Московские слова, словечки и крылатые выражения — страница 6 из 7

Что такое «Истинно московское название»?

Глубокий знаток московской топонимики, архитектор, историк Москвы Алексей Александрович Мартынов в своей книге «Названия московских улиц и переулков с историческими объяснениями» писал более ста лет назад: «Названия урочищ, площадей, улиц и переулков произошли не случайно; не произвольно выдуманы были имена для обозначения той или иной местности. В этих названиях заключается большей частью указание на историческое событие, на известное в свое время лицо, на бытовую, на местную особенность; в них хранится память прошлого, иногда отдаленного…»

А московский журналист конца XIX века Д. А. Покровский свои «Очерки Москвы» начинает словами: «Московскую да и вообще русскую историю в Москве можно изучать, просто прохаживаясь и разъезжая по улицам да прислушиваясь к названиям улиц, переулков, площадей, урочищ, церквей и вникая в их смысл и значение».

Эти два высказывания, каждое по-своему, и указали и охарактеризовали самую главную черту исконно московских названий. Она заключается в том, что каждое московское название имеет смысл и отмечает какой-либо исторический факт, причем обязательно относящийся к этой улице.

С первого взгляда не всегда бывает очевидна связь названия с его историческим источником, но она всегда существует, и любознательный, настойчивый исследователь когда-нибудь да отыщет этот источник.

Москвичи знают эту особенность. На этом держится их твердая уверенность в том, что каждое московское название имеет свою историю, и этой уверенностью объясняется их страсть придумывать легенды, объясняющие то или другое название, истинный повод для которого скрывается во тьме времен: таковы легенды о Марьиной Роще, о Бабьегородских переулках и других старинных московских улочках.

Вторая черта истинно московского названия: его придумал не какой-нибудь начальник и назвал улицу, как ему хочется, а возникло оно само по себе в народе. В народе обычно бытовало одновременно несколько названий улицы, одни считали самым примечательным в ней одно, другие — другое, третьи — третье, и каждая группа называет улицу по-своему, до тех пор, пока весь московский народ не примет какое-то одно название.

Так известная московская улица Плющиха обрела свое название в XVIII веке. В то время у нее было три названия: Саввинская, так как она проходила мимо Саввинского монастыря; Смоленская, поскольку вела к храму Смоленской иконы Божией Матери в Новодевичьем монастыре, и Плющиха, ибо так назывался находившийся на этой улице кабак. В конце концов, победило последнее название, потому что самым популярным и известным в округе ориентиром на улице оказался кабак.

Третья черта истинно московского названия такова, что оно выдержало испытание временем. И когда множество других названий, просуществовав несколько лет, забываются, уходят в небытие, истинно московское живет века и становится живым памятником московской речи и истории.

Для иллюстрации приведем историю названия Камергерского переулка. Оно возникло в конце XVIII века, когда оказалось, что в этом небольшом переулке живут два камергера, а в начале XIX века к ним присоединился еще и третий. Это был действительно редчайший случай такой кучности камергеров, потому что по штатному расписанию при российском дворе их полагалось всего двенадцать на всю Россию. Название Камергерский возникло как неофициальное. Переулок тогда назывался Егорьевским по монастырю святого Георгия, потом он назывался Спасским по церкви Спаса Преображения, потом Одоевским по дому князя Одоевского. Почти столетие название Камергерский бытовало как народное, но при этом среди москвичей переулок был более известен под ним, чем под всеми другими. Только в 1886 году, столетие спустя, Городская Дума признала название, и впредь в документах его стали именовать Камергерским. В 1923 году переулок переименовали в проезд Художественного театра, но в 1992 году он вернул себе свое прежнее название, что москвичами было встречено с радостью. И можно сказать с уверенностью: как бы его впредь не переименовывали власти, это название все равно будет возвращаться.

И наконец, истинно московское название должно быть выразительно, звучно, легко произносимо и обкатано, отшлифовано, а иной раз и преобразовано по законам живой разговорной московской речи: не Покровская улица, а Покровка, не улица святых Иоакима и Анны, а Якиманка.

Известен обычай москвичей подробно объяснять, где он живет, возле чего и за чем, куда идти и куда не надо ходить. Так вот, В. И. Даль записал московское присловье, пародирующее московский адрес. Оно составлено из названий улиц, урочищ, районов, находящихся в разных концах города и демонстрирующих разнообразие и прихотливость московских топонимов.

«У Всех Святых на Кулишках, что в Кожухове за Пречистенскими воротами, в Тверской ямской слободе, не доходя Таганки, на Ваганке, в Малых Лужниках, что в Гончарах на Воргунихе, у Николы в Толмачах, за Яузой на Арбате, на Воронцовом поле, близ Вшивой горки, на Петровке, не доходя Покровки, за Серпуховскими воротами, позади Якиманской, не доходя Мещанской, в Кожевниках, прошедши Котельников, в Кисловке под Девичьим, в самых Пушкарях, на Лубянке, на самой Полянке, на Трех горах, в Антроповых ямах…»

Москва

Объяснение, почему город Москва был назван Москвой, содержится в самом летописном сообщении о его основании великим князем киевским Юрием Долгоруким в 1156 году: князь «повелевает соделати мал древян град и прозва его званием Москва-град по имени реки, текущия под ним».

Итак — город Москва назван по имени реки, на которой стоит.

В современных классических справочниках по московской топонимике многие словарные статьи строятся по той же модели, объясняя то или иное название сообщением по чему или по кому они его получили.

Вот пример из книги П. В. Сытина «Откуда произошли названия улиц Москвы» (1959 год): «Спасопесковские пер. и площадка. Названы в XIX в. по церкви „Спаса, что на Песках“, построенной в 1711 г.». Таково же объяснение и в последнем справочнике «Улицы Москвы. Старые и новые названия. Топонимический словарь-справочник». М. 2003 г.: «по церкви Спаса Преображенья на Песках».

Эта модель объяснения сообщает откуда заимствовано название, но не объясняет его значения и обстоятельств возникновения, почему для названия нового объекта избрано именно оно.

В случае с названием Москвы ограниченность летописной информации особенно ощутима. Правда, ссылка на реку важна, она заставляет задуматься об особой роли реки для города и для решения Юрия Долгорукого заложить крепость именно здесь. Но мы ничего не узнаем о реальном значении слова «Москва». Естественно, следующий шаг — разгадка названия реки, а поскольку название реки существовало до основания города, то надо погрузиться в более древние времена.

Однако скудные летописные сведения об обстоятельствах возникновения Москвы и происхождения ее названия в первые пять-шесть веков после основания города вполне удовлетворяли московских правителей. Но затем ситуация изменилась.

В XVI–XVII веках, когда Москва становится в один ряд с крупнейшими европейскими городами, и ей, по ее положению и значению в мире, теперь требовалось иметь достойное и древнее происхождение, ее государственных амбиций уже не могло удовлетворить имя, полученное от какой-то небольшой реки.

Идея «Москва — третий Рим», к тому времени получившая распространение, заставила проводить исторические параллели между этими городами. Известно, что в названии Рима заключено имя его легендарного основателя Ромула, и ученые монахи начали в названии Москвы искать имя ее основателя.

Таким основателем Москвы польские хронисты XVI века посчитали внука библейского Ноя Мосоха. В России сочинения польских хронистов наиболее полно изложил и творчески обработал в конце XVII века дьякон Холопьего монастыря на Мологе Тимофей Каменевич-Рвовский, родом москвич, получивший образование в Киеве.

В его повести рассказывается, что пришел Мосох Иафетович, шестой сын Иафетов, в те земли и на то место, где ныне находится Москва, и поселился на высоком холме на берегу реки, где в нее впадает другая река. Поскольку реки еще не имели названия, то он большую реку назвал по своему имени и имени жены своей Квы, и прежде безымянная река стала называться река Москва.

Вторую же, меньшую реку, впадающую в Москву, Мосох назвал в честь своего сына Я и дочери Вузы Явузой.

Очевидная и примитивная фантазия о библейском Мосохе как основателе Москвы с «обогащением» Библии новыми персонажами — его женой Квой и детьми Я и Вузой — была ясна еще современникам Каменевича-Рвовского. В одном из летописных списков XVII века автор к этому рассказу о приходе Мосоха в Москву сделал такое примечание: «несть сие полезно и не праведно».

Кстати сказать, по легенде о Мосохе, Москва является одним из самых древних городов мира. Всемирный потоп, по подсчетам ученых богословов, произошел в 3213 году до нашей эры, Москва была основана, видимо, лет пятьдесят спустя, таким образом, сейчас ей приблизительно 5200 лет.

Но, не принимая всерьез эту этимологию, почти все, пишущие о московской топонимике, обязательно упоминают о ней, и поэтому из всех московских этимологии именно она — самая известная и самая популярная.

С XVIII века начинаются попытки объяснения слова «Москва» как названия уже не города, а реки на основе историко-филологических сведений.

Известный государственный деятель и историк первой половины XVIII века В. Н. Татищев в своем фундаментальном труде «История Российская» выдвинул гипотезу о скифско-сарматском происхождении слова «Москва», которое значит «крутящаяся» или «искривленная». В наше время такое толкование разделяли известный москвовед П. В. Сытин и академик А. И. Соболевский. Но археологи следов скифов в Москве не обнаружили.

О том, что в древности Московский край и прилегающие земли заселяли угро-финские племена, знал еще Нестор-летописец: «На Ростовьском озере меря (сидит), а на Клещине озере меря же. А по Оце реце, где втечеть в Волгу, мурома язык свой, и черемиси свой язык, моръдва свой язык». Археологические раскопки подтвердили сообщение Нестора. Начальник московской археологической экспедиции Института археологии Академии наук СССР К. А. Смирнов называет первыми жителями Московской области дьяковцев, то есть племена древних скотоводов и ремесленников, живших здесь с VIII века до нашей эры по V век нашей эры и создавших культуру, получившую у ученых название дьяковской по селу Дьякову, где впервые обнаружены археологами их поселения. «Предполагают, — говорит К. А. Смирнов, — что дьяковскую культуру основали финно-угорские и балтские племена».

Объяснение слова «Москва» из финно-угорских языков имеет более чем вековую традицию. Наиболее ясной является часть слова «ва», означающая «вода, река». В коми-зырянском и коми-пермяцком языках до сих пор слово «вода» имеет эту форму — «ва». Легко узнается этот же корень в других финно-угорских языках: мордовский — «вад, ведь», марийский — «вуд», удмуртский — «ву». (Этот корень по происхождению является общим индоевропейским.)

Главная же, наиболее существенная для названия часть «моск» вызывает разноречивые толкования.

Записанная в конце XIX века марийская легенда «О семи братьях и трех городах» выводила название Москва из двух марийских слов, «маск?» — «медведь» и «ав?» — «мать», и объясняла возникновение его тем, что, мол, в этих местах в древности водилось много медведей. Этой легенде нельзя отказать в своеобразной логике, так как бесспорно, что прежде диких зверей было значительно больше, чем теперь. Ее слабая сторона заключается в том, что марийские языковеды давно доказали, что марийское слово «маска» является заимствованным в XVI веке русским словом «мечка» — медведица.

Для объяснения привлекалось также финское слово «муста» — черный, грязный, и тогда выходило, что Москва — это «черная, грязная вода». Такое объяснение было отвергнуто учеными, так как сторонники гипотезы о «грязной воде» не учитывали того, что первую и вторую части одного слова они выводили из фактически разных языков: финского, принадлежащего к западнофинским языкам, и коми, принадлежащего к пермским языкам.

Наконец есть еще одно коми-зырянское слово, которое по своему звучанию и написанию ближе всех других к таинственному корню, это слово — «моск» — «корова». Таким образом, представляется еще один вариант перевода — «Коровья река». Сторонником такого объяснения был В. О. Ключевский.

Этот вариант подкрепляется наиболее вескими, чем все остальные, аргументами, потому что в нем лингвистические предположения подтверждают археологические данные.

Во-первых, в основу объяснения названия Москва положены данные языка той этнической группы, которая, по заключению археологов, предшествовала славянскому населению и, судя по всему, влилась в него.

Во-вторых, в подобном названии нет ничего необычного. Москвичам хорошо известны старые московские названия: Коровино, Коровинские улицы, Коровинское шоссе, Коровий брод.

И в-третьих, на что до сих пор ни один исследователь в связи с рассматриваемым вопросом не обращал внимания, это реальные обстоятельства жизни древнейших москвичей, которые могли подсказать им именно такое название. Природные условия Москвы, наличие заливных лугов по берегам реки способствовали возникновению традиционного скотоводства именно здесь. Достаточно вспомнить хотя бы знаменитые Бронницкие луга, да и в пределах современной Москвы в городской топонимике сохранилось немало сведений о былых выпасах: Остоженка, Полянка, Лужники, Васильевский луг (старое название местности между Солянкой и Москворецкой набережной) и другие.

Археологические раскопки показывают, что основным занятием дьяковцев было скотоводство, и вполне естественно, что в названиях мест их обитания должны были отразиться хозяйственные реалии.

Для названия Москвы-реки Коровьей рекой существовало еще одно немаловажное условие: в животноводстве древних москвичей первое место занимали коровы. Кости крупного рогатого скота, то есть коров, преобладают как в городищах дьяковской культуры — в дьяковском Мамоновском городище обнаружены кости крупного рогатого скота — 40 особей, лошадей — 27, мелкого рогатого скота — 18, так и среди раскопок в Зарядье; в слоях XI–XIII веков крупного рогатого скота — 376 особей, лошадей — 76, мелкого рогатого скота — 164.

Исходя из этого, весьма логично сделать вывод, что древние жители, обитавшие по берегам Москвы-реки и державшие большие стада коров, которые паслись на приречных лугах, и саму реку назвали Коровья река.

Предлагались также гипотезы, в которых название нашего города происходило из угро-финских и уральских языков, в которых название «Москва» значит «Сосновая», «Щавелевая», «Смородинная», «Узловая, Связующая, Главная», «Черемуховая».

Одновременно предпринимались попытки объяснения слова «Москва» из русского и других славянских языков.

В середине XVIII века выдающийся русский поэт и драматург А. П. Сумароков, занимавшийся историей Москвы и опубликовавший по этому вопросу несколько статей, в одной из них выдвигает свою версию происхождения ее названия, отвергая легенду о библейском Мосохе, имевшую в то время достаточно широкое распространение.

«Имя Москва, — пишет Сумароков, — производят некоторые от Мосоха; однако того никаким доводом утвердить невозможно, и кажется то вероятнее, что Москва имеет имя от худых мостков, которые на сем месте по болотам положены были…» Рассуждая далее, он говорит, что из-за «худых мостков» часто ломались оси, колеса телег, поэтому при одном из мостков через реку Неглинную для починки поломок поселились кузнецы, «отчего и поныне мост через ту реку называется Кузнецким мостом».

Исследователь славянских древностей начала XIX века Зориан Доленга-Ходаковский, много занимавшийся урочищами и городищами Подмосковья, догадку Сумарокова подкрепил рядом фактов. Ходаковский приводит для сравнения ряд топонимов: Мосток — речка в Тарусском уезде; Мостянка — во Владимирской губернии; Моства — приток Припяти и другие — и на этом основании делает вывод: «Имя Москва есть сокращение Мостковы, Мостквы, производного от слова „мост“».

Мнение Сумарокова и Ходаковского разделял также И. Е. Забелин. В «Истории города Москвы» он пишет: «Имя Москвы, вероятнее всего, как утверждал еще Ходаковский, происходит от слова мост, мосток». Но несмотря на глубокое уважение к почтенному историку Москвы, учеными его гипотеза никогда всерьез не принималась, поскольку, полагали они, название реки существовало прежде того, как люди обжили местность и понастроили через ее болота, реки и ручьи эти самые мостки.

В 1920-е годы язковед Г. А. Ильинский опубликовал в «Известиях Академии наук» ряд статей, в которых, сближая корень «моск» с современным словом «мозглая» (погода), то есть мокрая, влажная, дождливая, делал вывод, что он в древнерусском языке имел значение «болото, сырость, влага, жидкость».

П. Я. Черных (в 1950-е годы, также в «Известиях Академии наук»), развивая идею Г. А. Ильинского, пишет, что слово «москва» принадлежит одному из древних русских диалектов — диалекту племени вятичей — и по своему значению аналогично слову другого славянского диалекта — племени кривичей — «вълга» («волга»), то есть «влага», «река».

В старинных местах обитания славян — на территории Польши, Германии — есть реки Мозгава (Москава), Московица (приток Березины), ручей Московец.

В последние десятилетия, в основном в связи с исследованиями В. Н. Топорова, все больше внимания привлекает теория, объясняющая происхождение названия «Москва» из языка балто-славянского языкового единства и относящая его возникновение к I тысячелетию до н. э. Правда, значение этого названия весьма неопределенно, оно связано с понятиями «жидкий, мягкий, слякотный, гнилой», а также «бежать, убегать, идти».

Однако надобно признать, что, несмотря на множество объяснений, название «Москва» остается таинственным и необъясненным.

В одной из последних серьезных работ на эту тему — статье А. П. Афанасьева «Финно-угорская гипотеза топонима Москва» автор пишет: «Отсутствие убедительной версии о происхождении названия Москва из индоевропейских языков дает основание вновь вернуться к финно-угорской гипотезе». И в том же сборнике «Вопросы географии» (Сб: 126. М., 1985) другой авторитетный исследователь Г. П. Смолицкая утверждает: «Более предпочтительны некоторые версии о славянском происхождении гидронима Москва». Так что разговор еще далеко не окончен.

Наряду с научными изысканиями свой вклад в объяснение таинственного названия нашей столицы вносят фантазии беллетристов. (Между прочим, Н. М. Карамзин к этой категории отнес сочинение Т. Каменевича-Рвовского, которого назвал «сказочником».)

Писатель и поэт Дмитрий Иванович Еремин в 1950-е годы написал роман «Кремлевский холм», посвященный основанию Москвы князем Юрием Долгоруким. В романе есть эпизод, в котором рассказывается, что, когда по княжескому повелению начали строить крепостные стены на холме над рекой, старый гусляр-былинник попросил разрешения спеть былину про новый город.

«— Но что же споешь ты про новый город? — спросил князь. — Его еще здесь и нет.

— Что ведаю, княже, то и спою, — негромко ответил былинник и склонился к гуслям.

Сначала спел он о стольном городе Киеве, пресветлом князе Владимире, богатыре могучем Илье Муромце. Затем, окинув взглядом огромный холм, на вершине которого положены были первые венцы городовой стены, продолжил былину:

А как старым стал Илья Муромец,

Умирать пошел в Карачарово.

Не дошел… упал у большой реки.

Тут и смерть пришла к Илье Муромцу.

Вот привстал Илья из последних сил,

На закат глядит, думу думает:

„По-над Киевом стрелы черные,

Не вода в Днепре — слезы горькие!

Не ковыль в степи — кости русские!

Видно, тут пора нам стеной стоять,

Видно, тут пора и мечи ковать…“

Долетела дума до Киева,

До великого князя Владимира.

Он послал Илье двух товарищей,

А один из них удалой боец,

А другой из них молодой чернец…

Не нашли Илью у большой реки,

Лишь нашли курган по-над берегом:

Знать, земля сама тут насыпалась,

Да леса успели повырасти.

И поставили тут часовенку…

Как поставили, так услышали —

Будто вздох дошел: „Надо мощь ковать!“

И второй дошел — только: „Мощь кова…“

В третий раз дошел — только: „Мос… кова…“

Так и стала зваться река: Москва…

— Мудр ты, как вещий Боян. И песня твоя предивна, — сказал князь Юрий Долгорукий, когда гусляр кончил петь былину. — Хотя, может, не так насыпало холм и, может, название реки — от иного взяло начало, но в песне твоей есть правда. — И громко добавил: — Сказал нам Илья: „Москва“. Так пусть же и город зовется ныне — Москва».

Известны также попытки объяснить значение топонима «Москва» методом так называемой народной этимологии, то есть путем сравнения его по созвучию со словами современного языка, прибавляя к этому сравнению свои фантазии.

Одна из таких гипотез принадлежит Ф. И. Салову, работавшему в 1950-е годы директором Музея истории и реконструкции Москвы, сделавшего для музея много доброго, но человека далекого от науки. Постоянно слыша вокруг разговоры о Москве и московской истории, он и сам увлекся разгадкой значения слова «Москва». Первое упоминание Москвы в летописи 1147 года имеет форму «Москов», и Салов в своих рассуждениях исходил именно из нее. Второй слог «ков» он сопоставил с русско-украинским глаголом «ховать» — прятать, укрывать, а первый слог «моск», как он утверждал, «на старославянском языке означает „кремень“ и поэтому Москва — значит „крепкое укрытие“, „крепость“». Эту этимологию географ Ю. Г. Саушкин приводит в своей книге «Москва» (1950–1960-е гг., четыре издания).

Московский учитель и экскурсовод П. Р. Польский в 1996 году также занялся вопросом происхождения названия столицы. Корреспондент газеты «Московская правда» рассказывает, как Польского, повторяющего ряд слов, оканчивающихся на «ква» — клюква, брюква, тыква, — вдруг осенило, что все они являются плодами, которые были «ритуальной пищей», приносимой на капище каменному истукану. Затем Польский разговорился «со специалистом по Древней Руси» (к сожалению, имя специалиста не названо. — В.М.), и тот ему сообщил, что есть «славянские идолы» — Клюка и Брюка. «А что касается столицы, — повествует корреспондент газеты, — то была она, если помните, поначалу не Москва, а Москова, а „кова-ково“, по мысли Польского, — это источник силы, священное место, капище. Так, может, и Москва наша изначально была лишь маленьким капищем древнего и загадочного духа по имени Моска?»

Многочисленные попытки людей методом народной этимологии объяснять топонимы говорят о большом и непреходящем интересе к этой проблеме.

Последние десятилетия XX века дали новый материал для размышлений о значении и происхождении топонима «Москва».

По-новому взглянуть на старую проблему заставляют публикации текста «Велесовой книги» — славянской жреческой книги, заключающей в себе историю славян от древнейших времен до IX века и изложение славянских языческих верований. Ряд ученых считает эту книгу подлинным документом IX века, другие полагают, что это — подделка начала XX века. В продолжающейся сейчас дискуссии позиции тех и других приблизительно равны, но динамика ее развития такова, что аргументы сторонников подлинности «Велесовой книги» с течением времени приобретают все большую основательность, скептики же повторяют одни и те же старые доводы.

В одной из глав «Велесовой книги» рассказывается, что в конце VI века вождь одного из племен дунайских славян-вятичей Моск Святоярич переселился со своим родом на север, в Залесье. «И так мы стеклись к Моску, — написано в „Велесовой книге“, — и построили Москов град. И были там очаги. И там пил Моск сурину (ритуальный напиток). И так явился град сей от него. И был он силою наделен и мудростью облечен. И как только он имел мысль идти на врагов отцов наших, так шел и разбивал их».

Территория, которую занял Моск и пришедшие с ним роды вятичей, по его имени стала называться Московью, то есть землей, принадлежащей Моску. В такой форме — Московь — названо в летописи место, куда еще до основания города приглашает Юрий Долгорукий своего союзника Святослава Ольговича князя Новгород-Северского в 1147 году: «приди ко мне, брате, в Московь». А безымянная река, протекающая по Москови, могла быть названа Москвой-рекой.

По мнению исследователя градостроительной истории Москвы Г. Я. Мокеева, до основания города Юрием Долгоруким на Москве-реке существовало сильное княжество вятичей, которое сохранило даже в окружении феодальных княжеств «остатки родового строя, устоев племенного быта, языческих обрядов» и «просуществовало в целом более 400 лет».

«Велесова книга» возвращает нас к объяснению топонима «Москва» от имени исторического персонажа, имя же это — Моск. В нем, как уже установили исследователи, виден славянский корень «мозг», поэтому имя Моск значит «умный, мудрый». Ведь мы и сейчас говорим об умном человеке — «мозговитый».

Старинные московские предания сохранили память и о местоположении первоначального града Москвы не на Боровицком холме, где был заложен град Юрием Долгоруким, а в другом месте, в устье Яузы. Об этом совершенно определенно пишет Каменевич-Рвовский, вставляя в псевдобиблейскую историю топографически точное указание, почерпнутое не из фантазий польских хронистов, но из московских преданий: «созда… градец себе малый на превысоцей горе той, над устии Явузы реки, на месте оном первоприбытном своем именно Московском, идеже и днесь стоит на горе оной церковь каменная святого и великого мученика Никиты бесов мучителя и от верных человеков тех прогонителя, иже которые от оных зло страждут и имя мученика святого призывают с верою».

Церковь великомученика Никиты сохранилась и стоит на горе над Яузой. Ее нынешний адрес: Гончарная улица, 6.

«Велесова книга» представляет возможность исследователям по-новому подойти к проблеме происхождения названия столицы России, рассматривать его как оригинальный топоним, а не заимствование от гидронима. Одновременно значительно отодвигается в глубину времен дата возникновения Москвы — на пять с лишним столетий — в VI век.

С топонимом «Москва» связан еще один сюжет: история о том, как Москва чуть было не лишилась своего исторического названия.

В начале 1990-х годов в числе других рассекреченных материалов ЦК КПСС была опубликована докладная записка наркома внутренних дел Н. И. Ежова, поданная им в Верховный Совет СССР в 1937 — начале 1938 года и содержащая предложение о присвоении городу Москве имени Сталина. Основой для этого послужили, как пишет нарком, полученные им «обращения трудящихся Советского Союза». В архиве сохранились и эти «обращения». Член партии Д. Зайцев пишет Ежову: «Гений Сталина является историческим даром человечеству, его путеводной звездой на путях развития и подъема на высшую ступень. Поэтому я глубоко убежден в том, что все человечество многих будущих веков с удовлетворением и радостью воспримет переименование Москвы в Сталинодар. Сталинодар будет гордо и торжественно звучать многие тысячелетия».

Москвичка Е. Ф. Чумакова изложила аналогичное предложение в стихах:

Мысль летит быстрей, чем птица,

Счастье Сталин дал нам в дар.

И красавица столица

Не Москва — Сталинодар!

Однако до переименования дело не дошло: Сталин, как доложил Президиуму Верховного Совета СССР М. И. Калинин, высказался против такого переименования.

Вопрос о переименовании Москвы в Сталинодар поднимался вскоре после войны и также был отклонен генералиссимусом.

Причина отклонения неизвестна, но как бы то ни было, судьба сохранила Москву от переименования.

Рассказывают, что в конце Великой Отечественной войны было предложение ввести орден Сталина. Опытный образец ордена принесли генералиссимусу на утверждение. Сталин, внимательно рассмотрев проект и не сделав никаких замечаний, сказал:

— Сейчас не надо. А когда умру, делайте что хотите.

Скорее всего, эти слова означали уверенность Сталина в том, что и после смерти его будут обожествлять так же, как и при жизни.

Сталин был прозорлив: после его смерти последовал шквал верноподданнических предложений от организаций, учреждений, коллективов, отдельных лиц по увековечению его памяти, и первым из них снова возникло предложение переименовать Москву в «Сталин».

Однако с переименованием задержались, а потом последовало разоблачение культа личности Сталина, и Москва осталась Москвой.

Тверская улица

Тверская улица образовалась из Тверской дороги и от нее получила свое название.

Тверская улица — главная улица Москвы, и такое положение среди московских улиц она занимает в течение веков, с основания города — и доныне.

Дорога на Тверь в судьбе Москвы сыграла гораздо большую роль, чем просто путь сообщения, это был — путь истории.

Тверь — город на Верхней Волге при впадении в нее реки Тверцы и названный по этой реке, возник в XII веке. Тверь ровесница Москвы, и в начальные свои века они росли и развивались одинаково. В XII веке они были территорией одного Владимиро-Суздальского княжества. В середине XIII века великий князь владимирский Ярослав Всеволодович выделил Тверь в удел своему сыну Ярославу. Так образовалось Тверское княжество. Следующий великий князь владимирский — Александр Ярославович, прозванный Невским, также в XIII веке, назначил своему младшему сыну отроку Даниилу в удел Москву, создав тем самым еще одно новое княжество — Московское. В детские годы князя Даниила его опекуном был тверской князь Ярослав, его дядя.

Взаимоотношения Твери и Москвы в XIII–XIV веках были неровными. Связанные друг с другом родственными узами, тверские и московские князья в то же время оказались соперниками в борьбе за главенство над русскими землями, за титул великого князя владимирского. В отношениях Москвы и Твери бывали периоды мирного сотрудничества, бывали периоды открытой вражды и кровавых сражений. Великокняжеский престол занимали то тверской князь, то московский, пока наконец великое княжение владимирское не закрепилось окончательно за московским князем и стало называться уже не великим владимирским, а великим московским. Произошло это при князе Дмитрии Донском, который стал признанным главой Руси и тем самым получил возможность объединить под своей рукой все русские земли для борьбы против татаро-монгольского ига.

В то же время у Москвы с Тверью существовали крепкие торговые и культурные связи. «Тверь в Москву дверь», — утверждает пословица. Примечательно, что не в московской, а в тверской летописи содержится запись об основании Москвы: «князь великий Юрий Володимерич заложи град Москву на уст(ь) ниже Неглинны, выше реки Аузы».

Древняя Тверская дорога изначально стала самой торной московской дорогой-улицей, уже в XIV веке по ней встали слободы, а век спустя большинство слободских земель оказалось занято людьми богатыми и знатными, что с тех пор и определило положение улицы как главной и парадной.

После возведения в конце XVI века каменных стен Белого города по линии современного Бульварного кольца Тверская улица оказалась разделенной на две части. Часть улицы от Воскресенских ворот Китай-города до Тверских ворот Белого города называли Тверской улицей в Белом городе, а ее продолжение до Тверских ворот Земляного города — Тверской улицей в Земляном. Это разделение в официальных документах существовало до конца XVIII века. Но после сноса в 1770–1780-е годы крепостных стен разделяющее пояснение постепенно отпало, и к началу XIX века за всей улицей и в Белом, и в Земляном городе закрепилось одно общее название — Тверская.

Роль парадной улицы города утвердилась за Тверской в XVII веке. Уже на плане начала этого века видно, что она была довольно широка и замощена бревнами.

С первой четверти XVII века существовал обычай: все прибывшие в Москву иностранные посольства, по какой бы дороге, с какой бы стороны они ни подъехали к Москве, в город должны были въезжать по Тверской улице. Для этого их сначала привозили в Путинки — на путевой двор, находившийся за стеной Белого города возле Тверских ворот. А уж затем, после отдыха, через Тверские ворота послов с их свитой вывозили на Тверскую улицу, и по ней посольства следовали через центр города, через Красную площадь на Посольский двор, расположенный на Ильинке.

Проехав по Тверской улице, «длинной и широкой, по которой была расставлена пехота», пишет польский дипломат Таннер, посольство подъезжало к Воскресенскому мосту через Неглинную, потом к Воскресенским воротам Китай-города, за которыми была Красная площадь. Миновав ворота, иноземные послы оказывались на площади, и неожиданно им открывался великолепный вид со сказочным собором Василия Блаженного, с кремлевскими стенами и башнями, с золотыми куполами церквей, сияющими над крепостными стенами.

Кроме того, Воскресенские ворота в церемониале приема послов исполняли еще одну специфическую роль. Посольство приближалось к ним по Тверской улице в парадной одежде, в открытом виде везли и несли дары, предназначенные русскому царю, и на это шествие из светлицы над воротами тайно, то есть незаметные с улицы, наблюдали царь, царица и высшие бояре, оценивая «по одежке» и по дарам, что представляют собой иноземные послы, а по ним — и их держава.

В конце XVIII — начале XIX века Тверская улица от Воскресенских ворот до Садового кольца сформировалась как общественно-аристократический район; она застраивается дворцами (некоторые можно видеть на ней и теперь: генерал-губернаторский на Тверской площади, дом Козицкой (ныне гастроном «Елисеевский»), дом Хераскова (впоследствии известен как Английский клуб), дом Дмитриева-Мамонова (ныне Глазной институт)), гостиницами (из семи гостиниц, бывших в Москве в пушкинские времена, шесть находились на Тверской), роскошными магазинами. Богатством и красотой отличались церкви, возводимые на Тверской и на прилегающих к ней улицах и переулках. В то же время весь этот район становится и центром светской и культурной жизни. В главе «Путешествие Онегина» Пушкин, описывая приезд своего героя в Москву, первым делом отправляет его на Тверскую: «В Москве очнулся на Тверской». Большую роль в московской жизни играл и Тверской бульвар. Н. М. Карамзин считал его появление великим успехом века Просвещения, потому что на нем могли «свободно встречаться» образованные люди разных сословий…

Неотъемлемой частью Тверской улицы являются ее площади.

В 1782 году московским генерал-губернатором графом З. Г. Чернышевым по проекту М. Ф. Казакова был выстроен на Тверской дом-дворец, ставший официальной резиденцией московских генерал-губернаторов, называвшихся в конце XVIII — начале XIX века также московскими главнокомандующими. По тогдашним временам это было большое и величественное здание. (Сейчас оно надстроено двумя этажами.)

В 1792 году перед генерал-губернаторским домом был спланирован плац для ежедневного развода караула. Но вскоре плац был обстроен домами с гостиницами, лавками и превратился в городскую площадь, которая получила название — Тверская площадь.

В 1912 году на Тверской площади установили памятник генералу М. Д. Скобелеву и площадь была переименована в Скобелевскую.

В 1917 году Скобелевская площадь стала одним из центров проведения митингов. К. Г. Паустовский, тогда юный студент, репортер газеты «Ведомости московского градоначальства», бегал с митинга на митинг. «Самыми митинговыми местами в Москве, — пишет он в книге воспоминаний „Начало неведомого века“, — были памятники Пушкину и Скобелеву и Таганская площадь». Митинги на каждом из них имели свой характер: у Скобелева выступали партийные ораторы, «речи были яростные, но серьезные; трепать языком у Скобелева не полагалось», на Таганскую площадь стекались слухи, вымыслы, «можно было говорить о чем попало».

В 1918 году генерал-губернаторский дом был занят Моссоветом, а площадь в честь Московского совета депутатов переименовали в Советскую. В том же году снесли памятник Скобелеву и на его месте поставили Монумент Советской Конституции, представлявший собою трехгранный обелиск. У основания обелиска стояла символическая статуя Свободы работы выдающегося скульптора Н. А. Андреева. Монумент вскоре стали называть Статуей Свободы. Его снесли в 1939 году, как было объявлено официально «в связи с реконструкцией Советской площади». В 1947 году во время празднования 800-летия Москвы на площади был заложен и в 1954 году установлен памятник основателю города князю Юрию Долгорукому.

В 1993 году Советской площади было возвращено ее историческое название — Тверская площадь.

Площадь на пересечении Тверской улицы с Бульварным кольцом после сноса Тверских ворот Белого города в 1780-е годы называлась площадь Тверских ворот, или просто — Тверские ворота.

В начале XIX века за ней укрепилось название Страстной по Страстному женскому монастырю, стоявшему с правой стороны площади.

В 1918 году ее назвали площадью Декабрьской революции в память о Декабрьском восстании 1905 года в Москве. Название это было вполне оправдано, потому что здесь, на площади и на бульваре, произошли первые столкновения правительственных войск с народом. Но название не привилось, площадь продолжали называть Страстной.

В 1931 году Страстную площадь переименовали в Пушкинскую (по памятнику А. С. Пушкину, стоявшему в торце Тверского бульвара против монастыря).

В 1937 году монастырь был снесен, на его месте устроен сквер, в который в 1950 году перенесен памятник Пушкину.

Сейчас Пушкинская площадь (и поблизости от нее), на которой находятся несколько больших магазинов, ресторанов, баров, закусочных, является одним из центров, привлекающих разного рода неформалов. На их языке площадь называется Пушка, и, видимо, для них открыто здесь кафе с таким названием.

Вторая половина Тверской улицы, от Пушкинской площади до Садового кольца, бывшая Тверская в Земляном городе, заканчивается на Триумфальной площади, образовавшейся на месте срытого в начале XVIII века Земляного вала. Сначала площадь называлась Тверские ворота, что в Земляном городе.

На этой площади в 1722 году по приказу Петра I были установлены деревянные триумфальные ворота, украшенные эмблемами и соответствующими надписями, через которые прошли русские войска, возвращавшиеся с Северной войны. Война закончилась победой и Ништадтским миром, по которому Россия получила выход в Балтийское море. С этого времени стало обычаем воздвигать на этой площади триумфальные ворота в честь прибытия в Москву царствующих особ при сугубо важных обстоятельствах, в основном на коронацию.

Так, на площади Тверских ворот воздвигались триумфальные ворота в последующие царствования: в 1727 году к встрече императора Петра II, в 1742 году — к встрече императрицы Елизаветы Петровны. Москвичи привыкли к этому обыкновению и стали называть площадь Триумфальными воротами. Справочник 1782 года приводит оба названия: Тверские ворота и Триумфальные. Время показало, что в конце концов победило второе название. После же того, как в 1834 году у Тверской заставы были поставлены грандиозные триумфальные ворота в память 1812 года по проекту О. И. Бове (снесенные в 1936 году и воссозданные в 1968 году на новом месте — на Кутузовском проспекте), то, чтобы не было путаницы, к названию площади на Садовом кольце прибавляли эпитет «старые», и площадь до 1935 года называлась Старые Триумфальные ворота. В 1920 году ее переименовали в площадь Янышева в память большевика М. П. Янышева, погибшего в этом году на фронте. Однако это название быстро забылось, и когда в 1935 году площадь переименовывали в площадь Маяковского, то в решении Моссовета было сказано, что переименовывается площадь Старых Триумфальных ворот.

В 1992 году площади возвращено ее самое первое название — Тверские ворота в Земляном валу.

После революции Тверская продолжала считаться главной улицей Москвы. В поэме Маяковского «Хорошо!» именно она, тогда еще не спрямленная, поэтому поэт сравнивает ее со змеей, предстает как символ новой страны, великих успехов советской власти, именно в этой главке, посвященной в основной описанию обновленной улицы:

Вьется

             улица-змея…

Окна

       разинув,

                     стоят

                                 магазины.

В окнах

            продукты:

                             вина, фрукты.

25 сентября 1932 года Тверскую улицу и ее продолжение за Садовым кольцом — Первую Тверскую-Ямскую переименовали в улицу Горького. Переименование было произведено по случаю 40-летия литературно-общественной деятельности писателя и в ознаменование избрания его почетным членом Московского Совета.

Позже в Москве появился еще ряд топонимов, связанных с именем Горького: Парк культуры и отдыха, Художественный театр, Молокозавод № 1 имени М. Горького на Новорязанской улице, Хитровку переименовали в площадь Максима Горького, Комиссариатскую, Космодамианскую и Краснохолмскую набережные — в набережную Максима Горького… Правда, говорят, что сам Алексей Максимович был этими переименованиями и наименованиями недоволен.

Поскольку главная улица всегда на виду у начальства, то с Тверской обычно начинались все нововведения по благоустройству Москвы. На ней первой установили в 1896 году электрическое освещение — 99 фонарей, и неведомый сатирик сочинил по этому поводу куплеты, певшиеся с эстрады:

Всю Тверскую осветили,

Электричество пустили,

А в других местах прохожий

Поплатиться может рожей.

По Тверской проложили первую конку и первую троллейбусную линию (за маршрутом троллейбуса, проходящим по Тверской, до сих пор сохранился № 1).

Первой стала она и объектом тотальной реконструкции, предписанной так называемым Сталинским Генеральным планом реконструкции Москвы 1923–1935 года. По этому плану ее предполагалось расширить вдвое и застроить новыми многоэтажными домами.

Во второй половине 1930-х годов началось осуществление этого плана. Из существующих зданий оставались лишь отдельные многоэтажные дома, остальные подлежали сносу, некоторые, в том числе здание Моссовета, были передвинуты, так как этого требовало расширение улицы. В 1939^_1940 годах было закончено строительство новых зданий в начале улицы до Пушкинской площади, первый этап реконструкции улицы был завершен. Ее результат представили москвичам очень эффектно. Новые многоэтажные дома возводились в глубине дворов, поэтому улица сохраняла свой обычный вид, и в назначенный день и час старые дома были взорваны и, когда осела кирпичная пыль, взору москвичей открылся широкий проспект.

После реконструкции Тверская уже ничем не походила на прежнюю «улицу-змею», она спрямлена, и не оставшиеся кое-где прежние здания, а новые создавали теперь ее облик — образцовой улицы советской Москвы. Новые здания с роскошными магазинами в первых этажах, построенные по проектам известнейших советских архитекторов, принадлежат к числу лучших построек своего времени. Москвичи быстро приняли новую Тверскую, она соответствовала народному понимаю эпохи.

Сейчас, словно путеводным пунктиром, разбросаны по Тверской памятники разных эпох — генерал-губернаторский дворец, дом княгини Зинаиды Волконской — гастроном «Елисеевский», памятник А. С. Пушкину, бывший Английский клуб со львами на воротах, здание редакции газеты «Русское слово» — замечательный образец модерна начала века, да и довоенные дома — сталинского стиля — тоже уже стали памятниками… Теперь видно, что стиль той «новой» застройки хорошо сочетается с историческим. Современные архитекторы, к сожалению, не понимают Тверской, их постройки — дурная эклектика, недаром же была снесена гостиница «Интурист».

В 1960-е годы обнаружилось, что название улицы Горького не так уж прикипело к Тверской. Тогда она вновь становится местом «светского» ритуального фланирования. На ней появляется новое поколение молодежи — пижоны, или, как их тогда называли, стиляги, а также отнюдь не пижонистая, но романтически настроенная молодежь, порожденная «оттепелью» послесталинских лет. Первые между собой улицу Горького называли не иначе как Бродвеем, вторые — Тверской.

Историческое название — Тверская — было возвращено улице в 1990 году, и она была восстановлена в ее исторических границах: от Воскресенских, или Иверских, ворот до Триумфальной площади.

Уже давно и далеко за Тверскую отодвинулась граница города, но почему-то, в отличие от других московских улиц — бывших дорогами, — и сейчас чувствуешь, что она не только улица, но и дорога. Возможно, в этом виновна история, сначала связавшая Москву с Тверью, а потом, спустя четыре века, с Петербургом; виновны наши незабываемые воспоминания о том, как по ней в октябре — ноябре 1941 года уходили на фронт колонны танков, отряды ополчения и партизан на легендарное Волоколамское шоссе…

Уже столпы заставы

Белеют; вот уж по Тверской

Возок несется чрез ухабы.

Мелькают мимо будки, бабы,

Мальчишки, лавки, фонари,

Дворцы, сады, монастыри,

Бухарцы, сани, огороды,

Купцы, лачужки, мужики,

Бульвары, башни, казаки,

Аптеки, магазины моды,

Балконы, львы на воротах

И стаи галок на крестах.

Напоминанием о дороге полны и строки Булата Окуджавы:

А Тверская, а Тверская,

Сея праздник и тоску,

От себя не отпуская,

Провожала сквозь Москву.

Арбат

«Ты течешь, как река. Странное название!» — сказал об Арбате Булат Окуджава в одной из своих лучших и самых известных своих песен.

Впервые название «Арбат» попало на страницы московской летописи в царствование Ивана III в 1493 году. Упомянуто оно в сообщении о случившемся 28 июля 1493 года в Москве пожаре. Пожар начался от свечи в церкви Николы на Песку в Замоскворечье, а затем «вста буря велия и кинуло огнь на другую сторону Москвы-реки», там, пишет летописец, «выгоре посад за Неглинною от Духа Святаго по Черторию и по Борис-Глеб на Орбате».

Из летописного сообщения можно сделать вывод не только о том, что в это время в Москве существовало урочище или улица с названием Орбат (Арбат), но и то, что оно ко времени упоминания существовало уже достаточно долго, потому что было хорошо известно в городе, так как для церкви Бориса и Глеба служило определением ее местоположения. Сейчас мы не можем сказать, когда появилось в Москве название Арбат, но ясно, что оно относится к числу старейших московских названий.

С XVI века названия Орбат, Арбат, Арбацкая, Арбатская улица, Арбатские ворота (Белого города) встречаются уже регулярно в документах и на планах города.

В летописном рассказе о пожаре 1493 года речь идет еще не об улице Арбат, а о местности, урочище. Но во времена Ивана Грозного Арбат — уже городская улица, сформировавшаяся вдоль дороги на Смоленск. В царском указе о разделении Москвы на опричнину и земщину сказано: «Повеле же и на Посаде улицы взяти в Опришнину, от Москвы реки Чертолькую улицу и с Семчинским сельцом и до всполия, да Арбацкую улицу по обе стороны и с Сивцовым врагом…» С этим указом связано и первое выселение жителей с Арбата по политическим соображениям: «А которые улицы и слободы поймал Государь в Опришнину, и в тех улицах велел быть Бояром и Дворяном и всяким приказным людям, которых Государь поймал в Опришнину; а которым в Опришнине быти не велел, и тех из всех улиц велел перевести в иные улицы на Посад».

Пребывание опричников на Арбате оказалось недолгим, всего около десяти лет, затем Иван Грозный упразднил опричное войско, казнив часть своих подручных душегубцев. Но сама идея насильственного выселения жителей с Арбата и вселения на него «государевых людей» оказалась той ниточкой его исторической судьбы, которая протянулась через столетия и, невидимая в течение четырех веков, в XX столетии обнаружилась в том же виде, как при Иване Грозном, но приобрела уже регулярность.

Первоначально Арбатом и Арбатской называлась улица от Троицких ворот Кремля до нынешней Арбатской площади. После того как Иван Грозный велел перевести ее жителей «на Посад», то есть дальше от Кремля, многие осели на продолжении своей же улицы далее по дороге и, как обычно водилось, на свое новое поселение перенесли название прежнего. Таким образом, название Арбат распространилось на отрезок дороги за церковью Бориса и Глеба.

К середине XVII века улица Арбат уже протянулась до укреплений Земляного города (нынешней Смоленской площади) и даже вышла за него к Дорогомиловской слободе. В 1658 году царь Алексей Михайлович своим указом повелел впредь именовать всю улицу Арбат — от Троицких ворот Кремля до Дорогомиловского моста — Смоленской, так как она ведет к церкви Смоленской иконы Божией Матери за Земляным городом. Но москвичи распорядились по-своему: название Смоленская приняли только для части улицы за Земляным городом, потому что именно там находилась церковь Смоленской Божией Матери; часть улицы в Белом городе осталась Арбатом; а за ближайшей к Кремлю частью укрепилось название Воздвиженки, по находившемуся там Крестовоздвиженскому монастырю.

В XVII веке в районе Арбата располагались дворцовые слободы. К началу XIX века район стал дворянским, таким он и остается в нашем представлении, сложившемся под влиянием русской классической литературы XIX века и ею же поддерживаемым. Но сама улица Арбат все-таки как была, так и оставалась проезжей дорогой, а собственно дворянскими улицами были Поварская и Пречистенка. В энциклопедии дворянской Москвы начала XIX века — книге воспоминаний Елизаветы Петровны Яньковой — «Рассказы бабушки. Из воспоминаний пяти поколений, записанных и собранных ее внуком Д. Благово» Арбат упоминается только по одному поводу: во время праздников по нему пролегал путь экипажей на Подновинское гулянье. Зато Пречистенка встречается чуть ли не через страницу.

Арбат очень рано обуржуазился, и к середине XIX века в списке его домовладельцев значатся буквально единицы дворянских фамилий, зато главенствуют простонародные: Шихобалов, Блохин, Любимов, Евсюкова, Брюхатов, Староносов, Лепешкин… Впрочем, это не касалось переулков, там еще жили в особнячках отпрыски дворянских родов. Но эти переулки арбатскими стали называть уже в XX веке, а до этого они были «пречистенскими» и «на» или «близ Поварской».

В конце XIX века на Арбате начинают строить доходные дома с просторными дорогими квартирами, на улице тон задают буржуа, университетские профессора, которые тоже в большинстве своем были не из столбовых дворян. Превращение «двухэтажного» Арбата в «восьмиэтажный» описано в мемуарах Андрея Белого, профессорского сына, арбатского уроженца. Он считал, что новые «дома-гиганты» «унижали» (в прямом и переносном смыслах) Арбат, но район и с ними сохранял свою репутацию и буржуазно-интеллигентскую респектабельность.

Если предреволюционное время изменило внешний вид Арбата, то послереволюционное изменило его внутреннюю сущность, его дух, который существовал, конечно, и во внешнем его облике, в домах, двориках, но еще более — в людях, в их жизненном укладе, нравственных принципах, манере поведения, даже внешнем облике.

Начальный период этого социального катаклизма описал современник Андрея Белого, писатель Борис Зайцев, в очерке «Улица Св. Николая». (На Арбате находились три церкви во имя Николая Чудотворца — Никола в Плотниках, Никола на Песках и Никола Явленный.) Писатель создает образ улицы, находящейся в процессе перемен, которым был свидетелем. Сначала он вспоминает Арбат прежних — дореволюционных — времен, когда по нему «снегом первым летят санки, и сквозь белый флер манны сыплющейся огневисто золотеют все витрины, окна разные Эйнемов, Реттере, Филипповых, и восседает „Прага“, сладостный магнит», и переходит к рассказу об Арбате 1918–1920 годов:

«…Утро занимается над городом… Пар от всего валит, что дышит. Как много серебра, как дешево оно! И на усах, и на обмызганных воротниках пальтишек людей жизни новой. Люди новой, братской, жизни парами и в одиночку, вереницами, как мизерабли долин адских, бегут на службу, в реквизированные особняки, где среди тьмы бумаг, в стукотне машинок, среди брито-сытых лиц начальства в куртках кожаных и френчах будут создавать величие и благоденствие страны. Вперед, вперед! К светлому будущему! Братство народов, равенство, счастье всесветное. А пока что все ворчат. И все как будто ненавидят ближнего. Тесно уж на тротуарах, идут улицей. Толкаются, бранятся. Барышня везет на саночках поклажу. Малый со старухой, задыхаясь, тащит на веревке толстое бревно, откуда-то слимоненное. А магазины, запертые сплошь, уныло мерзнут промороженными стеклами. И лишь „Закрытые распределители“ привлекают очереди мизераблей дрогнущих — за полуфунтом хлеба. Да обнаженные витрины двух или трех советских лавок выставляют пустоту свою. Но не задумывайся, не заглядывайся на ничто: как раз в морозной мгле ты угодишь под серо-хлюпающий, грузный грузовик с торчащими на нем солдатами, верхом на кипах, на тюках материи иль на штанах, сотнями сложенных. А может задавить автомобиль еще иной — легкий, изящный. В нем, конечно, комиссар — от военно-бритых, гениальных полководцев и стратегов, через товарищей из слесарей, до спецов, совнархозов — эти буржуазией и покойней. Но у всех летящих общее в лице: как важно! как велико! И сиянье славы и самодовольства освещает весь Арбат. Проезжают и на лошадях. Солдат на козлах, или личность темная, неясная. В санях, за полстью — или второстепенный спец, или товарищ мастеровой, но тоже второстепенный, в ушастой шапке, вывороченной мехом куртке. Это начальство едет заседать, решать, вязать. С утра весь день будут носиться по Арбату резвые автомобили, снеговую пыль взрывая и гудя. Чтоб не было для них ухабов, обыватель, илот робкий, разгребает и вывозит снег. Барышни стучат лопатами; гимназисты везут санки. И солидные буржуи, отдуваясь, чистят тротуар. Профессора, семьями тусклыми, везут свои пайки в салазках; женщины бредут с мешками за плечами — путешественницы за картофелем, морковью… Старый человек, спокойный, важный, полузамерзающий, в очках, сидит на выступе окна и продает конверты — близ Никольского. А у Николы Чудотворца, под иконой его, что смотрит на Арбат, в черных наушниках и пальто старовоенном, с золотыми пуговицами, пристроился полковник, с седенькими, тупо заслезившимися глазками, побелевшим носом, и неукоснительно твердит: „Подайте полковому командиру!“ Рыцарь задумчивый, задумчивый рыцарь с высот дома в Калошином, вниз глядит на кипение, бедный и горький бег жизни на улице, и цепенеет в седой изморози, на высоте своей. А внизу фуры едут, грузовики с мебелью. Столы, кровати, умывальники; зеркала нежно и небесно отблескивают, покачиваясь на толчках. Люди в ушастых шапках, в солдатских шинелях, в куртках кожаных въезжают и выезжают, из одних домов увозят, а в другие ввозят, вселяют, заселяют, все перерывая, вороша жизнь старую. Туго старой жизни…»

Идет новое вселение на Арбат «государевой опричнины».

Чтобы «комиссару в пыльном шлеме» вселиться в желанную арбатскую квартиру, или «второстепенному товарищу» занять «жилплощадь» — комнату в коммуналке, надо естественно, прежде ее освободить. С прежними обитателями Арбата не очень церемонились: кого выставили за границу, кого отправили в концлагеря, которые были организованы комиссарами в огромном количестве как первый шаг к светлому будущему, кого утеснили («уплотнили», говоря тогдашним термином), кто уехал сам, убоясь грозного и скандального соседства. Малая часть совсем уж безобидных старых арбатцев была переселена в закухонные кладовки, в бывшие «комнаты для прислуги» — и потому осталась жить на своей родной улице.

Новое «опричное» население Арбата 1920–1930-х годов много лет спустя, в 1980-е годы, описал в своем романе «Дети Арбата» советский писатель, лауреат Сталинской премии А. Рыбаков.

В памятные 1937–1938 годы население Арбата вновь обновилось: бравые молодцы — работники НКВД — в щегольских фуражках с лаковыми козырьками, новое поколение опричнины, — вытряхнули «комиссаров в пыльных шлемах» из обжитых ими арбатских комнат, увезли на Лубянку, а сами поселились на освободившейся жилплощади.

Арбат стал «правительственной трассой», так как по нему пролегал маршрут, по которому Сталин проезжал на дачу. Улица находилась под особым наблюдением НКВД, по ней всегда прогуливались агенты внешнего наблюдения — топтуны, которых многие арбатцы узнавали в лицо, стараясь это скрыть при встречах с ними. (Словечко «топтуны», кажется, обязано своим происхождением именно арбатцам, отметившим примечательную черту агентов: зимою, переминаясь с ноги на ногу, они таким образом старались согреть замерзшие ноги.)

Через три-четыре года после окончания войны прошла очередная опричная чистка Арбата — под нее, среди других категорий, попали и подросшие дети арестованных в прежние годы партийных и советских деятелей.

Со смертью Сталина кончилась эпоха красного террора, оставив на Арбате по себе неизгладимую память, в которой страшное сочеталось с нелепым, трагедия с фарсом, высота духа с низостью, памятью о крови, слезах, смертях… Но Арбат продолжал оставаться районом партийно-государственной элиты.

Новая партийная номенклатура, освободившаяся от надзора Сталина, быстро избавилась от навязанных ей партийной морали и требований «Кодекса коммуниста». Новые деятели уже поняли и все более и более утверждались в том, что наступает время новой партийной морали, что государственные подачки, на которых зиждилось их благополучие, исчерпывают себя, и что есть иной, более верный, путь — личное обогащение. Все партийные и государственные структуры, под запечатленным в их сердцах уже капиталистическим лозунгом «Обогащайтесь!», бросились воплощать его в жизнь. Основными формами их деятельности, направленной на собственную пользу, стали взятка и казнокрадство. Привыкшие к идеологическому прикрытию своих преступлений, эти деятели создали этикет новой жизни — приличной, респектабельной и светской. Умелые пропагандисты и агитаторы, они легко добились того, что этот этикет проник в народ: теперь водопроводчик дядя Вася, приглашая в котельную двух приятелей, чтобы распить пол-литра, говорил: «У меня сегодня прием». В повседневный язык внедрилось слово «престижный».

Одной из первых жертв «престижности» в Москве стал Арбат. В 1950–1960-е годы оживилось движение по охране исторических памятников, вновь широко заговорили об уникальности арбатских переулков, а тут еще и переворачивающая душу песня Булата Окуджавы: «Ах, Арбат, мой Арбат, ты — моя религия…» И естественно, новые «деятели» захотели жить на Арбате. С выселением арбатских жителей проблем не было, но вот жить в таких домах и таких условиях, в каких жили арбатцы, «деятели» не собирались, и арбатский ампир пошел под бульдозер. Новые властители поселились на Арбате, но того драгоценного Арбата почти не осталось, его место заняли охраняемые милицией «престижные» бесстильные, стандартные дома со всеми мыслимыми удобствами, но демонстрирующие духовное убожество и цепкую хватку циничных «хозяев жизни».

Сколько бы ни вздыхали москвичи по поводу «офонаревшего» пешеходного Старого Арбата, сколько бы ни возмущались этим, но превращение старинной московской улицы, над которой когда-то витали стихи Пушкина, Блока, Андрея Белого, звучала музыка Танеева, Скрябина, в шутовской неказистый толчок с матом и уголовщиной произошло совершенно закономерно.

Пешеходный Арбат — это «бизнес». Торговцы предлагают сомнительные сувениры. Бродят любопытствующие «гости столицы», иностранцы-туристы.

Москвичей на теперешнем Арбате и не увидишь, забредет какой-нибудь, подстрекаемый любопытством, и скорей бежит прочь. Нынешний Арбат чужд Москве. Теперь-то уж ясно, что Арбат в который раз наглядно продемонстрировал очередной поворот в государственной и партийной политике.

Но следует отметить, что заселение Арбата новой «элитой» сопровождалось созданием ему престижного мифа.

Миф этот начал складываться в 1930-е годы и развивался по мере того, как его заполняли партийные и советские кадры и входили в роль хозяев жизни. Путеводители отразили это движение. В последнем предреволюционном —1917 года издания — путеводителе «По Москве» (под редакцией Н. А. Гейнике) об Арбате имеются лишь две фразы: что поселение с таким название существовало еще до Смуты и что Арбатом называлась в XVI–XVII веках Воздвиженка, и лишь после сооружения стен Белого города название было перенесено «на нынешний Арбат». В трех выпусках коллективного сборника «Культурно-исторические экскурсии» (1923 г.) Арбату посвящен один абзац, причем не его связям с культурой и историей, а его современному виду: «Но припомним Арбат. Его пейзаж тесно связан с бегущими трамваями, мчащимися автомобилями, трясущимися извозчиками, спешащими, заполняя тротуары, пешеходами; и это движение дает особый оттенок лицу города». В первом советском «историко-культурном путеводителе» В. А. Никольского «Старая Москва» (1924 г.) об Арбате упоминается также лишь единожды в связи с плачевным концом жизни московского обер-полицмейстера 1820–1830-х годов А. С. Шульгина, который «пропил и проел Тверской дом и жил где-то на Арбате, в дрянном домишке, сам рубил себе капусту и колол дрова». Заметное место Арбат занял в путеводителе 1926 года «По революционной Москве», и с того времени мало-помалу создается Арбату имидж культурной, первоклассной улицы. Ко второй половине 1930-х годов Арбат предстает уже в роли центральной улицы района. В путеводителе В. Длугача и П. Португалова «Осмотр Москвы», выдержавшем в предвоенные годы три издания, Арбату посвящено уже десять страниц, в три раза больше, чем Пречистенке (Кропоткинской). Об Арбате говорится, что это «одна из оживленнейших улиц Москвы», что «ряд домов на Арбате связан с А. С. Пушкиным и именами выдающихся деятелей в области культуры». Правда, в этом путеводителе к Арбату «приписаны» переулки, всегда считавшиеся пречистенскими и поварскими. Пушкин призван был облагородить местожительство «детей Арбата» и их комчванство.

Пик торжества арбатского мифа пришелся на 1993 год, когда широко отмечалось всей Москвой 500-летие Арбата. Было издано большое количество книг о его истории, не было газеты, которая не публиковала бы материалы о нем, проводились конференции, торжественные заседания. К тому времени на Арбате открылись два музея — «Квартира А. С. Пушкина», в которой поэт прожил в 1831 году с молодой женой Н. Н. Гончаровой около двух месяцев, и музей Андрея Белого, в доме, в котором он родился. Открытиями этих музеев отмечены две славнейшие литературные эпохи в истории Арбата.

Юбилей ярко и убедительно продемонстрировал уникальность, историческую ценность, духовную и художественную красоту арбатского района — улицы Арбат и прилегающих к нему переулков. Разум и логика подсказывают, что здесь должен быть создан московский городской (а по значению — мировой) заповедник. Но — отгремели праздничные фанфары — и начались на Арбате сносы домов, о славном историческом прошлом которых писали в газетах и которыми восхищались москвичи, началась стройка «элитных» домов, разрушающих и вид и планировку арбатских кварталов, — на Арбат двинулась следующая орда опричнины — государевы сильные люди новых властителей и еще более сильные тугие кошельки.

Но вот удивительное дело — за всю свою долгую — в полтысячи лет — историю Арбат сохранил свое название даже в эпоху советских переименований, хотя, казалось бы, по его населению (которое Окуджава ядовито назвал «фауной») он должен бы быть переименован в первую очередь. Правда, в XVII веке царь Алексей Михайлович, как было сказано выше, повелел не называть более улицу Арбатом, а именовать ее Смоленской, но москвичи не приняли нового названия, и оно не привилось.

К эпитету «странное», которым Булат Окуджава характеризует название «Арбат», следует добавить и второй — «непонятное». «Странное» — это нечто необычное, но по большей части все-таки понятное, а «Арбат» — слово, значение которого было уже непонятно москвичам XVIII века.

С начала XIX века москвоведы пытаются объяснить значение названия «Арбат». Некоторые из их соображений попали в печать.

Видимо, первым в печати появилось утверждение анонимного автора в «Энциклопедическом лексиконе» А. Плюшара (1838 г.): «Слово Арбат на татарском языке значит „жертвоприношение“, и здесь когда-то приносились жертвы татарами».

Известный историк и археограф Павел Михайлович Строев в одном из примечаний к своей работе «Выходы царей и великих князей Михаила Федоровича, Алексея Михайловича и Феодора Алексеевича» (1844 г.) высказал мнение, что называние Арбат происходит от татарского слова «арба», то есть телега, и подтверждение этому он видит в близости слободы мастеров Колымажного двора (в районе Знаменки и Волхонки). Однако последующие исследователи резонно замечают, что «арба» и «колымага» — совсем разные вещи: в древнерусском языке слово «колымага» обозначало не экипаж, а походный «стан», «шатер», «палатку», и запись в Ипатьевской летописи под 1208 годом прямо указывает на это: «И возвратишася во колымаги свои, рекши во станы». Кроме того, ничто не подтверждает того, что в Москве когда-нибудь использовалось такое средство передвижения, как арба.

Следующая версия была выдвинута И. Е. Забелиным в 1893 году в статье «Опричный дворец царя Ивана Васильевича». Забелин, отметив, что в ряде случаев, в том числе и первом летописном упоминании 1493 года, название улицы встречается не в форме «Арбат», а «Орбат», далее рассуждает так: в русском языке, если слово начинается со звука «г», то этот начальный звук может выпадать, так, например, вместо «государь» говорят и пишут «осударь». Поэтому можно предположить, что первоначальный вид слова «Орбат» имел форму «Горбат». «Горбавьство, рекше кривость», — приводит Забелин толкование из старинной рукописи. Таким образом, делает он вывод, название «Арбат» зафиксировало собой кривизну местности и улицы.

Первая же серьезная, целиком посвященная объяснению названия «Арбат» статья, написанная известным археологом и искусствоведом, хранителем Оружейной палаты Кремля, В. К. Трутовским, появилась в печати в 1912 году в первом выпуске сборника «Старая Москва», издававшемся одноименной комиссией, и называлась «Происхождение названия Арбат». В ней подведены итоги всех предшествующих попыток объяснения этого старинного московского названия.

Гипотезе И. Е. Забелина он противопоставляет указание на то, что по своей «горбатости» и «кривизне» Арбат не выделяется среди других московских улиц, и многие из них по своему рельефу могут претендовать на это название с большим основанием. Также он не соглашается и со Строевым.

Про утверждение «Энциклопедического словаря» А. Плюшара Трутовский пишет: «Производили его (название Арбат. — В.М.) от подобного будто бы татарского слова, означающего жертвоприношение, и объясняли тем, что „могло быть, что в этих местностях, во время татарского владычества, происходили жертвоприношения“. Однако ни слова такого с этим значением не удалось найти в татарском языке, ни каких-либо исторических указаний или данных для подтверждения того, что именно в этих местах татары не только устраивали свои более или менее продолжительные стоянки, но и совершали обряды жертвоприношений. Да и о том, могли бы быть здесь какие-либо языческие обряды религиозного характера татар, нет никаких сведений, не говоря уже, что с начала XIV в. татары были мусульманами и едва ли совершали свои прежние, языческие обряды, что особенно строго преследуется исламом».

Трутовский включает в сферу своих рассуждений также названия московских улиц, по всей видимости, однокоренных с названием Арбат: Арбатецкую улицу и Арбатецкие переулки в Рогожской части близ Крутиц, к которым можно добавить еще существовавший в XVIII веке Арбатецкий переулок на Воронцовом Поле.

В. К. Трутовский возвращается к тому, чтобы корень названия «Арбат» искать в восточных языках. «Я полагаю, — пишет он в статье „Происхождение названия „Арбат““, — что Арбат происходит от арабского слова „рабад“, во множестве — „арбад“, что означает „пригород“… Это значение слово имело уже в X веке, что видно из описания города Хоросана у Максуди: „Внутренний город (медина) расположен на средине города в обширном смысле (белед) и теперь разрушен; его (т. е. внутренний город) со всех сторон окружают пригороды (рабад)…“ Другой путешественник о Дамаске выражается так: „У него есть пригород (рабад) по сю сторону стены, окружающей большую часть самого города и по величине равной последнему“. Это известие интересно еще тем, что если его приложить, например, к Москве, к нашему Арбату, — подчеркивает Трутовский, — то получится картина, точно снятая с натуры».

Правда, если Арбат и можно назвать пригородом Москвы XIV века, то Арбатецкие улицы в силу их отдаленности от города пригородом не назовешь.

Версия Трутовского получила признание и считается наиболее вероятной. В последнем издании (1988 г.) справочника «Имена московских улиц» хотя и упоминается о версии П. М. Строева, предпочтение отдается гипотезе Трутовского: «Арбат („арбад“, „рабад“, „рабат“) — слово арабского происхождения, означающее пригород, предместье».

Более полувека мнение Трутовского о происхождении названия «Арбат» господствовало безраздельно. Оно кочевало из книги в книгу, из статьи в статью, не вызывая ни возражений, ни критики. Не появлялось и новых гипотез.

И лишь в семидесятые-восьмидесятые годы XX века вновь к этому вопросу вернулся старейший москвовед и старожил Арбата Дмитрий Николаевич Афанасьев. Собирая материалы по истории Арбата и подвергая проверке уже известные сведения, он, естественно, обратился и к самому названию района и улицы. Все существующие гипотезы о происхождении и значении топонима «Арбат» имели, по его мнению, изъян, и он предложил свою версию.

К сожалению, Дмитрий Николаевич не успел написать задуманную обширную работу об Арбате, но отдельные ее части он читал на заседаниях клуба «Москва» и Комиссии «Старая Москва», и по ним можно судить, насколько она интересна и оригинальна. Он скончался в 1991 году, и его отпевали на родном Арбате в старой Филипповской церкви. Свою версию о происхождении названия «Арбат» Дмитрий Николаевич изложил в интервью, которое было напечатано в газете «Московский старожил» в июле 1991 года.

Афанасьев к разгадке слова «Арбат» пошел отличным от его предшественников путем: он выписал из атласов все географические название «Арбат». Их оказалось немало: в Хакассии горы Большой и Малый Арбат, на Алтае река Арбат, в Саянах — горный хребет, в Казахстане — ручей и так далее, особенно много набралось Арбатов — ручьев и оврагов. Причем все эти названия находились в местах, где жили или живут сейчас народы, говорящие на тюркских языках.

«Арбат — слово тюркское, — размышлял Дмитрий Николаевич, — спору нет. Но как найти связующую нить между этими названиями — многочисленными горами и реками, оврагами и ручьями?»

В молодости Афанасьев работал в Средней Азии, там он встречал немало слов, имеющих в своем составе корень «ар» — вода, но вот вторая часть интересующего его слова — «бат» — не поддавалась объяснению. Однако Дмитрий Николаевич все-таки выяснил, что в древности «бат» обозначало «стекать». Таким образом, слово «арбат» в переводе значит «стекающая вода». Такое название вполне подходит для местности, где ручьи текут по оврагам. Старая арбатская местность (нынешняя Воздвиженка) была изрыта оврагами; при Иване Грозном, когда строили Опричный дворец, их засыпали песком.

Такова самая последняя опубликованная версия о происхождении и значении московского названия «Арбат», версия Д. Н. Афанасьева.

Наверное, версия Афанасьева — последняя по времени, но не последняя в истории объяснения старинного и загадочного топонима.

В заключение приведу свои собственные соображения о значении московского названия «Арбат».

Гипотеза «Энциклопедического словаря» А. Плюшара об Арбате как месте жертвоприношений привлекла в свое время внимание А. А. Мартынова, автора работы «Названия московских улиц и переулков с историческими объяснениями» (1888 г.) и И. К. Кондратьева, упомянувшего ее в своей «Седой старине Москвы» (1893 г.). Оба эти крупные исследователя истории Москвы гипотезу словаря не поддерживают, но и не подвергают критике, просто приводят, поэтому, подумалось мне, они допускают в ней какую-то частицу истины.

Поскольку источник ссылается на устный рассказ, предание, то, следовательно, к нему следует относиться как к фольклорному произведению. В фольклорном историческом предании, как известно, народная память может изменить дату, исказить имена действующих лиц, но всегда сохраняет главный смысл события. Так и тут: главное заключается в том, что здесь совершались какие-то религиозные обряды с жертвоприношениями, причем — неславянские. Посмотрим на арбатские названия с точки зрения этого предания.

Может быть, действительно когда-то Арбат был главным, большим мольбищем, а Арбатец, что показывает уменьшительный суффикс, обычным, малым?

Разберем морфологию слова «арбат», принимая его за слово русское или русским языком усвоенное и потому подчиняющееся русской грамматике.

Оно состоит из двух частей: корня — «арб» и частицы «ат», которая в древнерусском языке имела усилительное значение повеления (употребленная в качестве союза, значила «пусть»: «Кто ни буди, ать не въездять» — «Кто ни будь, пусть не въезжает»).

Теперь остается определить значение корня «арб». В «Словаре русского языка XI–XVII вв.», изданном Институтом русского языка АН СССР, учтены слова «арбуй» и глагол «арбовати», в которых четко выделяется корень «арб»:

«АРБУЙ». м. Знахарь, колдун. «И в Петров деи пост многие ядят скором и жертву деи и питья жрут и пиют мерзким бесом, и призывают деи на те свои скверные молбища злодеевых отступных арбуев чюдцкых» (1534 год). «И она (проскурня) спросит имени о здравии да над проскурою сама приговаривает якоже арбуй в чюди» («Стоглав», 1551 год). [ «Деи — частица „де“; „проскура“, „проскурня“ — разговорный вариант слов „просфора“ и „просвирня“».]

«АРБОВАТИ. Колдовать (о действиях арбуев). „А на кануны деи свои призывают оне тех же скверных арбуев, и те деи арбуй и над каноны их арбуют скверным бесом и смущают деи християнство своим нечестием“ (1534 год)».

То, что арбуй оказались упомянуты в «Стоглаве» — сборнике государственных законов XVI века, говорит и о широком распространении их, и о том, что в каком-то виде их деятельность продолжалась и в XVI веке.

Документы определенно свидетельствуют, что арбуи — чудские колдуны. Чудь — общее название угро-финских племен, населявших Северную и Среднюю Россию до славян. Московская область, как уже говорилось выше, была местом обитания одного из этих племен — мери — предков современных марийцев. В марийском языке до сих пор сохранилось, правда ставшее уже архаизмом, слово «арвуй» (буквальный перевод — «белая голова») — старец, жрец, служитель марийской языческой религии. Марийские мольбища располагаются в священных рощах вне поселения; есть большие общие мольбища, куда сходятся со многих окрестных деревень, и есть малые, местные.

Марийские мольбища устраивались и устраиваются сейчас в отдельно расположенных рощах, которые по-русски называются островами. И именно такая роща находилась на месте первоначального Арбата в районе Воздвиженки, о чем свидетельствует старинное название Крестовоздвиженского монастыря — на Острове.

При крещении Руси уничтожались языческие капища, но память о них сохранялась в названиях, как, например, Перунова роща в Новгороде. Болвановские улицы и селения в местах сегодняшнего обитания славян обычно указывают также на бывшие инославные, в основном угро-финские, чудские, мольбища и капища. Н. М. Карамзин в «Истории государства Российского» замечает по поводу одного городка в Вятском крае: «Сие укрепленное селение называлось Балванским (вероятно, от капища, там бывшего)».

Славянская — языческая, затем христианская — и чудская веры несколько веков существовали рядом и, конечно, в какой-то степени влияли друг на друга: неспроста же просвирня в «Стоглаве» обвиняется в том, что «приговаривает как арбуй в чюди».

Безусловно, жившие на берегах Москвы-реки мерянские роды имели свои мольбища, и о крупнейших, славнейших из них должны были сохраниться сведения, хотя бы легендарные.

Таким образом, Арбат — главное место, где жили и отправляли молебны мерянские арбуй.

Арбатец — такое же мольбище, но местного значения. Кстати, в ряде варианте «Сказания о создании царствующего града Москвы» (XVII в.) говорится, что сначала князь Юрий Долгорукий хотел поставить город возле Крутиц, но там «в хижине малой» жил старец «родом римлянин» (т. е. не славянин) именем Подон, исполнен духа святого, обладающий даром предвидения. Он сказал князю: «Не подобает тебе здесь селиться, здесь будет дом Божий». В этом, на первый взгляд фантастическом, сочинении, безусловно, содержится ядро исторической правды, а именно: сведения о том, что здесь в древности было неславянское мольбище.

Конечно, и эти соображения дискуссионны, но надо сказать, что объяснение происхождения названия «Арбат» от чудского мольбища включает в себя доводы и И. Е. Забелина, и В. К. Трутовского. Во-первых, такие мольбища располагались и располагаются сейчас вне пределов селения, то есть в пригороде, во-вторых, они всегда находятся на возвышенностях, на холмах.

И может быть, царь Алексей Михайлович, переименовывая Арбат одновременно с Чертольем, руководствовался одинаковыми соображениями, потому что знал, что означает название «Арбат»?

Сретенка

Улица Сретенка получила свое название от Сретенского монастыря, находящегося на Большой Лубянке.

Внимательный читатель сразу отметит здесь нарушение главного закона истинно московской топонимики, потому что улица названа не по собственной достопримечательности, а по чужой. Но тут нет такого нарушения, потому что Лубянка, на которой стоит Сретенский монастырь, в те времена, когда появилось название, составляла с нынешней Сретенкой одну улицу.

Прежде следует объяснить, почему этот монастырь назван Сретенским. А назван он не в честь праздника Сретение Господне, приходящегося на 2 февраля (старого стиля), очень почитаемого в России. В честь праздника Сретение Господне основаны многие монастыри, построены церкви, и день этот занимает почетное место в народном календаре, пословица говорит: «На Сретение зима с летом встретилась», а примета утверждает: «Какова погода на Сретение, такова будет и весна».

Но московский Сретенский монастырь, о котором идет речь и который дал свое название улице, к этому празднику отношения не имеет. Старый церковный справочник «Православные монастыри Российской империи» сообщает: «Монастырь назван Сретенским в честь установленного в Москве праздника Сретения иконы Пресвятой Божией Матери Владимирской, в благодарное воспоминание чудесного избавления столицы и России от полчищ ордынского царя Темир Аксака 26 августа 1395 года. На месте, где был встречен жителями Москвы чудесный образ, воздвигнут Сретенский монастырь, и 26 августа установлено совершать в Монастырь из Успенского собора крестный ход».

Таким образом, монастырь назван в честь конкретного исторического события. Оно описано в летописях, ему посвящены сказания и рукописные повести, широко распространенные на Руси в XV–XVII веках, и среди них наиболее популярна была «Повесть о Темир Аксаке». В архивах сохранилось множество ее списков разного времени. Рассказ о чудесном избавлении Москвы от захвата и разорения ее татарами в 1395 году — одно из самых заветных московских исторических преданий.

Известия о новом татаро-монгольском царе и ужасном воине Темир Аксаке стали приходить в Москву еще до Куликовской битвы.

Этот правитель имел прозвище Тимурленг, или Тамерлан, что значит «Тимур-хромой». На Руси он был известен как Темир Аксак. Летописец XIV — начала XV века объясняет происхождение и смысл имени грозного завоевателя: «оковал себе железом ногу свою перебитую, отчего и хромал, поэтому и прозван был Темир Аксак, ибо темир значит „железо“, аксак — „хромой“; так в переводе с половецкого языка объясняется имя Темир Аксак, которое значит Железный Хромец».

Темир Аксак объявил себя наследником Чингисхана и нарекся титулом Великого эмира.

В Москве с тревогой следили за его возвышением.

Тимур подчинил себе Самарканд, завоевал Хорезм, Хорасан, Багдад, покорил Персию и государства Закавказья, совершал успешные грабительские походы в Индию и Китай. Затем он вторгся во владения могущественного властителя Золотой Орды хана Тохтамыша. Очевидцы рассказывали о несметной численности его войска и жестокости самого Тимура, превосходившей свирепость Батыя: так, разрушив персидский город Исфагань, он приказал убить всех его жителей и из их черепов сложить холм. Москвичи помнили и нашествие Мамая, и разорение Москвы ханом Тохтамышем, когда, как записал летописец, на месте города «не видети иного ничего же, разве дым и земля трупия мертвых многых лежаща». Темир Аксак был страшнее Тохтамыша.

Между тем войско Тамерлана приближалось к русским землям. Весной 1395 года он разбил хана Тохтамыша, подступил к границам Рязанского княжества, взял город Елец, захватил князя елецкого, многих людей убил и встал на отдых станом на Дону.

В это время московским князем был старший сын Дмитрия Донского — Василий. Получив известие о том, что Темир Аксак уже в Рязанском княжестве, откуда прямая дорога в Москву, князь Василий Дмитриевич, не мешкая, собрал войско и с присоединившимися к нему москвичами-ополченцами из простого народа выступил навстречу монгольскому войску. Русская армия в ожидании врага встала за Коломной на Оке.

На Москве оставался серпуховской князь Владимир Андреевич — двоюродный брат и первый соратник Дмитрия Донского в Куликовской битве, получивший от современников прозвище Храбрый. Перед ним стояла задача подготовить Москву к осаде. Еще прошлой осенью вокруг разросшегося посада начали возводить новую линию укреплений: земляной вал и ров «шириной в сажень, а глубиной в человека стояща». Копать ров начали с Кучкова поля по направлению в одну сторону — к Неглинке, в другую — к Москве-реке. Но успели построить лишь малую часть укреплений.

Соотношение сил монголов и русских было столь неравно, что москвичи, готовясь к обороне, надеялись главным образом на Божию помощь. «Все церкви московские, — рассказывает Карамзин, — были отверсты с утра до глубокой ночи. Народ лил слезы пред алтарями. Митрополит учил его и вельмож христианским добродетелям, торжествующим в бедствиях».

Князь Василий Дмитриевич, помня старинное предание о том, как в давние века икона Божией Матери, с которой прошли крестным ходом по стенам Царьграда, осажденного язычником персидским царем Хозроем, спасла город от врага, решил также прибегнуть к помощи Пречистой. Он прислал из Коломны в Москву митрополиту Киприану наказ принести в Москву из Владимира чудотворный образ Божией Матери, написанный, по преданию, святым евангелистом Лукой.

15 августа, в праздник Успения Богородицы, крестный ход с чудотворной иконой вышел из Владимира, сопровождаемый церковными служителями и охраняемый княжескими дружинниками. Десять дней шел крестный ход до Москвы, и люди по сторонам дороги падали на колени, простирали к чудотворной иконе руки и молили: «Матерь Божия, спаси землю Русскую!»

26 августа крестный ход подошел к Москве. Москвичи вышли встречать икону за город, на Владимирскую дорогу. Чудотворную икону встречали князь Владимир Андреевич Храбрый, митрополит и множество народа.

«И все люди, — рассказывает об этой встрече летописец, — со крестами и с иконами, с евангелиями и со свечами, с кадилами, со псалмами и с песньми и пением духовным, а лучше сказать — все со слезами, от мала до велика, и не сыскать человека без слез на глазах, но все с молитвою и плачем, все с воздыханиями немолчными и рыданиями, руки вверх воздевая, все молили Святую Богородицу, вопия и взывая: „О Всесвятая Владычица Богородица! Избави нас и град наш Москву от нашествия поганого Темир Аксака царя, и всякий град христианский, и страну нашу защити, и князей и людей от всякого зла оборони, град наш Москву от нашествия иноплеменной рати и пленения погаными избави, от огня и меча и внезапной смерти, и от нынешней скорби и печали, от нынешнего гнева, беды и забот, и от будущих сих испытаний избавь, Богородица… Не предавай нас, Заступница наша и Надежда наша, в руки врагов-татар, но избавь нас от врагов наших, согласие среди врагов наших расстрой и козни их разрушь. В годину скорби нашей нынешней, застигшей нас, будь верной заступницей и помощницей, чтобы от нынешней беды избавленные Тобою, благодарно мы воскликнули: „Радуйся, Заступница наша повседневная!““»

Затем крестный ход двинулся далее, к городу. Образ с молитвою и пением внесли в главный московский храм — Успенский собор и установили в киоте на правой стороне.

На следующий день в Москву прискакал гонец от князя Василия Дмитриевича из Коломны с вестью, что всё монгольское войско неожиданно свернуло шатры и быстро ушло восвояси, как будто его кто-то гнал.

В Москве тогда говорили: «Не мы ведь их гнали, но Бог изгнал их незримою силой своею и силою Пречистой Своей Матери, скорой заступницы нашей в бедах».

Потом стали известны подробности бегства Тамерлана.

В то самое время, когда московский народ встречал чудотворную икону Божией Матери, Тамерлан спал, возлежа в своем роскошном шатре, и ему приснился удивительный сон.

Он увидел высокую гору, с вершины которой спускались многие святители в светлых ризах. В руках они держали золотые жезлы и грозили ими Тамерлану.

Потом внезапно появился в небе над святителями необычный, яркий свет, и явилась одетая в багряные ризы Жена в славе неизреченной, благолепии неописуемом, окруженная сиянием солнечным. Ее сопровождало бесчисленное множество грозных и могучих светлых воинов, они служили Жене как царице. Вот простерла она руки, посылая свое воинство на Тамерлана, и оно, подняв мечи, сверкающие, как молнии, ринулось вперед…

Тамерлан проснулся в ужасе, он созвал на совет мудрецов и советников, рассказал о виденном и спросил: «Что предвещает этот сон и кто эта Жена в такой славе в небесной высоте ходящая с грозным воинством?»

Мудрецы объяснили: «Эта Жена — Матерь Христианского Бога, Заступница русских, сила ее неодолима, и, явившись в окружении своего воинства, она дает тебе знак, что будет биться за христиан против нас».

«Если христиане такую заступницу имеют, мы всем нашим тьмо-численным войском не одолеем их, но гибель обретем», — сказал Тамерлан и повелел своему войску тотчас уходить с русской земли.

Но не только в русском предании говорится о заступничестве Богородицы, спасшем Москву. В тюркском фольклоре существует большой цикл преданий «о грозном царе Тамерлане», и в нем также имеется сюжет о божественном противодействии ему в захвате Москвы. В наиболее распространенном варианте Тамерлан получает предупреждение от Хазыра — святого мусульманина, который ему советует: «С московским царем не сражайся. Бог дал ему такое счастье, что его не одолеют общими силами десять царей».

Вернувшись с войском в Москву, великий князь Василий Дмитриевич перед лицом святой иконы благодарил Божию Матерь за то, что защитила Московское княжество от зловерного царя Темир Аксака. Затем князь держал совет с митрополитом, и они решили, что такое предивное чудо Богоматери не должно остаться без поминовения и праздника. Вскоре была воздвигнута деревянная церковь во имя Сретения Чудотворной иконы Владимирской Божией Матери на том месте, где москвичи встречали ее, и установлен ежегодный праздник в честь этого события 26 августа. Два года спустя здесь был основан монастырь, названный Сретенским.

Еще дважды была спасена Москва заступничеством чудотворного образа Владимирской Божией Матери от татарского разорения. В первый раз в июне 1480 года, когда хан Большой Орды Ахмат привел к Москве огромное ордынское войско, но после месячного стояния на реке Угре так и не решился на сражение и ушел. Второй же раз в мае 1521 года, когда крымский хан Магомет Гирей неожиданно явился под Москвой, пожег и ограбил подгородные монастыри и села, и татары уже приготовились к штурму Кремля, в котором заперлись москвичи, но вдруг все татарское войско повернулось и побежало от Москвы. Заступничество Божией Матери и в этих случаях сопровождалось чудесными явлениями, которые были записаны летописцами. В память этих чудесных спасений столицы были также установлены ежегодные праздники в честь иконы Владимирской Божией Матери — 3 и 23 июня, ибо в эти дни и произошли эти события.

После основания Сретенского монастыря дорога из города к месту встречи иконы — чудесной спасительницы в народе получила в память этой встречи название Сретенской, а когда она обстроилась и превратилась в улицу, то и улица стала называться Сретенской.

Старославянское слово «сретение» в живом русском языке претерпело ряд фонетических изменений и стало «встречей», но, поскольку в обоих словах сохраняется один и тот же корень, они были одинаково понятны и существовали параллельно. Поэтому на планах и в документах XVII века встречается разное написание ее названия: Встретенская, Устретенская, Стретенская, Устретенка; к середине XVIII века устанавливается современное ее название — Сретенка.

В XV веке на отрезке Сретенки от Китай-города до монастыря были поселены новгородцы, они дали своей слободе название Лубянка в память о старинной улице Новгорода Великого — Лубянице, поэтому эта часть Сретенки стала называться Лубянкой. А за улицей от Сретенского монастыря до нынешнего Садового кольца осталось название Сретенка. В этих границах улица существовала до начала XX века.

Но в начале XX века границы Сретенки были изменены. Разделенная Бульварным кольцом улица оказалась в разных полицейских участках, что создавало определенные неудобства, и часть Сретенки внутри Бульварного кольца присоединили к Большой Лубянке. Таким образом, Сретенка за Бульварным кольцом сохранила свое старинное название, но «местная особенность», по которой она получила свое название, формально оказалась за ее пределами. Впрочем, не так далеко, да это и не очень существенно: историческая память крепче административной воли.

Улица Кузнецкий мост и Новокузнецкая улица

Происхождение названия улицы Кузнецкий мост обычно связывают с находившимся здесь некогда мостом через Неглинную, ныне заключенную в подземный коллектор. «Свое название „мост“, — пишет П. В. Сытин, — улица получила от бывшего на ней моста через реку Неглинную». Мост же свое название получил от кузнецов, живших возле него своей слободой.

Мост этот считался очень древним. Выдающийся поэт и драматург XVIII века А. П. Сумароков, бывший также и серьезным москвоведом, на примере Кузнецкого моста объясняет свою гипотезу происхождения названия Москвы. «Москва-река, — пишет он в статье „Краткая московская летопись“, опубликованной в 1774 году, — прежде называлась Смородиною, но, протекая через дорогу смоленскую, как и протчие московские воды, имела мостки, как и те реки, где ломалися оси, колеса и дроги, ради чево при мостке чрез Неглинную поселилися кузнецы, от чего и по ныне мост через ту реку называется Кузнецким мостом. От сих мостков главная река получила наименование, а от реки — и город».

Кузнецкая слобода — одна из старейших московских слобод, в XVII веке она уже называлась Старая Кузнецкая слобода, в ней жили не только кузнецы, обслуживающие проезжих, но и работавшие на Пушечном дворе, основанном здесь же, на Неглинной, Иваном III в XV веке.

Размещение слободы кузнецов возле реки не случайно. В Москве было несколько таких слобод, и все они находились у воды: кузнецы, а также гончары и другие ремесленники, имеющие дело с огнем, заботились о том, чтобы было чем тушить пожар, если он, не дай Бог, начнется.

Еще об одной московской слободе кузнецов, располагавшейся также возле воды, в Замоскворечье, у старицы реки Москвы (ныне Водоотводный канал), сохраняют память названия Новокузнецкой улицы и Новокузнецких переулков. Слобода в Замоскворечье возникла позже, в XVII веке, что отметило и ее название — Новокузнецкая.

Первоначальный деревянный мост через Неглинку, кузницы и избы кузнецов изобразил на акварели «Древняя Москва. Кузнецкий мост» художник начала XX века А. Янов, изданной в виде рекламной открытки крупной московской кондитерской фабрикой «Товарищество И. А. Абрикосова». Подобные многоцветные открытки вкладывались под обертку шоколада, и по ним юные москвичи получали представление об облике Москвы в разные исторические эпохи. Эти картинки производили на детей сильное впечатление и хорошо запоминались. Известный театральный администратор И. Шнейдер, в частности организовавший гастроли Айседоры Дункан в России, уже будучи очень пожилым человеком, в своих мемуарах описывает полученную им в детстве с плиткой шоколада открытку «Кузнецкий мост»: «Среди зеленых лужков течет тихая Неглинка. Через нее перекинут деревянный мост, около которого приткнулись две убогие кузницы с пылающими горнами. От моста в гору убегает проселок, облепленный с двух сторон избами и деревянными постройками…»

Несмотря на то что эта открытка была всего лишь рекламной графикой, художник изобразил Кузнецкий мост в соответствии с теми материалами, которыми тогда располагало москвоведение, и по московским преданиям.

Кузницы возле моста сохранялись очень долго, еще дольше — память о них. Е. П. Янькова в 1850-е годы вспоминала, что в ее юности «на Кузнецком мосту точно был мост, и налево, как ехать к Самотеке, целый ряд кузниц, отчего и название до сих пор осталось».

В XVII веке старый деревянный мост заменили каменным. Но уже к середине XVIII века этот мост оказался слишком узким и неудобным, поскольку местность по Неглинной превратилась из слободского посада в один из центральных городских районов, заселенным знатью, чиновничеством, богатым купечеством.

В 1750-е годы известный архитектор Д. В. Ухтомский перестроил Кузнецкий мост, расширив его, поставив на белокаменные арки, сделав фигурную ограду, одним словом — мост стал произведением высокой архитектуры. На въездных частях моста с той и другой стороны реки были поставлены «каменные лавки» для отдачи «вольным людям внаймы». На мосту всегда было многолюдно. На ступенях его лестницы в начале XIX века, как вспоминает историк И. М. Снегирев, бойко торговали народными лакомствами — разварными яблоками, моченым горохом, сосульками из сухарного теста с медом, сбитнем, медовым квасом.

Кузнецкий мост стал московской достопримечательностью.

Но судьба оказалась к нему неблагосклонна.

В 1817–1821 годах Неглинную заключили в подземный коллектор, мост засыпали. Тогдашний московский почтмейстер А. Я. Булгаков проницательно пошутил по этому поводу: «Смешно, что будут говорить: пошел на Кузнецкий мост, а его нет, как зеленой собаки». Он оказался прав, в викторинах на московскую тему одним из наиболее частых вопросов бывает такой: «На каком мосту нет моста?»

Москвичи конца XIX века, вспоминая старый Кузнецкий мост, были уверены, что его снесли. И. К. Кондратьев в «Седой старине Москвы» прямо заявляет: «Мост был сломан позже нашествия французов».

Однако в 1986 году при ремонте подземных коммуникаций на Неглинной улице рабочие обнаружили хорошо сохранившийся старинный белокаменный Кузнецкий мост. Эта московская достопримечательность привлекла к себе внимание, вокруг раскопа постоянно стояли любопытствующие. Московское городское начальство приказало разрушить мост, чтобы он не мешал работам, но после многочисленных протестов москвичей заявило, что мост как выдающийся памятник истории и культуры будет сохранен и открыт для всеобщего обозрения. Когда же возмущение утихло, Кузнецкий мост снова закопали. Но теперь хотя бы стало известно, что мост сохранился почти полностью.

Вопрос о раскрытии и восстановлении Кузнецкого моста вновь подняла московская общественность в 2003 году в связи с 250-летием творения Ухтомского. В Доме художника на Кузнецком мосту прошла акция «Даешь Кузнецкий мост», в которой приняли участие ряд творческих союзов, музеев, организаций, архитекторы, художники, реставраторы, археологи, работники организаций охраны памятников, члены московского правительства. В результате присутствующие на акции выслушали единодушное мнение ряда ответственных лиц о необходимости восстановления этого выдающегося памятника архитектуры и истории. Так что снова появилась надежда, придя на Кузнецкий мост, увидеть в полной красе и сам легендарный мост.

В конце XVIII — первые годы XIX века улица по обе стороны Кузнецкого моста приобрела и новый вид, и новую славу. После указа Екатерины II о льготах иностранным торговцам на этой улице стали открываться иностранные лавки. Первыми появились две немецкие лавки «для боярынь», торговавшие модными товарами, затем одна за другой начали открываться французские, вскоре вытеснившие с улицы всех конкурентов. В 1812 году французские лавки на Кузнецком мосту охраняла наполеоновская гвардия, и они не сгорели, после войны в них пошла та же торговля.

О Кузнецком мосте и его роли в жизни московского светского общества 1820-х годов мы знаем со школьных лет по строкам комедии А. С. Грибоедова «Горе от ума»:

А всё Кузнецкий мост, и вечные французы,

Откуда моды к нам, и авторы, и музы:

Губители карманов и сердец!

Когда избавит нас Творец

От шляпок их! чепцов! и шпилек! и булавок!

И книжных и бисквитных лавок!

Московский путеводитель 1831 года так описывает Кузнецкий мост: «От самого начала сей улицы, направо и налево, сплошной ряд магазинов с различными товарами. Некогда была здесь слобода кузнецов. Они ковали железо и кровавым потом выковывали себе денную пищу; теперь иностранцы выковывают себе золото, мода и непостоянство вкуса суть руда обогащения их».

В мемуарах и в художественной литературе того времени, особенно в сатирическом и юмористическом жанрах, содержится немало описаний торговли на Кузнецком мосту. Торговый характер, причем торговли иностранной, улица сохраняла весь XIX век, а 1890-е годы современник писал: «Кузнецкий мост теперь самый аристократический пункт Москвы; здесь с утра и до вечера снуют пешеходы и экипажи, здесь лучшие иностранные магазины и книжные лавки».

Торговой улицей Кузнецкий мост остается и сейчас.

Название улицы Кузнецкий мост появилось не сразу. «Теперь говорят, — пишет в своих воспоминаниях Е. П. Янькова, — ехать на Кузнецкий мост, а в наше время (она имеет в виду годы своей молодости — конец 1780-х — 1790-е годы. — В.М.) говорили ехать во французские лавки». Значит, в 1780-е годы названия, про которое идет речь, еще не существовало. Это подтверждает и официальное издание 1782 года «Описание императорского столичного города Москвы, содержащее в себе звание Государских Ворот, казенных и деревянных мостов, больших улиц и переулков…», в котором название «Кузнецкий мост» относится только к самому мосту, улица же, поднимающаяся на Неглинный верх, называется Кузнецкой улицей, а часть ее, подходящая к мосту с другой стороны реки, — Кузнецким переулком.

В первые же годы XIX века, например, в «Прогулке по Москве» К. Н. Батюшкова, название «Кузнецкий мост» уже предстает как укоренившееся и общеизвестное: «В Кремле все тихо, все имеет какой-то важный и спокойный вид, на Кузнецком мосту все в движении»; автор приглашает читателя: «пойдем потихоньку на Кузнецкий мост», и ведет его по лавкам — шляпным, кондитерским, книжным…

По-видимому, именно благодаря модным лавкам Кузнецкая улица изменила свое название. Причем вопреки московским топонимическим правилам: в Москве мосты назывались по улицам, но чтобы мост передал свое название улице — это единственный случай.

Московские названия возникали из народной молвы, поэтому и название Кузнецкий мост, конечно же, должны были пустить в обращение его постоянные посетители. Лавки на самом мосту, удобная гладкая мостовая, естественно, превратили мост в центральную, и для многих самую посещаемую часть улицы, здесь прогуливались, встречались, назначали свидания, и совершенно закономерно возникло наименование моста встреч — Кузнецкий мост. Кузнецкая улица в официальных документах лишь много позже приняла это название. На плане Москвы 1849–1852 годов она еще именуется Кузнецкой улицей, а Мартынов даже в 1888 году приводит оба названия: «Кузнецкий мост, Кузнецкая улица», хотя к тому времени молва утвердила народное название, и, надобно сказать, оно придало топониму дополнительную оригинальность и дополнительную историчность.

То, что название Кузнецкий мост было так легко и быстро принято живой речью москвичей, кроме того, объясняется историческим прошлым этой улицы и народной исторической памятью.

В 1858 году П. А. Вяземский написал цикл стихотворений «Очерки Москвы». Строкой одного из них — «Кузнецкий мост давно без кузниц» — он обращал внимание читателя на первоисточник нынешнего названия, на слободу кузнецов.

И мы вернемся к тому времени.

Тогда, в XVI–XVII веках, Кузнецкая слобода располагалась на высоком левом берегу Неглинной, на так называемом «Неглинном верху». Внизу, у воды, стояли кузницы, выше, на холме, — жилые дворы кузнецов.

Главная улица слободы поднималась вверх от моста.

В те времена в Москве лишь наиболее крупные — да и то не все — улицы были замощены. Мостить улицы должны были за свой счет домовладельцы, и делалось это обычно по государеву указу. Мостовые были деревянные, из круглых или обтесанных бревен, уложенных поперек улицы, и было это дело дорогое, тем более что мостовую следовало почти постоянно чинить и подновлять.

Устройство мостовой тогда имело свой технический термин: «уличный мост мостить», и сама мостовая называлась мостом. «По государеву указу, — записано в расходной книге 1616 года одного московского монастыря, которому была поручена работа „уличный мост мостить“, — в Кремле городе у Никольских ворот велено мостить мосту 15 сажен, и на тот мост куплено 250 бревен. Всего за бревна и за гвоздье и плотникам от дела дано 17 рублей 6 алтын».

А поскольку не каждая улица была мощеной, то мощеными улицами гордились и обычно в ее названии отмечали это обстоятельство: писали и, видимо, говорили не просто Тверская, Никитская, Яузская улица, «Тверская мостовая», «мостовая Никитская», «мостовая Яузская». Среди «мостовых» улиц значится и «Кузнецкая мостовая» — главная улица Кузнецкой слободы на Неглинном верху. Ее же естественное продолжение по другую сторону моста (сейчас она тоже называется Кузнецкий мост) было немощеным и называлось в отличие от улицы переулком.

Известная старинная народная песня также подчеркивает это достоинство улицы, что она не простая улица, а мостовая.

По улице мостовой

Шла девица за водой,

Шла девица за водой,

За холодной ключевой.

За ней парень молодой,

Кричит: «Девица, постой!»

Кричит: «Девица, постой,

Пойдем вместе за водой…»

Далее разговор — слово за слово — приходит к главному вопросу парня: «Пойдешь замуж за меня?»

Действие этой песни нетрудно представить на старой Кузнецкой — мостовой — улице: и девицу, идущую на Неглинную, и разговор, и вопрос, и — желаемый ответ. Муж-кузнец считался хорошей партией, потому что кузнецы всегда имели много работы и хороший заработок. Недаром и пословица была: «Муж — кузнец, жена — барыня».

Капельский переулок

В XIX веке на Первой Мещанской улице был Троицкий переулок, который местные жители, а за ними и вся Москва называли не Троицким, а Капельским.

Получилось это так. В переулке находилась церковь Троицы, и переулок, как это обычно в Москве, получил свое название по храму — Троицкий. Однако в городе было несколько Троицких церквей и переулков: кроме переулка в Мещанской части, переулок в Пречистенской на Остоженке, в Серпуховской на Кожевнической, в Басманной в Сыромятниках и другие, всего около десятка. Естественно, это очень неудобно: надо было объяснять, о каком из Троицких переулков идет речь. Уточняли, ссылаясь на ближнюю улицу, на полное название храма: Троицы, что в Зубове, Троицы, что в Кожевниках.

Мещанская церковь также имела полное название: Живоначальной Троицы, что в Капельках. В документах писали «Троицкий», а в живой речи москвичи называли переулок Капельским по второй части наименования храма, единственной в городе, и это название без всяких дальнейших уточнений позволяло понять, о каком переулке идет речь. Эти два названия — Троицкий и Капельский — в быту долгое время существовали одновременно, но в конце концов победило народное. В известном справочнике «Вся Москва» уже в первые годы XX века переулок назван Капельским.

А почему церковь называется «на Капельках» — об этом рассказывает народное предание.

Его любили пересказывать в своих сочинениях авторы XIX — начала XX века, писавшие о Мещанской слободе, часто вспоминают его и современные. Наиболее полный вариант легенды приводит в своей книге «Седая старина Москвы» И. К. Кондратьев, пожалуй, лучший знаток московских народных преданий, или, как он сам говорил, «молвы народной».

Издавна на этом месте стояла деревянная церковь во имя Святой Троицы, и на исходе XVII века пришла она в крайнюю ветхость и начала разрушаться.

А рядом находился кабак. (У Кондратьева, чья книга вышла в 1893 году, кабак безымянный, но в начале XX века «народная молва» сообщает и его название. А. Ф. Родин в очерке «Прошлое Крестовско-Мещанского района г. Москвы», написанном в начале 1910-х годов, пишет: «Об одном кружале-кабаке осталась в этой местности до сих пор память. На Большой Троицкой дороге стоял старинный кабак; назывался он „Феколка“ и находился около церкви Троицы». Родин с детства жил в этом районе и, безусловно, почерпнул сведения о «Феколке» не из литературы, а из живого предания.) Целовальником, то есть содержателем кабака, целовавшим крест, что будет торговать честно, был древний почтенный старик, известный благочестивой жизнью, к тому же долгое время он был церковным старостой Троицкой церкви. Будучи одинок, он не имел наследников и поэтому задумал оставить по себе память построением нового каменного храма на месте разрушающегося.

Собственного капитала целовальника для постройки церкви было недостаточно, собирать подаяния в кружку — дело долгое, многолетнее, и тогда он придумал иной способ сбора доброхотных даяний.

Кабак стоял на большой дороге, народу прохожего и проезжего много, да и народ дорожный больше был простой, и никто не считал за стыд зайти в кабак погреться, выпить и закусить. Одним словом, посетителей у старика всегда было много. А выдумка целовальника заключалась вот в чем: он каждого из своих посетителей просил из налитого ему полной мерой вина слить капельку на церковь. При этом он красноречиво описывал бедственное положение храма и рассказывал о своем замысле. И тронутые до глубины души посетители ему не отказывали.

В те времена неподалеку, на Божедомке, близ церкви Иоанна Воина, в своем летнем дворце живал государь Петр I, и до его слуха дошла молва о странном и вместе с тем успешном сборе средств на храм. Как-то гуляя по окрестностям, государь зашел в этот кабак. Целовальник, не зная царя в лицо, предложил ему слить капельку на церковь и с обычным красноречием поведал ему о своем намерении. Царь обещал быть ему помощником в столь благочестивом деле и с тех пор, совершая прогулки, всегда заходил в этот кабак.

Так были собраны деньги на построение каменной церкви Троицы, и потому ее называют Троица на Капельках.

Документы позволяют проследить истинную историю церкви Троицы на Капельках, в ней просматриваются и факты, которые с течением времени были преобразованы «народной молвой» в пересказанное выше предание о ее основании.

Первоначальная деревянная церковь Троицы на этом месте или где-то рядом, по сведениям, приводимым И. К. Кондратьевым, «упоминается в 1625 году и значится „на Капле“, то есть на протекавшей поблизости речке, называемой Капля, или Капелька, и бывшей притоком реки Напрудной». Другие авторы, видимо не знавшие источника, на который опирается Кондратьев, на основании более поздних документов, сообщают, что она «впервые известна с 1690 г., деревянная».

В 1708 году в сентябре месяце церковь сгорела «со всей утварью».

По челобитью священника Никифора Иванова с причетниками и прихожанами, Петр I издал указ, по которому было отведено место для новой церкви на бывшем кружечном дворе Посольского приказа, то есть там, где когда-то находился кабак. Строительство каменной церкви Троицы производилось на средства прихожан и на деньги, пожалованные царем, его супругою Екатериной Алексеевной и царевичем Алексеем. В знак участия в строительстве церкви царской семьи ее царские врата украшала корона.

Таким образом, тут мы видим уже три элемента легенды: кабак возле церкви, денежное участие в строительстве церкви Петра I, название прежней церкви — «на Капле».

Переосмысление уточняющего названия церкви определения «на Капле» также можно проследить во времени. Речка Капля вытекала из болота на территории Мещанской слободы. К середине XVIII века это болото было осушено и застроено, речка заключена в трубу. Но осталось ее название, причем оно стало названием не речки, а местности, где она когда-то текла. При этом название претерпело изменение и стало употребляться в форме множественного числа: Капельки. Такая форма — в законах московской топонимики: Гончары, Каменщики, Ключики. Далее — пояснительная часть названия церкви Троицы также изменилась: она стала указывать не на речку Каплю, как прежде, а на название местности, именно так она обозначена в «Описании Императорского Столичного города Москвы» 1782 года: «Троица на Капельках».

Посещение кабака «Феколка» Петром I — вполне вероятный исторический факт. Старинный кабак с таким названием действительно был в Москве, он существовал еще в середине XIX века. Только находился не на Мещанской, а в другом месте — в Лефортовской части, где-то на Преображенке или в Семеновском. Уж тамошний-то кабак Петр вряд ли мог миновать.

Народная фантазия соединила все эти элементы в одном предании. Между прочим, сюжетный ход о бездетном богаче, пожелавшем оставить по себе добрую память строительством общественного здания, использован еще в одном предании Мещанской слободы, повествующем о причине строительства купцом Набилковым приюта и богадельни.

Церковь Троицы на Капельках была завершена в 1712 году и освящена по благословению блюстителя патриаршего престола Стефана митрополитом Иоанникием.

В XVIII, XIX и начале XX века церковь перестраивалась, в 1832 году возведена колокольня, в 1907 году пристроена трапезная. В 1929 году церковь была закрыта, в 1930-м снесена. На ее месте в 1938 году построен жилой дом для сотрудников ТАСС.

Малый Харитоньевский переулок

В XVII веке между нынешними Мясницкой улицей и Покровкой за стеной Белого города и до Земляного вала располагалась обширная Огородная слобода. По берегам речек Рачки и Черногрязки были разбиты огороды, стояли деревни, в которых жили огородники. Еще было тут несколько дворянских владений, небольшая немецкая слободка с «немецким попом» и три-четыре загородных боярских двора с каменными палатами. Вся эта местность в живой московской речи называлась Огородниками. Поэтому и деревянная церковь во имя иконы Владимирской Божией Матери, поставленная в начале XVII века примерно посреди слободы, в отличие от других церквей того же имени, к своему названию имела поясняющее прибавление: «что в Огородной слободе», или «в Огородниках».

В 1652–1661 годах при царе Алексее Михайловиче деревянная церковь была заменена каменной. Кроме основного храма Владимирской Божией Матери, тогда построили «придел под колоколы», то есть колокольню с церковью в ней, «во имя отца нашего Харитона Исповедника». В России церкви и приделы во имя этого святого мученика IV века из Иконии, устроителя обители с особо строгой подвижнической жизнью, необычайно редки; в Москве, например, среди ее сорока сороков только одна эта. Не является Харитон и покровителем огородников, хотя для слободских церквей характерно, что их возводили во имя святых покровителей той профессии, которой занимались слобожане. Тут причина была другая: придел Харитония в церкви царской Огородной слободы появился по распоряжению царя Алексея Михайловича, так как он венчался на царство 28 сентября 1645 года в день памяти святого Харитона.

Возведенная церковь была очень красива, она воплощала в себе лучшие черты так называемого московского барокко. Богато было и внутреннее убранство. За новым храмом утвердилось и новое название: не Владимирской Божией Матери, а Харитония Исповедника.

С середины XVIII и до конца XIX века наиболее распространенная форма московского адреса была такова: сначала указывалась церковь, прихожанином которой был и, значит, жил поблизости адресат, далее следовали прочие пояснения о местонахождении его дома или квартиры. Так поступил и А. С. Пушкин, указав в «Евгении Онегине» адрес московской тетки, у которой останавливаются мать и дочь Ларины:

В сей утомительной прогулке

Проходит час-другой, и вот

У Харитонья в переулке

Возок пред домом у ворот

Остановился…

Пушкин знал эти места по детским воспоминаниям. В 1797 году его бабушка Ольга Васильевна купила небольшую усадьбу, находившуюся на месте современного дома № 7 по Малому Харитоньевскому переулку. В ней жили бабушка, дядя Василий Львович, тетушки Анна и Елизавета Львовны. Усадьбой они владели до 1808 года, так что Александр Сергеевич наверняка здесь бывал.

Однако московское предание упорно утверждало, что в «Евгении Онегине» поэт имел в виду не эту усадьбу, а другой дом, стоявший на углу Большого и Малого Харитоньевских переулков, против церкви, на другой стороне переулка. В путеводителе «Пушкинская Москва», изданном в 1937 году, в столетнюю годовщину гибели поэта, когда дом этот еще не был снесен (церковь Харитония снесли раньше, в 1935 году), приводится его описание: «На углу Большого и Малого Харитоньевских переулков доживает последние годы дряхлый деревянный одноэтажный домишко № 11/14, обитый горизонтально досками „рустами“, с ставнями на окнах, очень характерный для пушкинской эпохи.

Его даже называют „Ларинским домиком“, в который, по „Евгению Онегину“, приехала с матерью Татьяна Ларина. Два-три года назад с его крыльца сняли типичный железный стильный зонт». В отличие от автора путеводителя местные старожилы были твердо, без всяких оговорок, уверены в истинности предания, для них Татьяна Ларина была живым человеком, а не литературным персонажем.

И ранний звон колоколов,

Предтеча утренних трудов,

Ее с постели подымает,

Садится Таня у окна.

Редеет сумрак; но она

Своих полей не различает:

Пред нею незнакомый двор,

Конюшня, кухня и забор.

Точность пушкинского описания подтверждают свидетельства мемуаристов. Н. М. Загоскин описывает барскую усадьбу — «деревянные хоромы на Чистых прудах»: «Я не знаю, что больше меня поразило, наружная ли форма этого дома, построенного в два этажа каким-то узким, но чрезвычайно длинным ящиком, или огромный двор, на котором наставлено было столько флигелей, клетушек, хлевушков, амбаров и кладовых, что мы въехали в него, точно в какую-нибудь деревню».

Но кроме всего прочего, Пушкин в указании адреса — «у Харитонья в переулке» — очень верно и проницательно уловил дух и законы московской топонимики. В его время Харитоньевского переулка не было; вернее, он был, но не назывался Харитоньевским. Большой Харитоньевский назывался улицей Хомутовской, или попросту Хомутовкой, по фамилии давнего, с 1730-х годов, домовладельца, лейб-гвардии Семеновского полка сержанта Ивана Алексеевича Хомутова. Малый же Харитоньевский в конце XVIII века имел одновременно несколько названий: Харитоньевский, Мальцов и Урусов (оба по домовладельцам), Заборовский (по Заборовскому подворью Чудова монастыря), Огородническая улица. Пушкин из всех вариантов выбрал самую верную и наиболее устойчивую модель названия с упоминанием приходской церкви. Он не дает собственно название переулка (когда писалась VII глава «Евгения Онегина», его называли преимущественно Заборовским), а только указывает его местоположение, но в такой форме, от которой до настоящего названия — один шаг.

Пушкинская подсказка благодаря популярности романа была принята, и, хотя продолжало стоять на том же месте Заборовское подворье, переулок стали называть не иначе как Харитоньевским. Одновременно Хомутовка стала Харитоновкой, затем Большим Харитоньевским переулком.

Нет никакого сомнения в том, что именно строка из «Евгения Онегина» утвердила в Москве названия Харитоньевских переулков, и мы с полным правом можем считать Александра Сергеевича Пушкина их автором и крестным отцом.

В церкви Харитония в Огородниках венчался в 1826 году друг А. С. Пушкина поэт Е. А. Боратынский.

В 1960 году Малый Харитоньевский переулок был переименован в улицу Грибоедова. Основанием для этого послужило то, что в 1959 году поблизости, на Чистых прудах, был установлен памятник драматургу и что переулок выходит на Мясницкую улицу, на которой находится дом С. Н. Бегичева, у которого Грибоедов останавливался, приезжая в Москву.

В 1961 году на улице Грибоедова в доме 10, построенном в 1909 году в неоклассическом стиле — одном из изысканных течений модерна, был устроен «Дворец бракосочетания» — престижный общегородской загс, в котором регистрирует браки, как прежде номенклатура, нынешняя «элита» разного масштаба и разбора.

В появлении в переулке «Дворца бракосочетаний» можно увидеть некую логику: ведь Татьяну Ларину везли «в Москву, на ярманку невест».

Историческое название переулку возвращено постановлением Правительства Москвы в 1994 году.

НАРОДНАЯ СЛОВЕСНОСТЬ