "серой" девушке!
-- Елена Дмитриевна! -- громко начал Заблоцкий, -- ну, как в шахте? Не то, что на Тверском бульваре? Темно? Сыро?
Не поднимая глаз, Елена ответила:
-- Сами знаете. Вам не впервой!
Василий Ильич решился заговорить. Тихо, так, что никто кроме Елены, не мог его слышать, он спросил:
-- Шахта вас поразила, не так ли?
Девушка подняла на него глаза и, встретив его серьезный взгляд, как-то болезненно улыбнулась. Потом тихо сказала:
-- Штейгер, который вел меня, говорил, что под всем городом проходят шахты... И что под этим домом, вот под этим самым местом, тоже идет работа... Ведь это страшно...
В тихом голосе Елены слышны было глубокое страдание и какой-то наивный, почти детский, страх. Эти слова взволновали Караваева. И ему, новому здесь человеку, показалась ужасной мысль, что под ними, под их ногами течет жизнь, черная, холодная жизнь.
-- Да. Мы, как над подвалом, здесь, -- сказал он.
-- Подвал! -- живо подхватила Елена. -- Не подвал, не подземелье!.. Ад! Преисподняя!.. Черное, черное... Липкое, едкое, холодное, удушливое! Безнадежное... Как там живут? Как работают? Непостижимо... Ведь на каторге лучше! И в тюрьме лучше! А ведь живут, работают! Сотни... Тысячи... Десятки тысяч!
-- Такова жизнь, -- печально отозвался Караваев, -- для хлеба все!
-- Ах, знаю! -- нетерпеливо возразила Елена. -- Но такое черное! Такое безнадежное! Разве я могла подумать?.. Ужас!
За столом было шумно и весело. Могилянский рассказывал анекдот про солдата, объясняющего своим товарищам, что такое шахта. Кружилин дразнил Марусю, утверждая, что она не решится спуститься в шахту. Госпожа Березина восторженно передавала дочерям нотариуса содержание только что прочитанной повести...
После долгой паузы Елена продолжала:
-- Еще сегодня утром я здесь, в этом самом доме, играла и пела... Играла и пела! Ведь подумать, страх берет: над их головами!.. И теперь тоже! Тут светло... электрические люстры... А там ведь и теперь работают! И весело здесь, смеются, пьют... Тут ночь, как день... там день, как ночь! Над головами живых людей другие люди беззаботно веселятся... И никому не страшно... Не стыдно...
Случилось так, что разговор за столом прекратился, и все слушали Елену. Должно быть, услыхал один и обратил общее внимание на нее. Ни Елена ни Караваев не заметили этого сразу. Только окончив, Елена невольно оглянулась, заметила, что все взгляды устремлены на нее, и насупилась, угрюмо углубилась в тарелку.
-- Сентиментально! -- выпалил Заблоцкий среди общего молчания. -- Значит, по-вашему, многоуважаемая Елена Дмитриевна, нам здесь, наверху, не надо ни есть, ни пить, ни любить, ни смеяться? Посыпать пеплом главу и плакать? Или, может быть, многоуважаемая Елена Дмитриевна, всем нам переселиться в шахту? А? Приказывайте!
Но Елена не ответила.
Заговорил Ременников:
-- Ты, Леночка, преувеличиваешь. Это с непривычки. Вот поживешь здесь, сама убедишься. Конечно, в шахте темно, сыро, удушливо. Опасно тоже. Много увечий, несчастных случаев. Все это так... Но люди уживаются. Шахтеры вовсе не так несчастны, как ты представляешь себе! Ты их сама расспроси. Они даже довольны своей жизнью и тоже смеются, веселятся, пьют... Вообще надо смотреть на вещи проще. Надо считаться с жизнью!
Елена опять не ответила, угрюмо сидела, опустив глаза, и как будто даже не слыхала обращенных к ней слов.
-- А как на войне? -- вмешался Могилянский. -- Вот я был на войне...
-- Поставщиком? -- ехидно вставил Кружилин.
-- Вот я видел, как живут люди на войне, -- продолжал Могилянский, сделав вид, что не слышал замечания Кружилина. -- Тут гранаты, пули, а между тем собираются в группы, пьют вино, играют в карты... Анекдоты рассказывают... Я целую коллекцию анекдотов привез с Дальнего Востока!.. Это на войне!.. А мадемуазель удивляется, что мы здесь забываем о шахте!..
-- Хватили однако! -- возразил Кружилин. -- Ведь на войне и те, что веселятся, под пулями сидят! От тоски пьют!.. А мы-то с вами, небось, не под огнем!
Елена взглянула на Кружилина и снова опустила глаза.
Впервые за весь вечер заговорил доктор Кац. Что-то жуя и как будто куда-то торопясь, у него всегда был вид торопящегося человека, он произносил слова скороговоркой, как будто считал самый акт говорения пустым, нестоящим делом.
-- Стыдно? Страшно?.. Слова! Слов можно сказать сто, тысячу, миллион! И ничто не изменится! У нас будет ночью свет, у них днем -- тьма! Подумаешь, "над головами"! А над нашими головами никто не ходит? Такая уж жизнь... многоэтажная!.. Тут слова ни к чему! Дайте дело! Путь укажите, и я вам, сударыня, в ножки поклонюсь! А если пути у вас нет, то я спрашиваю, на что мне ваши слова? Ваше негодование? Ваши упреки? На что мне слова? А?
-- Правильно! -- отозвался мистер Вильямс. -- Наперед дело, потом слова. А русский человек любит наперед слова, а дело никогда!
-- Доктор! -- крикнул Заблоцкий, -- отчего же вы не спросили у Елены Дмитриевны? Может быть, она и путь знает? Просветите нас, многоуважаемая Елена Дмитриевна!
Елена не отозвалась и на этот раз. Вместо нее ответила Маруся. Вспыхнув, она резко бросила Заблоцкому:
-- Чего вы пристали? Вам все смешно!
-- Позвольте, Маруся, я вовсе не смеюсь! -- не унимался Заблоцкий. -- Почему бы Елене Дмитриевне не знать пути? Ведь в Москве на курсах давно решен социальный вопрос!
-- Замолчите, прошу вас! -- воскликнула Маруся.
Она побледнела, а в глазах вспыхнул огонек негодования и раздражения, и от этого она стала еще прекрасней. Караваев поймал себя на том, что отвлекся от этого волнующего его спора и думает о ее красоте.
А Заблоцкий, как ни в чем не бывало, продолжал:
-- А если, паче чаяния, Елена Дмитриевна не знает, так вы спросите у коллеги Березина. Он вам скажет -- коллективизм! Он в книжках вычитал! А неприятные работы, как, например, работа углекопов, в будущем государстве будут производиться по очереди... Своего рода всеобщая шахтерская повинность... Ловко, а? Соблазнительная перспектива, мистер Вильямс?..
-- Это чёрт знает, что такое! -- проворчал Березин.
А мистер Вильямс изрек:
-- Русский человек любит говорить о несбыточном!
-- А карась любит жариться в сметане! -- едко вставил Кружилин.
Но умная Варвара Александровна, не дав распространиться настроению неловкости, произнесла в тон мистеру Вильямсу и Кружилину:
-- А мороженое любит быть съеденным скоро!
-- Браво, очаровательная хозяйка! -- крикнул Заблоцкий.
Разговоры затихли, и гости усердно принялись за мороженое.
IV.
После ужина перешли в гостиную.
Разделились на группы. Мужчины почти все уселись за зеленые столики. Кружилин куда-то исчез. Дамы устроили игру в лото.
-- Вы к нам не присоединитесь? -- обратилась к Караваеву Варвара Александровна, заметив, что он за карты не сел.
Василий Ильич находился в затруднительном положении. Играть не хотелось, да он и не умел играть ни в одну из игр, принятых в обществе. Но и торчать так, без места и без дела, было неловко, хотя больше всего ему хотелось теперь сесть в угол и собрать воедино впечатление сегодняшнего дня и свои мысли.
Варвара Александровна сама вывела его из затруднения.
-- Впрочем, -- сказала она, -- если вы не любите лото, то извольте поухаживать за моей belle soeure. Лена тоже не играет.
Вышло лучше, чем Караваев мог ожидать. Сестра Ременникова, эта таинственная девушка, произвела на него глубокое впечатление. При этом он чувствовал, что к нему, единственному из присутствующих здесь, она относится с доверием. Это сказалось во время их беседы за столом, а особенно потом, когда они молчали, а говорили другие. Так же, как она, он ни единым словом не участвовал в споре, хотя не раз кровь бросалась в голову, и хотелось наговорить кучу дерзостей Заблоцкому и другим; не участвовал потому, что так же, как она, чувствовал себя чужим и знал, что их не убедишь... Но в этом молчании было такое ощущение, что он не одинок, что рядом с ним сидит такой же "чужой" и своей отчужденностью к ним близкий ему.