айте прогуляемся, мон шер…
После чего соскочил с подоконника, несколько неловко, то ли от качки, то ли от валерьяны и недавнего сна, пробрался на палубу, побрёл на корму и там занял наблюдательную позицию на полке с какими-то верёвками. Палубой ниже располагался бассейн, в котором плескались дети, вокруг на лежаках прожаривались взрослые и сновали официанты, умудрявшиеся не разливать разнообразные напитки, которые разносили пассажирам.
А за кормой бурлило рассекаемое кораблем море, и только где-то на горизонте зеленели маленькие греческие островки.
Этот праздник, с полуобнаженными на топчанах у бассейна, с шумом музыки и напитками, навеял рыжему образ греческой симпозии — древнегреческого пира. Его «двуногий» рассказывал об этом на каждой попойке: как древние греки собирались в трапезных и, возлежа, обменивались шутками и историями, юноши разбавляли густое ионийское вино и наполняли им чаши причудливых форм. Лилось вино, звучали и смех, и музыка, и песни в прохладных и загадочных средиземноморских сумерках. Гостей развлекали поэты с их звонкими лирами, танцоры и танцовщицы, вальяжные и высокомерные жрицы любви — гетеры в откровенных нарядах. И среди этой роскоши хитрые, остроумные, благородные, жадные, смелые, коварные, окосевшие, наивные бородатые греки плели бесконечную сеть интриг. Время от времени шум прерывался, когда кто-то, выпив лишнего, начинал буянить. Или когда поэту или музыканту удавалось привлечь внимание собравшихся. Или когда пара лицедеев, подобных Рыжику и его «двуногому», неожиданно откалывали смешной трюк, ну, или, что тоже случалось, надоедали достопочтенной публике неуместными шуточками настолько, что их вышвыривали вон, как нашкодивших котят. Впрочем, второе было Рыжику хорошо знакомо.
С тех пор как умерла жена «двуногого», в их жизни настала чёрная полоса, и дело не только в том, что в его рационе отварное мясо заменил сухой корм, а Галкин и вовсе перешёл на полуфабрикаты, «доширак» и портвейн. И не в том, что всё их скудное однокомнатное хозяйство приходило в состояние живописной разрухи и запустения. Чёрная полоса была, за редкими исключениями, тотальной. В творчестве дела обстояли не лучше. «Двуногий» просто помешался на народной комедии — теме кандидатской диссертации его покойной супруги. Галкин свято верил, что обязан воплотить её видение в реальность, и использовал для этого своего мурчащего спутника — Рыжика. А это значило, что не видеть ему больших ролей, как своих ушей. Прощай, Эсхил, да здравствует балаган, буффонада, травестия и прочий низкий жанр!
Но и это само по себе не проблема, кот может и потерпеть ради своего «двуногого». Но провал словно следовал за ними по пятам. Вместо смеха их номера вызывали непонимание и возмущение. Один раз на Арбате на них с «двуногим» накинулась толстая тётка, пытаясь сдать рыжего в питомник, а «двуногого» в полицию за жестокое обращение с животным.
— Это я-то животное? — хмыкнул про себя Рыжик. — Этот бегемот свою рожу-то видел?
В полиции они всё же побывали, но за то, что хвостатый артист чуть не выцарапал «защитнице» глаза.
В другой раз во время акробатических трюков на детском дне рождения Рыжик ненароком вцепился в люстру, а после сорвался с ней в обнимку в именинный торт, испортив праздник и реноме.
В цирк после нескольких просмотров их и вовсе перестали пускать: не зрелищно, говорят, не видно ничего, приходите с тиграми… И множество других, менее красочных провалов и провальчиков.
По правде сказать, приглашение на фестиваль в Греции было пока единственным светлым пятном в их безупречном списке поражений. Но он, уже немолодой кот, все же верил в успех, и именно сейчас впереди их ждал загадочный остов Кипр. И греки, потомки тех самых бородатых проходимцев из историй его «двуногого», которые любят смех, театр и вино, как, по правде сказать, и они с Галкиным. И тут, где между жарким солнцем и пьянящим вином, Дионисом и Аполлоном, трагичным и комичным, высоким и низким, тут, где смеялись и плакали сотни поколений греков, неужто не найдётся места одному в меру упитанному коту, с его в меру упитанным «двуногим», и их смешным и трогательным номером!
Рыжик настолько возбудился, что и сам не заметил, как соскочил на нижнюю палубу к бассейну и сразу оказался в центре внимания. «Двуногие» отвлеклись от своих дел, чтобы посмотреть на игривого толстого кота. «Это мой шанс!» — подумал он.
— Дамы и господа! — крикнул в толпу Рыжик. — Меня зовут Дионисий, и я — кот виноделия!
Толпа продолжала внимательно смотреть на прыгающего орущего кота.
— Я плыл к вам верхом на дельфине! Но дорога дальняя, и, проголодавшись, я его проглотил! — И, вытянувшись на самых кончиках лап, он завалился на спину, потрясая внушительным пузиком.
«Двуногие» залились гомерическим хохотом. «Наконец-то у меня получается!» — радовался кот, крутясь юлой, вытягиваясь и переворачиваясь, вызывая всё новые взрывы хохота. Как всё-таки жалко, что «двуногие» ни слова не понимают, думал он, продолжая рассказывать всем своим телом историю чудесных похождений.
Через некоторое время смех и аплодисменты всё же стали стихать, и Рыжик, потихоньку очнувшись от своего вакханального транса, мурлыкнул в знак благодарности, раскланялся и побрёл в тенёк под навес. Там он просидел какое-то время, отдыхая и осмысливая происходящее. Чем же отличалось его выступление тут от выступления где бы то ни было еще? Неужели публика здесь насколько другая? Или обстановка корабля всех меняет? Или волшебное греческое солнце? Рыжик не мог понять, но предвкушал нечто интригующее и захватывающее где-то там, за горизонтом.
И, словно вторя его мыслям, по палубе поплыла нежная мелодия. Кто-то затейливо играл на свирели. Эти переливчатые звуки трудно спутать с чем-то другим. Как заворожённый, Рыжик побежал на зов. Звуки доносились из каюты где-то на этой же палубе, но все двери были закрыты… Определить источник звука оказалось легко, но как же посмотреть, что там происходит? Коту-трюкачу нипочём препятствия! Он вспрыгнул на трубу, проходившую между иллюминатором и дверью, и, осторожно уцепившись за неё, взглянул в окошко.
Увиденное буквально ослепило его. В каюте под аккомпанемент «двуногой» танцевала эта прекрасная незнакомка, сведшая с ума всех представителей мужского пола на корабле, — Афина! Рыжик, не отрываясь, наблюдал за грациозными и изящными прыжками, взмахами лап, изгибами стройного поджарого кошачьего тела. Афина как будто взлетала, порхала, как птичка, по каюте, музыка словно подхватывала кошечку и несла её за собой по волнам, а корабельное покачивание добавляло ощущение полета. Воздушная, невесомая кошечка и такая же музыка! Рыжик не мог заставить себя отвести взгляд. Это был балет, настоящий кошачий балет, высокое искусство!
Рыжик буквально замер в неудобной позе у иллюминатора. На глазах выступили слёзы от восхищения и преклонения перед настоящим талантом. Он смахнул их лапой, но музыка уже затихла, а Афина грациозно вспрыгнула на койку своей «двуногой» и удобно устроилась там, отдыхая. Бросив на каюту прощальный взгляд, Рыжик слез со своего наблюдательного пункта. У него было такое ощущение, словно он увидел какое-то таинство, не предназначенное для таких простых котов, как он.
Глава десятая,в которой Сиринга рождает Вселенную
В который раз Афина изогнулась, как связка сосисок, и многозначительно сверкнула глазами. В приоткрытой пасти сверкнули, как зубчики серебряной вилки, её резцы. На этот раз получилось идеально. Фотини закончила игру на свирели и убрала её в футляр.
Сегодня они репетировали особенно долго. Сначала «рождение хаоса» никак не удавалось передать сразу изящным и дерзким. И снова и снова извлекала упорная «двуногая» тонкие трели из драгоценной дудочки. Опять и опять Афина совершала скачки «лягушечкой», проползки «ужиком», кувырки «ёжиком», прыжки «заинькой» и стойки «петушком» — так её артистические движения прозвали мелкие детёныши «двуногих».
Пожалуй, с таким номером они в силах победить на фестивале. Там они изменят не только своё будущее, но и весь мир!
Волшебная всё-таки дудочка. Как её «двуногая» могла столько лет жить рядом с ней и не знать о том, какое сокровище лежит у неё на чердаке среди прочего хлама непонятного назначения, который, впрочем, следует тоже изучить повнимательнее — мало ли какие редкости таятся в застёгнутых чемоданах, коробках, сундучках и тубусах? Неужели она настолько была увлечена своей собственной печалью, что и думать забыла, кем был её дед — археолог с мировым именем, великий Константинос Христопулос, страстный исследователь греческих эпосов? Эту самую дудочку он нашёл на развалинах древнего театра, где выступал сам Еврипид. Ритуальная свирель, на которой — а всё указывает именно на это — играл сам Пан ещё до того, как его обманул Аполлон! Вот ведь потешный был чудак — вроде и «двуногий», а на лапах копыта! Настоящие, как у деревенских козликов. А ещё эти рожки! Но даже они не помешали Афине испытать к нему некоторое уважение и сочувствие. Мать Пана бросила его за то, что «двукопытец» родился, прямо скажем, не красавцем — одной бороды уже было достаточно для того, чтобы напугать кого угодно, а тут ещё эти ороговевшие пятки и рога! А отец Пана отнёс его в горы. Богов тех времён таким не удивишь, впрочем, полюбили они его не только за особенности внешнего вида, но и за душевное тепло и задор, с которыми крошка Пан развлекал всех жителей Олимпа. Однако, знатно повеселившись и развеяв всем и всякому тревоги праздностью, Пан очень сердился, если его тревожили во время отдыха, и мог наслать на неосторожного визитера панический страх или даже паралич. И будь ты нимфа или сатир, что вчера лихо отплясывали под дудку Пана «Яблочко» и «Джигу», — разбудив его, ты превращался в печёночную котлету с разумом застрявшего в мышеловке хомяка. Афина даже думала, что сиеста — отдых в жаркий знойный полдень — есть не что иное, как наследие Пана. Время, когда никто не выполняет шумных и тяжёлых работ, а просто позволяет себе отдохнуть. Когда спят леса, поля и города под палящим солнцем, а жители их укрываются в тени или у воды.