За столом сидела высокая худощавая женщина лет тридцати, в простом синем платье, с белым воротничком на тонкой шее. Гладкая прическа. Вероятно, от бессонных ночей и переутомления глаза у нее были красные. Темные, блестящие зрачки искрились. Она говорила со всеми сразу. Одному давала какие-то срочные поручения и пачки листовок, другому резко и коротко возражала, третьего посылала на митинг, иных молча выслушивала, быстро записывая что-то в толстый блокнот.
К ней протискались и два студента. Она тотчас заметила их и заулыбалась.
— Уже слетали, друзья? Молодцом! Устали? Нет?
— Ни в одном глазу, товарищ Землячка! — весело отозвался один.
— Хоть сейчас на край света! — поддержал другой.
— Вот и прекрасно. Тебе, Бобчинский, надо сию же минуту сбегать к товарищу Южину и предупредить его, что на дискуссию от эсеров явится сам красавец мужчина «Солнце», а на пару с ним известный болтун под кличкой «Непобедимый». Пусть Южин даст им хорошую трепку. Вот тебе адрес.
Землячка быстро набросала на бумажке адрес и показала студенту, которого только что назвала Бобчинским.
— Прочитал?
— Уже!
— Запомнил?
— На веки вечные.
— А надо как раз наоборот, — заметила Землячка, — сходить по сему адресу и тотчас забыть его. Понятно, дорогой Бобчинский?
— Как дважды два. Только я не Бобчинский, а Добчинский…
Взрыв смеха.
Землячка тоже рассмеялась.
— Прости, голубчик, я всегда вас путаю.
— А вы смотрите на наши фуражки: если свалилась на левое ухо, — значит, что я, Добчинский, если на правое, — это он, Бобчинский, — и веселый студент со смехом бросился вон.
Товарища Бобчинского Землячка попросила обождать.
Я воспользовался случаем и выступил вперед.
Появление у стола нового человека никого не удивило.
Землячка усадила меня на стул рядом с собой и продолжала разговаривать с подходившими товарищами:
— Товарищ Седой, сегодня тебе остается провести только два митинга: один — на Прохоровке в шесть часов вечера, другой — в «Аквариуме», примерно часов в девять-десять.
— Знаю, — перебил Седой. — На двух я уже выступал, следовательно, всего будет четыре. Тяжела ты, шапка Мономаха! — Он потер себе горло.
Голос Седого был с заметной хрипотцой.
Землячка развела руками:
— Ничего не поделаешь, дорогой, людей не хватает.
Я с удивлением смотрел на молодого человека с белой, как у старика, головой, с запавшими от худобы щеками. Но лицу ему можно было дать лет двадцать пять и уж никак не больше тридцати. Усы и брови черные, глаза большие, карие. Почему он поседел так рано? Что пережил? Наверное, и он побывал уже в царских застенках, недавно освобожден — и вот снова в бой. Я запомнил Седого с первого взгляда и проникся к нему уважением.
Поразил мое воображение и еще один товарищ, которого все называли Маратом. Великого французского революционера и друга народа Марата я хорошо знал по книгам и портретам: гордое бритое лицо, дерзкий взгляд черных глаз, красный колпак на голове. Нет, русский тезка не походил на своего далекого предшественника. Высокий рост, матово-белое продолговатое лицо, густая, видимо давненько не стриженная, бородка, прямой нос, оседланный самыми обыкновенными очками. Зачесанные назад волосы открывали высокий лоб. Теплые глаза смотрели спокойно, благожелательно. Ничего героического. Но этот человек почему-то сразу вызывал доверие, желание поговорить по душам, посоветоваться. Жаль, что я еще не знаком с ним…
— Ты из тюрьмы, конечно? — неожиданно спросила Землячка, окинув взглядом мое потрепанное пальто и картуз. — Разговаривать с народом умеешь? Голос есть? Теперь нам до зарезу нужны агитаторы-массовики…
Я уже думал, что Землячка позабыла обо мне, и потому ответил не сразу. А она продолжала:
— Агитаторов требуют во все концы, на все фабрики и заводы, в профессиональные союзы. Наши товарищи сбились с ног, сорвали глотки. Слыхал, каким голосом говорил Седой?
Я поспешил заверить ее, что стать хорошим агитатором — моя давняя мечта, что мне уже приходилось выступать на митингах в Баку, в Карсе, в Тифлисе и что я буду рад, если в Москве…
Нас то и дело прерывали. Но Землячка как-то умудрялась не терять нити разговора и, выслушав мой «рапорт» до конца, решила:
— В таком случае, дорогой товарищ, никакой другой работы не ищи. Содержание будешь получать из кассы комитета. Теперь у нас одна работа — готовить рабочих к бою.
Предложение Землячки так взволновало меня, что я сидел как на иголках, нетерпеливо ожидая отправки на завод или на фабрику, к настоящим рабочим-пролетариям, к «могильщикам буржуазии». Перед собой я уже видел многотысячные толпы, слышал шум и грохот машин…
— Для начала сегодня же вечером, — сказала наконец Землячка, — ты пойдешь в «Аквариум»… В «Аквариум»… — она стала перелистывать свой блокнот, а я так и замер: куда-то пошлют меня? — Да, ты можешь выступить в «Аквариуме», на митинге домашней прислуги. Седой, пожалуй, не успеет…
На мгновение я обомлел. Мне — разговаривать с домашней прислугой?! Горничные, кухарки, няни, поварихи, швейцары, лакеи… О боже! Что я с ними буду делать?
Однако возражать я не посмел и только спросил:
— А о чем мне говорить с домашней прислугой? Я ведь совершенно не знаком с этой профессией…
Заметив мою растерянность, Землячка понимающе улыбнулась:
— С профессией познакомишься позднее, а тема на всех рабочих собраниях теперь одна — долой самодержавие и да здравствует вооруженное восстание! Понятно?
Тему я понял, но как надо говорить с прислугой о восстании и революции, не мог себе представить и робко высказал еще одно сомнение:
— А если там будут выступать меньшевики, эсеры?
— Ах, да, — спохватилась Землячка, — я забыла сказать, что наш лозунг «всеобщая стачка и вооруженное восстание» поддерживается и московскими меньшевиками, так что по этому вопросу тебе драться с ними не придется. А эсеры тоже кое-как плетутся за нами… Впрочем, мой совет — не торопиться. Сначала приглядись к аудитории, послушай других ораторов, а потом уж и сам сообразишь, как надо действовать и что говорить… Ну, будь здоров.
Мы попрощались.
Взволнованный и несколько обескураженный, я вышел из комнаты и еще раз встретился с дружинниками, охранявшими штаб МК.
— Ну как? Все в порядке? — как старого знакомого, спросил меня высокий дружинник, задержав на секунду У двери.
Я ответил, что действительно все в порядке, и, уходя, пожал ему руку. Кажется, хороший парень…
Да, вероятно, счастье никогда не бывает полным, так, чтобы человек мог сказать самому себе: «Я больше ничего не хочу, моя мечта осуществилась». В самом деле — что стоило Землячке отправить меня сразу на большой завод или на фабрику, к настоящим пролетариям! А вместо этого… прислуга… Эх!
Встреча с Пушкиным
Из штаба МК я вышел в радостном настроении. Да и как не радоваться: ведь теперь я агитатор Московского комитета!.. Однако предстоящее выступление на митинге домашней прислуги несколько охлаждало мой пыл (да еще в каком-то «Аквариуме»! — рыбой, что ль, там торгуют?). По факт остается фактом — я, агитатор, иду на первый митинг в Москве и заранее трепещу: не сорвусь ли в такой незнакомой и невиданной аудитории?
До вечера было еще далеко, и я решил пока побродить по городу, послушать, о чем говорят в народе. Мне хотелось уловить дух революции, дух мятежа, без которого все наши самые боевые лозунги — звук пустой…
Удивительное дело: Москва называется первопрестольной столицей, а построена так, что сам квартальный заплутается. То и дело встречаются небольшие площади, от которых, как лучи от солнца, во все стороны тянутся узкие улицы, пересекаемые кривыми переулками: пойдешь как будто в одну сторону, а выйдешь в другую или неожиданно упрешься в тупик — и шагай обратно или ищи проходные ворота. Словом, для новичка Москва — лес дремучий.
Однако куда я попал? Шел как будто по настоящей улице и вдруг уперся в большой дом с мезонином, который встал на пути, как баба с коромыслом. Ничего не поделаешь, вернемся назад. И я опять пошел колесить но городу.
Сначала ничего особенного не заметил. Встречные москвичи спокойно проходили мимо, иные бесцеремонно задевали меня плечом, некоторые даже извинялись, а одна девушка, налетев на меня из-за угла и едва не чмокнув губами в лоб, звонко рассмеялась и пошла себе дальше. При чем же тут революция? То ли дело Карс, Тифлис! Весь народ митингует!
Но вот я вышел, как мне сказали, на Тверскую улицу. Здесь стало оживленнее. Люди шли парами и группами не только по тротуарам, но и прямо по мостовой. Шли смело, шумно, смеялись и спорили. Но почему-то большинство в одну сторону — мне навстречу.
Городовые смиренно стояли на своих постах, даже не пытаясь наводить порядок или управлять движением. «Ага, — подумал я, — поджали хвост, фараоны!»
Встретив пожилого рабочего в мохнатой шапке, натянутой на уши, я полюбопытствовал:
— Куда это народ шагает, папаша?
Рабочий на секунду остановился, удивленно вскинул брови:
— Ты что, парень, из деревни, что ли, приехал, не знаешь, куда народ идет? Известно, в «Аквариум».
Рабочий повернулся и пошел прочь.
Я двинулся следом. Ишь ты, значит, «Аквариум» не такое уж плохое место, смотри-ка, сколько народищу валит!
Вскоре я наткнулся на длинную очередь около булочной. Мужчины и женщины стояли с плетеными сумочками, с корзинками и просто с мешочками, преимущественно беднота. Я пристроился в хвосте очереди, за каким-то мастеровым в синей стеганке.
— Ну и дела! — ворчал мастеровой, потирая озябшие руки. — Ни тебе заработку, ни тебе свободы…
— Одно слово — гроб трудящемуся человеку, — подхватил сосед в потрепанном пальто. — Я вот уже год без работы.
Пожилая женщина сердито посоветовала:
— А ты не бастуй, вот те и заработки будут.
— Каки таки заработки? — огрызнулся мастеровой. — Семь рублей в месяц?
— Японец, говорят, виноват, — вмешался дворник с медной бляхой на фартуке. — А кой те черт в Корею понес, ай у нас своей земли не хватает?