Небольшая течь в одной из труб на заводе, где вырабатывался мортонит, поражение механика Грэйва и Ментони, — маленькая непредвиденная случайность — повлекли за собой взрыв газохранилищ, а с ним и те разрушения, которые надолго вывели из строя организованную лихорадочную суету города-великана и взбудоражили потрясенное и испуганное человечество.
Несколько миллионов людей застыли, как вкопанные, в самых разнообразных положениях.
Вереницы автомобилей, лишенных управления, наскакивали друг на друга, врезались на полном ходу в стены, в пешеходов, и груды неподвижных людей; некоторые машины ввозили своих безмолвных пассажиров, полумертвых от страха, в магазины и кафе, прибивали себе дорогу сквозь огромные зеркальные витрины. Та же участь постигла трамваи и подземку. Поезда, переполненные застывшими телами пассажиров, сдавленных в смертельном страхе, слетали с рельс, крушили вагоны и обреченные жертвы в щепы и кровавые груды мяса.
Ни один человеческий голос, ни один вопль ужаса, ни один стон не нарушал грандиозную разрушительную работу.
Послушные машины и орудия, все обилие разнообразных стальных рабов человека вырвалось в миг из-под его железного руководства и справляло бешеный, безумный праздник, торжество над поверженным своим владыкой, бессильным и молчаливым, как трава под лезвием косы.
Потоками лилась кровь. Поезда со всех концов Соединенных Штатов прибегали, задыхаясь, на вокзалы, мяли упоры, как яичную скорлупу, и, разворачивая стены, проносились через запруженные народом залы на площади и скверы. Пароходы дико ревели в порту, лезли, как одержимые, на мели, на молы, перевертывали огромные свои многоэтажные тела в тухлой воде Мичигана или врезались носами в бетонные набережные.
В паровых котлах выкипела вода, пламя жадно лизало железо, котлы летели на воздух и фабрики чернели развороченным нутром. Разнузданное пламя свирепо спешило сквозь теснины улиц и переулков, жарило людей, недвижно ожидавших страшную смерть, сжигало парки и скверы, изгибало могучие железные основы небоскребов, как тоненькую проволочку. Дым душил оставшихся в живых, солнце меркло в дыму, и желтоватое зарево встало над Чикаго, захлестывая безоблачное небо.
На электростанциях взрывались выключатели, и чудовищное напряжение пробивало многопудовые изоляторы. Трубы водопровода и канализации лопались под землей от чрезмерного давления, как мыльные пузыри, и по улицам хлестали бурные потоки воды и нечистот.
Станки на фабриках и заводах рвали на волокна товары, крошили сырье, затягивали в железные пасти омертвевших рабочих, лишенные смазки, тонко и нудно скрипели похоронный марш своим поверженным властителям и под конец замирали исковерканные, изуродованные, в хаотической груде колес, винтов и рычагов. Маховые колеса свирепели с каждой минутой, ускоряя безумный бег, чтобы под конец разлететься в куски.
А над всеми разрушениями, над взрывами, обвалами, столкновениями царило завывающее пламя, могучее, державное пламя.
Так в течение четырех часов гибло Чикаго. На его улицах, в конторах, в жилых домах и на заводах, в туннелях подземки, на дне Мичигана, в лифтах, на крышах небоскребов, в ваннах и за обеденным столом гибли сотни тысяч его жителей, не в силах произнести даже последнего проклятия.
Помощи не было. Многомиллионная столица штата Иллинойс в одно мгновение была изолирована от остального света. Сотни нитей, связывавших это второе сердце заокеанской республики со всеми ее городами и городами пяти частей света, лопнули мгновенно, разом, повергнув в изумление и суеверный страх озадаченный мир. Напрасно гремели звонки на междугородних телефонных станциях. Напрасно стрекотали телеграфные аппараты, напрасно ползла бесконечная, недоумевающая лента каблограмм. Напрасно пели во всех уголках земного шара антенны радио-станций, заклиная об ответе — эфирные волны бесстрастно пробегали над Чикаго, не пойманные никем, не расшифрованные, не превращенные в кричащие буквы человеческого ужаса и взвинченного любопытства.
Из ближайших городов выпускались экстренные поезда. Она добирались
до пораженной зоны и гибли, гибли просто и ужасно, как многие другие, как сотни других. Некоторые по нелепой случайности проезжали до Чикаго благополучно. Но в их вагонах сидели мертвые от испуга, застывшие люди, жалкие «спасители», жертвы человеческой привычки любопытствовать и помогать.
Уже к вечеру стали прибывать аэропланы. Они кружили над застывшим городом, и пилоты удивленно смотрели на пожары, на переполненные улицы. Затем они бодро нажимали на руль высоты, но, снизившись, застывали за рулем безжизненные, и освобожденные машины, повинуясь первобытной силе тяготения, камнем бросались вниз, в безумный город, разбивая свои корпуса о тела своих седоков, о крыши небоскребов и асфальт площадей.
Чикаго погибало, отрезанное от мира и лишенное помощи. Всполошенный мир с замиранием сердца ожидал развязки непонятной драмы. А виновник всего этого, гениальный химик и злосчастный изобретатель мортонита, Артур Мортон, умирал в нескольких милях от Чикаго под обломками Нью-Йоркского экспресса, который постигла участь всех других поездов, направлявшихся в этот роковой день в Чикаго.
Разбитые вдребезги вагоны, перевернутый локомотив, груды щепок, развороченные диваны, искривленные оси и раздавленные, измятые, разодранные тела пассажиров — вот что осталось от сверкающего роскошного Нью-Йоркского экспресса. По обе стороны полотна тянулась жизнерадостная, зеленая лужайка, над головой сверкало синее небо, а над жалкой кучей обломков, перемешанных с кровавым человеческим мясом, клубился синий дымок и не осевшая пыль, пахло кухней из исковерканного ресторана-вагона и нефтью из раздавленного бака. Была странная мертвая тишина, не слышно было ни стонов, ни криков о помощи, и оставшиеся в живых с невозмутимым спокойствием лежали, на трупах, под обломками, как если бы это было самое удобное ложе в мире.
Только в одном месте кто-то зашевелился, высунул руку из хаотической кучи и громко выругался. После некоторых усилий человек освободился от давящего груза и живо вскочил на ноги. Это был Тэдди Грэн. Он был цел и почти невредим. Шатаясь, с искаженным от страха лицом, с изумлением разглядывая ужасную картину разрушения, он озирался вокруг, потрясенный невыносимым, гнетущим безмолвием.
Неожиданно, у самых его ног раздался глухой стон, и уже через минуту Грэн раскопал под обломками своего учителя Артура Мортона, истекавшего кровью. У него были перебиты ноги и раздавлена грудь и из оскаленного рта текла тоненькая алая струйка. Но в глазах светилось сознание, и выражение ужаса и боли искривило его бледно-серое лицо.
Грэн вынес его на траву, и тут только оба они обратили внимание на других уцелевших пассажиров.
— Тэдди! — слабым голосом сказал Мортон: — посмотрите на этих людей — они поражены мортонитом. Вероятно, на заводе случилось несчастье. В Чикаго, должно быть, грандиозная катастрофа. Что я наделал! — Отправляйтесь немедленно в Чикаго, — продолжал, хрипя, умирающий: — немедленно сделайте все, что в ваших силах, чтобы помочь, успокоить, организовать…
— Я не покину вас, — хмуро сказал Грэн.
— Нет, вы сейчас же… Мы виноваты в этом несчастье… Я… Искупите хотя бы немного нашу вину… Оставьте меня… Я умираю. Там нужна помощь!
Мортон в самом доле агонизировал. Больше он не произнес ни одного слова. Грэм молча стоял над умирающим другом, и его бескровные губы кривились в нервной судороге.
Когда все было кончено, Грэм жалко махнул рукой, как человек, не умеющий плакать, и нетвердой походкой зашагал по сочной и безмятежной траве и сторону от полотна.
Был тихий, сияющий день. Солнце спешило к закату. В воздухе было разлито сонное спокойствие, и Грэн никак не мог примириться с мыслью, что где-то, совсем близко, в колоссальном городе, в дыму и тумане, видневшемся вдали, происходит нечто безумное и ужасное. Но когда Грэн пересек лужайку, направляясь к ферме, расположенной у шоссе, в полмили от места крушения, то первое же, что он увидел, заморозило в его жилах кровь и заставило отбросить все сомнения. На шоссе стоял небольшой грузовик, нагруженный мешками, и перед радиатором согнулся старик-фермер, ухватившись за рукоятку от магнето. Несчастный заводил машину в момент, когда произошла катастрофа.
Грэн с трудом оторвал его руку и отнес его, полуживого, в ферму. Внутри было несколько человек, застывших в разнообразных положениях, но даже Грэна, привыкшего ко всевозможным сюрпризам при его работе с мортонитом, передернуло от ужаса: на стуле сидела молодая женщина с ребенком на руках и маленький человечек лежал недвижный, судорожно обхватив губами сосок оголенной груди.
Грэн почувствовал легкое головокружение. Он пытался отнять ребенка от груди, но в глазах матери он прочел выражение такого страдания и ужаса, что оставил обоих в том же положении. Затем он неловко прошелся по комнате — конфузливый, беспомощный ученый, единственный живой человек в Чикаго, заброшенный иронией судьбы в этот ад.
— Не беспокойтесь! — сказал он хрипло, сам испугавшись своего голоса: — это пройдет. Вам ничего не сделается. Через четыре часа вы вновь выздоровеете.
Могильная тишина была ответом.
Тогда Грэн ринулся вон, на улицу, лихорадочно выкатил из сарая новенький форд и поехал в Чикаго.
Картины разрушения и неожиданные, сумасшедшие зрелища, бесконечное нагромождение ужасов и бедствий вскоре повергли его в состояние какого-то безразличного отупения. Местами было невозможно проехать из-за обрушившихся на мостовую зданий, из-за автомобилей и трамвайных вагонов, сгрудившихся в фантастические баррикады. Местами лежали целые кучи упавших, задавленных, свалившихся на ходу или выброшенных из надземного поезда людей, убитых и застывших. Часто вырывалось навстречу из домов или из опаленных, почерневших улиц воющее пламя. Едкий дым преследовал его по пятам, и тогда приходилось сворачивать, объезжать, чтобы опять наткнуться на пожарище.