Беспокойство вызывал также возможный распад Курятника, что женщины рано или поздно вдрызг разругаются между собой. Но нет, Курятник оказался нужен и «курицам». Теперь, когда князь больше проводил времени в Ставке, чем в Дарполе, туда следом за ним перебрались и дарпольские воеводы, и «курицы». Лидия даже перевела в Ставку свою детскую школу. Евла свои мастерские перевести не могла, но приспособилась управлять ими на расстоянии, наведываясь каждый день в Дарполь на пружинной колеснице, а в Ставке якобы закупая кутигурскую шерсть. Да и Эсфирь вместе с Корнеем и толмачами-писцами тоже выставили свои шатры и «корзины».
Таким образом зимнее полутысячное население Ставки за считанные дни превратилось в стан для трёхтысячного разнородного племени. Отныне здесь уже проходили все советы, войсковые построения, боевые игрища и главное торжище. Если полгода назад кутигуры выражали неудовольствие по поводу нахождения в Ставке дарпольских людей, то теперь напротив были рады, что весь центр княжества переместился к ним.
Совершенно равнодушное отношение Дарника к происхождению окружающих его людей и строгое наказание к тем, кто вздумает обижать инородцев, приносило свои плоды: каждый видел, что всех в Князьтарханстве ценят только по их личным заслугам, и никак иначе, поэтому мог выбирать сам, что ему лучше: жить по старинке в своём отдалённом кочевье, наведываясь в Ставку и Дарполь от случая к случаю за покупками и развлечениями, или всеми силами постараться внедриться в круг служивых «княжьих людей». А для этого всего-то и надо лишь немного освоить общий «толмачский» язык, да доказать свою полезность Князьтархану и его ближнему окружению.
Установившаяся невыносимая жара диктовала свои законы: вставать с порозовевшем на востоке небом, стремительно делать всё задуманное и в полдень на три-четыре часа куда-нибудь прятаться под навес или войлочную крышу, чтобы вечером уже доделывать вторую половину работы. Впрочем, прятались в полдень не все, словенская молодёжь подала дурной пример и в полдень часть инородцев вместе с ними перебиралась к реке, чтобы тешить себя лежанием в парной воде под каким-либо кустом или ракитой. Отдал долг сему удовольствию и Дарник. Сначала купался с воеводами, но их голые тела лишь раздражали князя, и вскоре он приохотил к этому делу Курятник. Смотреть на телеса чужих жён, Калчу с Эсфирью, ему как-то не хотелось, поэтому велел всей пятёрке «куриц» облачаться в длинные полотняные рубахи и только так входить в воду. Сам тоже деликатничал, совершал речные заплывы обязательно в нижних портках.
Скоро у них появилось любимое место, малая отмель речного островка, куда «курицы» переправлялись сначала с помощью князя, а потом уже и сами по-собачьи, и затем, лёжа в освежающей воде под зелёной листвой, проводили свои беседы. Ни Корней, ни полюбовники Калчу, ни гриди-охранники на их отмель не допускались, следили как князь с «курицами» любезничает и хохочет только издали. К этому времени у каждой из советниц образовался свой круг наперсниц, готовых жадно ловить каждое слово с княжьих посиделок, что позволяло Дарнику отправлять через «куриц» нужные послания дарпольцам быстрее, чем через доносчиков Корнея. Если же что-то слишком откровенное вызывало у горожан недовольство, то всегда можно было сослаться на пресловутую бабью брехню, мол, это они захотели такое предположить, а когда предположили, решили, что так и было сказано, и выдали уже за подлинные княжьи слова. В свою очередь интерес наперсниц побуждал и «куриц» допытываться «важного и секретного», а князя — делать необычные признания.
Зачин обычно подавала Лидия, держа в голове продолжение «Жизнеописания словенского князя», которое она никак не могла закончить.
— А ты завидовал кому-нибудь когда-либо? — спрашивала вдруг она, усаживаясь по грудь в воде так, чтобы ни на что лишнее не отвлекаться. — Сейчас-то ты вряд ли кому завидуешь, ну, а раньше, в самом начале? Если не хочешь говорить — не надо.
Остальные матроны тоже замирали, любопытно поворачивая головы.
— Знаешь, я всю жизнь честно пытался кому-нибудь позавидовать, но у меня ничего не получалось.
На это «курицы» начинали недоверчиво гудеть, выражая своё слушательское недоверие. Приходилось дополнительно пояснять:
— Во-первых, завидовать прежним героям не имело смысла — они-то давно мертвы, а я жив, значит, ещё могу совершить что-то заоблачно великое, во-вторых, завидовать ныне живущим тоже как-то не выходило: мои мысли, ощущения, устремления всегда были настолько яркие и безудержные, что я даже к хазарскому кагану или ромейскому базилевсу мог относиться только с жалостью — у них этого моего богатства наверняка нет.
И снова гудение.
— Неужели и чужим красавицам ни разу не завидовал? Ни за что не поверим!
— Чужие красавицы для меня только повод сильней пылать страстью к той, что рядом со мной каждую ночь, — отмахивался он и в пику наложницам влюблёнными глазами ел Милиду.
Изредка, да метко пускалась в расспрос Калчу.
— Почему ты так всем стараешься внушить, что кровную месть надо запрещать? Ведь на этом строится вся сила характера кутигур, хазар, луров, да и твоих словен тоже?
— На этом строится лишь пустота человеческой жизни, — с готовностью ввязывался в спор князь. — Особенно, когда рядом нет нужного для большого сражения противника. Пашет, пашет смерд землю и получает самый малый урожай. А тут вдруг подворачивается кровник и можно все устремления души и тела направить на его позволенное обычаем убийство. При этом он прекрасно знает, что потом родня кровника точно такую охоту устроит на него. Какая тут сила характера?! По-моему, ничего ничтожнее и глупее этого и быть не может. Навсегда изгонять убийц из родной земли — вот что самое разумное.
— И куда их изгонять?
— А в моё войско, куда же ещё. А я уж подарю им смерть славную и достойную.
— Но ведь ты сам убийцу безродного мальчишки не изгнал, а казнил?
— Это же была не месть, а мой княжеский судебный приговор.
— А разве тебе самому не приходилось своим врагам мстить? — продолжала допытываться воительница.
— Да у меня врагов никогда не было и никогда не будет, — как маленькой девочке объяснял ей и остальным «курицам» Дарник.
Они, разумеется, такому заявлению поверить не могли.
— Когда в пятнадцать лет я в одиночестве на долблёнке покинул свою Бежеть, я уже знал, что раз я готов кого-то убить, то будет только справедливо, что и кто-то другой захочет меня убить и на это не надо обижаться, а принимать как есть, — стараясь быть убедительным, растолковывал он. — Никто никогда не видел и не увидит, чтобы я избивал кого-то безоружного, или приказывал вешать сдавшихся противников.
— Но ведь это ты придумал поединки «двое на одного»? — не без язвительности поддерживала Калчу Лидия. — Ещё и говоришь, что нет героя, который может справиться с двумя просто умелыми ратниками. А ведь это то же самое, что нападать на безоружного.
— Ну вот хотел вас, доверчивых, обмануть и не получилось, — смеясь, сдавался он.
Эсфирь всё не могла забыть, как он год назад отказался от её любовных услуг в пользу Корнея, и раз за разом хотела выяснить, какие именно ему нравятся женщины. Князь с удовольствием отшучивался: «молчаливые», «застенчивые», «безропотные», «терпеливые», «самоотверженные». Но однажды ему самому стало интересно: а действительно — какие?? И он вслух при купальщицах попытался разобраться:
— Видимо, всё дело в моей матери. Когда мне было пять лет, её вместе со мной изгнали из нашего селища. И десять лет подряд, я лето проводил с двоюродными братьями в Бежети, а зиму вдвоём с матерью в лесной землянке. И за эти десять лет я не слышал от матери ни одной жалобы на такое её положение. В первую зимовку на нашу землянку напал медведь-шатун. И моя мама, она была худенькой и ростом ещё меньше Калчу, сумела убить его: вилами, рогатиной, стрелами из самострела. А ещё за десять лет мы с ней ни разу не голодали, хотя в самой Бежети небольшой голод был. Своими ловушками и самострелом она добывала дичи столько, что хватало даже для обмена на хлеб, репу и овёс. Но самое главное, что ей от моего деда Смуги Везучего достался целый сундук со свитками на словенском и ромейском языке. Как этот сундук попал в Бежеть, я так никогда и не узнал, но попал. И дед был единственным человеком умеющим читать по-словенски и этому он научил мою маму. А она уже в землянке научила читать меня. А чуть позже я уже сам подобрал ключ к пониманию ромейских свитков. Вот и весь секрет моего отношения к женщинам: «Делай, что должна делать и ни на что не ропщи».
«Курицы» выслушали его слова молча, внешне никак не прореагировал. Однако вскоре Дарник заметил кое-какие изменения в их поведении. Калчу к своему учителю словенского языка, взятому ещё зимой, добавила учителя-ромея. Следом за ней принялась изучать ромейский язык и пристрастилась к чтению ромейских книг и Милида. Евла ещё больше развила кипучую деятельность, открыв в Ставке большую прядильную мастерскую и лавку по продаже готовых тканей и ковров. Лидия посадила восемь своих лучших учеников за переписку ромейских книг. Эсфирь, помимо перевода с другими толмачами ромейских книг на словенский язык, открыла школу для кутигурских детей.
Что касается расспросов Евлы на купаниях, то её больше всего интересовало: будет ли новое пополнение в Курятнике или Женском Круге, как они сами предпочитали себя называть, и вообще, почему он выбрал именно их пятерых? Не угрожает ли им появление, например, Меванчи или кого ещё? Ну и допросилась, в конце концов, когда Рыбья Кровь им с улыбкой сообщил:
— Причина вашего выбора мной очень простая. Перед каждой из вас я в чём-то виноват. Как бы мы здесь не смеялись и не веселились, это чувство вины во мне никак не исчезает. Но когда вы вместе, и чувства вины становится больше в пять раз, то я понимаю, что ничем и никогда не исправлюсь перед вами, и от этого сразу обретаю полную свободу и в словах и действиях. Низкий поклон вам за это!
Увы, «курицы» подобные тонкие намёки не понимали, им хотелось чётко услышать, за что именно Великий Князьтархан виноват перед ними. Почему бы бестолковым и не признаться: