Преданный флоту
С Александром Ильичом Зониным я познакомился в предвоенные годы. Писатель в то время ходил в море на крейсере «Красный Кавказ» и работал над романом о П.С. Нахимове. Вскоре наше знакомство переросло в дружбу, и, смею сказать, дружба эта выдержала испытание в течение многих лет и продолжалась до последнего дня его жизни.
Как литературная деятельность, так и вся жизнь Александра Ильича неразрывно связаны с армией и флотом. Вот лишь некоторые вехи из его биографии. В гражданскую войну он был комиссаром полка, участвовал в боях за Одессу, Ровно, Полоцк, Псков и под Петроградом. За мужество и отвагу, проявленные при подавлении кронштадтского мятежа в 1921 году, награжден орденом Красного Знамени. Был редактором газет 16-й армии и Туркфронта, журнала «Политработник». В 1929 году окончил Институт Красной профессуры. В годы Великой Отечественной войны А. И. Зонин в звании капитана 3 ранга служил на флоте.
Александр Ильич был человеком необычайной увлеченности, даже страсти. И предметом ее был наш флот — русский и советский. Я не специалист в области литературы, но думаю, что Александр Зонин был одним из первопроходцев морской исторической темы в советской художественной литературе. Он написал повесть об известном русском мореплавателе В.М. Головнине — «Капитан «Дианы» (1939 г.), роман о П.С. Нахимове — «Жизнь адмирала Нахимова» (1940 г.), роман о С.О. Макарове — «Воспитание моряка» (в 1942 году вышла первая часть; вторая, почти законченная, погибла во время блокады Ленинграда). Кроме того, в предвоенные годы опубликованы рассказы об Ушакове, Синявине, Бутакове. В 1948 году писатель закончил пьесу об адмирале Ф. Ф. Ушакове.
В годы минувшей войны Александр Зонин служил на Балтийском и Северном флотах. Мне рассказывали, что писатель всегда старался быть в гуще событий, участвовал в боевых походах. Насколько знаю, Александр Ильич был единственным писателем, принимавшим участие в дальних боевых походах на подводных лодках — о походе на «Л-3» повествует его дневник, помещенный в этой книге. В тяжелые дни сентября сорок первого года, когда гитлеровцы рвались к Ленинграду, Александр Зонин был в морской пехоте и, когда выбыли из строя командиры, принял командование батальоном балтийцев. Служба на Балтике позволила писателю создать произведения, отразившие героический подвиг моряков-балтийцев: роман «Свет на борту» (1949 г.), сборник рассказов «Жизнь продолжается» (1947 г.), повесть «Тяжкое лето» (Балтийская хроника 1941 года) и «Походный дневник» (Боевое плавание «Л-3» в августе — сентябре 1942 года), вошедшие в посмертную книгу Александра Зонина «Просоленные годы». А пребывание на Северном флоте в 1943–1944 годах, участие в походах эскадренных миноносцев и в операции по разгрому вражеского конвоя в Варангер-фиорде (писатель шел в бой на торпедном катере) дали ему материал для интересной повести «Морское братство».
В послевоенные годы Александр Зонин сохранил верность флотской теме. Он работает над повестью «На стеньгах флаги революции» (частично она была опубликована в журнале «Морской сборник» в 1970 году), публикует проблемный роман «На верном курсе». Александр Ильич также оказывал большую помощь адмиралам и офицерам в работе над мемуарами.
Вспоминая книги Александра Ильича, перечитывая их, обращаешь внимание на огромную любовь писателя к нашему флоту, его славным боевым и революционным традициям. Герои его исторических произведений: Головнин, Нахимов, Ушаков, молодой Макаров — передовые люди своего времени, их отличают прогрессивные устремления, конфликт с косностью морского ведомства самодержавной России. От Ушакова, способствовавшего созданию республики на Ионических островах, Головнина и Нахимова, близких к декабристам, молодого Макарова, испытавшего влияние герценовского «Колокола», писатель переходит к созданию образов моряков-большевиков в повести «На стеньгах флаги революции», ведущих революционную работу под руководством Владимира Ильича Ленина.
В романах и повестях о советском флоте Александр Зонин создает многочисленные образы отважных патриотов Отчизны, моряков-коммунистов, жизнь и деятельность которых — достойный пример служения партии, народу. Героев произведений отличает партийная принципиальность и бескомпромиссность, постоянный поиск нового, стремление сделать все, чтобы укрепить мощь нашего Военно-Морского Флота, поднять его боевую готовность. Таковы Николай Долганов из повести «Морское братство», Андрей Столетов и Петр Натужный из романа «На верном курсе», Александр Ломов и Константин Порошин из романа «Свет на борту». Таковы и герои его документальных повестей: командир подводной лодки «Л-3» П. Д. Грищенко и командир БЧ-5 М. А. Крастелев, командир гвардейского эсминца «Вице-адмирал Дрозд» Б. П. Левченко, командир гвардейского эсминца «Гремящий» А. И. Гурин.
Александр Ильич любил море, океан, любил ходить в походы, постоянно жил интересами нашего растущего советского флота. В 1948 году писатель участвовал в походе группы кораблей из Балтики в Баренцево море. Он находился на штабном корабле «Ангара», на котором я держал флаг (в то время я был начальником ВМУЗов). Помню наши долгие беседы на мостике о будущем нашего флота, о советской маринистской литературе и ее задачах. Вместе мы мечтали о дальних океанских походах. К сожалению, болезнь не позволила писателю осуществить эту мечту.
Александр Зонин ушел из жизни в расцвете своих творческих сил, не успев осуществить многое из задуманного, в частности начатый роман о Большом флоте Советской державы. Все действие его должно было происходить в океане, далеко от берегов нашей страны, там, где советские моряки стоят на страже мира и безопасности планеты…
Писателя-моряка, согласно завещанию, похоронили в Баренцевом море.
Давно нет среди нас писателя-мариниста Александра Зонина. Но книги его живут, они по-прежнему интересны советскому читателю. Предлагаемые читателю повесть «Морское братство» и «Походный дневник», написанные более тридцати лет назад, рассказывают новым поколениям о боевых делах славных воинов советского Военно-Морского Флота, учат мужеству, стойкости и преданности Родине и Коммунистической партии.
Адмирал Л. ВЛАДИМИРСКИЙ Май 1973 г.
Морское братствоповесть
Первая глава
1
В восточной части Баренцева моря с утра устойчиво держался легкий норд-остовый ветер. Мертвецкие острова и горло Белого моря очищались от ледяного покрова. У мыса, где на прошлой неделе была ледовая кромка, отряд миноносцев и транспорты продолжали идти в чистой воде. Медленная и мерная зыбь окружала корабли, оставалась за широкими полосами зеленоватых струй, вспененных винтами. Высокие облака курчавились, как нежная мерлушка, но чаще простирались молочно-белой вуалью. Под облаками негромко гудели моторы наших разведчиков и истребителей. Штаб противовоздушной обороны радиограммой сообщил, что самолеты немцев в воздухе, и стороной действительно прошел одинокий «юнкерс». На этом воздушная тревога кончилась. Скоро сигнал «твердо», означавший противника в небе, слетел с фалов на мачте флагмана.
На «Упорном» в проемы ходовой рубки вставляли застекленные рамы, снятые по тревоге, и командир миноносца, Николай Ильич Долганов, вышел на открытую часть мостика. Он с досадой глядел вперед. Все еще не было признаков льда. Поход явно затягивался, и Николай Ильич начал опасаться, что на обратном пути придется сворачивать в маневренную базу и там пополнять запас мазута. В углах его упрямо сжатых губ обозначились острые складки. Он откинул капюшон бушлата и несколько раз провел рукой по лбу, будто желая отоптать раздражавшую его мысль. Он не хотел признаться себе, что его не так беспокоит заход в маневренную базу (рядовой случай в конвойной практике), как возвращение с опозданием. Приезд жены уже несколько дней представлялся ему в подробностях. Вот он проталкивается в толпе пассажиров к вагону. Вот ведет Наташу по талой и скользкой дороге к причалу на катер. Не беда, что катер пропитан запахом трески. Они вдвоем! Они видят и слышат только друг друга. Быстрые слова слетают с ее губ… Хотелось верить, что год страшной жизни не очень поранил ее. Он выдумывал вопросы и ответы Наташи, тревожился, огорчался и при всем том был счастлив.
А теперь, черт знает, как выйдет! Она будет тащиться с чемоданами, хлопотать о посадке на рейсовый катер и огорченно решит, что Николай Ильич забыл о дне ее приезда. Забыл — после всего, что она вынесла и что обязывало его быть особо чутким и предупредительным…
Еще раз хмуро взглянув на темный горизонт, Долганов вернулся к телеграфу. Надо было мириться с обстоятельствами, запастись терпением. Он сидел на банкетке, курил, и морщины на его лбу, более темном, чем прядь вьющихся волос, постепенно разглаживались.
Изредка посматривая в сторону Долганова, рулевой Колтаков заметил, что к командиру возвращается ровное настроение. Он служил под командованием Николая Ильича уже на втором корабле и в долгих вахтах изучил все его привычки. Он знал, например, что во время опасности командир непременно набьет трубку, примнет сверху табак большим пальцем, но не закурит, а будет пожевывать мундштук в углу рта. Он знал, что трубка будет зажата в руке, когда командир станет отчитывать провинившегося, и что только в спокойном состоянии Долганов начнет пускать кольца дыма.
Течение отклоняло «Упорный» с курса, но Колтаков не давал кораблю катиться. Рулевой внимательно следил за показаниями компаса, с негромким щелчком переводил рукоятки штурвала, и корабль неизменно шел за головным миноносцем. Вахтенному офицеру ни разу не пришлось поправлять рулевого. Долганов оценил умение Колтакова.
— Сносит? — спросил он мягко.
Колтаков ответил и, понимая, что командир разрешает вступить в разговор, продолжал:
— Хорошо, если льдов до самого Архангельска нет, товарищ капитан третьего ранга: может быть, к рождению сына в самый раз попаду.
Николай Ильич знал семейные дела старшины рулевых, в прошлом году был на свадьбе Колтакова в Архангельске. Однако с ворчливым добродушием сказал:
— Я свою жену дольше не видал, Колтаков. На этот раз предпочитаю скорее возвратиться в базу. — И, поднеся спичку к трубке, затянулся. — Будете писать домой, передайте от меня привет своей Наташе.
Славно было на свадьбе старшины и его Наташи. Но Долганов вспоминал о своем участии в празднике и посмеиваясь и краснея. Сказался-таки длительный разрыв с жизнью рабочих людей. Явился к грузчикам, крановщикам, кладовщикам, собравшимся повеселиться у своей товарки, как нелепый свадебный генерал, важным и снисходительным начальником! При всех орденах. И даже доброго душевного тоста не сумел сказать! Какого-нибудь простого напоминания о делах и характере боевого товарища не догадался сделать… По проклятой привычке представительствовать произнес речь о значении доставки океанских грузов фронту и тылу, о том, что в этом важном деле моряки Северного флота и архангельский рабочий класс действуют вместе и утроят свои усилия. Деликатными людьми были милые гости Колтаковых. Они вежливо и внимательно слушали, даже поддакивали. Может быть, они находили, что так и должно быть — свадьба тоже вроде общественно-политического мероприятия. Но Долганов под конец своей речи сообразил, что смешно на свадьбе присутствовать в качестве скучного пропагандиста и говорить прописные истины. В замешательстве он вызвался танцевать русскую с Наташей, с разбитной ее матерью, с какими-то девушками, и тогда исчезла натянутость, и бригадиры, машинисты, крановщики потянулись к нему со стопками.
Наташа подошла, когда он уже взялся за фуражку, и свободно сказала:
— А вы еще оставайтесь! Верно, не легко одному-то!
Он вопросительно посмотрел в ее лицо, и она так же свободно пояснила:
— На корабле, особенно командиру, приходится себя в узде держать. А вы еще нелюдимый, я сразу заметила. Другие горе топят или по ветру пускают, а вы его в себе прячете.
С того вечера, проходя по причалу, Николай Ильич часто останавливался поговорить с Наташей. Он любовался ее энергичной, точной работой. Молодая женщина сидела на высоком стуле перед шумным моторчиком и с уверенностью рулевого плавно поднимала в огромных клещах многотонный груз. Крепкая черноглазая хохотушка, с большими рабочими руками и мужской развалистой походкой, Колтакова нисколько не походила на его жену, но он находил в ней что-то общее со своей Наташей. Может быть, сходство заключалось в свойственной обеим женщинам страсти к делу, может быть, в женской непосредственности.
— Хорошая ваша Наташа, Колтаков, — сказал Долганов, бездумно вглядываясь в драку быстрых чаек с глупышами из-за выброшенной с камбуза шелухи. — Она по-прежнему в порту?
— Нет, теперь на причале «Экономии» командует. И на вечерних курсах успевает заниматься, — не без гордости ответил рулевой.
Заметно похолодало, и Николай Ильич снова поднял капюшон. Наконец-то приблизились ко льдам. В нижних слоях облаков появился ледяной отблеск, а вода загустела. Пленка ледового сала сгладила зыбь.
— Шуга, товарищ капитан, — сказал Колтаков, оставляя в стороне острую торосистую глыбу.
Передний корабль уже входил в пепельную равнину льда, переходившую в желтоватое поле сплошной ледяной каши; еще дальше залегла серо-голубая граница блинчатого льда. Корабль скоро достиг этого рубежа, и рассеченный ледовый покров выглядел с мостика узором из заиндевевших опавших листьев.
— Нерпы, товарищ капитан третьего ранга. Ох, и сколько же их! — внезапно воскликнул Колтаков.
В пятидесяти метрах по носу — на льдине — лежала группа зверей. Они поднимали головы, рассматривали любопытствующими черными бусинками надвигающийся корабль и вдруг стремительно бросились в разводья. Все стадо скрылось под водой, но одно большое животное плыло навстречу льдине. Нерпа оперлась широкими ластами на закраину ледового плота, сильным рывком подняла туловище из воды и скользнула в убежище между двух торосов.
— Ох, просится под выстрел, — сказал, распахивая дверь рубки, старпом Бекренев.
— А зачем стрелять? — с усмешкой спросил Долганов, зная, что последует гастрономическая агитация. И действительно, Бекренев стал уверять, что печень нерпы «мировое блюдо», что в кают-компании обрадуются свежей закуске, так как консервы всем опостылели.
— Чудесно, — согласился Долганов. — Но сейчас некогда.
Он кивнул на концевой транспорт, из-за которого отставал миноносец. Вдали уже дымили линейные ледоколы, корабли охранения стопорили машины, остальные транспорты, перестроившись в кильватерную колонну, втягивались в канал.
— Вот подгоним этого соню и постреляем, — успокоил он старпома и приказал увеличить ход. Расталкивая слабый лед, миноносец обежал вокруг транспорта и проложил широкую дорогу чистой воды. Американец понял молчаливое приглашение, и за его кормой заметно увеличилась струя.
— Красноречивее всяких сигналов, — объявил штурман, когда Николай Ильич вновь перевел телеграф на «малый».
«Упорный» был теперь на траверзе другого миноносца своего дивизиона, и Николай Ильич, приветственно махнув товарищу рукой, разрешил охоту.
— Только, чур, Алексей Иванович, не стрелять по зверям в воде. Утопим зря и не вытащим!
— Конечно, конечно, — откликнулся помощник и торопливо выпустил несколько пуль.
Нерпы не переменили даже своих мест на льдине. Николай Ильич отобрал у Бекренева винтовку.
— Нехорошо перед народом срамиться, старпом, очень нехорошо.
Этого не следовало говорить. Алексей Иванович Бекренев не понимал шуток. А тут еще штурман, бравший пеленг, крикнул:
— Видно, цель великовата.
Бекренев нахохлился и стал похож на боевого петуха. Он покосился в сторону штурмана, строго взглянул на краснофлотцев и попытался принять вид безразличного наблюдателя.
Долганов несколько раз прицеливался и опускал винтовку. Хотелось убить большого тюленя, да так, чтобы без хлопот взять на борт, и вот он рассчитывал, выжидал.
У Бекренева не хватило терпения, он громко и независимо сказал:
— Нацеленная винтовка даже не пугает. Пожалуй, придется выстрелить, товарищ командир.
— Придется, — невозмутимо согласился Николай Ильич и спустил курок.
Тюлень вскинулся и ткнулся мордой в лед. Штурман зааплодировал и крикнул:
— Учитесь, Алексей Иванович!
— Здорово, здорово, — неохотно согласился Бекренев.
— Всегда следует в голову бить, — будто извиняясь за свой успех, объяснил Николай Ильич. — Вы попробуйте по такому рецепту, старпом.
Он отдал винтовку и пошел смотреть, как поднимут добычу.
Колтаков сменился с вахты и на правах старого зверобоя разделывал тюленя. Вокруг толпились незанятые краснофлотцы, и присяжный зубоскал, радист Головченко, предлагал:
— Первым делом — тюленьи гляделки товарищу Колтакову. Свои у него небось устали, трудно даже в кильватер держать.
— С чего бы это? — поощрил кто-то, поняв насмешку радиста.
— А собственные у него слезой изошли: в Архангельск не попадем!
Колтаков покосился на радиста и ловким ударом отделил горло нерпы.
— Можете получить, товарищ Головченко, для успеха в самодеятельности. Богатые голосовые связки — первый певец был на лежках Белого моря.
— Товарищ Головченко — тенор, ему не подойдет, — сказал кто-то под общий смех.
— А кому ласты?
— Боцману, чтобы ловчее тросы укладывать.
— Удобнее будет узлы вязать!
Уже каждому хотелось принять участие в состязании на меткое словцо. Особенно дружно навалились на молодожена, комендора Ковалева. Ковалев стеснялся, краснел до самых ушей, а Долганов, как давеча в беседе с Колтаковым, почувствовал себя связанным с комендором общим чувством. Он сказал:
— Все от зависти, Ковалев, уверяю вас, от зависти. Они после похода будут на корабле, а вас отпущу на три дня в Мурманск. Знают и завидуют.
Николай Ильич медленно пошел по кораблю, заглянул в энергопост, в первую машину, на камбуз. Радуясь порядку, гордясь почти щегольской опрятностью, он вернулся на мостик в хорошем настроении и даже признаки ухудшения погоды встретил с одобрением:
— Положено по сезону, Кулешов. Чего жалуетесь?
— А я не жалуюсь, — сказал штурман.
Когда корабли расстались с транспортами и полным ходом пошли в обратный путь, Николай Ильич прилег в салоне на узкий диванчик. В комбинезоне и унтах было неудобно, но усталость после бессонной ночи взяла свое, и он задремал. Вырываясь из забытья, отличал противолодочные зигзаги от смены румба на генеральном курсе, но лишь усилившаяся качка избавила его от сонного оцепенения. Тело то делалось тяжелым и вжималось в кожу дивана, то становилось необычайно легким, словно пустым, и готово было взлететь. Портьера на переборке с дребезжанием ходила на кольцах. Вдруг жесткая волна ударила под самый киль корабля. «Упорный» вздыбился и стремительно полетел вниз. Николай Ильич встал, нахлобучил шапку и вышел.
«Самолюбив, — с одобрением подумал он о Бекреневе. — Не захотел вызвать».
Шквальный ветер давил на двери, и Долганов должен был приложить усилие, чтобы выйти на полубак. Волна накрыла палубу до первого орудия, взметнулась и отхлынула, оставив белую пену. Командир задержался на трапе, бросив быстрый взгляд на шлюпки и аварийный лес. Несмотря на килевую качку, ни один предмет не елозил. На верхней палубе Долганов услышал голос Бекренева в репродукторе трансляции. Помощник дважды повторил:
— По шкафуту ходить осторожно, держаться за леер!
Усиленный микрофоном, тенорок старпома перекрыл свист ветра, гул волн и шум машин. Николай Ильич одобрил Бекренева кивком головы и стал искать за холмами воды корабли отряда. «Умный» на траверзе слева и «Уверенный» на траверзе справа держались дистанции, назначенной походным ордером. По тому, как зарылись они в высокие гребни, Николай Ильич определил силу волнения в семь баллов. «За Святым Носом, должно быть, больше», — решил он. Но там изменится курс и станет легче.
Из штурманской рубки Долганов перекинулся словом с Бекреневым, сказал, что скоро сменит его, и придирчиво просмотрел расчеты штурмана. На течении и противном ветре корабль значительно терял в ходе, но все же штурман преувеличил потерю скорости.
— Выйдите-ка и определитесь по Святому Носу, Кулешов.
— Так ведь он будет виден через полчаса, не раньше.
— А вы сходите на мостик.
Конечно, командир не ошибся, и сконфуженный штурман стал поправлять на карте место корабля.
— На шесть миль меня обокрали — и как раз, когда я хочу скорее в базу. Меня ведь жена ждет, Кулешов, — пожурил Николай Ильич штурмана.
Кулешов был грамотный штурман. Он попытался оправдаться, жалуясь на снежные заряды, но его объяснениям помешал шифровальщик. Долганов угрюмо прочитал радиограмму, угрюмо передал ее штурману.
— Хорошо, что лишнего не прошли. Скажете, Кулешов, когда ложиться на курс к Иоканьке. Я — наверх.
Только на миг его охватила обида, что Наташа теперь уже наверняка не застанет его, а он не сделал даже нужных распоряжений. Личные тревоги отодвигала в какой-то дальний угол сознания мысль, что новый курс после заправки топливом поведет к бою, может быть, к тому самому, которого он ждет уже третий год.
2
Пока Сенцов провожал на окраину поселка свою спутницу из Москвы, короткий мартовский день окончился. Рассеянный палевый свет бродившего над горизонтом солнца вновь сменила полярная темень. Правда, короткое время между облаками еще играли сполохи. Зеленые, оранжевые и красные — багрового оттенка — лучи, то дрожащими прямыми столбами, то щупальцами диковинных прожекторов, в причудливых переливах красок метались под низким сводом неба, но и их вынудило отступить плотное скопление снеговых туч.
С пригорка, вровень с крышами больших новых домов, Сенцов еще успел полюбоваться короной сияния. Осветив вершину скалистого округлого массива на западе, она отражалась в стылой воде бухты бронзовыми витками, гранатовыми и рубиновыми россыпями. Здесь-то его и приветил первый порыв шквального ветра. Он чуть не сбил созерцателя с ног, и почти мгновенно затем все закрыла угольно-черная тьма. Со следующим порывом ветра густо повалил снег и атаковал стремительными сухими крупинками. Они царапали намерзшие щеки, набивались под веки, облепляли ресницы, лезли в уши и рот, леденили незащищенную голову. Приходилось жалеть, что щегольская легкая шинель и фуражка не упрятаны в шкаф, не сменены капковым бушлатом и ушанкой. Однако Сенцов не стал сворачивать к своей квартире и продолжил прогулку. Ну и пусть надолго снежный заряд, пусть растут сугробы на улицах, пусть ветер с всем наметает завалы поперек дорог, крутыми горками запирает тропки! Не в первый раз устраивает ему Север такую встречу.
Сенцовым владело задорное чувство, когда он решил, несмотря на учащавшиеся заряды пурги, продолжать прогулку. Он по памяти определил место поворота на нижнюю дорогу и не ошибся. Но следующий порыв ветра сбил его с пути, и лишь теплое дыхание невидимого корабля помогло сообразить, как найти ступени, ведущие к первому пирсу. Он упорно кружил, нащупывая спуск в уже наметенных холмиках снега.
Удивительное поведение для всех, кто знал рассудительного и как будто лишенного склонности к неожиданным поступкам капитан-лейтенанта! Да, пожалуй, и сам Сенцов не мог бы за семь лет своей службы в северной базе вспомнить, чтобы у него были такие желания. Случалось, конечно, в такую непогоду оставлять корабль или домашнее тепло для дела, не терпящего отлагательства. Но уж никак не для романтического и совершенно бесцельного путешествия, когда все живое в базе упряталось от укусов ледяного ветра.
И как искренне этот скромнейший из командиров штаба стал бы отпираться, если бы кто-то взялся объяснить ему, что он попросту выбит из привычной колеи размеренной жизни встречей с Натальей Александровной. Ведь Сенцов даже и не думал о ней, пробираясь сейчас к кораблям. Только радовался за друга и однокашника, Колю Долганова, которого ждет теперь после трудной разлуки жена. Конечно, милая, чрезвычайно милая женщина, и Сенцов радовался, что в продолжение двух суток оказывал ей маленькие услуги в вагоне, без проволочек переправил по заливу и доставил домой.
Сгибаясь, уклоняясь от ударов ветра, Сенцов добрался к стенке пирса, ткнулся в швартов, закрепленный на чугунной тумбе пала. Синий свет у сходен, круто уходивших вниз (было время малой воды), выделял из тьмы верхнюю надстройку, парившую трубу и высокую палубу бака с зачехленными орудиями.
«Эх, хорошо у них, — позавидовал Сенцов, прислушиваясь к могучему, но уютному гулу воздуха в турбовентиляторах, — а мне всю ночь сидеть в скале, в сырости». Вытащив руку из кармана, он поднес светящиеся часы к глазам. До вступления на дежурство по оперативному отделу оставалось не меньше часа; вполне достаточно, чтобы пройти на пирс подводных лодок.
Две сотни шагов — и опять синий свет с эсминца. Дальше короткий и широкий тральщик, от которого, несмотря на годы его новой военной биографии, отдавало острым запахом рыбы. И вот, наконец, припавшие к воде, едва заметные со стенки подводные лодки. В расплывчатых пятнах света их рубки и вправду походили, как уверяла Клавдия Петрушенко, бывшая оперная певица, на стоячие воротники боярских опашней, а узкие, веретенообразные корпуса теперь надо было угадывать. Потопав заледенелыми ногами возле часового в огромном тулупе, Сенцов одолел путь и к последнему причалу с разной вспомогательной посудиной. Тут в проблесках белой пены, бурно стремившейся с моря, все скрипело, ходило, с рокотом взлетало вверх и со всхлипыванием падало. Это было обычно в Главной базе при господствующих ветрах. Сенцов заспешил в обратный путь.
Ветер полоскал полы шинели, вздувая их парусом. Трудно было держаться на ногах. Пришлось стягивать полы руками, пригибать голову. Внезапно стало еще темнее, снег повалил мягкими крупными хлопьями. Только по влажной полосе берега, которую море открыло при отливе, Сенцов угадал, куда сворачивать. Он подвигался медленно, но широким и твердым шагом, очень довольный прогулкой, и, наконец, достиг входа, обозначенного сбитым из досок тамбуром.
В подземном коридоре после прогулки показалось совсем не сыро, тепло и уютно. Строители и хозяева создали в скалах и оберегали до мелочей то скромное и строгое морское щегольство, на котором зиждется порядок в палубах линейного корабля. Сенцов потер рукой покрасневшие щеки, пригладил волосы и распушил усы, выращенные из молодечества в начале войны.
Он торопливо шел мимо ряда дверей, за которыми велась кропотливая повседневная работа штаба флота. Привычно свернул в тупичок, обшитый фанерой по брусьям шпальника.
Сдавал дежурство капитан третьего ранга Грохольский. Он скупо рассказал, что непогода, как часто случается в Баренцевом море, распространилась по всему морскому театру неожиданно. А это совсем не ко времени — на коммуникациях оживление. Правда, пока нет никаких происшествий в море и в воздухе — дозорные корабли укрылись, самолеты благополучно приземлились на аэродромы. Но ударов по конвоям следует опасаться и при шторме. Воздушная разведка сейчас очень нужна. Штаб получил достаточно определенные сведения: германский крейсер с миноносцами вышел в набеговую операцию. Радиопосты и пеленгаторные станции успели засечь немецкий рейдер в нескольких точках — определилось его движение к большому океанскому конвою с военными грузами. Поэтому командирам подводных лодок, Петрушенко и Ляхову, посланы приказания занять наступающей ночью новые позиции, искать в своих квадратах противника и решительно атаковать его. Соединение миноносцев с тральщиками и сторожевыми кораблями для встречи конвоя пройдет много севернее обычного места рандеву.[1] Новое напряжение сил для отряда, так как он выполнил эскортную работу в горле Белого моря и должен был возвращаться.
— Боюсь, Ручьев начнет плакаться и жаловаться.
Капитан первого ранга Ручьев, исполнявший обязанности командира отряда надводных кораблей, был достаточно известен Сенцову. Но он не поддержал разговора о Ручьеве. Судачить о сослуживцах было не в привычках капитан-лейтенанта.
Грохольский ткнул пальцем в карту.
— Здесь, не позднее полуночи, эсминцы должны закончить приемку топлива с танкера — высосут его до дна. У тральщиков соляра достаточно.
— Ясно, ясно, — протянул Сенцов. — В такую погоду невесело подходить к танкеру — в лучшем случае поломает привальные брусья. Скажите, Иван Петрович, «Упорный» там?
— Долганов? Ну, конечно. Ремонтировался, а теперь выводит корабль, как говорится, из прорыва. За последний месяц больше всех наплавал. А на что вам сей академик?
Лицо Сенцова сморщилось от досады:
— Понимаете, его жену сегодня доставил и обещал, что она увидит Николая через несколько часов.
— Напрасно обещали. Пускай сразу привыкает к редким встречам и постоянным ожиданиям. А впрочем… женщина всегда найдет способ утешиться.
Эти слова прозвучали озлобленно и презрительно. Сенцов знал, что у Грохольского давняя семейная неурядица, и потому примирительно сказал, не глядя на собеседника:
— Наталья Александровна хороший, душевный человек.
— Что, уже влюбились? — спросил Грохольский, обнажив мелкие прокуренные зубы.
— Глупости! — Сенцов вспыхнул. — Разве непременно нужно влюбляться, чтобы понять… Это так просто… видишь нового человека два дня в вагоне, видишь, что он хороший, умный, сильный.
— А главное — хорошенькая женщина? Так, сударь?
— Сударей поищите среди ваших собутыльников из союзной миссии, — отрезал Сенцов, краснея от своей резкости. — Долганова на оккупированной территории столько перенесла, что другую сломило бы.
— Значит, стр-р-радалица, — желчно сказал Грохольский и, сердясь за напоминание о выпивках, небрежно придвинул Сенцову кипу папок с документами.
— Пересчитайте и пойдем докладывать начальству.
— Еще шесть минут. Разрешите познакомиться. — Сенцов методично стал листать бумаги, сверяя каждый документ с описью. — Все в порядке, — сказал он, наконец. — Можем идти.
— А вот и не можем. Пока вы дотошно выполняли инструкцию вступающему в дежурство, контр-адмирал отправился в кабинет командующего.
В словах Грохольского Сенцов почувствовал раздраженный укор. В самом деле, как нехорошо: товарищ устал, а из-за его формализма должен теперь с опозданием возвращаться к семье.
— Простите, очень досадно, — пробормотал Сенцов.
— Ладно, потерплю, — опять с небрежной снисходительностью процедил Грохольский. — Пока начальства нет, рассказывайте о Москве.
Сенцову сделать это было довольно трудно. Он не привел еще в ясность впечатления от Москвы, в которой война все сдвинула с места, многого лишила, внесла в жизнь людей и некую бивуачность, и беспечность и, однако же, большую ответственность, и создала новые связи со всей страной. Морща лоб, перебирая в памяти то, что ему казалось самым важным, Сенцов закончил свой короткий рассказ уверением, что в Москву скоро вернется уехавшее на восток население и ее промышленность много сделает для армии.
— Но снабжение Москвы еще скудно, и у москвичей повседневных забот куда больше, чем у нас.
Грохольский сделал гримасу:
— А вы, очевидно, в интересную Москву и не заглядывали. Рассказывают, что Москва театральная с любопытными премьерами. С деньгами на рынках приобретают что угодно… А женщины… Скажите о женщинах. По крайней мере, как они одеваются?
Сенцов хотел вспомнить, в чем была его спутница, и не смог. Это еще увеличило его обиду на пошлые вопросы Грохольского.
— У вас какие-то странные интересы, — не выдержал он. — Я про Фому, а вам подавай про Ерему. Родители мои живут в Подмосковье, там я и отдыхал. А в Москве почти все время провел в Оперативном управлении.
Грохольский остался невозмутимым и с ленивой усмешкой спросил:
— И что же в нашем мозговом центре? Что предстоит в нынешнем году?
— Будто вам неизвестно? Кому есть что сказать, тот не распространяется перед младшим офицером, а болтунов не проверишь. Впрочем, я слушал доклад заместителя главкома. Вывод по итогам операций флотов был довольно суров. И что следует лучше устанавливать взаимодействие с воздушными и наземными силами. И более активно использовать корабли, новую технику, новое оружие. Но о нашем флоте адмирал сказал немало хорошего. Притом нашему оперативному направлению придают особое значение. К нам переводят еще корабли разных рангов, увеличивают авиацию. Надо думать, удастся скоро удрать из штаба на корабль.
— На этом спасибо невеликое, — буркнул Грохольский. — Ежели нельзя сменить наш лунный пейзаж на черноморский берег или Балтику, предпочту уйти в академию.
— Учиться, конечно, надо, — отозвался Сенцов, — но мне об этом рано загадывать.
Он выглянул в коридор, томясь беседой с Грохольским все больше и больше и мысленно сравнивая его с Долгановым.
— Однако пойдемте, контр-адмирал уже у себя…
До двадцати двух дежурство не доставляло Сенцову особых забот.
Командир Охраны водного района сообщил, что ближние дозоры оттянуты в защищенные бухты ввиду шквалов и восьмибалльной волны. А прогноз погоды на основании сообщений метеопостов по всему побережью и на дальних островах заканчивался невеселым выводом: ураган еще не достиг высшей точки, шторм продлится не меньше двух суток.
Вслед за тем от капитана первого ранга Ручьева пришло донесение, что корабли принимают топливо в затрудненных для швартовки условиях. Для выхода из Н-ской базы Ручьев требовал дополнительного времени. Одного только не мог доложить Сенцов начальнику штаба — места подводных лодок Ляхова и Петрушенко. Сколько радисты штаба ни посылали в эфир их позывные, командиры подводных лодок молчали. Не было даже данных, что приказ командующего ими точно выполняется.
В 23.30 начальник штаба вызвал вместе с начальником оперативного отдела и Сенцова. Сенцов отметил на оперативной карте восточного сектора Баренцева моря генеральный курс конвоя и его скорость на 23.15, доложил, что миноносцы Ручьева, если он сумеет выполнить приказ, войдут в соприкосновение с транспортами и их охранением около семи утра.
— Поздно, — сказал начштаба. Приложив линейку от базы, где плакался на погоду Ручьев, на север, он быстрым взмахом карандаша провел черту и раздвинул циркуль. Только у опытных командиров из штурманов сохраняется такое легкое движение пальцев, что кажется, будто циркуль сам шагает по карте. Начштаба строго заметил:
— В пять двадцать Ручьеву быть здесь. Ясно?
— Так точно. — Сенцов повторил время, назвал долготу и широту.
Контр-адмирал кивнул головой. Это было неофициальное разрешение идти выполнять, но Сенцов продолжал стоять у карты.
— Что еще?
— В отношении Ляхова, товарищ начальник штаба. Если он и вступил в указанный ему квадрат, это бесполезно.
Вытянувшись на носках, Сенцов добрался рукой — указка оставалась у контр-адмирала — к дуге, какую описывал англо-американский конвой, и убежденно пояснил свою мысль. Немцам незачем повторять эту кривую. Они могут значительно сократить переход, избрав курс ост-норд-ост, а в таком случае на их пути будет только Петрушенко.
Начальник оперативного отдела неодобрительно посмотрел в сторону Сенцова. Позицию лодки определило начальство, чего же ему тыкать в ошибку. Но контр-адмирал не обиделся и не остановил Сенцова. Он слушал его сбивчивую речь с явным удовольствием.
— Хорошо, капитан-лейтенант, хорошо. Решим, что делать Ляхову, когда его найдете. Добивайтесь связи энергично. Вызывайте и Петрушенко и Ляхова каждые пять минут.
Он поглядел вслед Сенцову и одобрительно сказал:
— Наша птичка-невеличка растет. Отличный признак, когда оператор рассчитывает на умное решение противника. Вот беда, что нам не приходится ожидать смелой инициативы от командования конвоем… Следите за Ручьевым. Пусть поймет, что за грузы конвоя отвечаем перед Москвой мы. — Он помолчал и добавил: — Командующий требует поднять самолеты. Дайте обстановку начальнику штаба ВВС.
У Сенцова к полуночи наросла куча неотложных дел. Он принимал расшифрованные радиограммы, наносил обстановку, выслушивал по телефону требования летчиков, записывал короткие доклады оперативных офицеров Службы наблюдения и связи, успокаивал по другому телефону представителя союзной военно-морской миссии, переспрашивавшего обстановку в зоне конвоя.
В 0.3 °Cенцов снова отправился к начальнику штаба. Ляхов, наконец, ответил. Противник ни по пути, ни на основной позиции не обнаружен. Ответил и Петрушенко, но только выдачей квитанции о приеме депеши.
Сенцов ожидал, что на голову Петрушенко обрушатся громы и молнии. Однако на неулыбчивом лице начштаба засветились глаза, и он предложил:
— А вы, не смущаясь пренебрежением Петрушенко, дайте ему обстановку. Радиомолчание — его тактический конек, не любит болтать человек, и прекрасно.
— Не любит, — подтвердил вошедший в это время начальник подводного отдела штаба. — Даже клещами не вытянешь из Федора лишнего слова. И правильно. Зачем вспугивать дичь! Молчит — значит у позиции и чувствует, что пахнет жареным.
Опережая Сенцова, начальник штаба и старый подводник прошли в дверь. Сенцов видел, что они свернули в салон, откуда доносился звон посуды. Значит, отправив Ручьеву радиограмму, и он получит передышку минут на двадцать. «Очень хорошо, — сообразил капитан-лейтенант. — Можно позвонить Долгановым».
Он пил чай крепчайшего настоя с клюквенным экстрактом, стягивающим язык, размачивал черствую галету и нерешительно поглядывал на базовый телефон.
«Надо было звонить сразу… Попусту ушли минуты на болтовню с присяжным циником Грохольским… Конечно, усталая, подавленная одиночеством, Наталья Александровна спит. А впрочем вероятно, что не спит… Она так нетерпеливо ждала встречи с Николаем, так трогательно расспрашивала о нем… Позвоню».
Аппарат в квартире, заселенной офицерами корабельного состава, помещался в общем коридоре. Но жилицы, почти всегда бывшие в разлуке с мужьями, привыкли к звонкам в самое неожиданное время. И сейчас взволнованный, очень певучий голос немедленно отозвался на звонок.
— Петрушенко у телефона. Кого нужно?
— Это Сенцов из штаба… Простите, Клавдия Андреевна…
— Что-нибудь с Федей?
— Да нет, не беспокойтесь. Как раз сейчас от него имели сообщение… Мне нужно Долганову.
— Позову, только вы и ей, голубчик, говорите хорошее.
— Непременно, — пообещал Сенцов.
Продолжая держать трубку, он услышал шаги, стук в дверь и слившиеся женские голоса. Почему-то казалось, что время остановилось и он не дождется.
«Подойдет, не подойдет», — по-детски зашевелились его губы.
— Алло, вы, Сергей Юрьевич? — низким, задыхающимся голосом спросила Долганова.
— Узнали? — произнес он хрипло, краснея и ругая себя за бессмысленный вопрос. — Два-три дня придется вам подождать Николая…
— Он в сложной обстановке? Или вам нельзя ответить?
— Нет, нет. Просто его корабль далеко. — И с полной искренностью Сенцов заверил: — Для Николая, как я уже вам говорил, нет трудных положений.
— Спасибо. Хороший вы человек. Спасибо, что не поленились среди ночи позвонить. Спокойного вам сна. А завтра приходите…
— Спать мне завтра. Или нет, конечно, к вечеру я буду. Хотите в кино? Или в наш театр?
Он совсем растерялся. «Что я наговорил… Еще подумает, что я…»
Но в ответ услыхал:
— Сердечное спасибо, придете — вместе решим.
Сергею Юрьевичу не пришлось обстоятельно перебирать, чего ему не следовало говорить и что должен был сказать друг и почитатель Долганова. Вошел шифровальщик и со значительным видом протянул ему папку с радиограммами. Взглянув в них, Сенцов ахнул и заторопился к начальству.
3
На рейде Иоканьки Ручьев переправился на «Упорный» и будто взорвался, войдя в салон командира.
— Полеживаете, отдыхаете, книжки читаете! А если баржа помнет ваш борт, если получите повреждения? В такой ответственный момент командир должен возглавлять авральные работы.
— Зачем же я стану подменять старшего помощника, товарищ капитан первого ранга, не по уставу, — сухо ответил Долганов, поднимаясь.
Ручьев, не снимая тулупа, плюхнулся в кресло, вытянул короткие ножки в валенках и потер озябшие руки. С мороза пальцы, которыми он только что суетливо перебирал поручни и леера, еще не слушались; кончики их покалывало, словно иглами, и это еще увеличивало начальственное раздражение.
— Вы всегда имеете в запасе что возразить. Извольте исполнять мое распоряжение по отряду — командирам лично обеспечивать приемку топлива.
С пушечным грохотом от удара волны корабль накренился, и Ручьев неожиданно повалился на палубу. Он был смешон в своей тяжелой и неудобной одежде, неловко пытаясь вернуться в кресло, но Николай Ильич даже не улыбнулся. Знал — мышиные глазки незадачливого начальника замечают все, что роняет его авторитет.
— Раздевайтесь, — предложил Долганов, — у меня тепло, прикажу чай подать. А топливо скоро кончим качать. Осталось принять тонн пятьдесят.
— Когда организация налажена, дело идет, — непоследовательно ответил Ручьев, точно и не он сейчас напускался на командира «Упорного». — Неделяев меня беспокоит, Николай Ильич. Из-за Неделяева не поужинал. Ты прикажи… и водочки, что ли.
С помощью хозяина каюты он снял наконец тулуп, одернул меховую безрукавку и взял с койки открытую книгу.
— Неделяев ничего не читает. Вот бы ему Макарова, к примеру. Одобряю, что старика помнишь. Конечно, это только минувший этап флотской мысли, но и историю надо знать.
Долганов успел вызвать рассыльного и распорядился подать ужин. Неохотно вслушиваясь в торопливые фразы Ручьева, он пожал плечами:
— Вряд ли мысли Макарова только история. Турбины, дизели, прямоточные котлы позволят вернуться к идее Макарова, изменить соотношение между главными и вспомогательными двигателями. Принципиально все, что уменьшает вес механизмов, конечно, увеличивает боевую силу корабля.
— Ну, ну, — сказал Ручьев, почти сбитый с позиции спокойным возражением Долганова, — я имел прежде всего в виду утверждения старика о преимуществе безбронных кораблей. Скажешь, не заскок?
— Почти пророчество. Макаров основывался на роли торпедного оружия — нашего с вами главного оружия. А время добавило к этому новый солидный аргумент — возрастающую в силе авиацию.
Ручьев совсем смешался. Он не ждал, что Долганов вступит в спор. К его счастью, вошел матрос с ужином, потом забежал механик и доложил, что нормальный запас топлива принят, но для устойчивости в шторме не вредно бы принять еще, и Ручьев мог вернуться к тону требовательного, оставляющего за собой последнее слово единоначальника. Он подписал дополнительную заявку на топливо и стал разливать водку.
— Благодарю, — сказал Долганов, отставляя свою рюмку, — я в походе не пью.
— Как знаешь, а я для профилактики. Гриппа боюсь, — пояснил Ручьев.
Он шумно крякнул после второй рюмки, так же шумно прихлебывая и причмокивая, отдуваясь, будто делал трудную работу, принялся за ужин.
Долганов ел плохо и мало. Просились на язык мысли, возникшие в ответ Ручьеву, Мысли, прямо связанные с возможным боем против «Гросс-адмирала» и сопровождавших его эсминцев. Но бесполезно говорить с Ручьевым, привыкшим работать без раздумья. Этот хлопотун, «суета сует», как зовут его в отряде и офицеры и матросы, не видит дальше конвойных будней и, пожалуй, не так уж хочет, чтобы их нарушило крупное столкновение с надводными силами немцев. Да в сущности Ручьев — командир того серого типа, который еще сколько-нибудь годен для руководства элементарной морской практикой в мирное время, но в войне — балласт. И удивительно, что командующий, такой смелый и даже дерзкий в замысле операций, терпит Ручьева.
Командир отряда не прерывал раздумий Николая Ильича. Буркнув что-то об усталости и желании вздремнуть перед бессонной ночью, лег на узкий диван и прерывистым свистом с всхрапыванием возвестил, что считает все дела отряда приведенными в полную ясность.
Захватив труд Макарова, Долганов решил записать кое-что в развитие своих пометок на полях книги, но свист и храп Ручьева мешали ему сосредоточиться. Упрекая себя в развинченности и барстве, Долганов снял с вешалки реглан и пошел к механику. Корабль был затемнен, но на узких и крутых трапах командир «Упорного» давно привык ходить не глядя. Он был, так сказать, коренной миноносник и горячий патриот этих легких кораблей, которые с четырехсоттонников в начале века, через передовой для своего времени тип «Новиков», шагнули за две и три тысячи тонн, обладали великолепной скоростью, маневренностью и значительной артиллерией наряду с развитым торпедным оружием. Для Долганова миноносцы были легкими крейсерами, и в своих тактических мечтаниях он отводил им именно крейсерские задачи. Однако Долганов судил о тактических данных миноносцев трезво. Многое — видел он — нужно для совершенствования кораблей в лелеянном им направлении, и над этим он работал чуть ли не со дня, когда после штурманского класса твердо избрал службу на миноносцах.
«Хочет быть первым на деревне» — говорили на флоте, узнав, что Долганов вновь отказался от интересной штабной должности или от перевода на корабль первого ранга. И Долганов не опровергал этих злых домыслов. Понимал — объяснению, что он изучает достоинства и недостатки миноносцев для оперативно-тактических выводов и обобщения требований строителям кораблей, мало кто поверит, и даже приятели вроде Неделяева станут подтрунивать: Долганов, дескать, считает себя умнее академиков и адмиралов.
До поры он таил свои выводы. Не из скромности, просто по сдержанности человека, не завершившего основательно свой труд. Эта черта его характера определилась очень рано. Может быть, с тринадцати лет, когда мальчонка из глухой белорусской деревни, возчик при мобилизованной отцовской коняге, увидел вздыбленный гражданской войной мир и не захотел с ним расстаться. Такое желание двигало тогда многими подростками, но далеко не все осознанно выбирали трудный путь, подобно Николаю.
Незабываемым остался для Долганова день, когда он отчетливо и бегло читал бойцам стихи Демьяна Бедного в газете, бывшей и его букварем и первой хрестоматией. Старший конюх положил заскорузлую руку на его белые мягкие вихры и ласково сказал, что вот теперь Миколка стал зрячим. А только грамотность не сама по себе хороша. Иной ее и для подлого дела использует, иной людям ею служит. А у кого-то она остается, как пустая торба.
— К отцу вернешься, о том не забывай.
Миколка молчал. Он твердо знал, что вернет в деревню отцовскую лошаденку, без которой семье в будущем году не обсеяться. Но сам отправится в город — учиться. Для чего, для какого рода деятельности? Это откроет ему само знание, Наука. Она так и стояла перед его глазами, начинаясь большой, прописной буквой — во все годы юности, когда он работал грузчиком, слесарем, а вечерами посещал рабфак. В комсомольской организации он не выделялся, но ребята ценили его основательность и упорство. Восемнадцати лет он пришел в партком по вызову секретаря.
— Такое дело, Долганов. Тебе известно, что комсомол является шефом флота?
— На судостроительном работаем, как не знать.
— А море любишь?
У Долганова захватило дыхание. Он не смел себе признаться, что, вытачивая какую-нибудь гайку, завидует матросам, которым сделанная деталь будет служить в ладном механизме на воде. Любит ли он море? Да разве он его знал?! Однажды лишь прошел на кургузом пароходишке от пристани завода до Ораниенбаума. Но вид военных кораблей чаровал его, как и форма военных моряков, щегольская и, однако, строгая.
Он ответил, как всегда, сдержанно:
— Скоро призыв моего года. Если возьмут на флот, придется полюбить.
— С нас райком требует кандидата для военно-морского училища. Я думал, как ты, окончивший рабфак с отличием…
— Я завтра скажу, завтра не поздно будет?
Секретарь недовольно согласился подождать. Если бы он заупрямился, Микола вряд ли удержался бы на позиции неспешного решения, как ему поступить.
Когда на следующий день он поделился мыслями о сделанном ему предложении со своим наставником в слесарном деле, тот досадливо сказал:
— Очень ты часто под ноги смотришь, Миколка. Не вредно и на цыпочки становиться, чтобы дальше свою дорогу увидеть. Одним словом, сдавай инструмент.
На цыпочках, по крайней мере осознанно, Долганов так и не научился вытягиваться. Свое устремление к буднично деловому объяснению каждого поступка он доводил до смешного. Даже полюбив без памяти в последний год курсантской практики студентку-метеоролога, убеждал себя, что дело не в ее привлекательности, не в строгой красоте и душевности, а в профессии. Метеорологу, как и моряку, есть что делать в любом приморском захолустье.
Что-то в этом роде он и сказал при объяснении с Наташей, напирая на рабочее товарищество. Она посмеялась. Разобралась в нем лучше его самого. Лишь много позднее, в начале войны, выразила опасение, что страх Долганова перед своими порывами, стремление ничего не обещать, пока не сделал, — признаки скромности и сдержанности — могут стать недостатками.
— Ты, Коленька, не воспитай в себе неуверенности. В конце концов невозможно рассчитывать, что кто-то догадается, за тебя определит, что в состоянии сделать Долганов. И с людьми легче дорабатывать свои идеи.
То ли от мыслей, возбужденных разговором с Ручьевым, то ли от того, что Долганов нет-нет да и вспоминал Наташу, которая сейчас уже в Главной базе, этот упрек жены припомнился ему, когда он вошел в каюту механика и сел перед приборами, показывавшими режим машин.
— Да, надо говорить с командующим, — решил он. — Пора воевать активнее.
4
Сумеречный свет лег на воду. Сумеречно серые корабли перебирались с гребня на гребень.
Видимость резко менялась. Горизонт внезапно открывался на несколько миль и снова задергивался густой снежной завесой. Тогда с мостика окружность наблюдения ограничивалась трубой, острым силуэтом мачты и вторым орудием. Тогда невидимое море становилось грозным; вздымались жесткие валы, и над дальномером взлетали холодные брызги. Волны были такой длины, что корма и нос провисали в одно и то же время. Корабль дрожал, будто сейчас надломится под собственной тяжестью и не переползет через острый гребень.
Как только Долганов свыкся с мыслью, что возможна встреча с немецким крейсером, он стал думать о торпедной атаке.
Успех боевого соприкосновения и атаки определяют многие обстоятельства. Некоторые условия — время встречи, освещение, состояние моря — не зависели от Долганова вовсе. Но было гораздо больше элементов боя, которые целиком подчинялись силе и воинскому умению его самого, его офицеров и всех людей корабля. Сейчас надо было думать о месте каждого человека в бою.
Николай Ильич не созвал офицеров на особое совещание. Он поочередно вызывал командиров боевых частей, удерживая возле себя помощника и заместителя по политической части.
С механиком разговор был непродолжителен. Нужно было поставить третий котел на поддержку, чтобы дать максимальный ход при сближении с противником. Механик не видел помех в своем большом и сложном хозяйстве. Котлы недавно щелочились, турбины и линии валов проверены.
— Дело в десяти минутах. Можете форсировать как угодно, можете жечь топливо сколько угодно, но атаку мы должны обеспечить. Объясните это машинистам, — сказал Долганов.
Артиллеристу, который на корабле был недавно, командир напомнил о недостатках, замеченных на последних учениях. Чтобы люди увереннее двигались на скользкой и кренящейся палубе, предложил по боевой тревоге набросать маты вокруг платформ и в заключение приказал немедленно провести короткое учение.
Когда начался самый важный разговор — с минером, — от левого ночного визира уже раздавались команды на орудия, подаваемые высоким тенорком артиллериста:
— Левый борт… курсовой… по силуэту… прицел… целик… Товсь!..
— Ну, минер, как вы, готовы? — спросил Николай Ильич.
Старший лейтенант Игнатов, плечистый весельчак, только что изображал в лицах сцену в рубке германского крейсера с участием бравого солдата Швейка, и за его спиной еще раздавался приглушенный смех.
— Готовы, товарищ командир… Силуэт увидим, подвернете, определим угол упреждения и — залп. Торпеды не подведут.
Все в Игнатове, недавнем катернике, нравилось Долганову — и самостоятельность, и задор, и постоянная крепкая любовь к морской службе, и умение легко и как-то независимо подчиняться дисциплине. Долганов добродушно сказал:
— Смотрите, старший лейтенант, потом не доказывайте, что имели меньше пятидесяти процентов вероятности для попадания.
— Ладно будет, товарищ капитан третьего ранга.
Долганов пристально вгляделся в смелое лицо минера.
— В игру вступаете, Игнатов?
— Ага, в игру. Хочется симфонию сыграть на всех аппаратах. За год на катерах семь торпедных атак — пять побед. За год на «Упорном» я утопил лишь одну учебную торпеду. Скучно в конвоях ходить!
Игнатов был великолепен в своем азарте, я Николай Ильич сердцем отозвался на этот порыв. Он ведь хотел того же. Но он не любил, да и не умел выражать свои чувства.
— Ну, идите. Да взгляните, как у нас там, на посту глубинных бомб. Ищем крейсер, а…
— А можем встретить волчью стаю. Понятно, товарищ командир.
За Игнатовым ушли также помощник и заместитель. Долганов заметил резкий размах корабля, скатившегося с волны и захлестнутого новой боковой волной.
— Ветер меняется и слабеет, — сказал он вахтенному офицеру. — Сделайте замер.
И подчинился непрошеным мыслям, перебирая в памяти эпизоды трех лет командования кораблем. Во всех случаях его морской глаз был безошибочен: он не плохо воевал, и опыт, несомненно, шел ему на пользу. И все же он не был удовлетворен и не мог быть удовлетворен. В опыте корабля еще не было самого главного — боевой торпедной атаки. Да, конечно, на миноносце творческий взлет командирского искусства, тактическая дерзость, использование всех способностей людей и боевой техники — в торпедной атаке.
Но гитлеровцы избегали встреч в море и держали свои надводные корабли возле защищенных фиордов. Как и чем вынудить врага к бою? Оставалась, как полагали многие, надежда на случай, но Долганов верил в то, что ходом войны можно управлять, надежды на случай его возмущали. И все-таки сейчас он страстно мечтал, чтобы случай не ушел. Немецкие рейдеры появляются в Баренцевом море вдали от баз раза два в году.
Игнатов, искусно балансируя, перебежал на ют к бомбометам, пошутил с вахтенным, поглядел на приготовленный и закрытый брезентом боезапас и с беззаботным видом отправился в буфет.
— Поильцы-кормильцы, живот подвело совсем, — пожаловался он.
— Ага, самая игнатовская пишша, — объявил он, бесцеремонно заграбастывая картофелины и серебристую твердую таранку.
— Берите больше, товарищ старший лейтенант. Кофе еще есть, — поощрял вестовой.
Игнатов мотал головой, фыркал и, опираясь локтями о переборку, чтобы удержаться при крене, журил:
— Эх, ребята, ребята. Нет, чтобы доложить: все, мол, готово.
— Так вы, товарищ старший лейтенант, сами всегда приходите. Мы знаем, если качает, у вас аппетит растет.
Вестовые любили старшего лейтенанта Игнатова за то, что он, будучи дежурным командиром, избавлял их от лишних хлопот. Совершенно так же любили Игнатова бойцы его части, которых он ревниво представлял к наградам, справедливо распределял в увольнение, требовательно учил и был хорошим товарищем в неслужебные часы.
Его любили за открытую веселую силу здорового, жизнерадостного человека, распространявшего вокруг себя ощущение надежности и уверенности в том, что все будет хорошо.
Узнав, что тарани и картофеля в буфете много, Игнатов сказал:
— В случае, если не хватит, в баталерке получите, я своим снесу на корму, пусть погрызут.
Он опустил несколько картошин в широкие карманы, но вдруг рука его дрогнула.
— Боевая!
На долгий, пронзительный звон колоколов громкого боя все палубы и трапы корабля отозвались неистовым грохотом сапог, и сердце Игнатова сжалось.
«Вот оно, сейчас!..» — Он выскочил на мостик и в мальчишеской злости выругал и противника и союзников.
Отряд соединился с конвоем. Сигнальщики писали прожекторами позывные, и на горизонте всплывали ответные сигналы.
Подогнанные опасностью, один за другим вырастали на горизонте транспорты — высокие стандартные коробки «Либерти» и «Виктори». Они шли четырьмя колоннами, и когда эти колонны начали очередной поворот, на серой воде развернулась панорама гигантского плавучего города. Черные и камуфлированные корпуса «торгашей» с широкими трубами, перекрещенными полосами разных цветов, медленно переваливали через гребни. Мимо них быстро скользили фрегаты и корветы, отворачивая для перестроения в обратный путь. В дальнем конце плавучего города маячили длинные, приникшие палубами к воде и возвышавшиеся лишь боевыми башнями крейсера и авианосцы эскортной эскадры. Повсюду к клотикам взвивались сигнальные флаги, прорезали морозный воздух лучи прожекторов.
Это было величественное зрелище, но Игнатов продолжал бормотать соседу нехорошие слова. Опять у фашистов оказалась кишка тонка. Не в кого честно и открыто отправить торпеду! Зачем он согласился уйти с катеров? Чтобы стать преподавателем в маленьком торпедном классе на миноносце? Бросать глубинки матросы могут и без него!
Отряд начал перестраиваться в ордер охранения транспортов, назначенных сдавать грузы в Мурманске. Долганов повел корабль на место, заранее определенное инструкцией. Он вытащил трубку, но не закурил и уминал табак большим пальцем. Он тоже досадовал, что немцы повернули к норвежским базам и снова предстояла будничная конвойная работа.