И не раз вспоминались Василию Ильичу "морлоки", о которых говорила в первый вечер его пребывания здесь Елена... "Где она? Что с ней?" -- думал часто Караваев. Он не знал даже, уехала ли она, или осталась здесь, и этот вопрос так занимал его, что он решился съездить к Ременникову.
Но в тот день, когда он собрался туда, Елена приехала к, нему.
Василий Ильич встретил ее радостно, как друга, которого ждал давно. Но Елена, сухая, молчаливая, сосредоточенная и порывистая, почти не отвечая на его приветствия, спросила:
-- Ну, что? Как? Что сделали? -- спросила так, как будто затем и приехала, чтобы потребовать у него отчета.
-- Ничего у меня!.. Плохо! -- ответил Василий Ильич.
Елена села, обхватила руками голову и после долгого молчания почти простонала:
-- Нельзя жить!.. Жить нельзя!..
Потом встала, подошла к Караваеву, схватила его за руку и, блеснув лихорадочным огнем своих глаз, произнесла твердо:
-- Один есть ответ!
-- Какой? -- тихо спросил Караваев.
-- Надо разрушить!.. Все разрушить, вы слышите?..
-- Елена Дмитриевна!.. -- начал Василий Ильич.
Но Елена не дала ему говорить.
-- Ведь нельзя жить! Ведь стыдно жить! -- продолжала она. -- Ведь это правда об элоях и морлоках... Ведь жизнь к тому ведет... Зачем же? Надо сызнова начать! Новую жизнь надо начать!.. И, чтобы начать, надо со старым покончить... Все надо разрушить!
Караваев возражал. Не о разрушении надо говорить, а о созидании. Наивно думать, что человек по своей воле может уничтожить тысячелетнюю культуру и "начать сызнова"! К новой жизни человечество идет шаг за шагом, и надо работать в том направлении, которое указывает сама жизнь...
Еще что-то говорил Караваев, но вдруг осекся, замолчал, почувствовал, что слова его звучат неубедительно...
Елена ничего не сказала и уехала.
Опять остался один Василий Ильич. И опят по-прежнему потекла его жизнь, трудовая, но -- бесцельная.
Надо начать! -- каждый день говорил себе Караваев.
Но как начать? Как заговорить с угрюмыми людьми подземного племени? Что он им скажет? Что они "рабы капитала", что своим трудом они обогащают других -- это они без него знают. Более того. Они и его, Караваева, считают одним из этих чужих, обладающих таинственной силой людей, которые загнали их, сильных и злобных, в подземелье. И они правы! Ведь он служит не им, а тем, их хозяевам!.. А если бы они не знали истины, то что он дал бы им, открыв ее, кроме новой боли, новой ненависти?.. Говорить им о солидарности трудящихся, о будущем царстве труда? Они не поймут его, они со злобным хохотом отвергнут его мечту, потому что им, лишенным воздуха и света, должно быть ненавистно это счастье будущих поколений!
Василий Ильич пробовал бороться за этих людей без их участия. Не об этом, конечно, он мечтал, едучи сюда, и не это он считал делом своей жизни. Но, чтобы успокоить ноющую совесть, надо было что-нибудь делать, хоть это маленькое дело "заступника за слабых". Бороться однако приходилось с жестокой и безжалостной природой и с не менее жестокими и безжалостными людьми. Иностранная компания, для которой важнее всего было поскорее высосать из земли ее богатства, делала для защиты от взрывов и обвалов только то, без чего нельзя было работать. Все требования Василия Ильича оставались без ответа. И в его шахте было, как в других шахтах.
А работа шла, большая, сложная, засасывающая и порабощающая. Тысячи мелочей, как паутина, опутывали ум и душу.
И уже были моменты, когда, стоя у "ствола" и наблюдая за подымающимися вагонетками, Василий Ильич забывал о невидимых людях. Получалось такое впечатление, что земля сама выплевывает свои богатства. И, отдавая распоряжения, Караваев чувствовал себя распорядителем и управителем огромного механизма, в котором вагонетки, тачки, лошади, канаты, люди, паровая машина были частицами одинакового значения. Человека убило -- первая мысль: заменить! Аппарат должен быть в исправности!
И, ловя себя на этих мыслях и настроениях, Василий Ильич ненавидел себя.
Бежать, бежать! Пока не поздно! Пока жив еще голос совести, пока не порваны еще золотые нити мечтания, пока не потеряны еще остатки воли! Стыдно отступить, но еще страшнее -- сдаться! Жизнь широка, велика. На другом поприще, в другом уголку русской жизни найдет он приложение для своих сил!
Но Караваев не бежал.
Странное, почти неуловимое, ощущение удерживало его, какое-то таинственное предчувствие чего-то неожиданного и значительного, что непременно придет и все изменит. Ощущение непонятное и внезапно возникающее где-то в тайниках души в минуты самого глубокого отчаяния. И чуть выплывало это таинственное предчувствие -- исчезало отчаяние. Бодрая энергия вселялась в душу, все казалось легким, доступным. Сердце замирало в трепетном чаянии надвигающейся радости.
Откуда шла она? Из лучистых видений молодой фантазии или от весны, -- от наивной и звонкой, как смех ребенка, весны, которая и в пыльное и дымное царство угля вносила порывы, бодрость и веру?
VI.
Да, от весны.
В один из первых дней весны к нему на шахту приехали Ременниковы, мать и дочь.
Так неожиданно было их появление, что в первую минуту казалось сном. Две женщины, веселые, смеющиеся, в светлых платьях. У Маруси в руках букет сирени...
-- Я так рад! Такой сюрприз! -- говорил Караваев, усаживая дам на маленькой веранде. -- Ведь я забыл, что существуют где-то жизнь, смех, цветы, белые платья! Спасибо вам, что вспомнили!
Варвара Александровна, смеясь, рассказывала:
-- Все спрашивают: где наш новый инженер? Каков он? Умен? Красив? Холост? Две барышни пари держали. Одна утверждала, что вы блондин, другая -- что вы брюнет!..
-- Я думала, не больны ли вы? -- вставила Маруся. -- Разве можно так -- показаться и исчезнуть?
-- Кружилин пустил про вас слух, что вы устроили себе в шахте келью и спасаете душу постом и молитвой... И представьте, поверили!
Караваев рассмеялся:
-- Я не думал, что мной интересуются!
-- А знаете, Василий Ильич, -- заговорила Маруся, -- ведь я к вам по делу.
-- Слушаю вас.
-- Я хочу спуститься в шахту!
-- Как? Сейчас?
-- Сейчас.
-- В белом платье?
Этого Маруся не сообразила. На минуту она смутилась, но внезапно глаза ее вспыхнули радостной мыслью.
-- А ведь так еще лучше! -- воскликнула ока.
-- Платье ваше пропадет, -- предупредил Караваев.
-- Зато как это будет хорошо! -- вся раскрасневшись от возбуждения, говорила Маруся. -- В белом платье и с сиренью в шахте!.. Правда, Василий Ильич, хорошо?.. Вот вы сказали: "я забыл, что существуют жизнь, смех, белые платья, цветы"... и обрадовались... А они ведь тоже забыли... они, в черной шахте! Ну, пусть тоже вспомнят про весну!.. Правда, Василий Ильич?
Василий Ильич слушал Марусю и испытывал еще никогда не изведанное чувство безграничной, беспричинной жизнерадостности. Опьяненный близостью очаровательной девушки, он чувствовал легкое головокружение. Жадно втягивал он острый весенний аромат, который исходил от сирени и от ее смелой новой мысли. В белом платье, с цветами в руках спуститься в черное подземелье, к черным людям... принести подземному племени привет с воли, улыбку весны... Какая наивная, какая красивая мысль!
-- Идемте, Марья Семеновна, -- заметно волнуясь, сказал Караваев. -- Только как же Варвара Александровна?
-- Я пока что поброжу по родным местам, -- ответила Ременникова. -- Ведь здесь именно моя родина. Тут деревушка была, теперь и следа не осталось. Только лавочник Дувид уцелел. Я давно собираюсь зайти к нему старину вспомнит... Только вы недолго.
-- Не беспокойся, мама! -- отозвалась Маруся.
Весело, беспричинно смеясь, подошли они к вышке шахты.
Рабочие, возившиеся у ствола, улыбались, глядя на них. А когда они вошли в клеть, работавшие наверху шахтеры бросили работу и собрались все вокруг клети. На лицах их расплылась широкая улыбка. Это была первая улыбка, которую Караваев видел на лице подземного племени. Сердце его радостно вздрогнуло.
-- Вишь, барышня вырядились, словно к венцу! -- добродушно пошутил один из рабочих.
-- Платьице перекрасить захотели! -- поддержал другой.
Зашумело, зашипело, загрохотало. Исчезли люди, улыбки, разговоры. Они летели. Ввысь или в бездну -- трудно было разобрать. Они неслись, как вихрь, в черной щели. Маруси прижалась к Караваеву. И, обняв ее тепло, родственно, Василий Ильич чувствовал себя словно перерожденным. Казалось, через черное ущелье мчится он к лучезарным долинам... В течение нескольких минут спуска в голове Караваева промелькнул ряд мыслей и образов, быстрых и ярких, как молнии. Вспомнилась Елена. Что сказала бы она теперь? Она назвала бы глумлением над человеческим страданием это появление в шахте, "где день, как ночь", с цветами и со смехом. Кто прав? Конечно, Маруся! "Пусть тоже вспомнят о весне". Это человечнее. Радость жизни надо нести людям, открытую душу.
Шум, грохот, скрип. Клеть остановилась. Маруся вышла оглушенная, ошеломленная, но радостная. Ей дали фонарик. Чтобы освободить одну руку, она вздумала приколоть букет сирени Караваеву к его запыленной рабочей куртке. Возясь с букетом, она звонко смеялась, и в шахте как-то странно звучал ее смех: словно ударяясь о камень потолка и стен, падал на землю.
Как и наверху, шахтеры побросали работу и смотрели на них. Здесь, у самого ствола, не было темно: здесь кипела работа, и было много фонарей. И на черных лицах Караваев опять увидел широкую, добрую улыбку. В восторге он наклонялся к Марусе и прошептал:
-- Вы, как фея...
Потом он поздоровался с шахтерами:
-- Здравствуйте, братцы! Как работа сегодня? Сыро?
-- Дюже! -- отозвался один.
Другой подошел совсем близко к нему, протянул палец к букету и, как-то удивленно-радостно улыбнувшись, произнес:
-- Вишь... цветет!
-- В деревне, чай, пахота зачалась! -- заметил третий.