Хуже бывало, когда ратников приговаривали к «удачному полёту» — при котором осуждённого с петлёй на шее ставили на высокий чурбачок, где он мог либо соскользнуть и удавиться, либо каким-то образом освободить связанные за спиной руки и остаться живым и свободным. То есть как бы уже и не князь, а сама судьба выносила виновнику приговор. Находились ловкачи, которые по два-три раза попадали на эти чурбачки и оставались в добром здравии. Зато если в петле погибал твой невинный побратим, это ложилось на счастливчика несмываемым пятном. В ромейской, лурской и хазарской хоругвях также применялась порка кнутом, но князь для своих словен такого не признавал: мол, бичевание только для рабов и смердов, а не для воинов.
— Поэтому надёжней всё-таки выкупить, — посоветовал Рыбья Кровь ходатаям, тут же при них отдавая распоряжение нарастить двухпетельную виселицу до шести петель.
Князь ускакал по делам, а смущённые ходатаи продолжали чесать затылки.
— Ловко он вас, — подначил их один из новолиповских ветеранов. — Теперь даже если он их всех повесит, виноваты будете вы, что не смогли собрать нужную казну.
В тот же полдень на Судебном дворе при стечении двух сотен выборных зрителей состоялся княжеский суд. За длинным столом на возвышении сидел Рыбья Кровь и шесть воевод: Гладила, Корней, Агапий, Янар, Сигиберд и хорунжий луров Нака. В десяти шагах перед судейским столом в ряд стояли шестеро подсудимых: двое горцев-луров и двое словен со своими напарниками-побратимами. Так получилось, что в игре по одному словенину и луру вышли победителями, и по одному — проигравшими. Дарник долго тянуть разбирательство не стал, только выяснил, кто что выиграл и проиграл, и объявил, что сегодня ограничится половинным наказанием, и велел тех, кто выиграл, отпустить, а двух проигравших вместе со словенским побратимом повесить.
Услышанный приговор сильно смутил друзей подсудимых: они-то полагали, что половинный приговор — это позорный столб, ссылка или пусть даже продажа в рабство в Хемод. А тут на тебе! Некоторые ещё надеялись на «удачный полёт». Но нет, вместо чурбачков осуждённым подставили маленькую скамеечку, и на неё подняли троих приговорённых с петлями на шеях. Если чернявый горбоносый лур, награждённый медной фалерой за ночной бой с хемодцами, и игрок-словенин, участник Критского похода, принимали наказание со стоическим самообладанием, то напарник словенина был совсем юным необстрелянным ополченцем и из глаз у него потоком катились слёзы.
Видеть это было невыносимо, и князь подал знак палачу выбить скамейку. Несколько женщин вскрикнуло, часть мужчин отшатнулось, многие зрители ещё с напряжением ждали, что вот-вот палач по знаку князя перережет удавки. По ногам дёргающихся бедолаг стекали ручейки мочи. «Впредь буду только головы рубить», — пообещал сам себе князь, смущённый этим дополнительным унижением висельников.
Словене-ополченцы, как всегда, смотрели на князя с неким мистическим страхом: по их представлениям в момент большой ярости допускалось убивать кого и как угодно, но, остынув, тем более на следующий день лишать человека жизни, особенно невинного, являлось тяжким грехом. Но князь был сама безмятежность: воеводы за это голосовали, я пообещал наказывать только наполовину — чего ещё вы от меня хотите?
И вместо князя затаённый гнев ратников обрушился на отпущенных на свободу двойных везунчиков. В тот же вечер игроку-луру в проулках между юртами перерезали горло, а напуганный этим игрок-словенин вместе с напарником на следующий день попросились у Дарника на самую дальнюю сторожевую вежу, куда тут же и убыли.
— Теперь ни хазары, ни луры, ни ромеи, ни тервиги ни за что не согласятся, чтобы у них были напарники-побратимы, — мрачно предрёк Корней.
Рыбья Кровь и сам понимал, что перегнул палку, но это только ещё сильней злило его. Ведь, случись такое во время похода, никто бы и не пикнул. Значит, если хотите считать себя воинами, то и терпите воинскую суровость, а хотите милосердия, то признавайте себя простыми мирянами, которые не ведают, что такое ратный закон.
Наверно, объясни он всё это хотя бы Ближнему или Воеводскому Кругу, и кривотолков в Дарполе удалось бы избежать. Но тут подошла пора забирать из Хемода Милиду с её тервижками, и князь на время отвлёкся от текущих дел.
Если неделю назад женщин к аборикам отвозили на двуколках, то теперь их заменили сани, и по лёгкому снежку катить на них было любо-дорого.
Подъёмный мост был уже опущен и на берег аборики выносили клетки с гусями и утками, корзины и мешки. Едва Дарник с Янаром и мужьями других тервижек выбрались из саней, как из ворот показались Милида и жена Янара Квино с младенцами, а за ними ещё четыре тервижки в сопровождении нескольких разодетых хемодских женщин. Вынесенные клетки и корзины оказались подарками, которые едва поместились на сани, почти не оставив места для воссоединившихся семейных пар. Гостьи тепло попрощались с хозяевами, и санный поезд тронулся в сторону Дарполя.
— Всё было очень хорошо, — щебетала Милида, ласкаясь щекой о полушубок Дарника. — Вот попробуй, — она протянула ему маленький мешочек. В нём находились продолговатые липкие фрукты. — Это финики.
Дарник попробовал — было действительно очень вкусно.
— Там у них и сады, и виноград, — продолжала жена, уже почти не делая ошибок в словенской речи. — Они готовы у нас покупать и колбасы, и солонину, и копчёности.
— Моя ты торговка! — посмеивался Рыбья Кровь, держа в руках свёрток с Альдариком. Тот не спал, серьёзно разглядывая круглыми серыми глазёнками отца.
— Смотри, что ещё мне подарили! — Милида распахнула повязанный на шее пуховый платок, чтобы показать золотое ажурное ожерелье с полудюжиной самоцветов.
Дарнику стало неловко: с тервижками они посылали лишь две медвежьих шкуры, водяные часы и три шёлковых отреза, ответный подарок хемодцев явно это превосходил.
Наклонившись, он поцеловал жену в висок, с жадностью вдыхая её вкусный запах. Что-то насторожило его, он поцеловал ещё раз: висок и лоб Милиды горели. Да и в глазах был какой-то нездоровый блеск.
Пока домчались до Дарполя, жар у Милиды ещё больше усилился. И в хоромы на верхний ярус Дарник вносил жену уже на руках. В городе удивление и зависть к богатым гостинцам быстро сменились злым слухом: княгиню отравили!
Она не кашляла, не задыхалась, не сопливилась, вот только мелко дрожала и погружалась в полубред. Альдарика отдали янарской Квино, благо с ним пока было всё в порядке, и в хоромы сбежались все дарпольские лекари: от ромейских хирургов до лурских шаманов и словенских знахарей. Сразу начали варить какие-то травяные настойки, советовать всевозможные окуривания, растирания, кровопускание. Последнее князь категорически запретил, выгнал и шамана с его чадящими палочками, растирать Милиду взялся сам. Приказал лучше топить и снизу и наверху, а потом разделся и взобрался к жене под одеяло. От его тёплого тела ей как будто стало чуть легче. Но, когда он попытался покинуть постель, она снова начала бредить. И, коротко отдав воеводам и тиунам распоряжения по хозяйству, он вернулся на ложе. Так и провёл трое суток не отходя от жены, меняя ей пропотевшие рубашки и сам сажая на ночной горшок. «Только не это! Только не это!» — повторял про себя как заклинание — нежданная смерть жены могла изменить весь смысл его дарпольского существования. Рядом присутствовала лишь пожилая жена Сигиберда, подкладывая в очаг древесный уголь и подавая для Милиды тёплое питьё. Да иногда заходил Корней сообщить, что происходит в городе. Все дарпольцы любили свою княгиню, и теперь там готовилась ни много ни мало война против вероломных абориков. Напуганные этим старейшины Хемода то присылали какие-то снадобья, то направляли в Дарполь лучшую хемодскую лекарку.
Наконец на четвёртый день Милиде стало чуть лучше, она даже попросила куриного бульона и пошла на быструю поправку.
Не успел, однако, Рыбья Кровь вернуться к своим княжеским делам, как в столице случилось новое происшествие. На этот раз бунт подняли женщины. Подавляющее их большинство составляли рабыни или девицы из весёлых домов Хазарии. Чтобы они не ушли назад с хазарским и ромейским полками, князь обязался всем им каждый месяц выплачивать по одному дирхему только за то, что они остались с войском на зимовку. Однако некоторым из них жизнь верной жены или наложницы вскоре показалась слишком пресной. И как только нашёлся хороший вожак в юбке в лице бой-бабы Вереи из Ирбеня, как в Дарполе образовалось сразу три Весёлых юрты, где помимо телесных услад рекой лилось ячменное вино, пели озорные песни и даже плясали. Верея завела себе шестерых сторожей, но их охрана оказалась не слишком надёжной против бывалых бойников, и тогда она обратилась к Дарнику за покровительством над Весёлыми юртами, мол, спокойствие в городе — твоя, князь, прямая забота, и заодно пообещала выплачивать в городскую (то есть в княжескую) казну по 5 дирхемов в месяц с каждой своей юрты. Рассмеявшись от такого предложения, князь легкомысленно принял его, не очень задумываясь о последствиях.
Сначала всё шло хорошо, в городе даже прекратились насилия над женщинами, когда по ночам их похищали рядом с собственным жильём и, накинув на голову мешок, быстро, по-заячьи удовлетворяли свои жеребячьи потребности.
Но затем красотки Весёлых юрт стали разгуливать по городу в дорогих монистах и шелках, и благочинные жёны с полужёнами, как в Дарполе называли наложниц, не выдержали. Явились к князю с требованием запретить срамным девкам шастать по городу и зазывать к себе их мужей и чтобы князь не платил им свой заветный дирхем.
— Вот только мне больше делать нечего, как разбирать ваши бабьи свары! — сердито отмахнулся от них Дарник. — Хотите — сами открывайте свои Весёлые юрты, изголодавшихся ратников на всех вас хватит.
Не удовлетворившись таким ответом, благочинные принялись обрабатывать своих мужей и полумужей. И те вскоре в самом деле «обнаружили», что князь, берущий мзду с Весёлых юрт, — позор и бесчестье! Пошли толки о народном вече, мол, князь для походов, а в городских делах решение надо принимать общим обсуждением и согласием. Казнь невиновного побратима, глупость с камнемётной охотой, объявление смертной казни за убийство коровы и умаление княжеского ранга позорным сводничеством — об этом отныне всё резче и громче говорили в каждом дарпольском жилище.