Московское золото и нежная попа комсомолки. Часть Пятая.
Глава 1Бонжур, Козлы!
Вечер долгого дня 25 августа1937 года. АэродромБиарритца.
У входа в деревянное здание управления аэродромом стоял человек в военной форме. Чисто выглаженный китель с тёмно-синим кантом, дурацкая круглая фуражка с кокардой, аккуратная папка под мышкой и усы — тонкие, загнутые на французский манер, как будто он только что сошёл со страниц иллюстрированного романа о мушкетёрах.
Лёха сбавил шаг, перешёл на походку просящего человека, чуть прихрамывая, вытащил руки из карманов и негромко, но вежливо поздоровался:
— Бон жур, мон лейтенант. У нас вынужденная посадка. Французский борт, пассажиры — гражданские лица.
Офицер таможни — лейтенант Грабьебо́н, так гласил штамп на клапане папки, — не спешил отвечать. Он посмотрел на «Энвой», ещё дышащий жаром моторов, потом на лица, торчащие в иллюминаторах, и, наконец, вернул взгляд на Лёху.
— Vous êtes bien le pilote?
— Уи, монсеньор. К моему сожалению. Лечу из Валенсии, сопровождаю группу испанских санитаров в Бордо. Гуманитарная миссия.
— Санитары? — переспросил Грабьебон, чуть приподняв бровь. — А откуда тогда следы обстрела на фюзеляже? У вас же вон крыло как дуршлаг.
Лёха развёл руками — мол, так вышло — и утвердительно повторил:
— Уи! Санитары… леса, — добавил он тише. — Невоспитанные итальянцы прицепились ещё в нейтральной зоне. Нам, честно говоря, повезло, что доблестные французские лётчики вмешались и защитили наш борт.
Грабьебон крякнул, не вполне удовлетворённый, но сцен устраивать не стал. Он был из породы французских таможенников, что предпочитают порядок — и, конечно, красивые денежные знаки.
— Паспорта? — коротко бросил он.
Грабьебон взял в руки тёмно-красный паспорт с гербом Испанской Республики. Перелистал. Потом поднял взгляд на Лёху, стоявшего перед ним с видом уставшего и слегка заискивающего пилота.
— Дон Жуан Херенó?
— Уи, — Лёха подобострастно улыбнулся. — Гражданин Испанской Республики.
« Временно. Чисто в туристических целях.» — добавил он уже про себя.
Он аккуратно подложил ещё одиннадцать таких же «испанских» паспортов под низ своего. Те легли ровной стопкой.
— Brevet de pilote? Свидетельство пилота?
Лёха полез в карман, вытащил сложенную втрое бумагу со здоровенной печатью. Испанский Certificado de piloto civil, якобы выданный в Валенсии аж в 1935 году, с его фотографией. В момент съёмки Лёху ослепила вспышка, он моргнул и скривился. Собственно, на фото он так и выглядел — как беглый больной из психиатрической клиники.
Грабьебон повертел бумагу в руках.
— Любопытно. Документы на самолёт?
Лёха достал документ с пометкой Certificat d’immatriculation, где значилась французская регистрация — F-LEXA, и имя законного владельца: Juan Jereno. Снабжённый бумагами незабвенного Хорькова, Лёхе стоило небольшого количества инвестированных франков получить в парижском Ле Бурже запись о покупке борта. Чтобы было, так сказать.
Грабьебон удивлённо приподнял брови и уставился на Лёху:
— Это ваш самолёт?
— Ну… да, — Лёха снова извиняюще развёл руками. — Вот смог купить. Дедушка под конец жизни ослеп и завещал мне стать пилотом. Я, так сказать, выполняю волю предков…
— Решили подарить самолёт республиканцам? — усмехнулся Грабьебон.
— Мой дедушка ослеп, а не офигел! — не задумываясь, выпалил Лёха по-французски, с ярко выраженным советским акцентом.
Грабьебон застыл. Посмотрел на него. Потом что-то клацнуло в его французской голове, и офицер заржал. Смех был самый искренний — с хрипотцой, наклоном вперёд и каплями слёз в уголках глаз.
— Sacrebleu! Bon sang!… — вытер глаза он. — Вы, месье дон Жуан, очень… очень своеобразный пилот.
Грабьебон с лёгкой театральностью приоткрыл Лёхин испанский паспорт, где между страниц лежало пять аккуратных купюр по сто франков.
Он слегка приподнял бровь, заглянул под обложку, перевёл взгляд на документы.
— Ah, tiens… — тихо пробормотал он, поцокал языком. — Этот паспорт, я вижу, в порядке! Хорошо… а где у вас справка санитарного контроля при международных перелётах?
Лёха улыбнулся, даже чуть склонился вперёд и с ловкостью, достойной сотрудника Черкизона, вложил между страниц ещё одну купюру в сто франков.
— Вот она, смотрите. Завалялась. Вроде бы печать не смазалась.
Грабьебон даже не моргнул.
— О! Да тут у вас целая группа испанских оборванцев… — Продолжил пантомиму чиновник в круглой фуражке. — А я ведь должен, знаете ли, отправить их всех в лагерь… Да, в лагерь… На карантин. У нас культурная страна. Вдруг завезут какую-нибудь республиканскую заразу. Пролетарскую лихорадку или идеологический понос.
Лёха, не прерываясь, достал ещё две сотни.
— Ну зачем вы так, месье лейтенант! Они же добропорядочные туристы. Молчаливые и очень покладистые. Обещают молчать в общественных местах.
— Что вы, мсье Жуан! — оживился Грабьебон. — Минимально по сто франков с головы. Это даже не штраф — это на гигиеническую обработку местности.
— Давайте по тридцать. И они даже не будут заходить в здание, чтобы не испачкать воздух свободы своим дыханием.
— Пять сотен за всех, и то только из уважения к вашему выдающемуся дедушке! Меньше — просто оскорбительно для такого коллектива санитаров леса!
Ещё пятьсот франков ловко пролезли в папочку чиновника. Она постепенно становилась пухлой, как мясной пирог.
Грабьебон вздохнул явной с ноткой удовольствия.
— Carnet et Plan de vol? В порядке? Такие документы очень высоко котируются. Очень!
— Не сомневайтесь! Вот, смотрите. — Ещё две сотни устроились в папке француза.
Пачка франков стремительно переходила в надёжные руки французской бюрократии.
Наконец Грабьебон перелистал документы, закрыл папку и, глядя поверх очков, сказал почти ласково:
— Ну, осталось ещё кое-что… Рядовым труженикам французской таможни надо будет помочь проверить зрение… Они должны на расстоянии разглядеть, что у вас нет оружия, наркотиков, политической пропаганды и прочих этих ваших динамитных шашек. Всего триста франков на проверку зрения.
Лёха невозмутимо кивнул, сунул руку в другой карман и добавил ещё три купюры по сотне.
— Гарантирую, — честно глядя в глаза французу, произнёс Лёха, — никаких динамитных шашек!
« Если и есть, то никто не признается, только гранаты и пистолеты!» — подумал он уже про себя.
Грабьебон широко и радостно улыбнулся.
— Bienvenue en France, мсье Жеренó!
Жмак! Печать влепилась в первый документ, легализуя пребывание владельца на территории Республики. Жмак! Жмак! Любой будущий робот позавидовал бы производительности французской руки со штампом.
— Полторы тысячи франков… Жлобы! — чертыхался про себя Лёха, удаляясь от такого гостеприимного, но исключительно дорогого заведения, как французская таможня. — За просто «Бонжур, Козлы!»
Декабрь1937 года. Елисейский дворец, 8-й округ Парижа.
Тремя месяцами позже капитан де Шляпендаль стоял вытянувшись в парадном мундире капитана ВВС во внутреннем зале Елисейского дворца, где пахло полированной бронзой, формалином и богатством.
На груди у капитана блестел свеженький, только что приколотый знак — Légion d’honneur — ордена Почётного легиона в степени кавалера — начальной, но всё же самой престижной награды Французской Республики. Белая пятиконечная звезда с золотыми лаврами, подвешенная на алой ленте, чётко выделялась на фоне тёмно-синего парадного мундира.
— За проявленную храбрость, дисциплину и умелые действия при защите гражданского воздушного судна в сложной обстановке, — с паузами зачитал министр, сделав ударение на слове гражданского.
Де Шляпендаль сдержанно кивнул, стараясь не почесать место, куда только что впилась застёжка ордена. Выглядел он достойно: выбрит, в новеньком кителе, с усами чуть круче, чем у Боярского в роли д’Артаньяна.
А всё оказалось просто. Даже как-то буднично.
По инструкции де Шляпендаль всё же составил рапорт. Скромно, сдержанно, указал, что «обнаружив воздушное нарушение и угрозу гражданскому воздушному судну французской регистрации, предпринял действия по недопущению агрессии». Без имён, без флага, но с координатами.
Неделей позже его вызвали в Бордо, к генералу, командующему Южным воздушным округом. Тот сидел в кабинете с занавесками цвета крови и смотрел на капитана с выражением старого тигра, которого всё ещё бесят гиены.
— Это ты, — сказал он, разглядывая Люсьена, — загнал фашистского гадёныша в море?
— Случайное стечение обстоятельств, мон генераль.
— Жалко, что ты ушёл из армии, сынок. И не бывает случайностей, капитан. Особенно с итальяшками.
И генерал замолчал. Оказалось, Боню таки выловили живым, да ещё и во французских водах — и он стал для генерала личным подарком судьбы. Генерал всё ещё помнил зиму семнадцатого, когда его сбили над Доломитами, и хотя макаронники были союзниками, прежде чем наверху разобрались, его законопатили на три месяца в итальянский лагерь с ледяными бараками, пинками карабинеров и похлёбкой из рыбьей кожи. И он ничего не забыл.
Так де Шляпендаль и попал в список. А дальше — как по нотам: секретарь округа, формуляр, звонок в Париж — и вот он, орден. Сверкает и приколот.
Министр пожал руку — сухо, но с уважением. И добавил:
— Летайте дальше. Но… аккуратнее.
Капитан отступил на шаг, отсалютовал. В голове у него всё ещё звучала фраза генерала, сказанная на прощание:
— Запомни сынок! Эти сукины дети, они ещё заплатят за всё!
Конец августа1937 года. АэродромБиарритца.
Получив пачку паспортов с исключительно дорогими штампами, Лёха бодро порысил к своему самолётику «Энвой», стоявшему на самом краю аэродрома.
— Выходи строиться! — крикнул он в салон и тут же встретился с удивлённым взглядом штабного полковника от авиации.