Океан жизни, океан труда... Нет страха и смущения в душе... Василий Ильич чувствует, как постепенно охватывает его восторженная, пьяная, почти безумная энергия. Сердце бьется быстро и громко... Работать, работать! Нет той ноши, которая показалась бы ему теперь тяжелой, нет той жертвы, которая может устрашить его! Работать, работать... для человека... с человеком! Как смешно торчит луна там, посреди небольшого клочка черного неба! Большая, круглая, темно-бронзовая, такая жалкая, такая глупая! Жалкая потому -- что она напрягла все силы, натужилась до красноты и все же бессильна осветить небо, горящее огнями, зажженными человеком! И даже этот черный островок неба в море розового дыма охватывает красное лицо луны тесным кольцом и смеется над ее потугами... Кто сильнее: природа или человек? Здесь царь -- человек! Здесь он всемогущ и непобедим!
Полный бодрости и радостного волнения, Караваев вошел в дом.
Забыл о Елене.
А она ждала его в дверях его комнаты. Стояла, опершись о косяк двери, и застывшим взглядом смотрела в одну точку.
Когда Караваев подошел к ней, она пропустила его мимо себя в комнатку, а сама, оставаясь в том же положении и не глядя на него, произнесла глухим голосом:
-- Я слышала сегодня, будто вы женитесь на Марусе.
Василий Ильич не сразу ответил. Слишком странно было все это: голос Елены и самый вопрос. Радость и бодрость сразу пропали. Снова зародился в душе страх, непонятный, наивный, чисто-детский страх.
Тем же голосом, но повернувшись к нему, Елена повторила:
-- Правда ли, что вы женитесь на Марусе?
Караваев подумал: "разве она не знала этого раньше?" Но сейчас же вспомнил, что это случилось вовсе не так давно, как ему кажется, что еще вчера он и сам не предвидел этого.
Он тихо ответил:
-- Да, Елена Дмитриевна. Я люблю Марусю.
Елена подошла к нему и, глядя прямо в глаза, сквозь сдавленные зубы процедила:
-- Я вас ненавижу!
Василий Ильич шарахнулся в сторону. Так неожиданно это было.
-- За что? -- сдавленным шепотом спросил он.
Елена села, закрыла лицо руками и после долгой паузы тихо заговорила:
-- Так страшно жить здесь! Так стыдно!.. Есть стыдно... дышать... даже думать, мечтать стыдно!.. Эти морлоки... Это не выходит из головы, успокоиться не дает... А вы!
-- Что же я?
-- Рыхлый вы! Как все! Я думала, у вас чуткая совесть, душа честная... Стыдно!
Василий Ильич подошел к ней, взял ее руку и нежно, любовно, как говорят с больным ребенком, начал убеждать ее:
-- Какая вы славная, чистая, смелая, Елена! Я восхищаюсь вами. Но вы неправы... Разве любовь преступление? Жизнь сложна, жизнь многогранна. Нельзя быть жестокой, даже во имя жалости к людям не надо жестокости, Елена... Любовь, это -- счастье. Это хорошо, честно и так радостно -- любовь! Знаете, Елена, пока я не знал любви, я никого не любил! И мои теории, и моя любовь к людям, и жалость моя -- все это было бескровное, умственное... И оттого не удавалось мне ничего, и оттого, как чужого, встречали меня в шахте, как врага... Сегодня я стал другим, новым. Это случилось в шахте, в черной шахте пришла ко мне светлая радость. Как я люблю, Елена! Люблю Марусю и свою любовь люблю! Да, свою любовь... Она раскрыла мою душу, сроднила меня с людьми... За что же вы меня ненавидите, Елена? За что? Ведь только сегодня я перестал ненавидеть себя, стыдиться себя!.. Не будьте жестокой, Елена!
Елена тихо высвободила свою руку из его рук, улыбнулась печальной улыбкой и заговорила мягко и с какой-то таинственной сосредоточенностью:
-- Нет, это неправда, что я вас ненавижу... Мне жалко вас и страшно за вас.
Потом она встала, прошлась по комнате, остановилась возле окна и, глядя на улицу, коротко спросила:
-- Когда свадьба?
-- Не знаю. Я еще не думал об этом.
-- Где?
-- Не знаю.
-- Только не здесь!
-- Почему?
-- Слышите, Василий Ильич, не здесь!
Елена подошла к Караваеву, взяла его руку и, сверкая своими полными тайны глазами, почти умоляюще повторила:
-- Не здесь! Ради Бога, Василии Ильич, не здесь! Уезжайте! Возьмите отпуск, поезжайте в город, там справьте свадьбу!
-- Разве это не все равно? Такая мелочь!
-- Нет, не все равно! И не пустяк! Я вас умоляю. Для вас же! Ведь вы единственный, кого я не хочу ненавидеть... Уезжайте!
Караваева взволновал этот умоляющий и настойчивый тон. Что-то почти мистическое сверкало в глазах Елены, и Василий Ильич чувствовал, что его снова охватывает страх.
А Елена, несколько успокоившись, продолжала:
-- Я предчувствую большое несчастье. Вы поймите. Нельзя надругаться над человеческим горем. Здесь стыдно смотреть на солнце. А вы хотите свадьбу... музыку, танцы, вина... Над головами зарытых в подземелье!.. Нет! Уезжайте! Пусть это будет далеко! Не так открыто, не так цинично!
Караваев собирался возразить. Вспомнились Маруся, белое платье, букет сирени. "Пусть тоже увидят весну".
Но Елена не дала ему говорить:
-- Я предчувствую большое несчастье... Вы думаете справедливости нет? Есть справедливость! Судьба мстит! Бойтесь мести, Василий. Ведь вы лучший. Судьба всегда избирает для мести лучших. Что ж, смейтесь! Скажите мне, что я суеверна, что я истерична... Но я чувствую, я чувствую! И верю своему чувству. Я боюсь вашей свадьбы, Василий!
И, сказав это, Елена встала:
-- Я ухожу.
-- Куда? -- встревожился Караваев. -- Как же вы пойдете ночью, одна? Я провожу вас.
-- Не надо. Мне близко. -- И вышла из комнаты.
X.
Дни проносилось быстрые, шумные, содержательные. Караваев чувствовал себя так, как будто попал в стремительный пенистый поток и несется, как щепка, радостно отдаваясь силе течения, упиваясь его шумом, мощью и безудержностью.
Любовь к Марусе росла и крепла. Иногда ему казалось, что это сон, видение -- эта нежная красавица, обвивавшая его душу лучами неизбывного счастья. Где бы он ни был -- в своей комнате, в шахте, за работой и в редкие минуты отдыха -- он видел ее перед собой, словно она стала неотъемлемой частью его души.
-- А я считал любовь пустяком, выдумкой поэтов! -- говорил он Марусе.
-- А теперь?
-- Теперь я думаю, что никто не сумел описать любовь... Что слова такие бледные, сухие... И мне самому хочется писать стихи!
Ременниковы отнеслись к их любви с нескрываемой радостью.
Семен Дмитриевич положил руку на плечо Караваева и сказал:
-- Лучшего мужа для моей Маруси я не желал! Главное то, что вы человек умный и способный и дорогу в жизни проложите себе легко...
А Варвара Александровна, вся раскрасневшись от радости и волнения, призналась:
-- А ведь я это предвидела! Когда вы в первый раз пришли к нам, я так и решила -- этого молодца надо поймать в сети... Несколько раз думала, как бы это его скрутить... А он...
-- Сам скрутил себя! -- смеясь, подсказал Караваев.
Оказалось, что за Марусей есть и приданое, о чем Ременников сообщил Василию Ильичу с серьезной деловитостью и обстоятельностью, сдерживая его нетерпение указанием на то, что "дело делом", "деньги счет любят" и т. д.
Было решено, что свадьбу справят через два месяца.
Когда речь зашла об этом, Караваев вспомнил Елену и ее последнюю просьбу.
-- Я бы хотел, -- сказал он, -- чтобы свадьба была не здесь. Мы поедем в город и там обвенчаемся.
-- Что вы! Что вы! -- возмутилась Варвара Александровна. -- Это невозможно! Знакомые все обидятся... Помилуйте! Я так мечтала о свадьбе Маруси... Обдумала все... И вдруг! Нет, я ни за что не соглашусь на это!.. И зачем? Скрываться, кажется, нет причин.
Караваев не возражал. Он решил, что об этом поговорить можно и после. Два месяца представлялись ему, живущему напряженной жизнью, таким громадным сроком, в течение которого может совершиться много событий...
Его сношения с шахтерами развивались своим чередом, и так же, как он никогда не забывал Маруси, и мысль о "деле" никогда не покидала его. В свободные часы его можно было видеть уже в рабочей казарме. В шахте и на улице его окружали шахтеры. Он уже не был "чужим". Ему верили. Его любили.
Такая близость к шахтерам не могла остаться тайной для администрации рудника.
Однажды у Ременниковых к нему подошел Березин и с таинственным видом отозвал его в уголок. Очутившись с глазу на глаз с Караваевым, Березин сделал торжественное лицо и шепотом заговорил:
-- Василий Ильич, я должен предупредить вас, как товарища... я хочу сказать, как единомышленника...
-- О чем речь?
-- Вы неосторожны! В нашем деле необходима самая строгая конспирация...
-- В каком нашем деле? -- иронически переспросил Караваев.
-- Ах, зачем это недоверие к человеку, убеждения которого всем известны! -- обиженно ответил Березин. -- Мы служим одному делу... И вот я говорю: надо быть осторожным... Очень осторожным...
Караваеву было смешно.
-- Скажите-ка лучше, -- внезапно прервал он Березина, -- как идет ваша охота с мистером Вильямсом?
Березин покраснел, что-то пробормотал и ретировался.
На следующий день на ту же тему заговорил Ременников.
-- Послушайте, Василий Ильич, -- начал он, убедившись, что никто их не слышит. -- Ведь это, друг мой, слишком. Мне профессор Наитинов писал, что вы левый. Я против этого ничего не имею. Я сам демократ и конституционалист. Но нельзя, друг мой, через край хватать! Не забывайте, что вы имеете дело не с фабричным пролетарием, а с шахтерами. -- Семен Дмитриевич многозначительно взглянул на Караваева. -- Ведь это дикари! Они не доросли до понимания принципов организованной борьбы между трудом и капиталом! С ними иметь дело опасно... Они не так поймут... Мы и так живем под вечным страхом пробуждения этого зверя... Ну, да, зверя... При всем демократизме, надо смотреть правде прямо в глаза... А затем... Помимо этого... -- после долгой паузы продолжал Ременников, -- наши отношения... В какое положение вы ставите меня? Все знают, что я выдаю за вас свою дочь. Моя снисходительность по отношению к вам будет принята за пристрастие... Ведь мы служим не шахтерам, а предприятию!