— Эфиоп треклятый! — поддержала женщина.
Стоявшая в очереди поношенная барынька тотчас окрысилась:
— Кто ж это эфиоп-то, дозвольте вас спросить? Уж не царь ли наш батюшка? Не о нем ли изволишь так выражаться, дрянь паршивая?
— Какая ты необразованная, барыня! — сказал мастеровой примирительно. — Чай, эфиоп-то черный царь, а наш-то, идиот, белый.
В очереди взрыв смеха. Барынька взвыла:
— Городовой!
— Цыц, дурища, из очереди вышибем! — пригрозил мастеровой.
Барынька сразу осеклась и замолкла.
— О господи, какое смущение в народе! — вздохнул человек в подряснике. — Столпотворение вавилонское!
— Должно, антихрист народился, — догадалась маленькая старушонка с клюшкой в руках.
— Иди ты… к божьей матери, мамаша! — сердито посоветовал дворник.
Старушонка тотчас согласилась:
— И то иду, батюшка, и то иду… к Иверской поклониться иду… Вот только хлебца куплю…
Так. Значит, в Москве не так уж спокойно, как мне показалось утром.
Выйдя из очереди, я направился дальше и вскоре очутился на небольшой площади. А вот какой-то памятник. Я остановился, пораженный. На высоком постаменте из черного гранита со шляпой в руке, как живой, стоял Пушкин! В длинном плаще, слегка склонив кудрявую голову, он задумчиво смотрел вниз, на шумевшую у его подножия толпу москвичей.
Мне захотелось снять шапку и поклониться поэту: «Здравствуй, дорогой Александр Сергеевич!» Я торопливо продвинулся поближе к памятнику. Теперь Пушкин смотрел прямо на меня своими большими, добрыми глазами. Я с волнением прочитал высеченную на постаменте надпись:
Я памятник себе воздвиг нерукотворный,
К нему не зарастет народная тропа…
Нет, не зарастет! У твоих ног стоят и яростно спорят целые толпы народа, и жаль, что ты не слышишь их. Ты когда-то воспевал свободу — именно о ней сейчас «шумят народы».
Напротив памятника Пушкину, в самом центре площади, стоял монастырь из красного кирпича, с высокой колокольней. Оказалось, это Страстной женский монастырь. Какая нелепость — Пушкин и монастырь! Впрочем, поблизости ни одной монашки я не заметил.
Вдруг со стороны Тверского бульвара бешеным аллюром вылетели сапки. Лихач так круто осадил копя, что он взвился на дыбы, едва не упав на слипу.
Сидевший в санках студент соскочил на мостовую, в одно мгновение взобрался на постамент памятника и, обняв одной рукой Пушкина, крикнул на всю площадь:
— Товарищи! Долой самодержавие, товарищи! Долой Николая Кровавого!
— Доло-о-ой! — подхватили десятки голосов.
— Да здравствует вооруженное восстание, товарищи! Ур-ра, товарищи!..
Под крики «ура» студент швырнул на мостовую две пачки листовок, ловко спрыгнул с постамента и тотчас умчался прочь на том же лихаче.
Листовки веером разлетелись над головами толпы. Все сразу бросились за ними на мостовую и стали жадно расхватывать их, словно это были золотые червонцы. Сшибались лбами, падали друг на друга, вырывали из рук…
— Казаки! — внезапно взвизгнул испуганный женский голос.
Люди шарахнулись назад, к памятнику, к стенам монастыря, на тротуары. От губернаторского дома по мостовой с треском и шумом мчался казачий разъезд, отбрасывая людей к домам и тротуарам. Вслед им неслись истошные крики и свист:
— Доло-о-ой!.. Опричники!.. Убийцы!..
— Доло-о-ой!..
Пригнувшись к седлам, казаки вихрем мчались к площади, сопровождаемые яростными воплями толпы.
Какой-то рабочий, подбирая листовки, замешкался на мостовой и упал, споткнувшись о камень.
Не задерживая бешеного аллюра, казаки лавой пролетели над распростертым человеком.
Крики «долой» и свист толпы слились в потрясающий рев. Мне показалось, что казаков уносил прочь ураган народного гнева. Через мгновение они уже были далеко.
Мы бросились на мостовую, к неподвижно лежавшему рабочему, засыпанному грязью и снегом. К общему изумлению, тот медленно поднялся и стал отряхиваться. Ученые копи оказались милосерднее казаков — ни одно копыто не тронуло упавшего человека. Это было похоже на чудо.
Какой-то старик облегченно вздохнул и перекрестился:
— Будьте вы прокляты, нехристи, чуть не убили человека!..
— Береги-и-сь! — раздался опять предостерегающий голос.
Пьяно вихляясь в седле, посредине мостовой скакал, видимо отставший, казак.
Толпа снова отхлынула назад, к памятнику Пушкину. На мостовой остался только один рабочий, продолжая спокойно отряхиваться от грязи.
Появление пьяного казака народ встретил такой же бурей негодования, как и только что пролетевший патруль.
Поравнявшись с рабочим, казак на всем скаку выхватил шашку и с размаху рубанул его. Рабочий рухнул на камни. Шайка отлетела прочь, как отрубленная голова.
Толпа ахнула и на мгновение застыла на месте. В ту же секунду два выстрела, один за другим, прогремели над моим ухом.
Казак свалился на сторону, запутавшись ногами в стременах. Вот он упал на мостовую, а конь без всадника рванулся в сторону и исчез в переулке.
Оглянувшись на выстрел, в двух шагах от себя я увидел высокого парня в шапке-ушанке, с дымящимся браунингом в руке. Его лицо побелело от гнева. Он смотрел вслед коню, забыв спрятать оружие.
— Спрячь пистолет, товарищ, — сказал я, тронув парня за плечо, — он еще пригодится.
Тот вздрогнул и мигом сунул браунинг под пальто, за пояс.
— Спасибо, товарищ! Пошли в «Аквариум»!
Рабочего унесли на руках. В разных концах послышались запоздалые свистки городовых. Народ медленно расходился.
А Пушкин в тяжком раздумье смотрел вниз:
Увы! Куда ни брошу взор —
Везде бичи, везде железы,
Законов гибельный позор,
Неволи немощные слезы;
Везде неправедная власть…
«Человек — это звучит гордо!»
Уже стемнело. Мороз немного спал, хотя снег под ногами хрустел все так же звонко, и я слегка приплясывал, чтобы согреться. Я шел к толпе, рядом с человеком, стрелявшим в казака. Это был тот самый высокий богатырь-дружинник, который охранял штаб МК. Он был еще взволнован. Брови сурово сдвинуты. В темных глазах вспыхивали опасные огоньки. Глянув в мою сторону, он бросил как бы про себя:
— Собаке собачья смерть!
Я промолчал. Так же, как весь народ, в те годы я пылал лютой ненавистью к казакам — верным псам царского престола. Мне еще вспоминались синие рубцы на спине от нагаек, полученных при избиении участников митинга во время всеобщей стачки в Баку. Конечно, и тогда я понимал, что не только солдаты, но и казаки были слепым оружием в руках самодержавного правительства, но преодолеть ненависть к ним не мог. В молодости сердце сильнее разума. Я был рад, что пуля сразила насмерть одного из них. На этого отважного дружинника я смотрел теперь, как на героя, смотрел с восторгом и уважением. А все-таки — кто он? Ведь он совершил террористический акт, что никак не вяжется с тактикой социал-демократии…
— Нет, я не анархист и даже не эсер, — словно угадав мои мысли, шепнул мне на ухо дружинник. — Я понимаю, что всю эту погань сметет только революция, а не отдельный хлопок из пистолета. Понимаю, но тут… душа не выдержала, взорвало. И потом…
— Что?
— Мне кажется, в такой момент сам Ленин оправдал бы мой выстрел: ведь революция уже началась.
Я продолжил его мысль:
— И, значит, врагов можно бить не только скопом, но и в одиночку?
— Везде и всюду!
Ясно — этот парень большевик. Кто ж, кроме большевиков, станет ссылаться на Ленина! Для нас, молодых большевиков, он был путеводной звездой в дни революционной бури.
— А я узнал тебя, — сказал дружинник, первый раз улыбнувшись. — Ты сегодня приходил в штаб МК.
— А ты стоял на контроле, — ответил я.
Мы на ходу пожали друг другу руки.
— Меня Петрухой звать. А тебя как?
— Павлом.
— Вот и хорошо. Наши имена с одной буквы начинаются — быть нам друзьями. Я слесарь с завода «Гужон». А ты где работаешь?
— Я наборщик и пока безработный, а в Москве первый раз.
Петруха предупредил:
— Если ты приехал сюда искать работу, то можешь хоть завтра сматывать удочки. Здесь такая безработица, что и москвичи подыхают с голодухи. У меня вон братишка наборщик и тоже баклуши бьет, нигде приткнуться не может… Однако уже поздно, как бы на митинг не опоздать. Наши ребята собираются.
Петр зашагал быстрее. Экий верзила! Я бежал за ним вприпрыжку, а ему хоть бы что, каждый шаг — аршин.
Перегоняя людской поток, мы стали приближаться к Триумфальной площади. С каждым шагом вперед толпы рабочих росли, переливались с тротуаров на мостовую и увлекали за собой все новые и новые массы людей, которые стекались из попутных переулков, как ручьи и притоки в большую реку.
На перекрестке Тверской улицы и Садово-Триумфальной мы сразу попали в шумный водоворот человеческих голов — сюда со всех сторон шли толпы народа и веселой лавиной врывались в раскрытые ворота «Аквариума».
Я был в восторге: вот они где, «мятежные толпы народа»! Вот они, настоящие московские пролетарии!..
Нет, никаких аквариумов здесь не было и никто не торговал рыбой. Это был садик с большим летним театром в глубине и еще какими-то зданиями.
Пока добирались до ворот «Аквариума», мы и в самом деле стали друзьями, и нам не хотелось так просто расстаться. Когда я сказал Петру, что ищу маленькую комнатушку, он настойчиво стал приглашать меня зайти к нему завтра в Оружейный переулок:
— В нашем доме, на втором этаже, сдается комната, и, наверно, не очень дорого.
Я обещал зайти. Мы попрощались.
— Моя дружина сегодня охраняет митинг металлистов, — сообщил Петр. — А ты куда?
Слегка запнувшись, я ответил:
— Мне поручено выступить на митинге домашней прислуги…
— Значит, ты оратор? — удивился Петр. — Это, брат, замечательно! Тебя здесь разорвут на части.
— Ну, какой там оратор, — смутился я, — просто агитатор партийный…