На небо взглянул. «Чай, не рано?
Испить бы…» Хозяйка встает
И Проклу из белого жбана
Напиться кваску подает.
Гришуха меж тем отозвался:
Горохом опутан кругом,
Проворный мальчуга казался
Бегущим зеленым кустом.
«Бежит!.. у!.. бежит, постреленок,
Горит под ногами трава!»
Гришуха черен, как галчонок,
Бела лишь одна голова.
Крича, подбегает вприсядку
(На шее горох хомутом).
Попотчевал баушку, матку,
Сестренку — вертится вьюном!
От матери молодцу ласка,
Отец мальчугана щипнул;
Меж тем не дремал и савраска:
Он шею тянул да тянул,
Добрался, — оскаливши зубы,
Горох аппетитно жует
И в мягкие добрые губы
Гришухино ухо берет…
Машутка отцу закричала:
«Возьми меня, тятька, с собой!»
Спрыгнула с мешка — и упала,
Отец ее поднял. «Не вой!
Убилась — неважное дело!..
Девчонок не надобно мне,
Еще вот такого пострела
Рожай мне, хозяйка, к весне!
Смотри же!..» Жена застыдилась:
— Довольно с тебя одного! —
(А знала, под сердцем уж билось
Дитя…) «Ну! Машук, ничего!»
И Проклушка, став на телегу,
Машутку с собой посадил.
Вскочил и Гришуха с разбегу,
И с грохотом воз покатил.
Воробушков стая слетела
С снопов, над телегой взвилась.
И Дарьюшка долго смотрела,
От солнца рукой заслонясь,
Как дети с отцом приближались
К дымящейся риге своей,
И ей из снопов улыбались
Румяные лица детей…
Чу, песня! знакомые звуки!
Хорош голосок у певца…
Последние признаки муки
У Дарьи исчезли с лица,
Душой улетая за песней,
Она отдалась ей вполне…
Нет в мире той песни прелестней,
Которую слышим во сне!
О чем она — бог ее знает!
Я слов уловить не умел,
Но сердце она утоляет,
В ней дольнего счастья предел.
В ней кроткая ласка участья,
Обеты любви без конца…
Улыбка довольства и счастья
У Дарьи не сходит с лица.
Какой бы ценой ни досталось
Забвенье крестьянке моей,
Что нужды? Она улыбалась.
Жалеть мы не будем о ней.
Нет глубже, нет слаще покоя,
Какой посылает нам лес,
Недвижно, бестрепетно стоя
Под холодом зимних небес.
Нигде так глубоко и вольно
Не дышит усталая грудь,
И ежели жить нам довольно,
Нам слаще нигде не уснуть!
Ни звука! Душа умирает
Для скорби, для страсти. Стоишь
И чувствуешь, как покоряет
Ее эта мертвая тишь.
Ни звука! И видишь ты синий
Свод неба, да солнце, да лес,
В серебряно-матовый иней
Наряженный, полный чудес,
Влекущий неведомой тайной,
Глубоко-бесстрастный… Но вот
Послышался шорох случайной —
Вершинами белка идет.
Ком снегу она уронила
На Дарью, прыгнув по сосне.
А Дарья стояла и стыла
В своем заколдованном сне…
Корней ЧуковскийО поэме «Мороз, Красный нос»
I
В своих воспоминаниях о Некрасове один из его современников, хорошо знавший его в течение десятков лет, отозвался о нем так:
«Это был человек мягкий, добрый, независтливый, щедрый, гостеприимный и совершенно простой… не заботящийся о завтрашнем дне, когда сегодня надо помочь другому».
Чудесные душевные свойства Некрасова отразились в его поэзии. Ее основной источник — горячее сочувствие угнетаемым людям:
Иди к униженным,
Иди к обиженным —
Там нужен ты.
Эту свою заповедь Некрасов не нарушал никогда. Он называл свою музу «печальной спутницей печальных бедняков, рожденных для труда, страданий и оков». Он так и говорил о революции: «великое дело любви».
Но как бы ни были искренни и благородны убеждения Некрасова, он не мог бы воздействовать ими на многие и многие поколения русских людей, если бы был слабым, неискусным писателем, неумело владеющим поэтической формой.
В чем же заключалась великая художественная сила Некрасова?
Прежде всего — в реализме, но не в том равнодушно-протокольном, фотографическом воспроизведении действительности, которое прикрывается иногда этим названием. Реализм Некрасова был лирически страстен, исполнен то яростной злобы, то порывистой нежности. В стихотворении «Элегия» поэт говорит о себе:
Народному врагу проклятия сулю,
А другу у небес могущества молю.
Здесь дана точная формула его реалистического отношения к миру. Изобразить или отразить современную жизнь — этого ему было мало, он жаждал преобразить, переделать ее. Его реализм был действенным. Это был реализм борца.
«Где народ, там и стон», — говорил Некрасов о порабощенном крестьянине.
Стонет он по полям, по дорогам,
Стонет он по тюрьмам, по острогам,
В рудниках, на железной цепи;
Стонет он под овином, под стогом,
Под телегой, ночуя в степи…
И о бурлаках, которые стонали на Волге:
Ей снятся стоны бурлаков
На волжских берегах.
Однако из некрасовских образов безрадостными были только те, в которых для поэта отражался временный порядок вещей, обреченный историей на слом. Самое сознание, что этот порядок «не будет же вечным», что он ограничен определенным периодом времени, придавало оптимистический смысл наиболее скорбным некрасовским образам.
Пусть сын Орины «погас, словно свеченька», пусть в Матрене Корчагиной «нет косточки неломаной, нет жилочки нетянутой» — все эти ужасы обусловлены душегубным общественным строем, который рано или поздно должен рухнуть, и тогда для русского народа не будет помехи развернуть свой неисчерпаемо богатые духовные силы. Восхищаться этими духовными силами Некрасов умел, как никто. Таким восхищением проникнута вся его поэма «Мороз, Красный нос», которая, несмотря на свою внешне печальную тему, так и пыщет радостными чувствами. Поэт радуется русскому народу, его силе и правде, этим несокрушимым устоям его бытия.
Некрасов был убежден, что после этой поэмы ему придется навсегда прекратить свое творчество.
Я последнюю песню пою, —
говорил он, обращаясь к сестре — Анне Алексеевне Буткевич[9], во вступительных стихах к этой поэме.
К счастью, песня оказалась далеко не последней: впереди у поэта было еще около двенадцати лет плодотворной и вдохновенной работы.
Но политическая жизнь в России была в ту пору такой тяжелой, что Некрасову действительно могло показаться, будто дальнейшее творчество для него уже невозможно.
Поэма писалась в 1863 году, то есть в то самое время, когда правительство Александра И, испуганное революционным подъемом, начавшимся после Крымской войны, выступило в поход против передовой демократии; оно приостановило некрасовский журнал «Современник», арестовало Н. Г. Чернышевского, заключило в крепость Д. И. Писарева. Обыски и аресты в среде молодежи стали обычным явлением.
Естественно, что в эту мрачную эпоху Некрасов испытывал очень тяжелое чувство. Оттого он и говорит в своем обращении к сестре, что его «последняя песня»
Будет много печальнее прежней,
Потому что на сердце темней
И в грядущем еще безнадежней…
Но чувство безнадежности было чуждо Некрасову. Он верил, что победа реакции временная и что окончательным победителем будет революционный народ.
Даже эта поэма, которую`он сам называет печальной, свидетельствует о его оптимистической вере в будущее торжество народа. Всеми ее величавыми образами Некрасов убеждает читателя, что, как бы ни была в ту пору мучительна крестьянская жизнь, сами крестьяне так мужественны, так богаты огромными духовными силами, что нет на свете такого врага, которого не могли бы они сокрушить в борьбе за всенародное счастье.
В поэме изображены муж и жена — Прокл и Дарья, крепко сплоченные крестьянским трудом. В лице Дарьи поэт воспевает прекрасную, благородную, трудолюбивую славянскую женщину. Прокл — такой же замечательный труженик.
Вообще не было в тогдашней литературе другого поэта, который в такой же мере имел бы право называться поэтом труда.
Самое это слово труд звучит в его поэзии особенным звуком, словно оно написано более ‘крупными буквами, чем все остальные слова. Так не звучало оно ни у. одного из других поэтов дореволюционной эпохи. За всеми рельсами, насыпями, мостами и шпалами, о которых пишет Некрасов в «Железной дороге», он увидел раньше всего рабочие руки, которые создали их. Человек как работник, человек за работой, человек, работа которого характеризует собой его личность, еще никогда до Некрасова не. занимал такого огромного места в русской поэзии.