— Эээ… Вот ваш паспорт, товарищ полковник! — на лету перестроился Лёха, протягивая документ.
Оба полковника — и гидро, и авиаштабной — пожали ему руку с чувством, поблагодарили за доставку и с достоинством отделились от коллектива эскадрильи, мол, действуем по собственному плану.
Группу же «мальчиков-зайчиков», как про себя называл их Лёха, он построил в нестройную толпу и бодро скомандовал:
— Оздоровительная прогулка до железнодорожной станции Биарритц объявляется открытой! Обещан свежий морской воздух и пасторальные виды природы! Гарантированное восстановление душевного спокойствия! — бодро озвучил предстоящее мероприятие новоявленный менеджер туристического агенства «Hasta la Vista Travel» — билет в один конец с гарантированными приключениями!
Как оказалось, до вокзала было всего два километра, из которых один — это, собственно, поле аэродрома. Чтобы меньше привлекать внимание, Лёха попытался разбить лётчиков на тройки, искренне полагая, что привыкшие быть вместе в небе лётчики тройками спокойно доберутся до вокзала после краткого инструктажа.
Евсеев посмотрел на него как на душевнобольного и внёс свои корректировки в план полёта:
— Лёша! Да они либо потеряют ориентировку всей тройкой, либо их коровы ПВО посбивают, либо при посадке лапти свои раскурочат так, что ходить больше не смогут! Значит так, товарищи бойцы! — скомандовал ещё недавно бывший командиром группы Иван. — Разбились на тройки! Хренов лидирует до вокзала. Первая тройка — интервал десять метров, вторая — двадцать. Я замыкаю перелёт — тридцать метров. Приготовиться к вылету!
Борис Смирнов чувствовал себя не сказать чтобы хорошо, и после короткого военного совета решили отправить его с Сергеем на самолёте — в Барселону или Лериду, в ближайшее республиканское место, чтобы не привлекать лишнего внимания французской жандармерии к свежему пулевому ранению. Сергей Васюк был назначен к нему нянькой.
И уже через двадцать минут любой местный обыватель был бы сильно удивлён, увидев колонну из восьми поджарых мужчин, с военной выправкой, половина из которых были в зелёных лётных комбинезонах, а половина — в странной полувоенной одежде, бодро марширующих по просёлочной дороге в сторону вокзала.
Лёха расстался со ставшими уже родными советскими лётчиками прямо на перроне Биарритца. Он проводил Евсеева до кассы, купил всем билеты в третий класс до Парижа — туда, где их уже должно было принять советское посольство.
Конец августа1937 года. АэродромБиарритца.
Серрано Гадео — ещё недавно первый секретарь по вопросам культуры при испанском консульстве в Байонне — теперь выглядел так, будто сама жизнь прожевала его и выплюнула на берег. Когда-то он был воплощением кастильской утончённости: безукоризненно выглаженный костюм, шёлковый галстук с жемчужной булавкой, гладко причёсанные волосы, отточенный выговор аристократа и улыбка человека, привыкшего разговаривать с префектами, профессорами и вдовами при деньгах. Теперь же он вонял как бродяга, которого трижды выгоняли из ночлежки. Он не мылся уже неделю, и этот факт причинял ему почти физическую боль. Плохо сбритая щетина начинала пробиваться пятнами, рубашка прилипала к спине, а носки из ботинок лучше было не доставать вовсе.
Когда-то — профессор литературы, бежавший из охваченной огнём Испании якобы от республиканского террора, он организовывал вечера фламенко, писал статьи о «духе подлинной Испании» и курировал выставки «истинного искусства Кастилии».
На деле же он сразу, добровольно и с удовольствием, предложил себя в распоряжение франкистской разведки. Гадео вёл аккуратные досье, передавал списки, следил за перемещениями республиканских грузов и советских добровольцев, вычислял маршруты и собирал слухи.
Рядом с ним неизменно маячил его личный шкаф с мускулами — марокканец Джахман ибн Мудасир. Огромный, мрачный, с тяжёлой нижней челюстью и чугунным взглядом. Гадео за глаза звал его «Эль Мудон», иногда сокращая до «Мудахо» — с той самой язвительной интонацией, с какой порой называют «сиятельством» только что кастрированного быка. Сам «Мудахо» считал, что это что-то героическое — вроде «почётного воина пустыни», и ходил с гордо поднятой башкой. Гадео не снисходил до объяснений.
Катастрофа пришла внезапно. Французские жандармы — обычно вежливые, но с весьма конкретными приказами — попытались взять Гадео тёпленьким прямо у проваленной явки в Байонне.
Всё, что могло пойти не так, пошло именно так: копии документов, забытая записка, не вовремя обронённая фраза… Оружия у него с собой не было. У Гадео остался только взгляд, полный ненависти к самому себе, когда он, спотыкаясь, бежал по гравийной дороге к лесу, слыша, как за спиной хрустит щебёнка под подошвами жандармов.
Вот уже неделю они с Мудахо скитались по окрестностям, питаясь чем придётся, ночуя в сараях, где пахло навозом и старыми гусями. Он, Серрано Гадео, блестящий интеллектуал и тайный советник, теперь выглядел как деревенский пастух. И всё, о чём он думал, — как пробраться обратно в Испанию, к своим. К Франко. К мылу, галстукам и полагавшемуся ему положению. К уверенности.
Конец августа1937 года. АэродромБиарритца.
Лёха шёл от вокзала, весело насвистывая какой-то марш — может быть, марш авиаторов, а может, что-то из репертуара роты новобранцев, идущих строем и с песней в столовую. Настроение у него было исключительно бодрое. Несмотря на потраченный почти полностью запас парижских франков, ему удалось почти невозможное.
Проинвестировав остатки франков в билеты для своих подопечных до Парижа, он отогнал мысль, доколе он будет на свои помогать революции в отдельно взятой испанской стране.
Пересчитав остатки богатства, он всё же умудрился выторговать у торговки на углу три огромных багета с паштетом, кусок пирога с козьим сыром, бутылку домашнего красного вина, а в самом конце — и вовсе чудо — тонкий горячий пирожок с мясом и луком, который продавали из оцинкованного ведра возле депо. Название он не запомнил, но по вкусу это был самый настоящий чебурек. Такой родной чебурек из собачатины с лёгким запахом Прованса.
Теперь же он шёл к самолёту, сжимая в одной руке свёртки с едой, а другой — придерживая на отлёте «французский чебурек», чтобы ароматный сок, медленно стекающий по пальцам, не заляпал и так уже сильно не свежий комбинезон. Он откусывал с краю, прищурившись от удовольствия, и думал, что если война закончится — он всерьёз подумает о кулинарной карьере.
Уже подходя к «Энвою», Лёха немного удивился: самолёт стоит, как стоял, но двери закрыты, и Васюка нигде не видно.
«Дрыхнут, что ли? С устатка и не евши.» — лениво промелькнула в голове фраза откуда то из будущего.
Самолёт казался вымершим: ни характерного вида лопоухой головы Васюка, любопытно торчащей из люка, ни храпа… Тишина окутывала пространство.
— Подъём! Ваша мама пришла, чебурек принесла! — бодро проскандировал он, пытаясь одновременно плечом приоткрыть люк и не уронить добычу.
Дверь не поддавалась. Он поднажал на неё плечом и подался вперёд, сунулся внутрь — и тут же замер.
Холодный ствол пистолета уткнулся ему прямо в лоб.
Внутри было сумрачно, но очертания руки и оружия угадывались безошибочно. Время жевать внезапно кончилось.
«Не кисло я так за чебуреками сходил…» — пронеслось в голове у нашего попаданца. Рука с пирожком чуть дрогнула, но он инстинктивно сжал чебурек ещё крепче, чтобы не уронить ароматную добычу.
— Бонжур, Козлы! — не задумываясь произнёс Лёха…
Глава 2Лопух феерический
Самый конец августа 1937 год, штаб Тихоокеанского флота, Владивосток.
Николай Герасимович Кузнецов, ныне заместитель командующего Тихоокеанским флотом, сидел за широким, давно не лакированным столом и с откровенной ненавистью смотрел на мятый листок дешёвой телеграфной бумаги. Вопрос был не в бумаге. Вопрос был в самом тоне этой очередной телеграммы из Москвы.
Чуть больше полутора месяцев прошло с тех пор, как его, совершенно неожиданно, выдернули из Испании и сунули в самый конец географии — во Владивосток.
На удивление, его испанская командировка была высоко оценена, и он даже удостоился личной похвалы и краткого рукопожатия от самого Ворошилова.
Но вот к вождю его не вызвали. Ни на совещание, ни на личную беседу. Кузнецов некоторое время гадал: то ли это проявление недовольства флотом, то ли есть вопросы лично к нему.
Зато в качестве подарка на свой тридцать третий день рождения он получил звание капитана первого ранга и, уже через несколько дней, упаковав немногочисленные пожитки, почти две недели неспешно трясся по Транссибу к новому месту службы.
По прибытии во Владивосток его, казалось, немедленно погрузили во что-то среднее между серпентарием и палатой в сумасшедшем доме.
На Тихоокеанском флоте, как и по всей стране, свирепствовал поиск шпионов и вредителей, звучали речи о необходимости проведения «чистки на флоте». Дело доходило до откровенного маразма. Вместо вызванного недавно в Москву флагмана 1 ранга Викторова флот возглавил Григорий Киреев.
Но бурление говен — как называл происходящее про себя Николай Кузнецов — дошло до того, что командир 3-й морской бригады кораблей, товарищ Октябрьский, открыто обличал теперь уже своего нового командующего — Киреева.
Штаб флота встретил Кузнецова молчаливыми стенами, настороженными взглядами и обилием бумаг. За последние месяцы, с момента отъезда Викторова, всё здесь держалось на страхе и осторожности. Люди стали говорить тише и короче, молчать чаще и шарахаться от почувствовавших свою силу чекистов. Ему с ностальгией вспоминалась Испания — простая и ясная в своей опасности. А тут, вместо фронта — штаб, вместо врага — бумага и улыбки окружающих.
Прямо с поезда, угодив в этот творящийся вокруг гадюшник, в самый разгар «изъятия» командного состава, Кузнецов всеми силами старался отстраниться от аппаратных игр и с головой ушёл в работу. Дел на него нагрузили с избытком, и начал он, к удивлению очень многих, в первую очередь с морской авиации. Вместе с командующим авиацией, комбригом Жаворонковым, он объезжал аэродромы, знакомился с командирами, лётчиками, вникал в наличие и состояние техники.