Воспоминания о жене заставили Хохла стряхнуть сонную оторопь, от которой устаешь сильнее, чем от бессонницы, и потянуться к небольшой поясной сумке, в которой, тщательно спрятанная в обложке паспорта, лежала фотография Марины. Разглядывая ее, Женька ловил себя на мысли, что постоянно исподволь ждет, когда же безукоризненное лицо жены станет менее привлекательным для других. Броская красота Марины доставляла ему массу неприятных моментов, заставляла ревновать к каждому, кто бросил на нее хоть мимолетный взгляд. Женька отчаянно страдал от этого, но понимал – показывать нельзя, эмоции нужно тщательно скрывать и носить в себе. Марина не прощала малейшей слабины – мгновенно впивалась в уязвимое место длинными ногтями и причиняла невыносимые болевые ощущения.
Сюда, в Россию, он приехал после крупной ссоры, в ходе которой Коваль снова выкинула его из дома, заявив, что больше не желает иметь с ним ничего общего. Причина, как всегда, была – Марина все чаще стала прикладываться к бутылке с текилой. «Тоска по родине», – объясняла она сыну, но Женьку такого рода объяснения, естественно, не устраивали. Он вообще считал, что ребенку незачем видеть подобные картины – из-за этого, собственно, и произошел скандал. И случилось еще кое-что. Собственно, именно это «кое-что» и явилось пусковым моментом ссоры, а вовсе не любовь Коваль к текиле – это Хохол приплюсовал уже «до кучи», так сказать. На самом же деле его неугомонная супруга решила положить конец бесконечным домогательствам Гришки Беса, а для этого улеглась в клинику пластической хирургии. Хохол бесновался, орал и угрожал, но Марина не обращала внимания, а устав, просто выставила его.
Лондон
«Для чего я пошла на это? К чему? Я все равно никогда не смогу вернуться домой насовсем. Никогда. Меня там никто не ждет. Более того – меня там не хотят видеть как раз те, на чью помощь я только и могу рассчитывать. Те, кому я доверилась, открылась. Те, кто не должен был предать, сделали это первыми».
Она встает, закуривает, чуть приоткрыв окно. Курить нельзя – врач категорически запретил, но когда ее пугали или останавливали запреты? Если бы это было так, многих проблем в ее жизни никогда бы не было. Табачный дым сладко щекочет ноздри, хочется чихнуть и почесать кончик носа, но нельзя – сплошной слой марли мешает. Она прикасается кончиками пальцев к повязке и морщится. Ноющая боль стала постоянным спутником, кажется, что хуже этого ничего не бывает. Все лицо словно стянуто, болит и чешется. Вот уже почти два месяца она здесь, и боль за это время стала почти привычной, и даже странно, когда ничего не болит.
– Всегда мои авантюры были сопряжены с физическими страданиями, – бормочет она вполголоса, выбрасывая окурок прямо за окно в стерильный больничный садик. – Ну, ничего, это временно.
Сибирь
Маша шла по грязному тротуару, то и дело поскальзываясь на высоких каблуках сапожек, и временами смотрела через плечо назад. Неприятное чувство, что за ней наблюдают, не отпускало вот уже несколько месяцев. Еще летом прошлого года в магазине к ней прицепился странного вида парень, хватал за рукав и нес какую-то ерунду, а когда Маша, не желавшая скандала и повышенного внимания к себе, выскочила на улицу, последовал за ней. В такие моменты она давно приучила себя не бежать, а останавливаться и давать отпор. Так всегда учил их заведующий отделением – не показывать спину, а демонстрировать готовность к отпору. Силы сегодня были приблизительно равны – парень казался щуплым и несильным, так что Маша, несмотря на каблуки, вполне рассчитывала, если что, справиться. Но тот просто остановился напротив, когда Маша, развернувшись, посмотрела ему в глаза, и, постояв минуту-другую, бросился наутек. Она только плечами пожала и пошла своей дорогой, однако через пару недель снова наткнулась на него, а потом еще раз и еще. Постепенно она привыкла, а через какое-то время парень вроде как исчез, но ощущение чужого пристального взгляда за спиной осталось. Он возникал еще несколько раз, и как раз в те моменты, когда Машин муж бывал в отъезде. Возможно, это было простым совпадением.
Сейчас Маша тоже чувствовала на себе этот взгляд, но, сколько ни вертела головой, поймать в поле зрения его обладателя так и не смогла.
«Хорошо, что Женька приехал, – подумала она, поправляя сползающую с плеча сумку. – Мне с ним хотя бы не так страшно».
Однако приезд Хохла – такой неожиданный, без предупреждения – показался ей странным. Как и то, что в ответ на предложение позвонить Марине он только махнул рукой и перевел разговор на другую тему.
Настораживало и отсутствие звонков от самой Марины. Последний раз они общались примерно месяц назад, а перед этим – в день рождения, который отмечали в один день. Марина тогда показалась Маше какой-то усталой, голос звучал глухо, а это всегда являлось следствием ее плохого самочувствия и настроения. Но на все вопросы она отвечала уклончиво, а потом и вовсе перешла в наступление, начав спрашивать Машу о ее состоянии, а подобная тема всегда вызывала только неприятные ассоциации. И было странно, что Коваль, прекрасно об этом знавшая, вдруг повела себя таким образом. Словом, Маша только укрепилась во мнении о том, что с подругой что-то не в порядке, оставалось только добиться от Женьки хотя бы косвенного подтверждения.
Она аккуратно, почти неслышно открыла замок входной двери, на цыпочках вошла в прихожую и прислушалась. Нет, тихо, видимо, Женька еще спит с дороги. Маша сняла шубку, сбросила с ноющих ног сапоги и пошарила рукой под выступавшим в коридор полукругом дивана в поисках тапочек.
– Ты их в кухне скинула, – раздался голос Хохла, и Мышка, вздрогнув всем телом от неожиданности, разогнулась:
– Фу, напугал! Не спишь уже?
– Да сколько ж можно? – Он вышел из кухни, потягиваясь, и бросил тапочки под ноги Маше. – Долго гуляешь, девушка.
Она только фыркнула, ничего не отвечая, и в глазах Хохла прочла недовольство.
– Чай будешь? – как будто она пришла в гости, осведомился Женька, и Маша кивнула:
– Буду, замерзла.
Пока он колдовал в кухне с чайниками и нюхал разные сорта чая в коричневых пергаментных пакетиках, коих у Машки в шкафу обнаружилась целая батарея, она успела переодеться, вымыть руки и подобрать волосы наверх большой заколкой-крабом. Женька, увидев, как она садится за стол и вынимает из кармана халата сигареты, поморщился – слишком уж Маша в последнее время напоминала ему Марину. Или это просто он хотел в каждой женщине видеть ее?
Приземлившись напротив с кружкой крепкого черного чая, Хохол поинтересовался:
– Твои-то надолго в Бельгию?
– На две недели, – откликнулась она. – А что?
– Я у тебя пока перекантуюсь, ничего? Если стесню – скажи, я не в претензии.
– Ужасно стеснишь, – без тени улыбки ответила Маша, затягиваясь ментоловым дымом, и Женька удовлетворенно кивнул:
– Прекрасно. Тогда с меня – кухня, с тебя – покупка продуктов, раз уж ты все равно на улицу ходишь.
– Не вопрос. Но скажи… – она многозначительно умолкла, однако Женька уловил суть вопроса:
– Не бойся, Машка, все чисто. Я не в бегах, не в розыске, никто за мной не ходит, все в порядке. Да и не приволок бы я к тебе такой груз, тебе своего хватает вполне.
Маша, кажется, устыдилась своего вопроса. Зная Хохла много лет, последнее, в чем она могла бы его заподозрить, было желание причинить ей – вольно или невольно – какой-то хотя бы минимальный дискомфорт.
– Убедил. Ты знаешь, так, наверное, даже лучше… – Она перевела взгляд в окно, где уже стемнело и зажглись фонари. – Я хотя бы одна не буду. Совсем стало невыносимо. Раньше ждала этого одиночества как самого желанного подарка, а теперь, получив, не знаю, что с ним делать.
Женька подпер кулаком щеку и внимательно вгляделся в ее бледное лицо. Машка ощутимо страдала – и это не было связано с физическими проблемами. У нее в голове происходило что-то, чем она не хотела – или не могла – поделиться с ним.
– Мань, а ты чего это завела такую песню? Случилось что? Ну, так прямо давай, не крутись около.
Она только покачала головой:
– Ты не поймешь. Не обижайся, Женька, но у тебя все просто и прямо, как паровозные рельсы. А у меня, к несчастью, вечно какие-то перегибы и закоулки.
– Да уж! В закоулках-то вы преуспели на пару с Мариной Викторовной! – не выдержал он, и Машка насторожилась:
– Это ты о чем?
– Так, о своем.
– Поругались? – сочувственно спросила Маша, прекрасно знавшая крутой нрав и тяжелый характер подруги, с годами не становившиеся мягче и легче.
Хохол только пожал плечами и как-то неопределенно мотнул головой, и это могло значить что угодно – и нет, и да. Он не особенно хотел выглядеть сопливым мальчиком, которого любимая девочка послала к черту, ибо в его возрасте смешно уже не справляться со строптивой женщиной. Однако все, кто когда-либо знал Марину Коваль, признавали – не было таких мужиков, кто способен был бы подчинить ее и заставить окончательно смириться и покориться. Даже ее первый и горячо любимый муж Егор Малышев, человек с сильной волей и непростым характером, и тот не мог сказать, что Марина принадлежала ему до конца. Она безумно любила его, но если было нужно, могла пойти вопреки его воле и настоять на своем. Женька же Влащенко, матерый уголовник с приличным тюремным «стажем», вообще порой казался себе слабым и нежизнеспособным щенком, которого хозяева не утопили из жалости. Марина умела так посмотреть, что ему не нужно было слов – он поджимал хвост и позорно уползал в конуру, кляня себя за слабость и понимая, что стоит ей поманить пальцем, как он забудет про гордость и амбиции и поползет за ней на брюхе. Пару раз Женька взрывался, уходил, уезжал, заводил любовниц – но все заканчивалось, стоило ему хотя бы случайно увидеть Марину. И она, к его великому несчастью, тоже прекрасно знала, что не потребуется особенных усилий, чтобы вернуть сбежавшее «домашнее животное», как сам Хохол называл себя в моменты злого отчаяния. Марина была его болезнью, его наркотиком, страстью, которая не проходила, а лишь усиливалась с годами.