Услышав прежние и нынешние данные о себе, хозяин квартиры поневоле вздрогнул. Потом тихо произнес:
— А если я откажусь?
Гюрза был готов к такому ответу:
— Сибирские лагеря еще не закрыты, места есть. Но я уверен, до этого дело не дойдет. Так?
Василий Дронов налил себе, выпил:
— Что от меня надо? — негромко произнес он, глядя на жующего с аппетитом гостя.
Два дня назад
Белесый туман окутал все вокруг: море, берег, прибрежный лес, начинавшийся метрах в двадцати от берега. Идти по мокрому песку и так было не из приятных, а тут еще туман, и в нескольких шагах ничего не видно. Двое с автоматами и портативной рацией неторопливо шагали, ведя дозор на своем участке. Впереди семенил на поводке верный друг — овчарка Граф.
— Знаешь, кто враг пограничника номер один? — спросил старший наряда Нырков, на минуту остановившись.
— Нарушитель, товарищ старший сержант.
— Правильно мыслишь, Заяц. А враг номер два?
— Наверное, туман…
— Снова правильно, рядовой Зайчиков. Туман для нас сплошная морока. Вот попробуй, разгляди, — Нырков присел, зорко всматриваясь в небольшой чистый просвет, образовавшийся между водой и нависшим над ней туманом, и ругнулся. — У нас в колхозе летом ночи темные, и батя любил говаривать: "Ночь, хоть выколи глаза". Теперь в пору сказать: "Туман, хоть выколи глаза".
Вскоре они двинулись, ступая по прибрежному песку, изредка разводя руками, как будто пробирались не через туман, а через лесную чащу.
Неожиданно Зайчиков остановился:
— Товарищ старший сержант, что это? — кивнул он в сторону леса. Нырков тоже остановился, всмотрелся:
— Что ты там заметил? — недовольно спросил он. — Я ничего не вижу.
— Да вон же, вон… — кивал Зайчиков.
— И вправду что-то чернеет между деревьев, — согласился Нырков. — А ну, пошли.
Согласно инструкции, отходить от берега разрешалось не более чем на пять минут. Поэтому пограничники наскоро осмотрели незнакомый объект, постучали руками и ногами по его массивному корпусу и недоуменно переглянулись.
— Что-то похожее на мощный трактор, — заключил Нырков. — А может, бензовоз.
— Это почему?
— Трактор потому, что у него гусеницы. А бензовоз потому, что похож на цистерну.
— А труба? Та, что вверх торчит?
— Выхлопная, наверное… так бывает. А вот почему кабина какая-то необычная и наверху? Непонятно…
Зайчиков снял с плеча кожаный рюкзак с портативной рацией:
— Будем сообщать дежурному?
Старший наряда Нырков пару секунд раздумывал:
— Нет. Когда вернемся, в рапорте отмечу. Думаю, это техника из ближайшего колхоза, — он снова постучал ногой по металлу. — Они там что-то строят.
— Но здесь же трехкилометровая зона?
— И что? Они иногда нарушают, потом извиняются. А по пьянке можно и в море очутиться. В нашем колхозе тоже был случай. Тракторист на своем тракторе поехал в ближайший райцентр свататься к своей зазнобе. Естественно, "поддал" и пьяный свалился с моста в реку вместе с трактором. Его искали, искали, а он в тридцати километрах от дома…
— Живой остался?
— Живой… Вот только технику, зараза, погубил. Раньше при товарище Сталине за такое посадили бы, а он отделался выговором.
Нырков и Зайчиков еще раз, недоверчиво озираясь, обошли вокруг неизвестного объекта, после чего Нырков сказал:
— Ладно, хватит с ним. Пора. Как там в песне: "Путь далек у нас с тобою…"
…Через час, дойдя до места, где просматривались контуры корпуса санатория, пограничники повернули назад. Участок их патрулирования закончился.
Когда они возвращались, туман заметно рассеялся, небо уже заволакивали серые облака. До заставы оставалось меньше километра. Вдруг Зайчиков спохватился:
— Товарищ старший сержант, а на обратном пути я этого… этого трактора не заметил.
— Молодец Заяц. Я тоже не увидел нашего объекта. Наверное, колхозники забрали свое детище. Сегодня появятся у нас с извинениями.
Тем временем туман окончательно растворился. Небольшие волны тихо омывали Балтийский берег.
Глава 2УЗНИК "САНАТОРИЯ" ВЫХОДИТ НА СВОБОДУ
1957 год, октябрь.
Город Ландсберг-ам-Лех в Баварии.
Тюрьма для военных преступников
Эта тюрьма была построена в 1910 году для особо опасных преступников. В 1924-м после подавления "Пивного путча" здесь отбывали наказание его участники, в том числе Адольф Гитлер, Рудольф Гесс и Грегор Штрассер.
Но человек со стороны никогда бы не подумал, что это тюрьма. Трехэтажный серого цвета особняк, чем-то напоминавший средневековый замок, сад внутри, асфальтированная дорога, ведущая к воротам. И только мрачный вид этих массивных железных ворот, будки охранников, да решетки на окнах говорили о том, что это не санаторий. Впрочем. Почему не санаторий? Режим для узников был жестким, но вполне приемлемым. День начинался с подъема в 6 утра, личной гигиены, уборки камер и коридоров и завтрака. После него заключенные работали в саду и клеили конверты. Далее обед, послеобеденный отдых и опять работа в саду. Наконец, в 17.00 ужин. Отбой был назначен на 22.00.
Заключенные имели право пользоваться тюремной библиотекой, за исключением политической литературы и книг по новейшей истории. Раз в месяц им разрешалось посылать и получать письма, а каждые два месяца предоставлялось право на свидание с родственниками. Здесь были чистые душевые и даже небольшой гимнастический зал. И кормили неплохо. Правда, потреблять алкогольные напитки не разрешалось.
Здесь совершались и казни, но только в первые годы после Нюрнбергского процесса. К началу 50-х годов тюрьма стала заметно пустеть — многие узники вышли на свободу. Причина проста — политика оккупационных властей, в первую очередь США, а также их западногерманских партнеров. Уже в 1952 году все бывшие нацистские чиновники, сотрудники СС и гестапо, согласно новому закону № 131, получили законное право занимать различные должности в государстве. Вершиной этих процессов стал закон об освобождении от судебного преследования, который вступил в силу в 1954 году. Практически со всех нацистских преступников были сняты обвинения, никто из них больше не считался преступником. Пришла пора ползучей амнистии.
К осени 1957-го узников "санатория" осталось совсем немного, всего восемь человек.
Одним из них был бывший оберштурмбаннфюрер СС Пауль Ройтман. Первые месяцы после ареста Ройтман был зол, как говорится, на весь белый свет. Еще бы, с ним в тюрьме сидели коменданты лагерей, матерые эсэсовцы, руководившие расстрелами мирных граждан, сожжением деревень и сел. А он во время войны никого не расстреливал, никого не сжигал. Он занимался охраной секретных военных объектов. И не его вина, что одна из ракет ФАУ, едва взлетев, упала на маленькую французскую деревушку, от которой ничего не осталось. Да и попался он бестолково. Жил спокойно в Испании под чужим именем, владел магазином спортивных товаров, приносящим небольшой доход. И все бы ничего, если бы не получил он вдруг письмо. Письмо было от брата Юргена, которого он считал погибшим. Юрген остался жив и перебрался в Люксембург. Он писал, что у него плохое здоровье, и перед смертью он хотел бы обнять брата. Пауль был тронут посланием и решил рискнуть. Из Испании до Люксембурга было два пути. Первый — напрямую через Францию; второй — морем до Италии, далее через Швейцарию и Германию. Помня о французской деревушке, Ройтман выбрал второй путь. И… в Германии его опознали.
Время злобы сменилось апатией. Однажды к нему в Лансбергскую тюрьму пожаловал представитель американской разведки и предложил сотрудничество. Ройтман отказался. Уж лучше досидеть свои 8 лет, тем более, что осталась ровно половина, а потом спокойно заниматься спортивными товарами. Да и как он мог сотрудничать с теми, от чьих бомб погибла его мать и многие родственники.
Читать Пауль Ройтман не любил, поэтому единственной отрадой для него было поливать цветы. Любовь к цветам уходила в далекое детство, когда он в охотку ухаживал за цветами, росшими у его небольшого дома в пригороде Мюнхена. Мать, медсестра из ближнего госпиталя, любовалась сыном, который и учился хорошо, и по дому все делал, и защищал своего младшего брата Юргена от драчливых сверстников. А как иначе? Он и Юрген росли без отца, погибшего в Великую, как тогда ее называли, войну.
Все изменилось, когда в дом пришел отчим. Леон Блюменталь владел швейной мастерской и был скуп до омерзения. Но первый конфликт между ним и Паулем случился на другой почве. Однажды под вечер, когда Пауль поливал цветы, Леон явился домой пьяный и прошелся по клумбе. "Зачем вы это делаете?" — возмутился Пауль. В ответ Леон, весивший около 100 килограмм, легко сгреб подростка в охапку, снял штаны и добротным кожаным ремнем отодрал по заднице. Это видели соседи, это видели проходившие по улице сверстники, а Пауль воспринял все, как личное оскорбление. И запомнил, надолго запомнил. Потом еще были стычки с отчимом, похожие на эту. После одной из них сосед Курт, владелец мясной лавки, подозвал Пауля и начал поучать: "Зачем ты позволяешь этому еврею глумиться над собой? Пока твой отец воевал за Германию, этот в тылу отращивал пузо. А сейчас такие, как он, устроили нам инфляцию. Ты немец и должен себя защищать".
Если бы только себя. Пришлось защищать еще и мать, которую Леон периодически бил, обвиняя в краже денег из собственного бумажника. В тот роковой день Пауль, который уже окончил гимназию и был студентом Мюнхенского университета, пришел с занятий раньше обычного. Уже подходя к дому, он услышал крики. Кричала мать — он сразу узнал ее голос. Когда Пауль вошел в комнату, то увидел лежащую на полу мать, возле которой суетился отчим, размахивая все тем же ремнем, которым когда-то стегал Пауля. Ну а дальше… он и сейчас не может сказать, что ему попалось под руку — похоже, что-то тяжелое. И этим тяжелым он со всей силой ударил отчима по лысому затылку. Тот, охнув, рухнул на пол, ударившись еще при этом виском об острый край стола. Мать тихо поднялась и с ужасом смотрела, что натворил ее сын. Леон Блюменталь лежал, широко раскинув руки, неподвижными глазами глядя в потолок. Из уголка рта сочилась струйка крови.