Васюк, ещё немного повозмущавшись, всё же передал Лёхе «баранку от автобуса» и перебрался назад, усевшись по соседству с пилотом прямо на пол, натужно хрюкнув от неловкого движения, вызвавшего боль в шее. Вид у него был самый что ни на есть геройский — помятая физиономия, вся в синяках, распухшая и наливающаяся синевой шея и расцарапанные руки. Он пару секунд поглядел на Лёху, потом — на Смирнова, устроившегося на полу кабины под одеялом.
— Он вообще дышит?
— Ещё как, — кивнул Лёха. — Кажется, даже похрапывает.
— Я всё слышу, — отозвался Борис Смирнов.
Потом все на секунду замолчали, переваривая произошедшее совсем недавно. Обстановка располагала…
Буквально час назад, отправив в незапланированное парашютирование двух самозваных угонщиков самолёта, Лёха развернул машину на восток, идя над Францией вдоль границы с Испанией. Постепенно между ним и Испанией стали вырастать Пиренеи.
— Лучше сделать крюк, чем общаться с «мессершмиттами», — озвучил свои размышления командир санитарного автобуса.
Минут через пятнадцать после схватки Васюк сел и даже хрипло подал голос, с некоторой попыткой задорности:
— Алексей… ты вообще как?
— Я-то? — Лёха ухмыльнулся, не отрывая рук от штурвала. — У меня-то даже пуговицы на комбинезоне целы. Вон только грабка слегка кровоточит. Вот ты как? Дышать, двигаться, материться можешь?
— Ну… — Васюк неуверенно потёр шею. — Вроде жив, — просипел он в ответ. — Давай, подменю тебя минут на десять? Покажи, как рулить твоей балалайкой.
Самолёт шёл на восток, ровно, будто лениво скользя по воздуху. Снизу мелькали редкие пятна деревень, террасы полей, постройки — всё то, что в нормальной жизни казалось бы пейзажем, а сейчас просто фоном под крыльями. Казалось, и сами горы — не стоят, а поднимаются, ползут навстречу. Сперва чуть синеватая даль, потом чёткие, выпуклые линии — и вот уже впереди, справа, всплыла целая горная гряда.
Как корабль, вышедший из тумана.
Снежные, яркие, ослепительные на солнце склоны. На гребнях переливался ледник — то голубым, то белым, то серым. Центральная вершина вздымалась мощно и тяжело, метров на четыреста выше идущего на трёх тысячах «Энвоя».
— Красотища… — прошептал Васюк, охрипшим голосом, будто боялся спугнуть зрелище.
Лёхе пришлось чуть наклониться к нему, чтобы разобрать сказанное. Ответа не потребовалось — в такие моменты молчание работало лучше любых слов.
Они обогнули хребет с уважением. Плавно, по широкой дуге, почти как если бы совершали четверть круга почёта.
А внизу начиналась Испания. Их Испания.
Самолёт чуть вздрогнул. Шасси вышли с мягким стуком и встали на место. Лёха зашёл на посадку без круга, с прямой. Колёса плавно коснулись земли, простучали, подпрыгивая по не очень ровной траве, и самолёт покатился к стоянкам.
Машина докатилась почти до края поля и, по командам флажками от удивлённого дежурного, указывавшего, куда встать, развернулась и наконец замерла.
Кабину на секунду накрыла тишина.
— Поезд дальше не идёт, просьба освободить вагоны! — сказал в салон Лёха.
Смех прошёлся по кабине — живой, нервный, освобождающий от всего пережитого. Смех людей, которые вернулись.
Глава 4Квадратные кирпичи и круглые волны
Сентябрь 1937 года. Удаленный пирс в порту Картахены.
Лёха сидел на краю пирса Картахены, поджав колени, удобно оперевшись спиной на покатый скос причала, как человек, которому сегодня некуда спешить, и который не уверен, что вообще когда-нибудь снова побежит. Под ним покачивались тени воды, лениво облизанные вечерним солнцем. В пальцах он лениво перекатывал очередной плоский камешек и запускал его в сторону гладкой водной пустоты. Камень шлёпался с глухим плюхом, оставляя на поверхности расходящиеся круги — аккуратные, правильные, как мысли, которые он не хотел думать, но всё равно думал.
Слева, у подгнившего швартовного бруса, на расстоянии маха правой руки, пряталась бутылка красного — одинокая, как маяк для уставшего моряка. Темное стекло ловило последние отблески солнца, а Лёха будто не замечал её, но и не отпускал из поля зрения, иногда протягивая руку и ловко выуживая беглянку из укрытия.
Это был, по версии командования, «единственный выходной». То есть днём его вместе с Остряковым дёрнули в порт к его морскому начальству, где сначала два часа обсуждали подводное пиратство, развязанное итальянцами против любых судов, заподозренных в поставках грузов в Испанскую республику и, самое главное, проводку очередного конвоя от побережья Алжира.
А потом… А потом товарищи командиры зажгли… Или отмочили…
И вот теперь, к вечеру, он принадлежал себе. Почти. Почти — потому что мысли лезли в мозг, как пыль лезет в глаза, разогнанная винтами при взлёте с грунтовой полосы. Слишком многое случилось с ним и вокруг за те дни, пока его не было. Люди. Встречи. Один борт попал в плюс, другой, любимый, ушёл в минус. Кому-то, можно сказать, повезло, кому-то — не особенно. И теперь вот он сидел, как школьник после контрольной, глядя в воду, и пытался отстроиться от накатывающих на него мыслей..
«Авиационные зажгли, а флотские отмочили…» — поржал про наш себя попаданец из будущего, снова приходя с характерное для него пофигистическое состояние.
И тут, как назло, из-за угла возник силуэт, от которого у любого нормального бойца портился аппетит, даже если перед ним стояла жареная барабулька или, особенно, бутылка риохи. Замполит. В кожанке. С выражением высшей партийной настороженности на лице. Лёха успел только мысленно сплюнуть через левое плечо.
— О! Алексей! Привет! Как дела? Что делаешь? — как всегда, без вступлений, но с интонацией, как будто ловит его на месте преступления, начал бывший кавалерийский начальник.
Лёха посмотрел на него краем глаза, как на чайку, севшую рядом, но слишком большую чтобы просто отмахнуться.
— Вот размышляю, — нехотя выдал он и случайно нащупал под правой рукой не камешек, а целый красный кирпич, заброшенный в это место временем или портовыми строителями.
— И о чем же это ты размышляешь? — ехидно поинтересовался политический вдохновитель.
— Кирпич квадратный, а круги по воде круглые идут, — философски заметил Лёха и с видом античного мыслителя метнул строительное изделие в воду. Всплеск был солидный, круги пошли тяжелые, вальяжные, как от накатывающейся волны во время непогоды.
— А-а-а, — глубокомысленно протянул замполит, завороженно следя взглядом за разбегающимся круговым возмущением водной глади, видимо, пытаясь уловить в этом действии скрытый марксистский смысл.
— Самый умный, Хренов! — оттаял комиссар через некоторое время.
— Кто, я? — в притворном ужасе спросил Лёха, мысленно вспоминая анекдот из своей прошлой и будущей жизни.
— Ну не я же! — не подвел его замполит.
Сентябрь 1937 года. Аэродром Лос-Альказарес, пригород Картахены.
Несколько раннее описанных выше событий.
По прилёту в Лос-Альказарес на Лёху обрушился целый шквал новостей — и, как это водится, далеко не все из них были приятными. Едва он сошёл с трапа и направился в сторону штаба, как прямо у ангара столкнулся с Николаем Остряковым, только что вернувшимся из-под Теруэля. Тот выглядел усталым, пыльным, с землистым лицом, но при этом держался бодро, с той сухой, нервной энергией, которая возникает у человека после трех часов проведенных внутри летающего ящика мотором.
— Как дела, командир? — только и успел сказать Лёха.
— Недождётесь! Здоров! — усмехнулся Остряков и хлопнув нашего попаданца по плечу, и, не снижая темпа, бросил на прощание: — Давай вечером у курилки пересечемся, поговорим. Я в штаб, меня уже там с собаками ищут.
Дальше всё вокруг завертелось. Лёха отправлял Бориса Смирнова в госпиталь Картахены, — тот был бледен, в бинтах, но бодро пожал руку Лёхе. Затем он легализовывал Васюка. Оказалось, что военная бюрократия провернулась к нему своих бумажным задом и посчитала его убывшим из страны Басков и вторичной его материализации на священной территории республиканского бардака не предусматривала. Больше всего вечно голодный представитель Гомеля расстроился, когда выяснилось, что и кормить его в официальном порядке тоже не собираются…
Лёха извертелся на пупе, но у концу дня Васюк снова стал законным представителем одной шестой суши на территории Испании. Правда вся эта беготня настолько замучила нашего героя, что он в сердцах сказал Сереге:
— Хорошего человека «Васюком» не назовут! — чем вверг последнего на полчаса в мыслительный ступор.
В общем нашего героя капитально закрутила текучка и как водится, только к вечеру у курилки, где всегда толпился народ и можно узнать самые свежие сведения и сплетни, он наконец пришел в себя, заметив приближающегося Острякова.
Николай выглядел исключительно замученным. Он присел, закурил, затянулся — и только тогда, выдохнув в сторону, глухо сказал:
— Лёша, твоей Сбшки больше нет.
Лёха сначала даже не понял.
— В смысле нет?
— Машина твоя, не вернулась. Мы в армейцами под Сарагоссой в бомбёжке участвовали, а твой самолёт с новенькими ребятами отправили на полчаса раньше под эту Хуеску проклятую. Отвлекать внимание от основной группы. Мы хорошо отработали, чисто в воздухе было. А они — не вернулись…
Лёха молчал. Слов не было. Только знакомое ощущение пустоты. Он уставился в пыль, потом на табачный дым, потом снова в пыль. Они некоторое время помолчали. Потом Лёха достал маленькую фляжку, открутив колпачок, пригубил чуть и произнес:
— Третий тост.
— Третий. — ответил Остряков, приняв фляжку.
Они помолчали ещё минуту.
— Осталось живых два борта, — продолжал Остряков, глядя куда то в даль. — Ещё один в ремонте. Думаю, по очереди летать будем, пока моторы не сдохнут. Я тебя буду подменным экипажем держать, скорее всего после обеда на СБ с одиннадцатым номером будешь на патрулирование ходить.
— А, и с завода из Аликанте звонили, — он щёлкнул пальцами, словно вспоминая, — там два «ишака» местной сборки приготовили.