Василий Ильич поморщился, однако сделал усилие над собой и спокойно ответил:
-- "Пути" не для успокоения. Кто знает путь к будущему, кто верит в будущее, тот работает. Без веры нельзя жить.
-- Нельзя? Ха-ха! Фраза, милейший мечтатель! Великолепно можно! И даже очень удобно...
-- Не притворяйтесь циником, Иван Иванович!
-- Отнюдь не притворяюсь, -- ибо я -- старая хавронья, с какой стороны меня ни щупайте... И распрекрасно живу, смеясь над чувством мадемуазель Ременниковой и над путями мосье Караваева! И, по-моему, это и есть самый настоящий путь!
-- Оставим это! -- сказал Караваев. -- Лучше рассказывайте про других.
Кружнлин выпил вина, прошелся по комнате и, сев верхом на стул, начал длинно и лениво рассказывать про Заблоцкого, мистера Вильямса, Березиных, Могилянского. Всех он высмеивал, всех презирал и к себе относился, как к другим.
VIII.
Три человека вошли, молча поздоровались, по приглашению Караваева уселись за столом и ждали, чтобы он начал разговор. А Василий Ильич смущенно смотрел на них и, заметно волнуясь, не находил слов, которые положили бы конец отчужденности и неловкости между ним и гостями.
Против него сидел тот молодой шахтер, который остановил его сегодня в шахте. Это был совсем юный парень, без растительности на лице, широком, скуластом, загорелом, с маленькими глазками, которые перебегали с предмета на предмет, блестя какой-то торжественной радостью. Кто же из двух его товарищей был тот таинственный "один человечек", которого обещал привести молодой шахтер?.. Конечно, сидящий слева молодой человек с тонким, совсем не шахтерским, лицом...
Он заговорил первый.
-- Позвольте представиться, -- сказал он. -- Мы с вами еще нигде не встречались, хотя и служим на одном руднике. Я -- штейгер при второй шахте, и зовут меня Степан Карпович Лесной.
-- Очень рад! -- ответил Караваев, кланяясь.
-- А моих товарищей вы, вероятно, знаете. Они оба рабочие вашей шахты. Прокоп и Фома Косоурый.
Прокопа Караваев уже разглядел, а на Фому Косоурого взглянул теперь. Взглянул и вздрогнул. Ему показалось, что в его комнату вошла вся шахта, черная, закоптелая, угрюмая. Большой, широкоплечий, лохматый, весь в саже и пыли, с блестящими глазами, Фома Косоурый был настоящим, типичным представителем подземного племени.
-- Ежели изволите, Василий Ильич, -- заговорил Прокоп, -- так мы насчет кассы. А ежели позволите, так Степан Карпыч толком расскажет.
Штейгер не заставил себя просить. Он, кратко и точно выражаясь, объяснил, что они хотят основать союз углекопов, и им нужна поддержка инженеров.
-- А как к этому относятся рабочие? -- спросил Караваев.
-- Только бы утвердили. Растолкуем! -- отозвался Лесной.
-- И то сказать, растолкуем! Дело ясное! -- подтвердил Прокоп.
А Фома Косоурый погладил своей огромной, как лопата, черной и иссеченной рукой бороду и сказал медленно, как бы с трудом находя нужные слова:
-- Чего не понять-то! Обмозгуют! Тож у каждого котелок варит, -- он указал на голову. -- Дело простецкое! Вот на бельгийском сокращение идет. Которые всю неделю работали, теперь им четыре дня работы. Тут ежели б касса, так бы и жить можно. Чего не понять-то! Как проголодался -- так и догадался!
-- Тоже вот юридическая помощь -- назревший вопрос, -- заговорил Лесной. -- Если вы с этой стороны подойдете к делу, самый темный шахтер вас поймет...
-- Потому -- учены! -- оживился Косоурый. -- Нешто сами не знаете? Увечий-то сколько! Что на войне! То породой задавит, то клеть сорвется. Тоже водой шахту заливает. А то и выпал. [Выпал - шахтерское слово, обозначающее взрыв рудничных газов, имя существительное от глагола "выпалить". Прим. автора] Тоже ведь решительные бывают, сразу людей множество порешит! Помилуй Бог!
Фома перекрестился. Несколько минут все молчали.
Косоурый продолжал:
-- Тоже сказывают, нонешним летом выпал будет.
Это было сказано тихо, спокойно и уверенно.
Караваев взволнованно встал:
-- Кто говорит? Почему так говорят? Как можно знать заранее?
-- Ужо знают! -- спокойно ответил Фома.
-- Глупость одна! -- возразил Прокоп. -- Ежели позволите, так я так выражусь: суеверство -- и больше ничего!
Косоурый так же спокойно ответил:
-- Люди -- Божьи собаки, -- зря лают, а может, и правду знают.
-- Но что же говорят? Чем объясняют?
-- Которые про комету, а которые про газу. Крепко гудит, проклятая!
Фома опять перекрестился.
-- Перейдем однако к делу! -- предложил штейгер.
-- А я разве не дело говорю? -- обиделся Косоурый. -- Про юридическую и говорю! Как, говорю, не понять-то! Адвокат -- он законы знает! И чему какая цена, знает. Без руки, примерно, одна цена положена, а который безногий -- тому другая. А контора что. Она все норовит миром!
-- И что же, обижает? -- спросил Караваев.
-- Известно! Кобыла с волком мирилась, да домой не воротилась.
-- Правильно! -- подтвердил Прокоп.
-- А адвокат за темного хрестьянина заступник! Пожальте, скажет, мусью, по закону! А цена человеку такая, а который на семью работник -- тому больше! Вот она -- юридическая!
Было что-то жестокое, оскорбительное для влюбленного в жизнь Караваева в этих простых, но все же страшных словах о цене человеческой жизни, членов человеческого тела. Перед глазами встали цифры жертв рудничных катастроф. Он тщательно следил за этой кровавой статистикой, и каждая новая цифра волновала его. Но теперь огромное, многозначное число итога встало перед ним, как живое. Каждая единица в этом числе приняла образ Косоурова. Тысячи, десятки тысяч Косоурых лежат в земле обугленные, заживо погребенные. А он, этот случайно живой Косоурый, сидит перед ним и говорит так спокойно и так просто о ждущей его участи!
Чтобы перевести разговор на другую тему, Караваев спросил:
-- А до настоящего времени не пробовали объединиться?
-- Были попытки! -- отвечал Лесной. -- Да что. По тюрьмам народу немало, а толку не вышло! Видно, не так начали!
В разговор вмешались Прокоп и Фома. Все трое пережили здесь на руднике время митингов, забастовок и погромов. Была тогда, кутерьма и неразбериха. С митинга пошли бить евреев. Взволнованное шахтерское племя вырвалось из подземелья и опьянело от воздуха и солнца. Все перепуталось в шахтерской голове.
-- Теперь этого не будет! -- уверенно сказал штейгер. -- Надо работать спокойно, исподволь!
-- Потому, ежели изволите, и время теперь другое! -- вставил Прокоп.
-- Известно, сзади пойдешь -- больше найдешь, -- добавил Коcоурый, любивший говорить пословицами.
Беседа за чаем затянулась.
Около полуночи гости, условившись с Караваевым, что он напишет устав и постарается узнать отношение к союзу инженеров и администрации рудника, собрались уходить.
Внезапно вошла Елена.
Ее появление в эту пору было так неожиданно, что Караваев испуганно вскочил.
-- Здравствуйте, господа! -- громко сказала Елена.
-- Елена Дмитриевна! Что случилось? -- подбежав к ней, шепотом спросил Василий Ильич.
-- Ничего не случилось! Просто зашла!
К удивлению Караваева, оказалось, что его гости знали Елену и как будто даже не поражены ее странным визитом.
Она обратилась к штейгеру:
-- Ну, как? Василий Ильич, конечно, благословил? -- и в ее тоне прозвучала явная насмешка.
-- А разве, по-вашему, касса не нужна? -- спросил Караваев.
Елена посмотрела на него взглядом, полным холодной, уничтожающей ненависти. Под этим взглядом Караваев как-то осел, словно получил пощечину. За что? Вероятно, случилось что-то страшное. Такого взгляда не было у Елены. Эта ненависть относится к нему. Не к идее, о которой идет речь, а лично к нему. За что?
Елена между тем отвечала на его вопрос:
-- Как не нужна? Вам нужна! Моему брату нужна! Березину нужна! Слякотной душонке сытого печальника за голодных -- вот кому нужна ваша касса!
-- Что же рабочему нужно? -- тихо спросил Лесной.
-- Ах, если б я была шахтером! Показала бы я, что нужно! -- Елена взмахнула рукой. -- Да что говорить!
Потом она подошла к столу, залпом выпила чей-то остывший чай и заговорила быстро, нервно:
-- Что нужно? Нужно срыть вершины и засыпать ямы. Чтобы всем солнце видно было! Ваши теории! Я ненавижу ваши теории! У человека жизнь отняли, вы понимаете, жизнь, а вы говорите ему: борись -- и ты будешь работать на час меньше, получать на гривенник больше... Какая жестокость! Какой цинизм! Это вместо того, чтобы честно сказать ему: вылезай из подземелья!.. Жизнь твоя, как и наша, солнце твое, как и наше, земля, твоя, как и наша!.. Возьми то, что принадлежит тебе! Вылезай из подземелья и прокляни память о нем!
-- Что же выйдет, Елена? -- спросил Караваев.
А Косоурый проворчал:
-- Шибко хватили, барышня!
-- Что бы ни вышло! Все равно! Пусть все рухнет... Кому оно нужно? Ведь все -- люди! Ведь лучше землю взорвать, чем так!
Елена выкрикивала слова, как в истерическом припадке. Голос осел, в нем смешались хриплые звуки с визгом. Глаза, всегда воспаленные, теперь горели почти безумным блеском. Она была бледна и вся дрожала.
Сразу она оборвала свою речь и бросилась на диван, лицом вниз. Казалось, она рыдает.
-- Надо дать ей успокоиться, -- шепнул Караваев Лесному.
Степан Карпович мигнул товарищам, и все четверо вышли.
IX.
Караваев проводил своих гостей до ворот.
Все чувствовали себя смущенными, пришибленными. Расстались молча.
Василию Ильичу почему-то страшно было вернуться в комнату, словно там ожидало его что-то неожиданное и грозное.
Он остановился на крылечке и оглянулся.
Направо высилась труба его шахты и спокойно, равномерно дышала дымом и искрами. Прямо, до самого горизонта, светились розово-дымным светом такие же трубы. А позади разливалось, бушуя, безбрежное море пламени, -- то дышали бесчисленные трубы завода.