Свершилось чудо. Шахтер заговорил.
"Как небесная фея, в белом платье и с цветами, пришла ты в царство дьявола", -- словно молитву шептал про себя Караваев.
Маруся уже овладела его душой, его мыслями. Она принесла ему счастье и радость, и вместе будут они носить радость людям.
Маруся продрогла. Караваев прижал ее к себе, и так пошли они, пробираясь вдоль черных щелей, спотыкаясь, скользя, но хохоча и дурачась, как школьники. В очень низкой галерее, где можно было пробраться только ползком, они уселись. Маруся устала. Она поставила фонарик на землю и склонила голову к нему на грудь так просто, как будто все уже было сказано. Фонарики тускло освещали подземелье. В том месте, где они сидели, не было работ, -- это был сокращенный проход к задней галерее. Рабочие с тачками и лошадьми шли туда другим путем.
Они были одни в черном, каменном ящике, словно в могиле. Впереди, лишь на несколько шагов, падал отблеск фонаря, а дальше крутым обрывом спускалась черная тьма. Казалось, не было выхода из могилы.
Но никогда еще шахта не знала такой шири, таких далей, какие внесла в одно из глухих ее ущелий молодая любовь! Они сидели, прижавшись друг к другу, и казалось им, что они в чертоге. Не было признании: любовь сама сказала о себе. Василий Ильич опять чувствовал себя молодым, бодрым, верующим. Грудь широко вдыхала аромат любви. Сердце взволнованно билось от предвкушения радостей, труда, жертвы. Так ясно представлялось, как он приступит к работе, такими ничтожными предстали препятствия, которые еще вчера казались непреодолимыми!
Когда они возвращались назад, Маруся уже не хохотала и не, резвилась. Доверчиво и нежно она прижималась к Караваеву и с тихой грустью спрашивала о шахтерах -- какие они, как живут, сколько работают. И Василий Ильич говорил с оживлением и горячностью об ужасах подземной работы и о том, как они вместе будут работать, чтобы осветить жизнь этих рабов человеческой жадности.
Когда они очутились наверху, и Караваев увидел Марусю при свете весеннего дня, он громко рассмеялся. Белое платье Маруси стало черным: черными были и ее лицо и ее волосы. А глаза блестели тихим, новым счастьем.
-- Не смейтесь надо мною, и вы не лучше меня, -- сказала она.
И вдруг ей пришла в голову дикая мысль:
-- Знаете... не надо умываться! Поедем так к нам... Там теперь к чаю пришли знакомые. Мы явимся черными. Правда, Василий? Туда мы пришли белые, с цветами... от весны! К нашим придем черные, принесем весть о шахте... Правда, Василий?
-- Ну их! На что они нам! -- возразил Василий Ильич.
Маруся посмотрела на него и рассмеялась. И еще светлей и радостней стало на душе Караваева от сознания, что она понимает его, что она разделяет его чувства и симпатии, что она такая же, как он, "чужая" среди своих.
Долго обмывалась и чистилась Маруся в комнате Караваева. А когда она вышла свежая, ясная, словно и не была в шахте, и стала прощаться с Караваевым, то шепотом спросила:
-- Любишь?
Караваев ответил восхищенным взглядом.
-- То-то! -- шепнула Маруся. -- Ты меня полюбил черненькой, значит -- беленькой подавно любить будешь!
И весело расхохоталась.
VII.
В жизни каждого человека между месяцами и годами, серыми и похожими, как лица солдат в строю, одиноко стоят дни. Это -- дни-оазисы, видные через долгую пустыню месяцев и лет; роковые дни, с чудовищной быстротой и ловкостью распутывающие узлы, которые связывались в течение лет; перерождающие и обновляющие; указывающие непредвиденные пути и открывающие неожиданные дали.
Таким днем в жизни Василия Ильича был первый день его любви.
Когда Маруся с матерью скрылись в солнечной дали весеннего дня, Караваев еще долго смотрел им вслед, ни о чем не думая, но испытывая огромное, переполняющее душу счастье. Потом он медленно и без цели пошел по улице между казармами рабочих. Он часто проходил эту улицу, но каждый раз торопился уйти поскорее в свою комнату или в шахту. Жутко делалось от будничной тишины и от праздничного шума, от грязных ребятишек и сварливых баб. Было такое чувство, словно он проходит по лагерю врагов, побежденных, но затаивших злобу против победителя. Казалось, что вслед ему несется бранное слово, а сейчас полетит ком грязи или камень. Было стыдно за себя и за них, и хотелось скорее уйти, не видеть, забыть.
Так было раньше. Теперь он проходил ту же улицу, неся в душе покой и радость. И казалось, что вместе с ним возродились к новой жизни все: шахтеры, их женщины и дети. Солнце играло в стеклах казарменных зданий, и весенней музыкой звучал смех детей. Словно новую способность видеть и слышать принесла ему вместе с сиренью Маруся. Перед ним были люди. И так же, как солнце не делало различия между стеклами дворцов и шахтерских жилищ, так и радость жизни светилась в их глазах, как и в глазах "белых".
У дверей одного из домов сидели трое шахтеров и две женщины. Возле них стояла бутылка водки, и, жуя хлеб, они громко разговаривали. Разговор был праздный и грубый, о том, кто больше может съесть.
Огромный мужчина медленно произнес:
-- У нас в роте спор такой вышел, кто первый едок. И там моя взяла! А ребятишки были тамбовские, народ фартовый! Двадцать две порции слопал, право слово!
Молодой парень с блестящими белыми зубами отозвался:
-- На большую яму больше и хламу!
Василий Ильич не удержался и громко рассмеялся.
-- Вишь ты, гоголем каким ходит!
-- Случай случился! Поросенок яичко снес!
Караваева не обижали эти остроты по его адресу. Как им не удивляться, когда он сам себе удивлялся, так непривычна была улыбка на его лице!
Он пошел дальше, по пути остановил маленькую девочку, спросил, как ее зовут, погладил по головке и подарил ей гривенник. Мальчугана, который с серьезным и сосредоточенным видом тащил за хвост старого, жалобно мяукающего кота, отодрал за уши. Хотел даже вступить в компанию с ребятишками, игравшими в городки, но сообразил, что сбежится народ смотреть, и пошел дальше. Надо было спуститься в шахту, и он решил вернуться не улицей, а через поле.
Внезапно он вспомнил Марусю. Откуда-то из глубины души выплыл ее образ и встал перед глазами, такой близкий, такой родной. Неужели не более двух часов прошло с тех пор, как этот образ овладел душой? Это ошибка. Это обман памяти и сознания. Он всю жизнь носил в душе этот образ, в первых юношеских мечтах и порывах уже складывались его очертания... Разве можно полюбить так, нежданно-негаданно, почти с первого взгляда?
Караваев замечтался. Не было ясно-очерченных линий, не было конкретных форм в его мечтах. Туманные и бледные видения. Он, Маруся, жизнь, труд, радости... И было так хорошо, словно вернулось детство. Мягко светило апрельское солнце. Под ногами шелестела молоденькая травка, мягкая и редкая, как волосы на голове ребенка. Было ясно и радостно.
А в шахте Караваева ждала новая радость.
У одного из поворотов его нагнал молодой рабочий.
-- Василий Ильич! -- заговорил он робко, но постепенно ободряясь. -- Ежели позволите, Василий Ильич, так дело такое... За советом, значится... Потому тут, Василий Ильич, которые шахтеры хотят кассу образовать!..
-- В самом деле? Это прекрасно! -- радостно волнуясь, заговорил Василий Ильич. -- Это даже очень хорошо! Вы зайдите ко мне...
-- А когда прикажете?
-- Когда можете. Хоть сегодня.
-- Ежели позволите, Василии Ильич, так я с одним человечком...
-- Милости прошу!
Эта новая неожиданность почти опьянила Караваева. Вот начинается и дело! То дело, о котором он мечтал... И шахтеры сами пришли к нему, сами! Чутье подсказало им, что он не "чужой"...
В радостном волнении Василий Ильич отдался мечтам о будущей деятельности, о шахтерах. Захотелось долгой, чтобы с пером в руке обдумать ближайшие шаги.
В своей комнате Караваев застал Кружилина.
-- Здравствуйте, Чайльд-Гарольд на службе французской компании! -- встретил его старый чудак и, всматриваясь в его лицо, воскликнул: -- Тысяча чертей! С вами что-то происходит, благородный юноша! Я начинаю подозревать, что вы входите во вкус инженерского благоденствия на тучных нивах рудника! Или это весна-волшебница? Какая-нибудь любвишка? Признавайтесь, молодой конфрер!
-- Со мной ничего! -- весело ответил Караваев. -- А вот, Иван Иванович, давайте-ка, выпьем вина, да расскажите, что новенького... Ведь вы всех встречаете.
Кружилин залпом выпил стакан вина.
-- Встречаю, молодой друг, встречаю! Да что у меня времени нет, как у вас, что ли? На шахте и без меня все идет великолепно... И вам рекомендую придерживаться этого взгляда... Чего молодость свою губите! Ах, вы, идеалист!
-- Что же новенького?
-- Нового? Да. Березин начал охотиться.
-- С мистером Вильямсом?
-- Конечно.
-- А еще?
-- У Ременниковых все то же.
-- А Елена?
-- С этой девицей -- беда! И как это случилось, что из одной утробы, так сказать, вышли -- благонамереннейший Семен Дмитриевич и этакая взрывчатая курсиха?
-- Что же с нею?
-- Не захотела жить под одной кровлей с "представителями господствующего класса" и поселилась где-то на шахте. Говорят, помешалась...
-- Кто говорит! Что за вздор! -- вспыхнул Караваев.
-- Знаю, что вздор! Однако чудачит же она тоже! Чуть ли не светопреставление проповедует! О чудной барышне даже шахтеры говорят. Того и гляди, прослывет святой. Ведь "русский народ суеверен", как сказал бы мистер Вильямс...
-- Странная девушка! -- задумчиво произнес Караваев.
Перед ним встал образ Елены с ее бездонным, полным трагизма, взглядом. И почему-то стало неловко и стыдно той бодрой радости, которая жила в его сердце.
-- Странная девушка! -- повторил он. -- Словно живое воплощение совести... Человек души, непосредственного чувства... Но я думаю, что это изменится... Поживет здесь, острота первых впечатлений пройдет... Начнет думать, читать, искать путей...
-- И успокоится на путях?