Гости улыбнулись, но ничего не сказали. Способность их машины летать как самолет, а садиться и взлетать как вертолет была той замечательной особенностью, которая и являлась достижением их родного Северного завода; она, эта способность, и интересовала многие армии мира. Предназначалась такая машина для своей армии, но прыгнувший в кресло министра обороны пузатенький генеральчик с кривой ухмылкой и птичьей фамилией сказал, что такие машины армия покупать не станет и продавать их за границу не разрешит. Барсов поехал в Кремль, но там сидели ельцинские люди, «агенты влияния», то есть политическая шпана, смотревшая в рот президенту, но только не нашему, а американскому. Они–то и сажали на мель всю военную промышленность бывшей советской империи.
Питерский Северный завод остановился, двадцать тысяч рабочих, инженеров и служащих оказались без зарплаты. Барсов и летел на восток, чтобы восстановить прежние деловые связи.
— Но вы нам скажите: мы можем продолжать полет?
— Полет?.. Да, можете. Конечно, можете. Но только после того, как предоставите нам выкуп. Мой шеф… — ну, тот, что послал меня к вам, требует миллион долларов. А если он требует, так уж это серьезно. Торговаться у нас не принято; миллион — так это уж значит миллион.
— У нас нет миллиона, — сказал Барсов. — И даже тысячи долларов мы вам дать не можем… по той причине, что и тысячи у нас нет. И людей, которые бы за нас заплатили, тоже нет.
— У вас нет долларов, — спокойно согласился Мохамед, он же Михаил, — но у вас есть самолет. Кстати, мой шеф сказал: «Осмотри машину, и если она мне подходит, то мы ее возьмем. Мой шеф берет все, что помогает нашей армии добывать людям счастье. Мы строим на земле то, что не удалось коммунистам: всеобщее счастье.
— Но кто же будет пилотировать? Эта машина сложна в управлении.
— Вы и будете пилотировать.
— Мы сдаваться в плен не собираемся. Передайте своему шефу…
— Я тоже так говорил, но потом запел другую песню. У них тут есть средства обращать любого неверного в мусульманина. Я не стал дознаваться, что это за средства, опустился на колени и воззвал к Аллаху. В одну минуту стал правоверным. И, как видите, ничего: живу. Аллах тоже Бог, и еще неизвестно, чей Бог добрее: христианский или мусульманский. По крайней мере, наш Бог не еврей и требует от людей соблюдения двух важных вещей: чтобы ни одна женщина не оставалась одинокой и всю жизнь слышала запах мужика, а второе — мы не признаем винопития, и каждый, кто лопает водку, заслуживает того, чтобы висеть на осине. Вам тоже я советую при первом же требовании воздеть к небу очи и покорно залепетать: «Аллах, Аллах! Спаси меня и помилуй. И не гневайся за то, что поздно пришел к тебе». Скажешь так и увидишь, какой свет сойдет на тебя. Это все, что я могу для вас сделать.
От слов таких у Елены бежал холодок по спине, но она не чувствовала себя растерянной. Характер летчика никогда еще не испытывал таких перегрузок, ее воля сжалась в кулак, мысль работала на форсированном режиме: что делать? что делать?..
Зураб во все время беседы не подавал голоса, он становился мрачнее и мрачнее. Что–то сказал Михаилу по–арабски. И тот, смерив его равнодушным взглядом, ответил, — и тоже по–арабски. И после этого Зураб ниже опустил голову, было видно, что он мучительно ищет выход, но ничего не находит. И тогда Елена, повернувшись к нему, сказала:
— Ну, вот, Зураб, мы невольно стали причиной ваших неприятностей. Но я надеюсь, что мы найдем выход из нашего положения.
Обратилась к Михаилу:
— Вы наш соотечественник. Должны же мы, русские, помогать друг другу.
И, с минуту помолчав:
— Я бы хотела осмотреть двигатель. Так ли уж серьезна нанесенная ему рана?
Михаил смутился, замотал головой, но сказал:
— Вы — да, можете, но только все другие останутся здесь.
— Хорошо. Я не возражаю.
И направилась к двери. За ней пошел и Зураб. Михаил его не остановил.
Осколок ракеты перебил медную трубку, по которой масло попадало на главный вал турбины. Елена отрезала поврежденный кусок и наладила крепление.
Зураб находился возле самолета и успел о многом переговорить с двумя охранниками. Они плохо представляли задачи своего отряда или не хотели об этом говорить, но сказали, что главный их начальник находится в горах в ста километрах отсюда. Михаил — один из его помощников, и начальник прислал его в надежде, что самолет принадлежит русским и Михаилу будет легче объясняться с пилотами. И еще бойцы говорили, что без выкупа они никого не отпускают.
В сопровождении Михаила к самолету подошел Барсов. Сказал Елене:
— От их начальника пришла радиограмма: перелететь на поляну поближе к их главному штабу. Михаила оставляют здесь, а с нами будут лететь и указывать нам место два бойца.
Сборы были недолги: десять–пятнадцать минут и самолет поднялся. Два бойца сидели возле дверцы пилотской кабины, указывали место, куда надо лететь. И Барсов, севший за руль первого пилота, согласно кивал головой, демонстрируя покорность, а сам напряженно соображал, что же ему предпринять в этой обстановке. Краем глаза поглядывал на пистолеты, нацеленные им в голову, и на Зураба, сидевшего в стороне на лавочке, на которую ему указали бойцы. И вдруг случилось невероятное: Руслан ударил одного бойца кулаком в голову, другого двинул ногой и в одно мгновение выхватил у них пистолеты. Барсов выскочил из пилотской кабины и захлопнул бронированную дверцу. Теперь трое мужчин было против двух бойцов, но, к удивлению пассажиров, те медленно поднялись и мирно уселись на маленький диванчик. А Руслан, подбросив на руке пистолет, протянул его одному из бойцов.
— Зачем? — крикнул Барсов.
— А они, пистолеты у них, деревянные.
Барсов открыл дверь заднего салона, пригласил туда бойцов. И, подтолкнув их, закрыл ее на замок.
— Теперь мы можем лететь спокойно.
И когда самолет приземлился, Барсов приоткрыл дверь пилотской кабины, спросил Елену:
— Ты не сообщила в аэропорт о нашей ситуации?
— Нет, не сообщила.
— Умница!
Выпустил из заднего салона бойцов, сказал:
— Вы славные парни, не полезли в драку. А теперь — вниз по трапу и валяйте на все четыре стороны.
Бойцы поблагодарили Басова, один из них снял с руки часы и протянул Зурабу. Зураб взял их, а бойцу отдал свои. На том они и расстались.
Загнали самолет в ангар на длительное стояние, отправились в город, где остановились в недорогой гостинице. Барсовы сняли трехкомнатный номер, а Руслан поселился напротив в однокомнатном. Любопытная Мария, едва бросив сумку в своей комнате, побежала к Руслану и тут, угнездившись в просторном кресле с высокой спинкой, капризно пропищала:
— И я хочу!
— Что ты хочешь? — спросил Руслан.
— Как вы, поселиться отдельно.
— А ты подрасти сначала. Рано тебе вылетать из–под крылышка родителей.
— А ты как папа, это он мне все время твердит: рано да рано. И еще гонит в балетную школу: зачем ушла? Иди да иди.
— Будь я на месте отца, ремнем бы тебя отходил. Ишь, чего удумала: школу на последнем классе бросить. Сколько сил затратила! Я же не бросал спорт на полдороге.
Мария не сразу ответила. И проговорила с грустным раздумьем:
— Ты талант. Тебе золото светило, а я… вечный материал для кордебалета.
— Как это… материал? Па–де–де танцевала… — я же видел.
— Па–де–де танцевала. И, может быть, не хуже, чем Ирина Костина, да только первую–то партию ей дадут, а не мне.
— Эт почему?
— А потому. Ты что — не понимаешь?
Маша печально на него смотрела.
— Нет, не понимаю.
— Эх ты, а еще олимпийский чемпион! Ты–то почему всех обошел? Я по телевизору смотрела. Ты как взошел на трамплин, выгнул грудь колесом, я и подумала: вот он — чемпион! А все потому, что — природа. Самим Богом сотворен на чемпионство. Каждая клетка у тебя чемпионская.
— Ну, уж! Сочиняешь ты! Клеткой одной не возьмешь. Тренировки!.. До потери сознания, до тошноты — вот как дается победа! Тут адская работа нужна. Тогда только на помост взойдешь.
— Ты–то взойдешь, и уже взошел. И все медали получил, а мне в балете ничего не светит: ни золото, ни серебро, — и даже бронза.
Она помолчала, а затем, грустно улыбнувшись, стала рассказывать:
— Я как–то одного артиста, молодого, красивого парня из драматического театра, спросила: почему тебя не видно ни в одной пьесе? А он сказал: «В спектакле ”На дне“ играю». А я ему: «И этот спектакль я два раза видела, и в нем тебя нет». — «Как нет! Я там с верхней полки падаю». — «И все?.. Упал — и роль кончилась?» А он мне серьезно: «Роль, конечно, невелика, да сколько я синяков набил». Вот и мне в балете: с полки падать. Других–то ролей ждать не приходится.
— Да почему? Сама же говорила: не хуже Ирины Костиной танцевала!
Маша долго смотрела на собеседника, а потом спросила:
— Понять я хочу: ты и в самом деле не понимаешь, почему мне из кордебалета не выбраться, или голову мне морочишь?
— Нет, Маша, я серьезно тебя не понимаю.
— Ну, ладно: представь теперь, как на сцене в сольной партии подолгу мозолит глаза зрителю этакая… соломинка. Будешь ты ею любоваться?
Руслан все понял, и — покраснел. А ведь и в самом деле: ножки и ручки у Марии тоненькие, плечи худенькие, а грудь и совсем не обозначилась. Как говорят в народе, телом не вышла. И только глаза серо–голубые и большие, как у теленка, тянут вас точно магнитом. Опустил он голову, трудно и долго молчал. Но потом оживился:
— Я тоже поначалу был угловатый. И лишь со временем… вошел в тело. И ты…
— Случается, и девчонки наливаются, словно куклы, да у нас в балете свои законы: если уж изначально прилепится ярлык, так его не отмоешь. Не хочу я… судьбу испытывать. Лучше в институт пойду, а потом к отцу на завод, как ты вот.
Но тут она заметила, как ее собеседник поморщился, точно от зубной боли. Спросила:
— Что с тобой? Я что–нибудь сказала неприятное?
— Да нет, у меня тут вот… — он потрогал позвоноч- ник, — спина болит. На олимпиаде последний прыжок неудачно вышел.