Естественные мотивы и их производные
Как естественные мотивы влияют на развитие мотива голода
Мы много знаем о факторах, оказывающих влияние на то, как животные и люди удовлетворяют свою потребность в пище и как она возникает. В настоящей главе мы не будем давать обзор всего этого знания. Наша цель — максимально четко прояснить, как мотивы развиваются на основе стимульных раздражителей и соответствующего им поведения, или то, что мы называем естественными мотивами. Преимущество исследования именно голода заключается в том, что:
а) некоторые из стимульных раздражителей, будучи факторами развития мотива голода, судя по всему вызывают врожденные эмоции;
б) в нашем распоряжении есть большее количество исследований, опираясь на результаты которых мы можем понять, каковы механизмы научения, приводящие к формированию частных мотивов на основе врожденных эмоций.
Существуют три типа стимульных раздражителей, оказывающих влияние на поглощение пищи (мы сознательно упрощаем реальное положение вещей):
1) стимульные раздражители, возникающие в результате недостатка тех или иных веществ в организме (прежде всего в результате дефицита сахара в крови) (Мауег, 1955; Mayer & Marshall, 1956) и побуждающие индивидуума есть;
2) стимульные раздражители, возникающие в результате появления вкусной еды;
3) стимульные раздражители, возникающие в результате насыщения (наполненность желудка пищей или высокая концентрация сахара в крови) и соответственно прерывающие процесс поглощения пищи.
Обычно воздействие стимульных раздражителей характеризуется автоматичностью: организму необходимо постоянно поддерживать такой уровень энергии (индикатором служит количество сахара в крови), который позволяет приспосабливаться к среде. Если в организм на протяжении некоторого времени не поступает пища, в нем активизируются различные структуры, и в частности одна из зон среднего мозга (латеральный гипоталамус), «транслирующая» эмоции. Возникшие эмоции побуждают индивидуума принять пищу (если она доступна) (Gross-man, 1960). О существовании данного механизма свидетельствует введение инсулина. Выяснилось, что инсулин понижает концентрацию сахара в крови и таким образом актуализирует поведение, направленное на принятие пищи. Прием вкусной пищи тоже стимулирует латеральный гипоталамус (Burton, Mora & Rolls, 1975), что приводит к интенсификации выработки инсулина, в результате понижается концентрация сахара в крови, что, в свою очередь, стимулирует латеральный гипоталамус, который побуждает индивидуума есть с большим, чем раньше, аппетитом. В конечном счете происходит наполнение желудка, а концентрация сахара в крови достигает необходимого организму уровня. Под влиянием этих и еще ряда факторов активизируются печень и другая часть гипоталамуса, выделяющие такие вещества, которые подавляют желание есть. Функцию контроля над принятием пищи выполняет множество физиологических механизмов (см. Carlson, 1977), исследование которых до сих пор не завершено. В контексте настоящей книги нас интересует лишь то, что организм характеризуется врожденной способностью действовать под влиянием таких стимульных раздражителей, которые вызывают различные реакции (принятие пищи или отказ от нее), регулирующие поступление питательных веществ внутрь, и поддерживают организм.
Однако в отличие от кислорода пища не всегда доступна в те моменты, когда человек или животное испытывает в ней острую потребность. Кроме того, лишь некоторые виды пищи приносят организму пользу (например, повышают концентрацию сахара в крови). Некоторые же вещества бесполезны и даже вредны. Поэтому каждый индивидуум должен научиться выбирать правильную еду. Соответствующее научение начинается в момент рождения человеческого младенца (теперь он не может получать питательные вещества непосредственно от матери) (Marquis, 1941). Кроме того, оно происходит быстро и легко. Например, результаты многих исследований показывают, что животные очень быстро научаются избегать вкуса тех веществ, которые вызывают болезнь (Garcia & Koelling, 1966). Однако если вкус того или иного вещества связывается с электрическим шоком, то научение животного становится уже не столь быстрым. Отсюда следует, что животные легче устанавливают ассоциации, которые помогают избежать вредоносной пищи, нежели те ассоциации, связанные с электрическим шоком. Кроме того, животные быстро научаются предпочитать ту пищу, в которой содержатся полезные вещества (например, соль). Предположительно, это обусловлено тем, что они избегают прежней обессоленной пищи, которая вызывала истощение. Новая же пища, богатая нужными животным веществами, позволяет редуцировать истощение (Garcia, Hankins & Rusiniak, 1974).
С какого же момента мы начинаем рассуждать в терминах собственно мотивации и мотивов как таковых? Пока система работает автоматически, практически не используя научение, у нас мало оснований говорить о приобретенных мотивах. Недостаток кислорода заставляет нас дышать, дефицит сахара в крови стимулирует младенца сосать грудь матери. Эти механизмы часто называются гомеостатическими, потому что их функция состоит в том, чтобы устранять возникающее в организме напряжение. Термин мотив (приобретенный) обычно не применяется по отношению к таким механизмам. Он используется, когда речь идет о важном научении, связанном с теми эмоциональными состояниями, которые основаны на естественных мотивах.
Когда же научение начинает формировать мотив голода? Обусловленное избегание пищи с определенным вкусом можно назвать «мотивом избегания», однако, с нашей точки зрения, лучше «зарезервировать» понятие мотива для общего типа целенаправленных действий. Человеческие младенцы с рождения должны учиться формировать свои желания, т. е. выделять те цели или конечные состояния, которые ассоциируются с приемом адекватной пищи. Так, отсутствие пищи при наличии низкого уровня сахара в крови вызывает эмоцию печали-страдания (поскольку невозможно получить еду), а поглощение вкусной пищи пробуждает радость или удовольствие. Данные эмоции позволяют получить много энергии, чтобы реализовались мотивы, приобретаемые в процессе научения:
1) ослабить дистресс, отыскав возможность получения пищи;
2) почувствовать удовольствие от поглощения еды.
В обоих случаях цель, которая определяет мотив, — поесть, хотя в первом поглощение связано с ослаблением страдания, а во втором — с удовольствием от еды. На рис. 5.1 показано, как эти два типа естественных мотивов оказываются приобретенными.
Связь между низкой концентрацией сахара в крови и готовностью поглощать пищу, опосредуемой стимуляцией латерального гипоталамуса, и есть то, что может быть названо естественным мотивом. Речь идет о врожденной связи между стимульным раздражителем и аффективной реакцией, вызывающей в среднем мозге импульс к определенным действиям (реальное их осуществление зависит от еще нескольких факторов — главным образом от наличия пищи). Человеческие младенцы не всегда имеют возможность мгновенно редуцировать голод. Когда организм ощущает недостаток в пище, которую, однако, не удается получить сразу же, автоматически возникает негативная эмоция. С течением времени это приводит к формированию связи между низким уровнем концентрации сахара в крови и следующей последовательностью событий:
а) отсутствие пищи;
б) страдание;
в) принятие пищи, направленное на редукцию страдания.
В данном контексте можно говорить об аффективно «заряженной» антиципаторной целевой реакции (принятие пищи позволяет избавиться от негативного эмоционального состояния) или целевом состоянии (в некоторых случаях конкретную реакцию, приводящую к освобождению от страдания, труднее идентифицировать, нежели в случае с принятием пищи).
Итак, мотив можно определить как выученное, аффективно «заряженное» антиципаторное целевое состояние, которое актуализируется под влиянием различных стимулов. В случае с принятием пищи первичным стимулом (стимульным раздражителем) выступает низкая концентрация сахара в крови, однако со временем к данному фактору добавляются другие, как, например, время суток. Мотив побуждает организм научаться инструментальным реакциям, необходимым для достижения целевого состояния.
Рис. 5.1. Механизмы развития двух мотивов принятия пищи из естественных мотивов
Сила «приобретенного мотива голода», вероятно, в значительной степени детерминируется частотой, интенсивностью и вариабельностью состояний, когда пищи нет, в то время как организм готов ее принять. Другими словами, чем теснее и чем в более разнообразных ситуациях низкая концентрация сахара в крови ассоциируется с интенсивной негативной эмоцией, тем сильнее становится приобретенный мотив голода. Данное умозаключение подтверждается результатами множества исследований: если новорожденных крысят часто и при различных обстоятельствах лишать пищи, то, став взрослыми, эти крысы будут демонстрировать необычно сильную склонность к добыванию пищи и необычайную прожорливость (см., например, J. М. Mandler, 1958). Это происходит потому, что ранняя пищевая депривация повышает частоту и интенсивность негативного эмоционального возбуждения, возникающего тогда, когда нуждающееся в пище животное не может ее поглощать. Таким образом, естественный стимул (низкая концентрация сахара в крови), как и другие связанные с ним стимулы, становится основой для развития мотива голода, который характеризуется большей силой ослабить страдание при получении еды. Если в младенческом возрасте индивидуум переживает пищевую депривацию, то предвосхищаемое им целевое состояние (равновесие, достигнутое с помощью принятия пищи (редукции напряжения)) несет значительно большую эмоциональную нагрузку, нежели при отсутствии опыта такой депривации. В результате ранней пищевой депривации доступные продукты питания приобретают дополнительную ценность вознаграждения (ослабления дистресса). Такое положение вещей сохраняется и во взрослом возрасте, даже если индивидуум уже не испытывает недостатка в пище. Животное ищет пищу потому, что в ранние периоды жизни она ассоциировалась с редукцией страдания. Предполагается, что «страсть» к поглощению пищи, характеризующая некоторых людей, формируется во многом аналогичным образом (в детстве эти люди были лишены необходимого им количества пищи и в результате всю жизнь пытаются облегчить «засевшее» внутри страдание).
Кроме того, страдание возникает не только вследствие дефицита в пище, производя соответствующий мотив голода. Как видно из рис. 5.1, принятие пищи может выполнять функцию облегчения таких видов страдания, которые с едой не связаны. В ходе одного из исследований (Rowland & Antelman, 1976) выяснилось, что если во время еды крысам доставляют боль умеренной интенсивности (прищемляя их хвосты), то животные начинают есть больше, чем обычно. Это удивительно, потому что страх, как правило, подавляет желание есть. Вероятно, принятие пищи позволяет редуцировать умеренную боль. Итак, подобно раздражению, возникающему в результате пищевой депривации, страдание, вызываемое умеренной болью, усиливает целевую реакцию принятия пищи.
Исследование некоторых типов людей с избыточным весом привело к аналогичным результатам (Schachter, Goldman & Gordon, 1968). В ходе этого исследования испытуемым с избыточным весом и испытуемым с нормальным весом предлагались различные виды пищи, например шоколадные конфеты (McKenna, 1972). Выдача конфет производилась в моменты, когда: а) испытуемые ощущали сильную тревогу; б) испытуемые практически не ощущали таковой. Находясь в спокойном состоянии, те, у кого вес был нормальный, ели больше конфет, нежели во время «атак тревоги». Тревога подавляла в них желание есть. Однако испытуемые с избыточным весом ели одинаковое количество конфет как в спокойном, так и в тревожном состоянии, хотя по сравнению с испытуемыми из контрольной группы характеризовались большей эмоциональностью и более нервно реагировали на различные угрозы. Скорее всего, данный феномен объясняется тем, что в психической реальности испытуемых с избыточным весом в свое время установилась устойчивая связь между тревогой и принятием пищи.
Конечно, поглощение еды — один из способов улучшения эмоционального состояния (М. С. Jones, 1924). Как известно многим мамам, даже сытый младенец может успокоиться, если ему дают грудь или бутылочку с молоком. Возможно, причина развития в людях с избыточным весом столь сильного мотива поглощения пищи для облегчения дистресса заключается в том, что они в прошлом испытывали различные негативные эмоции, связанные с едой. Кроме того, данное объяснение помогает нам понять, почему они едят больше, чем требуется их организмам для поддержания организма (напомним, что индикатором служит концентрация сахара в крови).
Второй тип естественной стимуляции, представленный на рис. 5.1, относится к такому стимульному раздражителю, как вкусная пища. Чем она вкуснее, тем в большей степени активирует латеральный гипоталамус (Burton, Mora & Rolls, 1975) и, соответственно, больше вырабатывается инсулина, который усиливает желание есть. Если животному предложить одну и ту же пищу, но с разными вкусами, то оно отдаст предпочтение порциям с наиболее приятными вкусовыми добавками (Le Magnen, 1956).
Предполагается, что принятие вкусной пищи вызывает сильное удовольствие. Поэтому если индивидуум часто получает такой опыт, у него может развиться мотив, характеризуемый предвосхищением принятия вкусной пищи и соответствующего удовольствия. В этом случае стимульные раздражители или вызывающие мотив сигналы исходят извне (примерами служат звуковые образы, запахи или вкусы), а не изнутри (предыдущий же комплекс мотивов, как мы помним, зиждется на внутреннем стимуле — низкой концентрации сахара в крови и дистрессе, вызванном дефицитом сахара в организме).
Шехтер (Schachter, 1971а) и его коллеги собрали много доказательств, свидетельствующих о том, что количество пищи, употребляемой чрезмерно полными людьми с определенными чертами личности, во многом зависит от внешних стимулов. По сравнению с людьми, имеющими нормальный вес, слишком полные выпивают много вкусного молока и мало — невкусного (Decke, 1971). Они съедают большее количество пищи, если, используя переведенные вперед часы, их пытаются убедить в том, что пришло время обеда (Schachter, 1971а). Кроме того, при интенсификации внешней стимуляции они едят активнее, нежели когда на них оказывается слабое воздействие. Например, они предпочитают очищенные орехи неочищенным, в то время как люди с нормальным весом одинаково часто едят как «подготовленные», так и «неподготовленные» орехи.
Вышеприведенные данные можно объяснить следующим образом: охарактеризованный в нижней части рис. 5.1 мотив принятия пищи оказывается более сильным для некоторых людей с избыточным весом, чем для индивидуумов с нормальным весом. Возможно, что в детстве первых кормили особенно (по сравнению с обычным питанием) вкусной пищей, и поэтому они научились ассоциировать с наслаждением от принятия еды различные внешние стимулы (зрительные образы, время суток и т. д.). Если некоторые чрезмерно полные люди характеризуются необычно сильным мотивом принятия пищи (позволяющего снять напряжение), то деятельность, связанная с удовлетворением соответствующей потребности, очевидно, обладает для них большим значением, нежели для основной массы людей. Вероятнее всего, их стремление к поглощению пищи зиждется на эмоциональной «заряженности» этого процесса, возникшей в первые месяцы жизни. Именно об этом говорили Фрейд и его сторонники. Как мы помним, они, основываясь на клиническом анализе отдельных случаев, утверждали, что негативные эмоции, испытываемые на первом году жизни и связываемые с принятием пищи, или с орально-инкорпоративным модусом деятельности, приводят к фиксации на оральной стадии или, другими словами, к постоянной ориентации на поглощение.
К сожалению, до сих пор не были проведены исследования, результаты которых позволили бы доказать существование положительной корреляции между опытом инкорпорации пищи, полученным в младенческом возрасте, и силой мотивов голода людей во взрослом состоянии или с избыточным весом. Поэтому гипотезу «оральной фиксации» невозможно подвергнуть прямой проверке. Используя описанные в последующих главах методы оценивания силы человеческих мотивов, мы не можем получить прямые доказательства того, что люди с избыточным весом характеризуются необычно мощными мотивами голода. Тем не менее теоретическая модель, отображенная на рис. 5.1, согласуется с данными, полученными Шехтером и его коллегами в ходе исследования поведения некоторых типов людей с избыточным весом.
Естественные мотивы, эмоции и приобретенные мотивы
Как видно из рис. 5.1, естественный мотив человеческого существа состоит из трех компонентов: 1) стимульного раздражителя; 2) состояния эмоционального возбуждения и 3) так называемого итогового действия, т. е. такой реакции, которая, подобно приему пищи, вызывается стимульным раздражителем и возбуждением центральной нервной системы (см. Cofer, 1972). Действие называется итоговым, потому что направлено на удовлетворение той потребности, которая его обусловила. Красное брюшко самца колюшки вызывает агрессивное поведение в другом самце колюшки, который атакует «цель». Здесь мы рискуем запутаться, потому что переживание, вызываемое видом красного брюшка, которое «запускает» агрессивную реакцию, не совсем совпадает с итоговым переживанием, возникающим в результате атаки на обладателя красного брюшка. Точно так же можно сказать, что переживание, которое возникает при виде вкусной пищи, стимулирующей латеральный гипоталамус и активизирующей процесс приема пищи, — это не совсем то переживание, которое возникает при приеме вкусной пищи и оказывается итоговым эмоциональным состоянием, к которому стремится индивидуум. Иногда актуализация естественного мотива происходит «за счет» переживания, идентичному тому, что представляет собой цель итогового действия, а иногда — нет.
В табл. 5.1 суммированы взаимосвязи между компонентами естественного мотива и показано, каким образом те приобретенные мотивы, которые мы будем рассматривать в последующих главах, развиваются из естественных мотивов, которые мы будем рассматривать в настоящей главе. По существу, табл. 5.1 — наш план дальнейших действий. В рамках данной главы мы подробно обсудим каждый из представленных в ней естественных мотивов, а затем перейдем к исследованию опирающихся на них приобретенных.
Таблица 5.1
Приблизительная схема взаимосвязей между естественными мотивами, релевантными им эмоциями и приобретенными мотивами
Отметим, что в случае с мотивами избегания переживания, вызываемые стимульным раздражителем, отличаются от переживаний, к которым стремится индивидуум. Несоответствие реальных событий ожидаемым, конфликт и боль представляют собой такие стимульные раздражители, которые вызывают негативные эмоции и побуждают индивидуума совершать действия, направленные на переход к желаемому состоянию уверенности, расслабленности или покоя. Кроме того, боль и несоответствие реального желаемому можно рассматривать как негативные естественные мотивы, хотя здесь мы описываем эти стимулы, опираясь на их позитивные аспекты (облегчение и восстановление упорядоченности).
В случае с мотивами приближения стимульные раздражители, будучи характеристиками соответствующего естественного мотива, первоначально могут сами по себе вызывать итоговое переживание. Прием вкусной пищи вызывает возбуждение центральной нервной системы, что приводит к поглощению все большего количества пищи. В результате вид и вкус лакомой пищи начинают (благодаря механизмам научения) вызывать антиципаторное эмоциональное целевое состояние, формируя, таким образом, позитивный мотив голода. Ниже мы будем использовать термин естественный мотив прежде всего в связи с итоговым переживанием — основной его характеристикой.
Кроме того, в табл. 5.1 представлены типы эмоций (появление их фиксировалось с помощью оценивания выражений лица), которые указывают на присутствие того или иного итогового переживания, и те мотивы, которые, предположительно, приобретаются в связи со стремлением к тому или иному итоговому переживанию. Рассмотрим сначала естественный мотив новизны. Как мы покажем в настоящей главе, существуют убедительные доказательства того, что умеренные изменения в стимуляции приносят нам удовольствие, активно нами провоцируются и вызывают эмоцию интереса-удивления, которой соответствует определенное выражение лица (см. главу 4). Итоговое переживание удовольствия от смены стимулов может вызываться внешними по отношению к индивидууму событиями (в этом случае он не осуществляет активного воздействия на среду). Однако сама по себе сущность феномена стимуляции подразумевает, что если организм всего лишь пассивно воспринимает внешние воздействия, таковые станут для него привычными и скучными и потеряют свою привлекательность. Итоговое действие, направленное на исследование среды, — это обычный способ, посредством которого организм получает желаемое наслаждение от умеренного разнообразия стимулов.
По мере привыкания к «старым» стимулам организм старается найти для себя новые стимулы. Таким образом, в данном случае поведение «запускается» той же самой эмоцией (удовольствие от умеренного разнообразия стимулов), которая представляет собой цель итогового действия. Предположительно именно в результате получения подобного рода опыта и развивается мотив достижения (см. главу 7).
В случае естественного мотива влияния младенец не может испытать итоговую эмоцию, не совершив действия. Ребенок с рождения представляет собой активное существо. Хватая, толкая и кидая вещи, младенец испытывает приятное возбуждение, представляющее собой естественную реакцию на себя как на преобразователя мира вокруг. Воздействие на среду представляет собой стимульный раздражитель, побуждающий индивидуума все более активно влиять на окружающее. Возникает специфический цикл типа «стимул — реакция», являющийся основой для появления эмоции гнева-возбуждения (об этом можно судить по выражению лица маленького деятеля). Следует отметить, что хотя понятие гнева нередко используется в негативном контексте, в своей примитивной, врожденной форме это позитивная эмоция (ниже мы проиллюстрируем данное утверждение).
Обратите внимание, что в данном случае речь идет о таком итоговом переживании (или о таком естественном мотиве), которое обусловлено реакциями индивидуума. Ребенок сам себя стимулирует (например, кидая ту или иную вещь) и сам подкрепляет свое поведение. Из естественного мотива влияния произрастает мотив власти (см. главу 8). До сих пор исследователям не удалось полностью прояснить роль внешних стимульных раздражителей в возникновении импульса к активному воздействию на среду. Существуют некоторые доказательства того, что опасность (от незнакомых до угрожающих жестов) и внешние препятствия, не позволяющие преобразовать среду, вызывают в человеке активную реакцию гнева-возбуждения (см. Morris, 1967). Эти фактические или потенциальные вмешательства извне служат причиной возникновения негативного эмоционального состояния, которое несколько отличается от приятного гнева-возбуждения. Под влиянием таких вмешательств индивидуум постепенно научается редуцировать негативное напряжение с помощью все более активных действий (данный механизм практически идентичен механизму развития мотива приема пищи, который (см. рис. 5.1) возникает в результате попыток снять напряжение, обусловленное отсутствием пищи).
Контакт с другими (поглаживание, прикосновение, покачивание) приводит к сексуальному возбуждению, или, попросту говоря, эмоции радости-счастья-удовольствия (которая отображается на лице). Такие эмоции обычно возникают в результате взаимодействия с другим человеком. Как правило, для человеческого младенца им является мать (или иной субъект, который ухаживает за ребенком), которая обнимает, ласкает и «тормошит» малыша. Он начинает связывать внешний облик или голос матери с переживанием радости-счастья-удовольствия от общения. Таким образом возникают мотивы аффилиации (см. главу 9), за которыми стоит потребность любить и быть любимым.
Наконец, несоответствия между ожиданиями и реальными событиями вызывают негативные эмоции печали-страдания и страха (которым тоже соответствуют «свои» выражения лица). Данные эмоции побуждают индивидуума совершить итоговые действия, направленные на редукцию печали-страдания или на сохранение стабильности среды. Как мы отметили выше, печаль и страх подразумевают рассогласование между переживанием, актуализирующим естественную потребность (например, в наведении порядка или в редукции страха), и итоговым переживанием, возникающим при устранении «стимульного» переживания (т. е. при исчезновении болезненной непредсказуемости или страха). Переживание негативных эмоций печали и страха, как правило, приводит к возникновению мотивов избегания (см. главу 10).
В табл. 5.1 не представлены важные человеческие мотивы, ассоциирующиеся с некоторыми из базовых эмоций, отражающихся на лице (например, с отвращением). Возможно, что, проведя соответствующие эмпирические исследования, мы могли бы идентифицировать такие мотивы. Это только подчеркивает тот факт, что используемая нами классификация мотивов — всего лишь приблизительная схема. Ее основная функция заключается в очерчивании возможных взаимосвязей между естественными мотивами, эмоциями и приобретенными мотивами (эти взаимосвязи нуждаются в дальнейшем изучении) и в создании концептуальной основы для организации большого массива знаний.
Естественный мотив новизны
Уже давно известно, что животные стремятся к среднему уровню разнообразия внешней стимуляции. Белые крысы обычно исследуют новую местность, если степень новизны стимулов не будет слишком высокой (в этом случае они «замирают» или даже делают отчаянные попытки вернуться в сравнительно знакомые условия) (Fiske & Maddi, 1961). Согласно Берлину (Berlyne, 1967), «высшие животные часто обнаруживают, что такие средства повышения уровня возбуждения организма, как смена обстановки и исследование сложных явлений, могут повысить ценность вознаграждения, характеризующую внешние стимулы. В маленьких дозах даже боль может выполнять функцию вознаграждения». Дембер, Эрл и Парадиз (Dember, Earl & Paradise, 1957) разрисовали стены лабиринта, форма которого напоминала цифру 8, одинаковыми полосками. Однако в одной «петле» полоски были вертикальными, а в другой — горизонтальными. На второй день 16 из 17 находящихся в лабиринте крыс проводили основную часть времени в «петле» с вертикальными полосками, предположительно потому, что такие полоски привлекали их внимание в большей, чем горизонтальные, степени и, соответственно, «разнообразили» переживания исследуемых животных.
Волкер (Walker, 1964, 1973) модифицировал данный эксперимент, разделив лабиринт на четыре равные части, каждая из которых характеризовалась определенной степенью сложности раскраски стен. Вначале животные, как правило, проводили большую часть времени в самой «простой» части лабиринта, однако постепенно они продвигались ко все более «сложным» четвертям пространства. Такие действия крыс напоминают поведение людей с мощным мотивом достижения, ищущих все более и более трудные (сложные) задачи (см. главу 7). Кроме того, если у крыс есть возможность получить пищу двумя одинаково легкими путями, они предпочитают использовать то один, то другой (Heather, 1940), а если, двигаясь к кормушке, они должны выбрать между дорожкой с препятствием и дорожкой без препятствия, они выбирают первый вариант (Festinger, 1943).
Макклелланд, Аткинсон, Кларк и Лоуэлл (McClleland, Atkinson, Clark & Lowell, 1953) попытались систематизировать наблюдения подобного рода. Они предположили, что умеренные отклонения от равновесного состояния приносят организму удовольствие (выполняют функцию вознаграждения), в то время как большие отклонения от привычного порядка сопряжены со страданием и поэтому избегаются. Согласно данной концепции, абсолютно привычные стимулы гедонистически нейтральны или вызывают скуку, а умеренное разнообразие любой стимуляции привлекает внимание и доставляет наслаждение. Внезапное же и резкое нарушение равновесия со средой вызывает страх, страдание и желание выйти из соответствующей ситуации.
Результаты простого эксперимента, проведенного Хабером (Haber, 1958), представляют собой иллюстрацию действия данной закономерности. Хабер просил своих испытуемых держать обе кисти рук в ведре с водой до тех пор, пока кожа не адаптируется к температуре воды. Затем испытуемые доставали из воды одновременно две руки и погружали их в два разных ведра с водой (таким образом, в каждом находилось по руке). В соответствии с инструкцией испытуемый должен был вытащить руку из того ведра, где находилась вода с наиболее неприятной температурой. Хабер выяснил, что если разница между привычной и непривычной температурами не превышала одного градуса по Цельсию, то люди испытывали меньший дискомфорт, чем при более существенных отклонениях от теплового равновесия между организмом и средой; график соответствующей функции был назван Хабером кривой бабочки (рис. 5.2). Кроме того, он обнаружил, что кривую удовольствия можно «сдвинуть» вверх или вниз, варьируя температуру воды в первом ведре. Если руки адаптировались к температуре 33 °C, то вода, нагретая до 32 °C, рассматривается как приятная, однако если «адаптационная» температура равна 34 °C, то вода в 32 °C воспринимается как неприятная. Конечно, эти изменения происходят в определенных абсолютных границах, так как если резкое изменение температуры превышает конкретный предел, оно в любом случае будет неприятным. Данный феномен известен всем, кто пытался пить кофе, одновременно поедая мороженое. Если слизистая рта адаптирована к сравнительно высокой температуре кофе, то ледяное мороженое вызывает боль, гораздо более сильную, нежели та, что возникает при употреблении мороженого отдельно от кофе (хотя температура мороженого остается неизменной).
Рис. 5.2 Кривая типичного эмоционального предпочтения как функция разницы между привычной и непривычной температурами (after Haber, 1958)
Похожие результаты были получены Мадди (Maddi, 1961), который исследовал феномен восприятия знакомых/незнакомых стимулов. Испытуемые Мадди получали буклеты, состоящие из некоторого количества скрепленных вместе страниц; некоторых из этих страниц были просто пронумерованы, а на других были напечатаны слова типа «Зимой» или «Незнакомец». Испытуемым предлагалось переворачивать страницы и, натолкнувшись на то или иное слово, закончить предложение так, как им нравится. Наличие «пустых» страниц объяснялось тем, что «испытуемые нуждаются в отдыхе между составлением предложений» (Maddi, 1961). Некоторых просили предсказывать, какая — «пронумерованная» (П) или «смысловая» (С) — страница будет следующей. Одна из групп испытуемых получала буклеты с регулярным чередованием страниц обоего типа (паттерн ППС), т. е. фразы были напечатаны на каждой третьей странице. В буклетах же, выданных испытуемым из другой группы, чередование «пронумерованных» и «смысловых» страниц не подчинялось какой-либо закономерности. Эмоциональный «тон» законченных испытуемыми предложений подвергался объективному оцениванию по шкале от одного до пяти. Оценка 1 соответствовала крайне негативному, а оценка 5 — крайне позитивному эмоциональному состоянию.
Рис. 5.3. Эмоциональное состояние испытуемых как функция адаптации к выполняемому заданию. Каждая серия составлена с уметом регулярного чередования страниц для экспериментальной группы (Maddi, 1961)
Результаты исследования Мадди отображены на рис. 5.3. Аффективный тон предложений, завершенных испытуемыми из группы, работавшей с «предсказуемыми» буклетами, сначала характеризовался нейтральностью, затем постепенно (начиная с третьего или четвертого повторения последовательности ППС) приобретал позитивную окраску и затем вновь становился нейтральным. Другими словами, эти испытуемые нейтрально отреагировали на первое слово, однако затем, приобретая все большую уверенность в правильности своего ожидания, выдавали позитивные реакции на слова-стимулы. Однако позднее, будучи абсолютно уверенными в том, какая именно страница будет следующей, они больше не испытывали положительных эмоций при подтверждении своих предположений. Испытуемые же из контрольной группы не продемонстрировали каких-либо колебаний в своих эмоциональных реакциях.
После восьмого повторения цикла ППС в буклетах испытуемых из экспериментальной группы либо не происходило изменений (т. е. сохранялся порядок ППС), либо порядок следования страниц претерпевал умеренные изменения (цикл ППС превращался в ПС или ПППС), либо испытуемые сталкивались с существенным расхождением между своими ожиданиями и реальным положением вещей (цикл ППС превращался в С или в ППППС). Как видно из рис. 5.4, умеренные изменения в привычном порядке вещей вызвали улучшение эмоционального состояния у испытуемых из экспериментальной группы, в то время как значительные отклонения от привычного течения событий приводили к менее позитивным реакциям или даже негативным низкой интенсивности. И вновь члены контрольной группы не продемонстрировали значимых изменений эмоционального состояния.
Рис. 5.4. Зависимость среднестатистических изменений в эмоциональном состоянии человека от степени изменения порядка событий (Maddi, 1961)
Не очень большие отклонения от привычного хода событий приносят нам удовольствие, в то время как на слишком привычные или совершенно незнакомые события мы реагируем с равнодушием и с негативными эмоциями. Как было отмечено выше, Зайонц (Zajonc, 1980), используя в корне отличающуюся методику, показал, что знакомые объекты обладают более позитивным эмоциональным «зарядом», нежели абсолютно незнакомые. Следует отметить, что он не исследовал феномен скуки, вызываемой слишком знакомыми объектами. Однако рассмотрим ситуацию из повседневной жизни: услышав новую музыку, мы сначала относимся к ней с определенной степенью равнодушия. Затем, по мере знакомства с этой музыкой, мы все лучше ориентируемся в ее звуковом ряде и ритме и реагируем на нее со все более позитивными эмоциями. Но после сотен или тысяч прослушиваний данная музыка может стать для нас источником неудовольствия.
Каган, Керсли и Зелазо (Kagan, Kearsley & Zelazo, 1978) сообщают о том, что, согласно результатам множества исследований, умеренно различающиеся стимулы становятся объектом внимания и источником особого удовольствия для полуторагодовалых младенцев. Эти исследователи утверждают, что сначала младенцы формируют определенные схемы, например человеческого лица, с которыми они могут сравнивать похожие стимулы, скажем, маску человеческого лица без глаз или с искаженными чертами. В раннем возрасте, например в 3 месяца, такая маска привлекает меньшее внимание, нежели в 13 месяцев, потому что трехмесячный младенец еще не сформировал достаточно хорошей схемы человеческого лица и соответственно не может сравнивать с ней похожие предметы (см. также Spitz & Wolf, 1946).
Результаты эксперимента, тщательно разработанного Хопкинсом, Зелазо, Джекобсоном и Каганом (Hopkins, Zelazo, Jacobson & Kagan, 1976), подтверждают вышеприведенную точку зрения, а также говорят о том, что предпочтения и направленность внимания младенца зависят от сформированных им привычек. В ходе данного эксперимента младенцы в возрасте 7,5 месяца сидели на коленях своих матерей и рассматривали выставленные перед ними предметы из папье-маше (рис. 5.5). Первые четыре предмета были выкрашены в красный цвет, на котором были выведены черные полоски в полдюйма шириной. Когда младенцы нажимали на находящиеся перед ними рычажки, то один из предметов (либо предмет А, либо предмет Г) освещался в течение 2,5 секунды. Младенцам позволяли «освещать» данный предмет на протяжении по крайней мере 3 минут, т. е. пока в результате процесса адаптации они не начинали уставать от соответствующей стимуляции.
Рис. 5.5. Стимулы, использованные в ходе исследования привыкания младенцев (Hopkins, Zelazo, Jacobson & Kagan, 1976)
Затем условия эксперимента менялись: нажав на рычажок, младенец направлял свет уже на другой объект. Этот объект также можно было освещать в течение как минимум 3 минут. Прежде всего исследователей интересовал следующий вопрос: какой именно из «альтернативных» объектов вызовет у младенцев наибольший интерес (чем более интересным был тот или иной объект, тем дольше младенец нажимал на рычажок, чтобы рассматривать данный объект). Результаты, отображенные на рис. 5.6, свидетельствуют, что основной интерес у младенцев вызвали те сопоставляемые объекты, которые в умеренной степени (второй уровень отличия) не были похожи на привычный. Скажем, адаптировавшись к объекту А, они интересовались главным образом объектом Г (и наоборот). Менее существенные отличия (объекта А от объекта Б или объекта В от объекта Г), равно как и более значимые расхождения (любого из первых четырех объектов от объекта Д) между привычным и новым объектами не привлекли столь же устойчивого внимания младенцев. Соответственно, мы можем повторить сделанный Мадди вывод: умеренное отклонение от ожидаемого вызывает удовольствие, в то время как очень незначительное или очень существенное расхождение не станет источником позитивных переживаний.
В ходе рассмотренного нами эксперимента исследователи изучали феномен привычного — нового не при повторении одного и того же события (как это делал Мадди), а в контексте процессов визуального/пространственного восприятия. Берлин (Berlyne, 1967) собрал доказательства того, что естественный мотив новизны проявляется в различных «измерениях»: привычности — новизны, предсказуемости — неожиданности, ясности — двусмысленности, сложности — простоты (см. также Berlyne & Madsen, 1973). В любой из таких «плоскостей» умеренное разнообразие стимуляции сопряжено с позитивными эмоциями, чрезмерное разнообразие — с негативными, а отсутствие разнообразия — с безразличием.
Рис. 5.6. Изменения в реакции, прослеживаемые с последних двух минут, когда взгляд направлен на привычный объект, и в течение первых двух минут, когда он обращен на отличающийся сравниваемый объект (after Hopkins, Zelazo, Jacobson & Kagan, 1976)
Говоря о мотиве новизны, важно отметить, что он включает в себя компоненты и врожденные, и выученные. Судя по всему, врожденные, или инвариантные, связаны со степенью новизны или неожиданности, образующей «гедонистическую кривую».
Научение тоже играет важную роль в восприятии новизны, так как привыкание, или адаптация, к определенной ситуации целиком и полностью зависит именно от процессов научения. Вышесказанное относится ко всем видам естественных мотивов: появление тех или иных эмоций зависит от генетически детерминированной готовности к реакции на стимуляцию определенного типа, однако характеристики конкретных стимулов быстро изменяются по мере научения.
Цукерман (Zuckerman, 1974) считает, что некоторые люди гораздо активнее, чем другие, стремятся к новизне. В ходе своих исследований он разработал шкалу стремления к новизне. Эта шкала состоит из таких высказываний, как: «Я бы с удовольствием прыгнул с парашютом»; «Мне нравится получать новый и возбуждающий опыт, даже если он сопряжен с переживанием умеренного страха, не вписывается в рамки приличий или не согласуется с законом»; «Мне нравятся “дикие”, “разгульные” вечеринки» и «Я испытываю скуку при виде знакомых лиц». В каждом случае испытуемый может либо согласиться, либо не согласиться с предложенным ему утверждением. Конечно, помимо мотива поиска новых переживаний на реакции испытуемых могут повлиять многие другие переменные, однако в целом созданная Цукерманом шкала позволяет достаточно точно определить, насколько тот или иной индивидуум стремится к получению нового опыта.
Рис. 5.7. Среднее значение периодов движения за час претерпеваемых лишений (after Zuckerman, 1974)
Результаты проведенного Цукерманом исследования показаны на рис. 5.7. В ходе исследования мужчины-добровольцы проводили 8 часов либо в состоянии сенсорной депривации, либо 8 часов в условиях социальной изоляции, хотя в помещении было несколько картин и магнитофон с записями музыки. Цукерман оценивал движения, которые делали испытуемые, с помощью «воздушной подушки, соединенной с фиксирующим внешнее давление прибором» (Zuckerman, 1974). Как и предполагалось, те испытуемые, которые набрали сравнительно высокие баллы по шкале Цукермана, двигались более активно, нежели остальные испытуемые (предположительно для того, чтобы стимулировать самих себя). В ходе другого исследования Цукерман измерял уровень электрических потенциалов, возникающих на кожном покрове черепа и вызываемых под воздействием визуальных стимулов различной интенсивности. При этом исследователь разделил испытуемых на две группы: в первую вошли индивидуумы с выраженной склонностью к поиску новых переживаний, а во вторую — индивидуумы, практически не стремящиеся к этому. Исследователь выяснил, что люди, активно ищущие «приключений» (об этом говорили результаты прохождения шкалы Цукермана), характеризуются особенно высокими показателями измерений. То есть, чем более яркими были визуальные стимулы, тем интенсивнее становилась электрическая активность головного мозга стремящегося к новым ощущениям человека (волновая активность мозга измерялась с помощью прикрепленных к коже черепа электродов). Однако данная закономерность не характеризует работу головного мозга тех людей, которые предпочитают устоявшийся порядок жизни. Очевидно, что «любители приключений» могут вынести более мощную стимуляцию, нежели те, кто не стремится к острым ощущениям.
Кроме того, Мадди, Чарленс, Мадди и Смит (Maddi, Charlens, Maddi & Smith, 1962) разработали методику измерения индивидуальных различий в стремлении к новизне. Сущность ее заключается в сравнении историй, выдуманных испытуемыми после прослушивания очень скучной магнитофонной записи, с историями, придуманными испытуемыми после прослушивания записи, состоящей из множества интересных и вызывающих удивление высказываний. Различия в содержании двух версий оценивались по шкале «стремления к новизне». Данная методика наиболее эффективна при выявлении избегающих новизны индивидуумов (низкие результаты по «шкале новизны»), а результаты, полученные с ее помощью, не коррелируют с результатами, полученными с помощью других методик измерения любопытства и креативности.
Бесвик (Beswick, 1965) сконцентрировался на создании методики, позволяющей измерять степень человеческого любопытства. Он оценивал выдуманные испытуемыми истории, используя разработанные им шкалы удивления-интереса, перцептивных инструментальных действий, исследовательского ролевого поведения и интрапсихических реакций возбуждения. (Между содержанием историй, записанных после того, как у испытуемых возникла эмоция любопытства, и содержанием историй, выдуманных после ординарных переживаний, существуют значимые различия по всем вышеупомянутым пунктам.) Бесвик выяснил, что ретестовая надежность его методики высокая (r = 0,71 после 6 месяцев). Кроме того, получаемые с ее помощью результаты достоверны в том смысле, что высокий уровень любопытства коррелирует как с осознанным стремлением к порядку, так и с выраженным интересом к новизне, проявляющемся, например, в согласии с такими высказываниями, как «Новизна обладает для меня громадной ценностью». Бесвик утверждает, что любопытство подразумевает, с одной стороны, желание все упорядочить, а с другой — готовность терпеть беспорядок, чтобы в конце концов внести порядок. Он приводит еще одно доказательство валидности своей проективной (истории придумывались к картинкам ТАТ) методики: те студенты, которые получили высокие баллы после прохождения данного теста, брали из библиотеки больше «развлекательных» книг, чем студенты с низкими результатами по «общей шкале любопытства». Кроме того, по сравнению с «нелюбопытными» испытуемыми «испытуемые-исследователи» задавали больше спонтанных вопросов о проблемах религиозной деятельности. Бесвик не считает любопытство мотивом. Однако оно таково, если считать, что естественный мотив новизны сильнее выражен в одних, нежели в других индивидуумах.
Используя совершенно иную методику, Лайам Хадсон (Hudson, 1966) выяснил, что люди делятся на тех, кто генетически предрасположен к поиску новизны, и тех, кто от рождения стремится к порядку. Его испытуемые проходили тест интеллекта и тест на креативность, состоящий из открытых вопросов (например, «Перечислите все известные вам способы использования скрепки для бумаги»), Хадсон разделил испытуемых на две группы. В первую вошли испытуемые, набравшие высокие баллы после прохождения теста интеллекта и низкие баллы после теста креативности (согласно Хадсону, такие индивидуумы характеризуются преобладанием конвергентного мышления). Вторую же группу составили испытуемые, которые лучше справились с тестом креативности (согласно Хадсону, они характеризуются доминированием дивергентного мышления). Испытуемые из второй группы, как правило, изучали искусство, в то время как из первой группы в массе своей — науки. По сравнению с испытуемыми из первой группы «люди искусства» характеризовались большей либеральностью суждений и меньшей склонностью к авторитарности, активнее выражали эмоции, чаще проявляли юмор и личные выпады и гораздо лучше ориентировались в вербальном мире, чем в мире чисел и пространственных взаимоотношений. Индивидуумы с конвергентным мышлением любят научный подход за то, что он позволяет им объяснить любое новое явление с помощью устоявшихся схем, а склонные к дивергентному мышлению люди находят в искусстве возможность удовлетворить свою потребность в новизне, изменениях и новых, возбуждающих формах.
Макклелланд, Аткинсон, Кларк и Лоуэлл (McClelland, Atkinson,Clark & Lowell, 1953) утверждают, что естественный мотив новизны представляет собой основу как для мотива достижения (см. главу 7), так и, возможно, для всех остальных мотивов. Однако не существует доказательств того, что люди с сильной потребностью во власти или в аффилиации реагируют на новизну или на умеренно сложные задачи столь «заинтересованно», сколь и индивидуумы с развитым мотивом достижения (см. главы 8 и 9). Вследствие того что в людях существует естественное стремление к получению нового опыта, новизна может усилить приятность любого итогового переживания. Впрочем, это не значит, будто стремление к новизне лежит в основе всех мотивационных систем.
Кроме того, еще не закончено исследование механизмов развития мотива достижения из естественного мотива новизны. Дело в том, что мы не можем до конца понять, каким образом удовольствие от умеренных изменений во внешней стимуляции превращается в стремление самостоятельно что-то менять, например что-либо делать лучше. Крысам нравится разнообразие в стимуляции (скажем, они предпочитают двигаться мимо стен, покрытых вертикальными, а не горизонтальными полосками), но вскоре они научаются перемещаться туда, где могут получить такую стимуляцию. Значит ли это, что они начинают действовать под влиянием мотива достижения? Младенцы, исследованные Каганом и его коллегами, не только предпочитали смотреть на несколько отличающиеся друг от друга фигуры, но и быстро научались нажимать на рычажок, чтобы получить приятную для них стимуляцию. Хорошо известно, что испытуемые с сильным мотивом достижения предпочитают решать умеренно сложные задачи (см. главу 7), как, например, маленький мальчик Петер (см. главу 4), который старательно перелезал через порожек, преодолевая при этом некоторые затруднения. Но если Петер интересовался только поиском новых впечатлений, то почему он не остался в незнакомой комнате и не исследовал ее? Почему он возвратился назад, вновь преодолев порог, и улыбнулся, радуясь своему успеху? Возможно, что преодоление трудностей (подобно поиску умеренного разнообразия внешних стимулов) становится для нас привычным способом нахождения новой стимуляции, и, таким образом, решение умеренно сложных задач приобретает для нас самостоятельную ценность. А быть может, при решении сложных задач мотив новизны «смешивается» с мотивом влияния: Петер, очевидно, получал отдельное удовольствие именно от преодоления препятствия. Результаты проведенных до сих пор исследований не позволяют нам окончательно прояснить данную проблему.
Мотив влияния
Многие ученые указывали и указывают на громадную значимость исследовательской, манипулятивной и игровой деятельности для низших животных и детей человека. Описывая цель соответствующих действий, Роберт Вайт (Robert White, 1960) ввел понятие эффективности. Вайт цитирует Гезелла и Илга (Gesell & Ilg, 1943):
Ребенок хочет схватить некий предмет (например, прищепку), попробовать его на ощупь. Он кладет это предмет в рот, вытаскивает его, смотрит на него, вертит его в руке, снова засовывает в рот, опять вынимает, вновь вертит в руке, перекладывает из руки в руку, бьет его о подлокотник стула, кидает, поднимает, опять передает из руки в руку, кидает его как можно дальше, наклоняется, чтобы взять, терпит неудачу, на мгновение приходит в замешательство и затем бьет подлокотник пустой рукой.
Ребенок становится активным даже во время кормления, которому, согласно теории драйва, соответствует пассивное удовольствие от редукции напряжения. В возрасте примерно одного года обычно происходит то, что Леви (Levy, 1955) называет «битвой за ложку»: «ребенок выхватывает ложку из руки матери и пытается сам себя кормить…Совершенно очевидно, что ребенок действует не под влиянием усилившихся оральных желаний. Оставив матери ложку, он получил бы больше пищи, чем при самостоятельном кормлении. Однако, взяв на себя инициативу, он получает наслаждение другого вида — чувство эффективности воздействия» (White, 1960).
Позднее, когда ребенок уже может ходить, «он постоянно переносит предметы с места на место, наполняет и опорожняет различные контейнеры, разрывает и заново складывает вещи, играет с кубиками и в конечном счете начинает использовать их как “строительный материал”, плодотворно копается в песочнице и т. д.» (White, 1960). Вайт считает, что за всеми этими действиями стоит «один общий мотивационный принцип»: «Для обозначения соответствующего мотива я использовал слово эффективность, потому что речь идет прежде всего об оказании преображающего воздействия на среду». В сущности, Вайт говорит о естественном мотиве влияния, обусловливающем большую часть деятельности ребенка. Мы будем использовать именно последний термин, потому что понятие эффективности (в том смысле, который вкладывают в него Вайт и другие) связано с овладением умениями, компетентностью и самоопределением (см. Deci, 1975), в то время как соответствующие феномены, судя по всему, возникают на основе первичного мотива влияния.
Рассматривая естественный мотив влияния, важно отметить, что уже на ранних этапах развития дети начинают стремиться к оказанию мощных воздействий на среду. Малыши с удовольствием производят все более громкие звуки, толкают предметы или сбрасывают их со стола и постоянно проявляют настойчивость. Она особенно отчетлива тогда, когда ребенку мешают завершить ту или иную манипуляцию. В этом случае он умножает свои усилия и быстро приходит в состояние активного гнева. Мальчики чаще девочек демонстрируют такого рода поведение (см. Maccoby & Jacklin, 1974), однако в той или иной степени оно свойственно всем детям.
Оказывая мощные воздействия на внешний мир, мы испытываем удовлетворение, связанное с позитивными эмоциями (см. табл. 4.2), причем данная реакция врожденная. Однако соответствующие действия влекут за собой серьезные опасности для детей и их окружения, и поэтому присматривающие за ними очень быстро подавляют «преобразовательскую» активность детей. Настойчивость детей подавляется с таким рвением, что взрослые лишь при очень необычных обстоятельствах получают удовольствие от непреклонного преследования той или иной цели. Зимбардо (Zimbardo, 1970) приводит множество примеров того, как люди, у которых сняты нормальные «внутренние запреты», с наслаждением совершают насильственные действия. В частности, он указывает на факты бессмысленного избиения студентов, пойманных на месте уличных беспорядков:
Арестованные студенты казались мячиками, которых толпа полицейских пинала туда-сюда со все возрастающим остервенением, — от одного копа к другому. Кроме того, мы, к некоторому нашему удивлению, наблюдали следующее явление: на протяжении всех дней насилия злость умножала злость. Чем более жестоко действовали полицейские, тем в большую ярость они приходили (Zimbardo, 1970).
Зимбардо приводит рассказ одного армейского сержанта, который допрашивал (и пытал) вьетконговских пленных: «Сначала вы бьете для того, чтобы у вас “поехала крыша”, потом вы бьете потому, что у вас “поехала крыша” и наконец вы бьете потому, что вы получаете от этого чистое удовольствие» (Zimbardo, 1970). Кроме того, Зимбардо упоминает о ссоре, в ходе которой мужчина ударил свою девушку ножом 25 или 30 раз: гораздо больше, нежели требовалось для того, чтобы ее убить. Убийца был настолько «увлечен» насилием, что не смог остановиться. Зимбардо утверждает, что такое наслаждение от насилия возникает только в том случае, когда естественные запреты оказываются отчасти снятыми. Например, исследователь выяснил, что когда он «деиндивидуализировал» испытуемых-«жертв», надев на них мешковатые капюшоны, то другие испытуемые были готовы (и поступали соответствующим образом) подвергнуть их более сильным ударам, чем когда они могли видеть лица «жертв». Стремясь более полно исследовать данный феномен, Зимбардо провел следующий эксперимент: он и несколько его помощников (аспирантов) начинали бить старый автомобиль топором с целью выяснить, последуют ли другие их примеру. Подводя итоги данного эксперимента, он пишет:
Следует упомянуть о некоторых важных наблюдениях. Во-первых, существует выраженное нежелание нанести первый удар, ударить по лобовому стеклу и инициировать разрушение объекта. Однако первый удар приносит облегчение, столь сильное, что следующий удар «проходит» с большей, чем первый, легкостью. Кроме того, он является более мощным, чем первый, и даже приносит облегчение. Хотя студенты знали о том, что эксперимент записывается на пленку, постепенно их действия становились все более спонтанными. После того как тот или иной испытуемый начинал наносить удары, его было трудно остановить и передать топор другому испытуемому, который в свою очередь мало-помалу входил «в раж». Наконец все студенты начинали одновременно атаковать автомобиль. Один испытуемый запрыгнул на крышу машины и начал по ней прыгать, двое сорвали дверь с петель, другой разнес в куски крышу и мотор, в то время как третий разбил все стекла, которые он мог найти. Впоследствии испытуемые рассказывали, что ощущение, как метал или стекло рушатся под их ударами, возбуждало их и доставляло им удовольствие. (Zimbardo, 1970).
Вышеприведенные примеры со всей очевидностью показывают, что в своей самой примитивной форме мотив гнева как воздействия не связан с мощными выученными запретами, которые подавляют эмоцию гнева и направляют соответствующее поведение по социально приемлемым «каналам». Естественный мотив влияния даже не подразумевает намерения причинить вред другому человеку — что большинство социальных психологов называют одним из обязательных условий агрессивного поведения.
Что вызывает агрессивное поведение? Во-первых, мы получаем естественное удовольствие от манипулирования, т. е. от воздействия на среду. Во-вторых (по крайней мере, так со времен Макдугалла утверждают психологи), угрозы и вмешательства извне, не позволяющие нам воздействовать на среду, повышают интенсивность наших реакций, вызывая в нас возбуждение и затем — гнев и стремление к насилию. Однако насилие не является агрессией, потому что оно не всегда сопряжено с намерением причинить вред другому существу. Макклелланд и Апикелла (McClelland & Apicella, 1945) провели простой эксперимент, в ходе которого экспериментатор постоянно критиковал испытуемых (студентов) и угрожал им. Испытуемые же пытались максимально быстро рассортировать выданные им карты. Первой реакцией на критику стало повышение интенсивности реакций: испытуемые начали очень быстро перемещать карты по столу. Затем эта естественная реакция (проявление настойчивости) «разделилась» на несколько инструментальных реакций, таких как агрессия по отношению к экспериментатору, попытки получить удовольствие от того, что удалось на данный момент, или отказ от дальнейшей работы. Итак, наиболее примитивной реакцией на угрозу оказывается ненаправленная ассертивность, возбуждение или гнев.
Доллард, Дуб, Миллер, Маурер и Сирс (Dolard, Doob, Miller, Mowrer & Sears, 1939), авторы «Фрустрации и агрессии», попытались определить детерминант агрессивной реакции. Они утверждают, что любое вмешательство в целенаправленную деятельность вызывает побуждение к агрессии, т. е. к «причинению вреда организму или суррогату организма». Данная формулировка имеет несколько слабых мест. Во-первых, дети, бросающие предметы, и студенты, разрушающие автомобиль или быстро кидающие карты, судя по всему, получают удовольствие исключительно от воздействия на среду; вред, который может принести такое воздействие, есть его последствие (а отнюдь не цель). Во-вторых, из этого определения следует, что агрессия происходит только в результате фрустрации, в то время как на самом деле (см. вышеприведенные примеры) желание агрессии может происходить вне ситуации фрустрации. Трудно представить, что разбивающие машину студенты реагировали на какую-либо фрустрацию. В-третьих, еще одно «слабое место» — пренебрежение другими (неагрессивными) реакциями на фрустрацию, такими как отказ от активной деятельности или попытками найти альтернативные способы достижения цели. А ведь зачастую обусловленное извне прерывание целенаправленной деятельности не приводит к агрессии, а ведет к другим типам реакции.
Таким образом, представляется научно некорректным столь тесно привязывать проявляемый гнев к фрустрации любой потребности. Вместе с тем при оспаривании целенаправленного воздействия (что возникает, например, в результате критики или угрозы) наиболее вероятными реакциями действительно будут сначала возбуждение, а затем и повышение интенсивности действий и возникновение эмоции гнева. Однако этого не происходит при блокировании любой целенаправленной деятельности. Мальчик, которому не разрешили съесть конфету, может просто решить полакомиться чем-либо еще, не испытывая какого-либо возбуждения. Но если ему не мешают активно воздействовать на среду (например, опрокидывать стул), то он прилагает все больше усилий для достижения своей цели и может прийти в крайнее возбуждение (это выглядит так, словно в результате внешнего воздействия происходит усиление естественного мотива влияния).
Существует большое количество основанных на фактах доказательств того, что мотив влияния «обслуживается» специфической системой вознаграждения, находящейся в головном мозге (согласно нашему предположению, мотив влияния представляет собой некую форму гнева-возбуждения-агрессии). Очевидно, что данное утверждение верно в отношении низших животных. Например, электрическая стимуляция различных частей гипоталамуса кошки приводит либо к эмоциональному возбуждению (шерсть встает на загривке, спина выгибается, животное яростно шипит), либо к физическому нападению (например, кошка прыгает на мышь и кусает ее), позволяющему редуцировать напряжение. Кроме того, кошки научаются нажимать на рычажок для того, чтобы получить такую стимуляцию головного мозга, которая побуждает их атаковать и снимать внутреннее напряжение (Panksepp, 1971). Другими словами, можно сделать следующий вывод: стимуляция головного мозга, побуждающая к «успокаивающей атаке», приносит кошке удовольствие (так как она прикладывает усилия для того, чтобы получить эту стимуляцию).
Гипоталамус человека, так же как и у кошки, служит ключевой частью мозга, участвующей в регуляции вегетативной нервной и гормональной систем. Обе они — важнейшие детерминанты эмоционального возбуждения (особенно такого, которое относится к гневу и агрессии). Гипоталамус регулирует «реакцию нападения — бегства», которую идентифицировал еще Кэннон (Cannon, 1915), считавший, что это способ мобилизации ресурсов организма в ситуации фрустрации или угрозы. При фрустрации происходит возбуждение симпатической нервной системы, что приводит к серьезному изменению режима функционирования организма: ускоряется пульс, повышается кровяное давление, в результате вазодилизации все большее количество кислорода и крови поступает в периферийные отделы организма и наполняет мышцы. Определенные нейрогормоны, называемые катехоламинами, выполняют функцию передачи информации на химическом уровне в симпатической «ветви» вегетативной нервной системы. Таким образом, выделение катехоламина тоже связано с регулируемой гипоталамусом реакцией гнева-агрессии. Наиболее известный катехоламин — адреналин, выделение которого сопровождает появление гнева и агрессию, однако его предшественники, норадреналин и допамин, тоже играют важную роль в работе симпатической нервной системы. Гамбург, Гамбург и Бархас (Hamburg, Hamburg, & Barchas, 1975) так суммируют вышесказанное: «Результаты исследования поведения животных в различных тестовых ситуациях говорят о том, что катехоламины играют очень важную роль в регуляции агрессивных действий, а агрессивное поведение, в свою очередь, существенно влияет на механизмы выработки катехоламинов».
Особый интерес для нас представляет тот факт, что электрическая стимуляция тех областей головного мозга, которые связаны с выработкой катехоламинов, имеет для животных ценность вознаграждения (животные прилагают усилия для того, чтобы получить такую стимуляцию). Кроме того, известно, что катехоламин — это нейротрансмиттер в нервных путях гипоталамуса (Sawchenko & Swanson, 1981; Wise, 1980). Отсюда следует, что его выделение, вызванное электрической стимуляцией, вероятно, приносит удовольствие. В пользу данного предположения свидетельствует не только тот факт, что стимуляция гипоталамуса побуждает кошек редуцировать напряжение с помощью агрессии. Существует и более прямое доказательство: электрическая стимуляция, приводящая к выделению в районе допамина и, возможно, норадреналина, приносит крысам удовольствие (Wise, 1980) — крысы сами нажимают на рычажок для того, чтобы получить такую стимуляцию. Можно предположить, что крысы нуждаются в выделении допамина — нейротрансмиттера, входящего в группу катехоламинов и, вероятно, выполняющего функцию физиологического «обеспечения» естественного мотива влияния.
Кроме того, те наркотики, которые интенсифицируют выработку катехоламинов на синапсах между двумя нейронами (такими наркотиками, в частности, являются амфетамины (Axelrod, 1974) и алкоголь (Borg, Kvande & Sedvall, 1981)), усиливают в человеке как гнев-возбуждение и агрессию, так и ощущение удовольствия (Berlyne, 1967). Эти данные являются еще одним доказательством связи между катехоламинами, гневом-возбуждением и наслаждением. Кроме того, гендерные различия в настойчивости также связаны с различиями в системе выделения катехоламинов. Представители мужского пола характеризуются гораздо более сильной агрессивностью, нежели женского, — даже в детстве (см. Maccoby & Jacklin, 1974)). При этом мужская система выработки катехоламинов более чутко, нежели у женщин, реагирует на эмоциональные стимулы. Например, у мальчиков, которые ждут, когда им сделают «укол», или готовятся к экзамену, содержится больше норадреналина и адреналина в моче, чем в аналогичных ситуациях у девочек (Frankenheuser, Dunne & Lundberg, 1976).
Наконец, агрессивность усиливается при физиологическом возбуждении, вызываемом физическими упражнениями, громкими звуками и т. д. (Koneĉni, 1975). Данный феномен, вероятно, обусловлен тем, что физиологическое возбуждение влечет за собой активизацию симпатической нервной системы, что, в свою очередь, приводит к усилению выработки катехоламинов, а это, как мы уже знаем, тесно связано с реакцией гнева-возбуждения-агрессии. Отсюда со всей очевидностью следует, что естественный мотив влияния «обслуживается» находящейся в головном мозге системой выделения нейротрансмиттеров-катехоламинов. Стейн (Stein, 1975) утверждал, что специфический катехоламин — норэпинефрин — единственная основа функционирования систем вознаграждения в головном мозге (и, соответственно, физиологическая основа всех мотивов). В целом Стейн был на правильном пути, однако детали его концепции нуждаются в коррекции.
Сегодня исследователи сходятся в том, что другой катехоламин, допамин, выполняет еще более важную, чем норэпинефрин, функцию. Кроме того, большинство ученых считают, что у нас нет оснований говорить только об одном механизме вознаграждения. Скорее всего, существуют несколько гормонов-нейротрансмиттеров, выделение которых приносит организму удовольствие. Возможно, что каждому базовому естественному мотиву и каждой из основных мотивационных систем (как мы помним, они основаны на естественных мотивах) соответствует свой нейротрансмиттер. Результаты проведенных на сегодняшний день исследований позволяют нам уверенно говорить о связи мотива влияния именно с катехоламинами. Доказательства, окончательно подтверждающие данную гипотезу, еще предстоит найти, однако никого не удивит, если в результате одного из исследований будет неопровержимо доказано, что каждый естественный мотив связан со специфической системой вознаграждения, локализованной в головном мозге.
Многие авторы были столь впечатлены важностью феномена эффективности, что, подобно Вайту, рассматривали его как один из главных мотивов. Одним из аспектов детского развития служит формирование чувства компетентности, которая часто определяется как способность контролировать события. Дечармс (deCharms, 1968) сделал популярной гипотезу каузальной атрибуции событий и разработал методику выявления индивидуальных различий в приписывании причин тех или иных событий. С ее помощью можно определить, кем — активным деятелем («творцом своей жизни») или жертвой обстоятельств («пешкой») — считает себя конкретный индивидуум. «Творцы» рассматривают трудности скорее как вызов, чем как угрозу, ставят перед собой реалистичные цели, трезво оценивая свои силы, и осознают различия между контролируемыми и неконтролируемыми событиями (см. deCharms & Muir, 1978). Те дети школьного возраста, которых научили думать и действовать с позиций активного влияния на среду, лучше учились и чаще оканчивали среднюю школу, нежели их товарищи, не получившие установку на уверенность в себе (deCharms, 1976). К данному феномену мы вернемся в главе 14. Уверенность в своей способности влиять на события, вероятно, основана на когнитивной «переработке» результатов действий, обусловленных естественным мотивом влияния или эффективности. В результате естественный мотив влияния «переходит» на когнитивный уровень и, таким образом, основанное на нем ощущение уверенности в себе начинает направлять поведение (фактически выполняя функцию приобретенного мотива). Например, исследователи доказали (Perlmuter, Scharff, Karsh & Monty, 1980), что люди предпочитают самостоятельно выбранные действия предписанным извне. Вероятно, это обусловлено тем, что в ходе нашего развития контроль над событиями становится для нас ценностью. Контролируя внешний мир, мы максимально полно удовлетворяем нашу потребность во влиянии на среду. В настоящей главе мы еще вернемся к проблеме ценностей как дериватов естественных мотивов.
О важности каузальной атрибуции событий свидетельствуют результаты многих других исследований. Селигман (Seligman, 1975) популяризировал гипотезу «выученной беспомощности», т. е. возникающей тогда, когда животное или человек вновь и вновь попадает в угрожающую ситуацию, но не может ничего предпринять для устранения угрозы. Например, собаки, регулярно подвергаемые ударам электрического тока, от которых не могли защититься, в конечном счете становились настолько пассивными, что не делали попыток прекратить пытку даже тогда, когда у них появлялась такая возможность. Речь идет о крайнем случае ослабления («затухания») естественного мотива влияния, ослабления, вызванного выученной беспомощностью. Однако Вортман и Брем (Wortman & Brem, 1975) указывают на то, что в болезненной ситуации естественной реакцией организма становится незамедлительная попытка как-то повлиять на события (во многом эта реакция напоминает повышение уровня настойчивости (выше мы описывали этот феномен), демонстрируемое организмом тогда, когда ему мешают достичь той или иной цели). Только после множества неудачных попыток проконтролировать внешние события человек или животное приобретают выученную беспомощность.
Наиболее важным дериватом естественного мотива влияния является мотив власти, который мы рассмотрим в главе 8. Мотив власти — это «стремление к контролю над средой», стремление, предположительно возникающее в результате различных процессов раннего и позднего научения, связанного с естественным мотивом влияния.
Естественный мотив контакта, или сексуальное влечение
В своей работе, посвященной феномену инфантильной сексуальности, Фрейд (Freud, 1905/1938) впервые привлек всеобщее внимание к наслаждению, которое младенцы получают от ритмичных тактильных ощущений:
Как видно на примере сосания большого пальца, существует биологический «план» появления конкретных эрогенных зон. Однако тот же самый пример доказывает, что функцию эрогенной зоны может выполнять любой другой участок кожи или слизистой оболочки…Сосущий палец ребенок осматривает свое тело и может выбрать любую его часть для получения удовольствия. Привыкнув же к выбранной им зоне, он начинает выделять ее среди остальных. Если младенец случайно дотрагивается до биологически предопределенной зоны, такой как грудь, сосок или гениталии, то этой зоне тем более отдается предпочтение…Некоторую роль здесь может играть ритмический характер движений (напрашивается аналогия с щекотанием). Приносящее наслаждение сосание пальца часто сопровождается трением некоторых сенситивных участков тела (например, грудей или внешних гениталий). Именно таким путем многие дети переходят от сосания большого пальца к мастурбации.
Фрейд (Freud, 1905/1938) привлек внимание к сходству младенческого наслаждения и сексуального удовлетворения: «Сосание ради получения удовольствия поглощает все внимание младенца и приводит либо к засыпанию, либо даже к моторной реакции, напоминающей оргазм…Тот, кто видел удовлетворенного ребенка, отпавшего от материнской груди и заснувшего с раскрасневшимися щечками и блаженной улыбкой, должен согласиться, эта картина очень похожа на выражение сексуального удовлетворения во взрослой жизни».
Наблюдения Фрейда затем были подтверждены Кинси, Помероем и Мартином (Kinsey, Pomeroy & Martin, 1948): исследователи зафиксировали оргазмы, переживаемые четырехмесячными мальчиками и девочками. Кинси и др. сообщают, что младенческий оргазм подразумевает «нарастание ритмичных движений тела, сопровождаемое отчетливой пульсацией пениса, энергичными движениями тазом и очевидным изменением сенсорных способностей. В конечном счете мышцы тела резко напрягаются (особенно в областях паха, бедер, спины) и затем происходит внезапное расслабление с судорогами, после чего исчезают все симптомы» (Kinsey et al., 1948). Фрейд, с его обычной научной зоркостью, заметил также, что маленькие дети получают удовольствие не только от раздражения рта или гениталий, но и от стимуляции анального прохода и от игр с фекалиями. Кроме того, он и другие ученые (см. Spitz & Wolf, 1949) отметили, что дети получают наслаждение от энергичного раскачивания на четвереньках. В этом сторонники психоанализа тоже усматривают сексуальную подноготную. Ключевой характеристикой сексуального возбуждения для них служит ритмичная тактильная аутостимуляция (особенно аутостимуляция эрогенных зон), достигающая пика и затем «спадающая».
Результаты более современных исследований подтверждают, что младенцы с самого рождения получают удовольствие от такой стимуляции, обеспечиваемой «другими», особенно матерью. Харлоу (Harlow, 1971) и его коллеги доказали это с помощью искусных экспериментов, в ходе которых детеныши макаки-резус вскармливались «матерями-суррогатами». Детеныш мог получать молоко от любого из суррогатов, однако между «матерями» существовали важные отличия. «Тела» некоторых суррогатов представляли собой изделие из «голой» железной проволоки, в то время как другие «матери» были покрыты мягкой тканью. Практически все свое время маленькие обезьянки проводили, прижавшись к приятным на ощупь «матерям». Кроме того, присутствие «мягкой» матери помогало детенышам справиться со страхом перед незнакомой обстановкой (Harlow, 1959). Присутствие же «проволочной» матери не приводило к аналогичному эффекту даже тогда, когда она была единственным источником пищи. Действительно, обезьянки, выросшие рядом с «проволочной» матерью, в незнакомой ситуации испытывали гораздо более сильную тревогу, нежели выросшие рядом с нормальной или «тряпичной» матерью. Другие (не тряпичные) покрытия, такие как вискоза, винил или наждачная бумага, не увеличивали привлекательность «суррогатной матери» для детенышей макаки-резус.
Вышеописанное поведение обезьян говорит о существовании врожденной эмоции радости-счастья-наслаждения, вызываемой тактильной стимуляцией, которая возникает в результате прикосновения к мягкой и приятной на ощупь ткани. Согласно результатам дополнительных исследований, естественный мотив контакта актуализируется в результате воздействия со стороны ряда стимульных раздражителей: детеныши макаки-резус предпочитали «общаться» с теплыми (а не холодными) и передвигающимися (а не статичными) «тряпичными матерями». Другими словами, они предпочитали тот самый вид тактильной стимуляции, который был описан Фрейдом. Обезьянки сохраняли свои привязанности к «эмоционально теплым матерям» даже тогда, когда последние «отвергали» своих «подопечных», дули на них или отталкивали детенышей от себя.
Человеческие младенцы формируют аналогичные привязанности (в следующем разделе мы рассмотрим специфику этих привязанностей). Они наслаждаются, когда их щекочут (очевидный пример ритмичной тактильной стимуляции), особенно в области живота (см. Cicchetti & Sroufe, 1976), причем удовольствие оказывается тем более сильным, чем ближе руки щекочущего подходят к зоне гениталий. Тот факт, что люди не любят щекотать себя сами, представляет убедительное подтверждение следующей идеи: некоторая часть стимуляции должна обеспечиваться «другим». Значимость работы Харлоу в том, что ее результаты позволяют нам дать более четкое, чем при исследовании людей, определение врожденных (естественных) мотивов (дело в том, что некоторые реакции человеческого младенца могут быть обусловловлены установками и культурными ожиданиями матери).
В каком смысле Фрейд был прав, описывая такой естественный мотив, как сексуальное влечение? Он стремился воздвигнуть свою сексуальную теорию неврозов на твердом биологическом основании. Однако при этом в его системе координат слово «сексуальность» было практически равнозначно слову «любовь». Принимая во внимание данное обстоятельство, трудно не согласиться с тем, что идентифицированное Фрейдом и Харлоу младенческое наслаждение от тактильных контактов представляет собой биологический «исток» приобретенных мотивов привязанности и аффилиации. Однако нельзя игнорировать и чисто сексуальную сторону развития. Харлоу (Harlow, 1971) выяснил, что переживаемое в младенчестве и раннем детстве удовольствие от контактов с матерью или со сверстниками представляет собой важнейший фактор формирования нормальной гетеросексуальной ориентации (и соответствующего поведения во взрослом возрасте). Макаки, выросшие рядом с «проволочной» матерью, характеризовались отчужденностью, отказывались от полноценного общения с другими обезьянами и не могли сформировать гетеросексуальные привязанности.
Пока еще неясно, каким образом различные аспекты сексуального влечения интегрируются в зрелый сексуальный мотив. Кроме того, в настоящий момент мы не можем с уверенностью сказать, в какой степени элементы первичной сексуальности продолжают влиять на сексуальность взрослого. Результаты исследования Харлоу говорят о том, что удовлетворение от физических контактов со сверстниками вскоре замещает удовлетворение от контакта с матерью. В конечном счете, вследствие гормональных изменений, происходящих в пубертатный период (см. главу 9), удовольствие от общения становится открыто сексуальным. Существуют также убедительные доказательства того, что дети и взрослые продолжают получать удовольствие от ритмичной стимуляции тактильного и кинестетического плана. Кто из нас не любит посещать парки развлечений с «американскими горками» и другими аттракционами? Удовольствие от «рисковых» аттракционов отчасти обусловливается действием механизмов, описанных Соломоном (см. Solomon, 1980). (Напоминаем, что содержание этой теории раскрыто нами в главе 4.) Таким образом, наслаждение любителей острых ощущений может быть врожденной реакцией на страх, возникающий в опасных ситуациях. Но зачастую ритмичная стимуляция (например, возникающая при качании на качелях) приносит очевидное наслаждение, несмотря на полное отсутствие страха.
Даттон и Арон (Dutton & Aron, 1974) провели исследование, результаты которого показывают, что такая стимуляция может оставаться связанной с сексуальным возбуждением. В ходе соответствующего эксперимента женщина-экспериментатор стояла рядом с двумя мостами, находящимися в общественном парке. Она останавливала прошедших по мостам мужчин и предлагала им принять участие в психологическом эксперименте. В частности, испытуемым предлагалось рассказать короткую историю к определенной картине. Затем экспериментатор говорила, что если они захотят узнать результаты эксперимента, то им нужно будет позвонить по ее номеру телефона, который можно записать. Один из мостов был длинным подвесным, перекинутым через пропасть. Когда по этому мосту шли люди, он прогибался, дрожал и вибрировал. Другой же мост был абсолютно стабильным. Даттон и Арон выяснили, что в историях, выдуманных теми мужчинами, которые прошли по подвесному мосту, содержалось больше сексуальных образов, нежели в историях, выдуманных мужчинами, прошедшими по устойчивому мосту. Кроме того, испытуемые из группы «подвесного моста» гораздо чаще, чем испытуемые из группы «стабильного моста», звонили женщине-экспериментатору по телефону. Короче говоря, прохождение по вибрирующему мосту вызвало в них сексуальное возбуждение.
Даттон и Арон (Dutton & Aron, 1974) и Динстбаейр (Dienstbier, 1979) (исследователем были проведены аналогичные эксперименты в лабораторных условиях) считают, что сексуальное возбуждение мужчин из первой группы вызывалось страхом, возникающим при прохождении через подвесной мост. Тот действительно вызывал более сильный страх, нежели возникающий при прохождении по устойчивому мосту (об этом свидетельствовали оценки, данные другими (не вовлеченными в придумывание историй) испытуемыми). Таким образом, можно предположить, что именно страх стал причиной физиологического возбуждения, которое мужчины, находящиеся в присутствии привлекательной женщины, «переносили» в область сексуального влечения. Если в роли интервьюера выступал мужчина, то между историями, выдуманными испытуемыми из первой группы, и историями, выдуманными членами второй группы, не было значимых различий по уровню «концентрации» сексуальных образов. Согласно теории Шехтера и Зингера (Schachter & Singer, 1962), все типы физиологического возбуждения практически тождественны друг другу, и то, к какой области (сексуального влечения или страха) они приписываются в конкретном случае, зависит от когнитивных факторов, т. е. от оценки конкретной ситуации. В соответствии с данной концепцией присутствие женщины-экспериментатора «окрашивало» физиологическое возбуждение прошедших через подвесной мост мужчин в сексуальные тона.
В главе 12 мы покажем, что теория Шехтера и Зингера имеет некоторые недостатки и что существуют другие разумные объяснения результатов исследования Даттона и Арона. Одно из них зиждется на теории взаимного подавления Соломона. Соломон бы сказал, что страх, возникающий в результате пересечения неустойчивого моста (как и вызываемый спортивными прыжками с парашютом), вызывает противоположную (т. е. позитивную) эмоцию. Концепция Соломона позволяет объяснить, почему мужчины вообще проходили по подвесному мосту: им хотелось получить удовольствие, следующее за переживанием страха. Теория Шехтера и Зингера, по сути дела, не помогает нам понять, вследствие чего люди принимают решение пойти по неустойчивому мосту, в то время как в их распоряжении есть устойчивый. Однако и теория Соломона не может объяснить, почему после прохождения моста мужчины испытывают именно сексуальное возбуждение, а не, скажем, чувство восторга, аналогичное возникающему после прыжка с парашютом. Наконец, результатам рассматриваемого нами эксперимента можно дать очень простую интерпретацию: подобно детям, взрослые переживают сексуальное возбуждение при раскачивании, вибрировании тела и т. д. Желая получить сексуальное удовольствие, мужчины идут по «прыгающему» мосту. Присутствие же женщины-экспериментатора подкрепляет их сексуальное возбуждение. Несмотря на данные, полученные Динстбайером (Dienstbier, 1979) в ходе дальнейших исследований, представляется маловероятным, что страх, вызванный в отсутствие ритмичных телодвижений, всегда усиливает сексуальное возбуждение мужчин, контактирующих с женщинами (хотя однозначные выводы на этот счет делать пока рано).
Неизвестно, каким именно образом естественный мотив контакта приводит к появлению социальных привязанностей, но очевидно, что существует переход от физических стимулов к социальным источникам стимуляции. Один из подходов к изучению данного перехода подразумевает исследование привязанностей, формируемых низшими животными. В качестве примера можно привести эксперименты Харлоу, который наблюдал за детенышами макаки-резус, формировавшими привязанности к своим матерям или тряпичным «суррогатным» матерям (о развитии привязанности свидетельствовал, в частности, плач оставшихся в одиночестве детенышей обезьян). Даже новорожденные утята начинают ходить за матерью или любым движущимся объектом, попавшим в поле их зрения. Данный феномен называется импринтингом («запечатлеванием»): в течение определенного сенситивного периода развития вид движущегося объекта оказывается для утенка естественным стимулом и запечатлевается в его психике.
Некоторые психологи, прежде всего Боулби (Bowlby, 1969), считают, что человеческие младенцы тоже запечатлевают образ основного опекуна (обычно, но не всегда, матери), причем механизмы человеческого импринтинга очень похожи на механизмы, заложенные в низших животных. Младенец выражает привязанность, цепляясь за мать, улыбаясь ей, следуя за нею, сося ее грудь, крича и, возможно, стараясь установить контакт глазами. Выбор конкретных способов выражения привязанности зависит от специфики ситуации, но цель у любого из них одна — приблизить к себе мать Согласно теории привязанности, в цеплянии за мать и в соответствующем стремлении к тактильному контакту нет ничего первичного (Ainsworth, 1973; Bowlby, 1969; Sroufe & Waters, 1977). Таким образом, возможно, что, следуя за Фрейдом и сводя все развитие привязанностей к первичному удовольствию от контакта, мы совершаем ошибку чрезмерного упрощения. То есть помимо естественного мотива контакта, у нас может быть другой естественный (или приобретаемый практически сразу после рождения) мотив такого же плана, основанный на позитивной эмоции, которая возникает при нахождении рядом с другим и при гармоничном взаимодействии с ним. (См. результаты исследования Кондона, рассмотренные нами в главе 9.)
Впрочем, Каган, Керсли и Зелазо (Kagan, Kearsley & Zelazo, 1978) дали несколько другую интерпретацию феномена привязанности в целом и, в частности, сепарационной тревоги (дистресса при разлучении), которую младенцы обычно начинают демонстрировать примерно в восьмимесячном возрасте, плача при уходе основного опекуна. Существование такой тревоги можно истолковать как признак младенческой привязанности к матери (в животном мире это проявляется в жалобном призыве брошенных утят или плаче оставшихся без матери обезьянок и т. д.). Однако плач совсем не обязательно свидетельствует о существовании привязанности (Kagan et al., 1978). Ребенок может заплакать и от того, что комнату покинул малознакомый ему человек, к которому он не сформировал прочной привязанности. Иногда дети плачут при виде вошедшей в комнату матери и не плачут, когда мать покидает их, оставив в знакомой обстановке (например, в детской комнате родного дома). «Основной недостаток интерпретации феномена сепарационной тревоги с позиции теории развития привязанностей (как детерминанта развития привязанностей) заключается в том, что, согласно этой теории, надежность привязанности зависит от доступности матери» (Kagan et al., 1978). То есть, хотя в соответствии с концепцией привязанности надежность таковой прямо пропорциональна количеству времени, проводимому рядом с матерью, на самом деле те дети, которые часто разлучаются с матерями (в качестве примера можно привести малышей, посещающих детский сад), характеризуются нормальным развитием сепарационной тревоги. При уходе матери такие дети испытывают не меньшее страдание, нежели малыши, проводящие с матерью все время.
Каган и его коллеги считают, что сепарационная тревога появляется не в результате развития привязанностей, а вследствие актуализации мотива новизны, рассмотренного нами в данной главе. Они утверждают, что в возрасте примерно 7 месяцев ребенок овладевает способностью к пониманию значения ухода другого человека: «Во время и после ухода матери ребенок старается создать когнитивную структуру, позволяющую объяснить отсутствие матери, и пытается изменить такую ситуацию. Если ребенок не может сделать ни того ни другого, то он оказывается беззащитным перед внутренним и внешним хаосом» (Kagan et al., 1978). Неуверенность же вызывает в ребенке негативные эмоции (см. табл. 4.2). До семимесячного возраста младенец не включает уходы матери в свои объяснительные когнитивные схемы, и поэтому отсутствие основного опекуна не означает для него существенного отклонения от привычного хода событий. А примерно в 15 месяцев жизни нормальный ребенок уже не плачет при уходе матери, потому что теперь данное событие в целом согласуется с его ожиданиями. Другими словами, сепарационная тревога может рассматриваться как когнитивный феномен. Кроме того, данная интерпретация позволяет нам понять, почему ребенок может расстроиться из-за ухода малознакомого ему человека: ребенок огорчается не вследствие ухода незнакомца, а в результате активизации когнитивных схем, относящихся к ситуации ухода. Таким образом, тревогу вызывает скорее рассогласование реального и ожидаемого, а не нарушение привязанности.
Несмотря на то что концепция Кагана имеет ценность в области исследования сепарационной тревоги, с ее помощью невозможно дать прямое объяснение формируемым детьми позитивным привязанностям к значимым другим. Маленький Петер, о котором рассказывалось в главе 4, часто походил к матери, обнимал ее и прижимался к ней (отметим сходство поведения Петера и детенышей макаки-резус). Однако каким образом подобного рода действия превращаются в сложные социальные привязанности? Как красноречиво отметил Михаэль Льюис (цит. по: Henley, 1974), «сущность процесса социализации в смысле развития привязанностей или социального поведения заключается в переходе от проксимального модуса интеракции (т. е. от прикосновений, объятий и т. д.) к дистальному модусу взаимодействия (т. е. к улыбкам, вербализации эмоций и т. д.)».
Хотя ритмичная стимуляция тела остается основным способом сексуального возбуждения и во взрослом возрасте, у нас есть некоторые доказательства существования и других, достаточно эффективных, модусов стимуляции. Ряд исследователей отметили, что радостную улыбку человеческого младенца легче всего вызвать, если привлечь его внимание к лицу и к глазам другого. Срауф и Уотерс (Sroufe & Waters, 1976) считают, что контакт «глаза в глаза» представляет собой чрезвычайно важный элемент общения. Как сообщает Рубин (Rubin, 1975), любящие друг друга люди общаются с помощью взглядов гораздо чаще, чем не испытывающие взаимной любви индивидуумы.
В соответствии с законами природы большинство животных подчиняется следующему закону: движимые инстинктами, самцы и самки одного вида находят друг друга для того, чтобы спариться и продолжить род. У низших животных сексуальное поведение вызывается специфическими знаками, звуками, запахами или тактильными стимулами. Самца мотылька привлекает запах самки. Самка павлина возбуждается при виде брачного танца самца.
А что же люди? Хэйвлок Эллис (Havelock Ellis, 1954) предположил, что мужчина распознает сексуальную зрелость женщины, когда смотрит на нее, ориентируясь на контуры женского тела, в то время как женщина определяет степень сексуальной зрелости мужчины, прислушиваясь к мужскому голосу, который меняется во время пубертата. Отсюда следует, что вид половозрелой женской фигуры может сексуально возбуждать мужчину. В пользу данного предположения свидетельствуют достаточно убедительные доказательства. Отвечая на вопрос о том, что именно вызывает в них сексуальное возбуждение, мужчины указывают прежде всего на визуальные стимулы, относящиеся главным образом к особенностям женской фигуры (см. Kinsey et al., 1948). Кларк (Clark, 1952) показал, что демонстрация фотографий обнаженных девушек вызывает сексуальные фантазии у тех мужчин, внутренние запреты которых сняты алкоголем. Вилсон и Лоусон (Wilson & Lawson, 1976а) доказали, что просмотр порнографических фильмов вызывает у мужчин набухание пениса (вновь при условии алкогольного опьянения или «воображаемого опьянения, когда испытуемым внушали, что они пьют алкоголь).
Калин (Kalin, 1972) сообщил, что даже присутствие полностью одетой, но привлекательной женщины-певицы в маленьком кругу мужчин может побудить их к сексуальному фантазированию (об этом говорит содержание выдуманных ими историй), если обстоятельства не подразумевают усиления внутренних и внешних запретов. В табл. 5.2 суммированы результаты исследования Калина. Он подсчитал частоту включения историй о сексе (о сексуальных ласках и о половом акте) в придуманные испытуемыми сюжеты. В ходе эксперимента Калин варьировал следующие условия:
а) присутствие — отсутствие певицы;
б) местонахождение испытуемых (испытуемые собирались как в неофициальной обстановке, так и в учебной аудитории);
в) присутствие — отсутствие алкогольных напитков.
В способствующих подавлению сексуальных импульсов условиях (испытуемые собирались в неофициальной обстановке, но не распивали спиртные напитки, или употребляли алкоголь, но в обстановке учебного заведения) присутствие певицы не приводило к увеличению количества сексуальных образов в мужских фантазиях. Однако при снятии внутренних и внешних запретов (испытуемые распивали спиртные напитки в неофициальной обстановке) мужчины продуцировали гораздо больше сексуальных образов, чем обычно, причем таковые отличались гораздо большей, чем обычно, откровенностью. Тот факт, что мужчинам нравятся фотографии обнаженных женских тел и что мужчины покупают журналы, в которых содержатся подобного рода фотографии, наводит нас на очевидную мысль: визуальные сексуальные стимулы имеют для мужчин естественную мотивационную ценность.
Таблица 5.2
Среднестатистическая частота проявления образов «секса» в историях, выдуманных в шести различных условиях (after Kalin, 1972)
| Певица отсутствует | Певица присутствует | П-ПОа | |
|---|---|---|---|
| 1. «Сухой закон» в неофициальной обстановке | 1,18 (17) | 0,70 (27) | — 0,48 |
| 2. Неофициальная обстановка + распитие спиртных напитков | 2,48 (27) | 4,39 (26) | 1,91б |
| 3. Официальная обстановка с распитием спиртных напитковЭффект употребления алкоголя (2–1) Эффект неофициальной обстановки (3–2) | 1,80 (20)1,30в-0,68г | 1,31 (32)3,69в-3,08г | — 0,49 |
| Примечание: в скобках указано количество испытуемых, участвующих в эксперименте при соответствующих условиях. | |||
| а Разница между условиями: П = «Певица присутствует», ПО = «Певица отсутствует». | |||
| б Неофициальная обстановка + употребление алкоголя, П — ПОt = 1,96, р < 0,05 (в предсказанном направлении). | |||
| в Влияние алкоголя как основной фактор, F = 11,69, р< 0,01. | |||
| гВлияние обстановки как основной фактор, F = 7,57, р< 0,01. |
Доказательства того, что звуки мужского голоса вызывают в женщинах сексуальное возбуждение, менее очевидны, хотя хорошо известно, что женщины зачастую испытывают естественное сексуальное возбуждение, слушая мужское пение. Судя по всему, сила сексуального воздействия мужского голоса на женщин значительно превышает силу сексуального воздействия женского голоса на мужчин. Однако до сих пор никто не провел систематического исследования данного феномена. Бердсли и Фогельсон (Beardslee & Fogelson, 1958) попытались устранить этот пробел. Они предположили, что ритмичная музыкальная стимуляция вызывает в женщинах более сильное, чем в мужчинах, сексуальное возбуждение. Исследователи не выявили гендерных различий в сексуальной «заряженности» историй, написанных после восприятия нейтральных стимулов. Тем не менее они обнаружились в историях, придуманных после прослушивания ритмичной музыки. Испытуемые-мужчины продуцировали больше, нежели женщины, открытых сексуальных образов. Возможно, этот результат был обусловлен тем, что по крайней мере в конце 1950-х гг. женщины сильнее мужчин стеснялись открыто выражать свои сексуальные желания. Поэтому Бердсли и Фогельсон разработали шкалу сексуальной символики. Создавая ее, исследователи ориентировались на критерии, введенные Фрейдом в его работе по детской сексуальности. Таким образом, сексуальный подтекст приписывался всем образам, ассоциирующимся либо с прямолинейным движением, либо с ритмичным раскачиванием, либо с подъемом, либо с проникновением внутрь (с точки зрения психоанализа проникновение — «метафора» полового акта). Если в той или иной истории появлялись образы, подпадающие хотя бы под две из категорий сексуальных символов, то эта история подвергалась тщательному оцениванию.
Как видно из табл. 5.3, по сравнению с мужчинами женщины продуцировали значительно больше скрытых сексуальных символов даже после прослушивания четырех нейтральных музыкальных произведений. Это различие становилось гораздо более выраженным после прослушивания возбуждающих музыкальных произведений. Сексуально возбуждающие музыкальные произведения характеризовались «выраженной ритмичностью, сравнительно широкими диапазонами звуков и постепенным нарастанием напряжения, завершающимся кульминацией. И наоборот, нейтральная музыка характеризовалась очень слабым акцентом на ритмичности и общей “ровностью” мелодии» (Beardslee & Fogelson, 1958). В сравнении с нейтральной ритмичная музыка вызывала более сильное сексуальное возбуждение как в мужчинах, так и в женщинах, однако возбуждение последних было сильнее.
Таблица 5.3
Среднестатистическая частота продуцирования скрытых образов сексуальной активности после прослушивания ритмичной и нейтральной музыки (after Beardslee & Fogelson, 1958)
| Мужчины | Женщины | р | |
|---|---|---|---|
| Четыре нейтральных музыкальных произведения | 0,61 | 0,93 | <0,10 |
| Четыре возбуждающих музыкальных произведения | 1,20 | 1,93 | <0,01 |
| Разница между «возбуждающими» и «нейтральными» музыкальными произведениями | +0,59 | +1,00 | |
| Различие | +0,41 | <0,05 |
Результаты исследования Бердсли и Фогельсона требуют дальнейшего осмысления и дополнительной проверки. Однако в настоящий момент у нас есть все основания предполагать, что женщины в большей, чем мужчины, степени сексуально сенситивны к определенным типам музыки.
Какие же мотивы, кроме сексуального, развиваются на основе удовольствия от первичных контактов? Г. А. Мюррей (Murray, 1938) говорит о двух видах потребности в заботе. Первая из них зиждется на контактах в «режиме пассивности» (получения), а вторая — на контактах в «режиме активности» («отдавания»). Мюррей считает, что дети могут получать столь сильное наслаждение от контактов с основным опекуном, что у них появляется сильное стремление к таким контактам и, соответственно, зависимость от основного опекуна.
Сирс, Рау и Алперт (Sears, Rau & Alpert, 1965), а также Вайтинг и Вайтинг (Whiting & Whiting, 1975) провели тщательное исследование зависимого поведения детей, однако они не смогли доказать факт существования сильного мотива зависимости. Причина данного упущения может заключаться в том, что они сконцентрировались на определении и измерении множества различных проявлений зависимости (таких, как крики о помощи, плач при виде уходящего опекуна, поиск внимания и одобрения и т. д.) и затем проводили интеркорреляцию соответствующих действий, чтобы ответить на вопрос о том, представляет ли собой зависимость поведенческий признак. Положительный ответ на этот вопрос подразумевает, что склонность к зависимому действию «А» коррелирует со склонностью к зависимым действиям «Б» и «В» и что те дети, которые проявляют зависимость во взаимоотношениях с родителями, характеризуются и зависимыми взаимоотношениями со сверстниками. Исследователи получили в целом отрицательный ответ на поставленный ими вопрос. Даже те дети, которые проявляли выраженную склонность к зависимости в определенный период времени, в другое время характеризовались достаточно самостоятельным поведением: коэффициент корреляции данных в разное время оценок зависимого поведения ребенка в среднем равен 0,36 (Sears et al., 1965).
Степень самостоятельности поведения ребенка зависит скорее от особенностей конкретной ситуации (статусов двух субъектов взаимодействия, возраста каждого из них, деталей обстановки), чем от общей склонности к зависимому поведению. Однако данный факт не позволяет нам сделать каких-либо выводов о базовом мотиве зависимости, представляющем собой такое антиципаторное целевое состояние, которое подразумевает получение заботы. Дело в том, что этого состояния можно достигнуть с помощью самостоятельных, инициативных действий (например, демонстрации «храбрости» в присутствии родителей). Кроме того, зависимое поведение может быть использовано для достижения других целевых состояний. Скажем, ребенок может попросить о помощи в решении проблемы, чтобы удовлетворить свою потребность в достижении. Наконец, очевидно, что очень часто зависимое поведение (например, следование за опекуном) обусловливается мотивом аффилиации или чувством привязанности. Таким образом, мы должны поставить под сомнение необходимость говорить о существовании еще одной врожденной потребности младенца: потребности заботиться о другом. В настоящий момент у нас нет как адекватных методик измерения этой гипотетической потребности, так и убедительных доказательств ее существования.
Обратимся к другой стороне родительско-детского взаимодействия. Многие ученые пишут о материнском (отцовском) родительском инстинкте, т. е. о желании заботиться о ребенке и защищать его от всяких невзгод. Вследствие того что тот беспомощен на протяжении очень долгого времени, врожденная способность взрослого быть ответственным за беззащитное существо служила бы важным преимуществом человеческого рода в борьбе за выживание. Результаты проведенного Харлоу (Harlow, 1971) исследования макак-резус говорят о том, что младенческое «цепляние» представляет собой стимульный раздражитель, вызывающий в матери желание баюкать и ласкать малютку. Если детеныша обезьяны подменяют котенком, то мама-обезьяна какое-то время его качает, однако, выяснив, что котенок не умеет цепляться за ее шерсть, вскоре прекращает заботиться о «чужаке». Если же ей подсовывают такого «ребенка», который умеет цепляться за ее шерсть, то она продолжает выполнять свои материнские функции. Цепляющийся младенец может вызвать нормальную аффилиативную реакцию даже в «больной» обезьяне, которая отчуждена от других в результате длительного нахождения в одиночестве (Harlow, Harlow & Suomi, 1971).
Существует множество доказательств того, что у людей матери и некоторые отцы получают естественное удовольствие от игры со своими детьми и от заботы о них (Spelke, Zelazo, Kagan & Kotelchuck, 1973). Социальные психологи скрупулезно изучили условия, при которых люди прекращают помогать беззащитному человеку или тому, кто зовет на помощь. Служит ли беззащитный человек, находящийся в очевидно тяжелом положении, своего рода стимульным раздражителем, вызывающим в других людях желание помочь и соответствующие эмоции (как плачущий младенец актуализирует (предположительно) «инстинкт заботы» в своем родителе)? Результаты исследований не позволяют нам дать однозначный ответ на этот вопрос. Очевидно, что некоторые люди — «добрые самаритяне» — останавливаются для того, чтобы помочь своему нуждающемуся ближнему. Однако Дарли и Бэтсон (Darley & Batson, 1973) сообщают, что даже некоторые семинаристы, идущие на обсуждение притчи о добром самаритянине, не останавливались для того, чтобы оказать помощь явно нуждающемуся в ней человеку, если они боялись опоздать и торопились.
К сожалению, ни данный эксперимент, ни множество других исследований в сфере феномена заботы не позволили нам продвинуться в изучении соответствующих мотивов. Дело в том, что авторы этих исследований сконцентрировались на оценивании вероятности действий по оказанию помощи, в то время как такие действия возникают в результате взаимосвязей между мотивами, побуждениями, умениями, ценностями и возможностями (см. главу 6). Таким образом, совсем не исключено, что вид жертвы вызывает в человеке естественный импульс помочь, который, однако, может быть подавлен вследствие давления со стороны других факторов. Впрочем, у нас нет доказательств существования естественного мотива заботы о другом, несмотря на громадное количество исследований помогающего поведения.
Практически никто из исследователей не занимался изучением такой потребности в заботе о другом, которая, возможно, зиждется на базовой эмоции радости-счастья-удовольствия, возникающей в результате «обхождения» с младенцами. Исключение составляет «предварительное» исследование, проведенное Сарой Винтер (Winter, 1969), которая изучала фантазии матери, растящей младенца. Винтер сравнивала фантазии своей испытуемой, которые возникали у той при кормлении ребенка, с продуцируемыми ею, когда ребенок просто находился в одной с ней комнате. Фантазии, появившиеся во время тесного контакта с ребенком, были в большей степени, чем появившиеся в моменты «контакта на расстоянии», связаны с позитивными эмоциями и ориентацией на настоящее время и в меньшей степени — с инструментальным (т. е. направленным на цель) мышлением. Винтер сделала следующий вывод: в момент кормления своего ребенка мать характеризуется ориентацией на «переживание», а не на «делание». Другими словами, кормя младенцев, лаская их и играя с ними, матери и другие основные опекуны получают различные вознаграждения (в том числе удовольствие от физического контакта), которые со временем могут превратиться в социальный мотив заботы о беззащитном существе. Для того чтобы доказать верность данного утверждения, необходимо продолжить исследование, начатое С. Винтер. Наконец, предполагается, что социальные мотивы, т. е. мотив аффилиации и мотив интимности (см. главу 9), развиваются непосредственно из естественного мотива контакта.
Естественный мотив постоянства
Сторонники теории редукции драйва (см. главу 3) твердо уверены, что все необычное вызывает в нас напряжение, которое мы пытаемся редуцировать (см. J. S. Brown, 1961). Они считают, что новая информация служит источником конфликта, потому что организм не знает, как вести себя в непривычной ситуации. Отсюда следует, что если люди и животные и ищут новизны, то только в целях редукции напряжения. Например, исследовательское поведение крыс, запертых в незнакомом им лабиринте, обусловлено стремлением выйти из ситуации неопределенности (Montgomery & Segall, 1955). Таким образом, согласно теории гомеостазиса, организм ищет постоянства потому, что он стремится избежать вызываемого неопределенностью конфликта. Слабость данной теории состоит в том, что, как мы уже отмечали, в ней не учитывается фактор позитивного наслаждения от восприятия новизны.
Макклелланд, Аткинсон, Кларк и Лоуэлл (McClelland, Atkinson, Clark & Lowell, 1953) попытались устранить этот пробел, постулировав, что небольшие отклонения от привычного хода событий вызывают позитивные эмоции, в то время как резкое рассогласование ожидаемого и реального приводит к негативным переживаниям. Были проведены исследования, результаты которых подтвердили правильность данного предположения. (См., например, рис. 5.2,5.3 и 5.4). Отсюда следует, что люди стараются избегать негативных эмоций, возникающих от существенного расхождения между бывшим и ожидаемым. В общем, они стараются действовать так, чтобы их ожидания подтверждались. Однако каким образом мы можем разграничивать «большие» и «небольшие» отклонения от привычного хода событий? Серьезным ли отклонением будет незначительное опоздание самолета? С «объективной» точки зрения речь идет о небольшом нарушении расписания, в то время как для индивидуума, у которого сорвалась важная встреча, нестыковка окажется значительной. В реальной жизни зачастую приходится анализировать совокупность ожиданий, поэтому практическое применение концепции избегания чрезмерной новизны сопряжено с огромными затруднениями.
Тем не менее результаты нескольких независимых исследований говорят о существовании естественного мотива постоянства. Очевидно, что способность существовать в стабильной, предсказуемой среде обладает громадной адаптивной ценностью. Данный феномен иллюстрирует перцептивное постоянство. Базовые паттерны формы и цвета сохраняют свою специфику, несмотря на существенные изменения в физической стимуляции органов чувств. Рассматривая одного и того же человека вблизи и на значительном расстоянии, мы приписываем ему один и тот же рост, несмотря на различия в образах, «накладывающихся» на сетчатку наших глаз. Джордж Келли (Kelly, 1955) считает, что основная цель человеческой жизни — формирование когнитивных конструктов, которые упорядочивают индивидуальную концепцию жизни и, таким образом, позволяют нам интерпретировать различные события: «Стараясь оптимизировать свою способность к антиципации событий, каждый человек создает себе систему конструктов». Создав личную систему объяснительных конструктов, индивидуум «приспосабливает» к ней все жизненные события. Отметим, что вновь речь идет о тенденции к согласованию событий с ожиданиями и к избеганию «нестыковок» ожидаемого и реального. Хорошей иллюстрацией здесь служит развитие речи в раннем детстве. Ребенок стремится согласовывать свои высказывания с высказываниями взрослых и избегает неудовольствия, возникающего при несоответствии его личного языка с языком взрослых.
На социальном уровне мотив постоянства проявляется как следование социальным нормам. Водители автомобилей научаются тому, что на красный свет им нужно останавливаться, и исполняют данное правило. Мормон знает, что ему нельзя пить спиртное, и отказывается от любых алкогольных напитков. Мы водим свои машины по правой стороне дороги, едим три раза в день, ходим в школу, чистим зубы и делаем тысячи вещей просто потому, что «так надо», просто потому, что этого требует закон сохранения стабильности и предсказуемости среды. Мы формируем множество представлений о сущности вещей и нас самих и действуем в соответствии с этими представлениями. Когда мы не знаем, чего ожидать от ситуации, мы доверяем ожиданиям других людей. В ходе своего хорошо известного эксперимента Аш (Asch, 1951) показал, что если перед испытуемым находятся два явно различающихся по длине отрезка, но трое или четверо других индивидуумов утверждают, что эти отрезки равны, то, скорее всего, этот испытуемый предпочтет согласиться с мнением группы и не поверить своим собственным глазам.
Мотивы такого поведения лежат на поверхности: конформность позволяет нам экономить громадное количество энергии, так как следование общепринятым нормам упорядочивает жизнь и редуцирует напряжение. Силу мотива конформности иллюстрируют впечатляющие результаты хорошо известного исследования Милграма (Milgram, 1963, 1965). Милграм разработал эксперимент, в ходе которого испытуемых побуждали (на вербальном уровне) подвергать других испытуемых мощным ударам электрического тока. Оказалось, что многие люди продолжали мучить жертву, несмотря на то что сила тока достигала опасного уровня, а сама жертва кричала от боли (на самом деле удары током инсценировались — роль «жертвы» играл актер). Люди привыкли выполнять то, что предписывает им власть (в данном случае — экспериментатор). Поэтому они подчинялись преступным приказам, игнорируя страдания «жертвы». Отказавшись выполнять требования власти, они испытали бы сильнейшее страдание, вызванное нарушением основной социальной нормы.
Социальные психологи тщательно исследовали как факторы развития конформности, так и нонконформности. В контексте данной книги нас интересует лишь факт существования такого естественного мотива, который подразумевает получение удовольствия от соответствия наших представлений о себе или о внешних вещах социальной или физической реальности.
Результаты нескольких экспериментов говорят о том, что несоответствие реальных событий когнитивным конструктам субъекта (или когнитивный диссонанс) побуждает людей адаптировать свое поведение к новой когнитивной реальности. В ходе оригинального исследования данного феномена (см. Festinger & Carlsmith, 1959) испытуемые проводили большое количество времени, выполняя скучные и бессмысленные задания. Затем им выплачивали либо $1, либо $20 за то, чтобы они дезинформировали испытуемых «второго потока», сообщив им, что эксперимент был очень интересным. Во второй части исследования каждого из испытуемых просили снова оценить, насколько интересными были выполненные ими задания. Испытуемые, которым заплатили $20, давали эксперименту чуть более благожелательные оценки, нежели испытуемые, вообще не получившие денег. Однако самые позитивные оценки были даны испытуемыми, заработавшими $1. Почему это так? Согласно теории, ложь о сущности выполненных заданий была причиной когнитивного диссонанса, т. е. рассогласования между поведением (в данном случае — сообщением ложной информации) индивидуума и его «Я-образом». Вознаграждение в $20 представлялась испытуемым достаточным оправданием своего поведения, столь далекого от привычных представлений о себе. Поэтому эти испытуемые не испытывали потребности в коррекции своих оценок степени интересности эксперимента. Однако те испытуемые, которым заплатили всего $1 за ложь, сочли, что он совершили нечто такое, что не согласуется с их представлениями о себе как о честных людях. Это привело к когнитивному конфликту (диссонансу), который они разрешили, внушив себе, что на самом деле выполненные ими задания интересные. Таким образом, в своих глазах они уже не были отъявленными лжецами. Результаты эксперимента Фестингера стали причиной проведения множества аналогичных исследований, в ходе которых были получены данные, подтверждающие, что люди регулярно используют разнообразные способы рационализации, позволяющей им «примирить» свое поведение со своим «Я-образом».
Кроме того, Рокич (Roceach, 1973) доказал, что если человеку продемонстрировать противоречивость его установок, то он изменит свое поведение, чтобы устранить данное противоречие. Рокич выяснил, что большинство студентов-пятикурсников, учащихся в штате Мичиган, ставят ценность свободы несколько выше, нежели ценность равенства. Рокич указал им на непоследовательность такого подхода, подчеркнув, что, принижая ценность идеи равенства, они верят прежде всего в свободу для себя, но не для других (например, афроамериканцев и женщин). Оказалось, что для устранения этой непоследовательности достаточно всего лишь доходчиво объяснить ее сущность на лекционном занятии. Осознав противоречивость своих взглядов, студенты сразу же изменяли свою иерархию ценностей, начинали с большим, чем раньше, сочувствием, относиться к движению за равные права чернокожих и чаще, чем раньше, позитивно реагировали на прокламации, присылаемые местным отделением национальной ассоциации борцов за права цветных людей.
Очевидно, что некоторые люди испытывают негативные эмоции прежде всего в связи с напряжением, возникающим в результате когнитивного диссонанса, в то время как другие люди ориентированы на снятие напряжения, возникающего вследствие «социального диссонанса», т. е. несоответствия их поведения социальным ожиданиям. И те и другие действуют под влиянием желания избежать сильного негативного аффекта, ассоциирующегося для них с восприятием непостоянства. Следует отметить, что количество исследований, посвященных измерению силы мотива избегания когнитивной непоследовательности, значительно уступает количеству исследований, посвященных измерению силы мотива избегания нарушить «социальный гомеостазис». Например, Краун и Марлоу (Crowne & Marlowe, 1964) измерили силу мотива, который они назвали мотивом одобрения. Исследователи предлагали своим испытуемым выразить свое отношение к таким утверждениям, как «Я никогда не колеблюсь, если мне нужно прервать свою обычную деятельность, чтобы помочь нуждающемуся в помощи человеку» и «Иногда мне нравится сплетничать». С точки зрения социальных ожиданий под первым утверждением нужно «подписаться», а под вторым — нет, в то время как практически каждый человек иногда сомневается перед тем, как помочь другому, и не всегда отказывается от обсуждения сплетен. Те испытуемые, которые дали множество социально желательных ответов, обычно демонстриуют «нормативное» поведение. Они говорят экспериментатору, что скучное задание на самом деле интересное и полезное, готовы согласиться с большинством даже в тех случаях, когда абсолютно ясно, что оно не право (вспомним эксперимент Аша). Короче говоря, они искажают реальность для того, чтобы избежать дискомфорта, который возникает в них при рассогласовании их поведения и ожиданий «других».
Однако результаты, полученные в ходе дальнейших исследований, свидетельствуют, что за потребностью в одобрении может стоять страх отвержения со стороны «других» (см. главу 10). Действительно, в современной психологии существует тенденция к идентификации мотивов избегания непостоянства с помощью такого критерия, как источник негативных эмоций (им могут быть неудача в достижении какой-либо цели, или неспособность добиться социального одобрения, или неспособность воздействовать на других). Таким образом, мотив постоянства в сочетании с другими мотивами может детерминировать появление различных типов мотива избегания (например, возникающего в результате страдания, обусловленного невозможностью удовлетворить острую потребность в пище). Поэтому внимание исследователей вплоть до настоящего момента концентрируется прежде всего на изучении различных типов мотива избегания, а не на мотиве постоянства как таковом.
Взаимодействие естественных мотивов
До сих пор мы рассматривали естественные мотивы, не обращаясь к взаимосвязи между ними. Теперь пришло время устранить этот пробел. Возьмем, например, мотив новизны, связанный с некоторыми другими естественными мотивами. Животные, досыта наевшиеся одной пищей, вновь начинают есть, если им предлагают новую (актуализируется мотив новизны) или если на их глазах есть начинает другое животное (актуализируется мотив влияния). Сексуально удовлетворенные животные вновь возбуждаются, если перед ними появляется новый партнер (см. Schein & Hale, 1965). Данная закономерность относится и к человеку. Аналогичное новизне воздействие оказывает и переживание активного гнева. Согласно результатам исследования, проведенного Баркли и Хабером (Barclay & Haber, 1965) и Баркли (Barclay, 1969), переживание гнева и чувства обиды приводит к усилению сексуального возбуждения (исследование проводилось на студентах), и наоборот, сексуально возбужденные люди демонстрируют повышенную агрессивность (Barclay, 1971). Взаимосвязь между сексуальным возбуждением и агрессией уникальна. Возникновение гнева не приводит к усилению общего возбуждения или других (несексуальных) мотивов (таких, как мотив достижения или аффилиации), а другие эмоциональные состояния (например, тревога) не приводят к интенсификации мыслительного процесса сексуальной и агрессивной направленности. Кларк (Clark, 1955) тоже зафиксировал тесную связь между сексуальными и агрессивными мыслями сексуально возбужденных мужчин.
Как мы отметили, сочетание мотивов влияния и новизны может стать источником особого «очарования», побуждающего детей и некоторых взрослых работать над умеренно сложными задачами. Люди ищут новизны, но при этом стараются самостоятельно преобразовывать среду. Начиная с момента рождения процесс научения приводит к тому, что естественные мотивы «встраиваются» в сложную сеть когниций и ожиданий. Некоторые из элементов этой сети определяют модусы удовлетворения различных потребностей (см. следующий раздел), другие же относятся к сфере познания. Например, воздействуя на среду, индивидуум формирует представление о себе как о «творце своей жизни», а не о «пешке» (вспомним концепцию личностной компетентности Дечармса). Таким образом, он не просто приобретает опыт воздействия, но и создает «Я-концепцию», которая может быть как сознательной, так и бессознательной. Ее можно рассматривать в качестве сложного или символического мотива, являющегося производной нескольких естественных мотивов.
Аналогичным образом, подвергаясь наказаниям за поиск новизны и за чрезмерную настойчивость, индивидуум может сформировать «Я-образ» как зависимого от «других» человека, ибо опекун остается для него источником большей части позитивных переживаний. Можно только догадываться о том, каким образом естественные мотивы взаимодействуют друг с другом и к каким результатам это приводит, ведь до сих пор не было осуществлено ни одного прямого исследования соответствующих феноменов. Сегодня исследователи не пришли к единому мнению даже по поводу сущности естественных мотивов, не говоря уже о механизмах взаимодействия между ними.
Роль когниций в развитии мотивов
Как мы выяснили на примере естественного мотива новизны, источники удовольствия постоянно меняются по мере когнитивного развития индивидуума. То, что вызывает интерес в ребенке и заставляет его использовать все внутренние ресурсы, у взрослого вызывает скуку. Чем более сложной является когнитивная структура, тем больше типов событий или объектов могут стать причиной рассогласования ожидаемого и реального. Мартиндэйл (Martindale, 1975) применил знание о мотиве новизны к феномену эстетической оценки. Он собрал множество данных, свидетельствующих, что в мире искусства наибольшим уважением пользуются такие работы, которые в умеренной степени выделяются из общей массы: «Прежде всего произведение искусства должно быть в известной степени оригинальным или хотя бы отличаться от предшествующих ему работ» (Martindale, 1975). Причем постепенно «новшество» в художественном самовыражении становится таким «прессингом», что приводит к утверждению нового в той или иной сфере. Мартиндэйл изучил английскую поэзию со времен Чосера до наших дней и выяснил, что, как он и ожидал, ее развитие характеризуется постоянным увеличением количественного разнообразия поэтических стилей. Однако в различные исторические периоды внедрение новаторских взглядов на поэтическое искусство происходило в разных сферах. В один исторический период изменения затрагивали длину слов, а в другой — фраз; в третий новые веяния касались количества слов, используемых в тексте только один раз, а в четвертый — «разительности» контрастов, «закладываемых» авторами в стихотворение. Таким образом, развитие поэзии характеризуется естественным стремлением к умеренной новизне и при этом появлением громадного количества новых «областей изменения».
Когнитивное развитие оказывает аналогичное воздействие и на мотивы влияния и постоянства. Ребенок, как правило, может влиять на мир только с помощью хватания, толкания и т. д. Однако однажды малыш выясняет, что, покинув комнату, он может повлиять на родителя, потому что последний начнет волноваться. Затем он узнает, что воздействие на других можно оказать, логически аргументируя свою позицию, получив хороший диплом и овладев престижной профессией. Аналогичным образом на первых этапах своего развития дети формируют когнитивные ожидания, фиксируя закономерности физической реальности: ребенок смотрит, как мячик катится по столу, и убеждается в том, что он падает на пол. В случае же неожиданного нарушения привычного течения событий ребенок испытывает негативные эмоции и пытается их так или иначе редуцировать.
Со временем когнитивные представления становятся все более и более четкими и дифференцированными. Поэтому происходит и существенное изменение триггеров эмоции печали-страдания. Кроме того, уже на ранних этапах развития индивидуум начинает действовать под влиянием социальных норм. Ребенок научается тому, что если он бросит свою пищу на стол, то мать на него рассердится. Сначала он может повторить данное действие просто для того, чтобы подтвердить: его ожидания позволяют успешно прогнозировать реальные события. Именно с этого момента начинается формирование очень сложных ожиданий, относящихся к социальному поведению. Обычно дети следуют социальным нормам потому, что нарушение этих норм «включает» естественные процессы возникновения негативных эмоций. Мотив постоянства проходит через те же самые стадии развития, однако его «оформление» во многом зависит от специфики индивидуального опыта и когнитивного развития.
Символические мотивы или ценности
В конечном счете люди формируют сознательные ценности, направляющие их социальные установки и поведение. Иногда легко прояснить, каким образом эти ценности развиваются с помощью когнитивной «обработки» естественных мотивов, а иногда — нет. Например, большинство граждан США считают свободу самой важной для себя ценностью (Rokeach, 1973). Если ребенку позволяют беспрепятственно удовлетворять свою потребность в воздействии на мир, то не удивительно, что естественный мотив влияния становится для этого ребенка основой для веры в свободу. Получая большое количество удовольствия от воздействия на среду, он естественным образом приходит к сознательной мысли о том, что «быть свободным — хорошо», потому что свобода дает возможность влиять на окружение самыми разнообразными способами. Если же детство конкретного индивидуума проходило в обстановке боли и страха, то не удивительно, что этот человек больше всего ценит безопасность. Однако как именно происходит формирование ценностей равенства или спасения? Судя по всему, такие ценности основываются на свойственных представителям отдельной культуры взглядах на сущность мира и не связаны напрямую с естественными мотивами. В определенных случаях ценность может иметь множество детерминантов. Хотя деньги обычно оказываются значимой ценностью или социальным мотивом, для каждого человека эта ценность имеет свой смысл. Для некоторых деньги ассоциируются с безопасностью, для других — с возможностью властвовать или пользоваться уважением, в то время как для третьих они представляют собой критерий профессионализма (см. McClelland, 1967).
Психологи не пришли к единому мнению о том, какие именно ценности важнее всего исследовать. Рокич (Rokeach, 1973) провел обширное и интересное исследование основных ценностей: 18 терминальных (т. е. относящихся к определенному реализованному состоянию) и 18 инструментальных. Он просил испытуемых составить иерархию этих ценностей. Как видно из табл. 5.4 и 5.5, между различными категориями испытуемых были зафиксированы существенные различия в ценностных ориентациях. Американские женщины ставят спасение на четвертое место в своей иерархии, в то время как американские мужчины — на двенадцатое. С другой стороны, мужчины ставят на четвертое место комфортабельную жизнь, тогда как для женщин данная ценность находятся на тринадцатом месте. Ученые, занимающиеся естественными науками, придают самоконтролю гораздо большее, чем специалисты в области гуманитарных наук, значение, в то время как те в большей степени ценят способность к прощению.
Таблица 5.4
Средние значения терминальных ценностей и их предпочтение среди мужчин и женщин, жителей США (по Rokeach, 1973)
| Терминальные ценности | Мужчины N = 665 | Женщины N = 744 | p |
|---|---|---|---|
| Комфортабельная жизнь | 7,8 (4) | 10,0 (13) | 0,001 |
| Захватывающая жизнь | 14,6 (18) | 15,8 (18) | 0,001 |
| Чувство успеха | 8,3 (7) | 9,4 (10) | 0,01 |
| Спокойный мир | 3,8 (1) | 3,0 (1) | - |
| Мир красоты | 13,6 (15) | 13,5 (15) | — p |
| Равенство | 8,9 (9) | 8,3 (8) | - |
| Семейная безопасность | 3,8 (2) | 3,8 (2) | - |
| Свобода | 4,9 (3) | 6,1 (3) | 0,01 |
| Счастье | 7,9 (5) | 7,4 (5) | 0,05 |
| Внутренняя гармония | 11,1 (13) | 9,8 (12) | 0,001 |
| Полноценная любовь | 12,6(14) | 12,3 (14) | - |
| Национальная безопасность | 9,2 (10) | 9,8(11) | - |
| Удовольствие | 14,1 (17) | 15,0 (16) | 0,01 |
| Спасение | 9,9 (12) | 7,3 (4) | 0,001 |
| Самоуважение | 8,2 (6) | 7,4 (6) | 0,01 |
| Социальное одобрение | 13,8(16) | 15,0 (17) | 0,001 |
| Подлинная дружба | 9,6(11) | 9,1 (9) | - |
| Мудрость | 8,5 (8) | 7,7 (7) | 0,05 |
| Примечание. Цифровые обозначения показывают медианное ранжирование, в круглых скобках — порядковый номер в классификации. |
Таблица 5.5
Важнейшие ценности, которые назвали специализирующиеся в гуманитарной сфере, в области социальных и естественных наук ученые из университета в Южной Австралии (по Rokeach, 1973)
| Гуманитарии N = 103 | Специализирующиеся в социальных науках N = 162 | Специализирующиеся в естественных науках N = 198 | ра | |
|---|---|---|---|---|
| Терминальные ценности | ||||
| Комфортабельная жизнь | 14,4 (17) | 13,3 (14) | 12,2 (13) | 0,001 |
| Мир красоты | 10,9 (13) | 13,0(13) | 12,9 (15) | 0,001 |
| Инструментальные ценности | ||||
| Амбициозность | 10,8 (14) | 7,8 (6) | 7,8 (6) | 0,01 |
| Одаренность | 10,1 (12) | 8,7(11) | 8,0 (7) | 0,05 |
| Прощение | 7,8 (6) | 8,2 (9) | 9,7 (12) | 0,05 |
| Воображение | 8,4 (7) | 12,8(16) | 12,4 (16) | 0,001 |
| Интеллектуальность | 9,1 (10) | 11,4(14) | 11,5(15) | 0,05 |
| Самоконтроль | 10,2 (13) | 8,1 (8) | 7,7 (5) | 0,05 |
| Примечание. Цифровые обозначения показывают медианное ранжирование, в скобках — порядковый номер в классификации. | ||||
| а Тест Крускала-Уоллеса. |
Важность таких ценностей варьирует от культуре к культуре. Национальная безопасность стоит на втором месте в иерархии ценностей израильтян, в то время как американцы ставят ее только на семнадцатую позицию. Данное различие не вызывает большого удивления в свете того, что жители Израиля живут в обстановке постоянной угрозы со стороны арабов.
Ценности очень тесно связаны с когнитивными процессами. Они основаны на человеческом понимании мира и на культурных предпочтениях. Ценности находятся в сознании, — в отличие от мотивов, которые в меньшей степени доступны когнитивной «переработке», более тесно связаны с естественными мотивами и эмоциями и зачастую скрываются в бессознательном. Как мотивы, так и ценности направляют наше поведение, однако их следует рассматривать как независимые друг от друга детерминанты поведения. (Данный вопрос рассматривается нами в главах 6, 12 и 13.) Иногда люди говорят о ценности мотивированного поведения, утверждая, например, что израильтяне «мотивируются» заботой о национальной безопасности. Однако, как мы уже неоднократно подчеркивали, более корректно утверждать, что идея национальной безопасности детерминирует (или помогает детерминировать) определенное поведение и, таким образом, зарезервировать понятие мотивации за ситуациями, в которых оно определяется действительно мотивами, а не другими детерминантами.
Когнитивная «переработка» естественных мотивов приводит к их трансформации в символические мотивы, или ценности, которые определяют большую часть сознательного поведения человека. Однако приобретенные мотивы тоже продолжают воздействовать на поведение, но на ином уровне. Приведем профессиональное описание поведения больного с повреждениями фронтальной доли коры головного мозга (ответственной за когнитивные процессы):
Например, у одного моего бывшего пациента, назовем его мистером Джонсом, была разрушена лобная доля коры головного мозга. Мистер Джонс практически не мог произвольно выполнять вербальные команды, хотя и понимал, чего от него хотят. Скажем, когда его просили взять стакан с водой, он никак не реагировал на просьбу. «Понимаете ли вы, чего я от вас хочу, мистер Джонс?» — спрашивал я его. «Да. Вы хотите, чтобы я взял стакан». — «Сделали ли вы это?» — «Нет». — «Можете ли вы сделать это?» — «Да». — «Тогда не медлите и берите стакан», — настаивал я. Мистер Джонс бездействовал. Однако если он испытывал жажду, то он непроизвольно брал стакан и пил воду. (Cytowic, 1981).
Наиболее примитивная, бессознательная мотивационная система мистера Джонса, основанная на естественном мотиве утоления жажды, оставалась сохранной и могла активировать необходимую для питья реакцию, в то время как покоящееся на когнитивных процессах сознательное намерение больше не было детерминантом поведения больного.
Примечания и вопросы
1. Описанный в книге «Хладнокровное убийство» навязчивый сон Перри (см. главу 2) заканчивается видением орального «рая», т. е. места, изобилующего вкуснейшей пищей и восхитительными напитками. Говорит ли данное сновидение о том, что поведение Перри направлялось сильным мотивом голода, и если «да», то почему? Какой из двух типов мотива голода, «схематично» представленных на рис. 5.1, вероятнее всего репрезентируют этот сон? Почему? Какие типы тех детских переживаний, которые относятся к пище, скорее всего служат детерминантами мотива голода Перри?
2. Если индивидуум регулярно поглощает большое количество пищи, означает ли это, что он действует под влиянием сильного мотива голода? Перечислите несколько мотивов, которые, помимо мотива голода, побуждают людей поглощать чрезмерное количество пищи. Если человек мало ест, значит ли это, что у него не развит мотив голода? В случае нервной анорексии больной ест так мало, что не может поддерживать нормальный вес. Можете ли вы описать подобный сценарий научения, в соответствии с которым у больных нервной анорексией формируется некая сильная потребность, частично удовлетворяемая отказом от приема пищи?
3. Увязывание мотива достижения с естественным мотивом голода приводит к появлению сложного вопроса о том, будут ли некоторые отклонения от ожидаемого более приятными, чем другие. Мадди (Maddi, 1961) выяснил, что если стимул предъявляется чуть-чуть раньше или чуть-чуть позже, чем ожидают испытуемые, они испытывают позитивные эмоции. Однако обратимся к проблеме достижения. Представляется маловероятным, что младенец или животное будет одинаково реагировать на небольшое упрощение стимуляции и небольшое усложнение воспринимаемых им стимулов. Будут ли крысы, привыкшие к сравнительно сложной стимуляции, проводить большую часть времени в менее разнообразной среде? Вряд ли. Аналогичным образом, представляется маловероятным, что ребенок, привыкший играть со сложной игрушкой, предпочтет играть с более простой. Скорее всего, в нас существует врожденная склонность к получению удовольствия от решения сравнительно сложных задач, склонность, сущность которой не сводится к наслаждению от умеренной новизны. Как бы вы определили соответствующий естественный мотив? Существует ли, по вашему мнению, естественный мотив сложности?
4. Перечислите некоторые из используемых вами способов получения удовольствия. Относятся ли они к тем или иным видам первичной физической активности или к взаимоотношениям с людьми? Насколько часто они подразумевают агрессию как причинение вреда другому человеку? Сравните «женские» и «мужские» способы получения удовольствия. Если между ними есть различия, то о чем они свидетельствуют?
5. Говорят, что человеческий взгляд служит для другого человека важным источником стимульных раздражителей. Например, некоторые взгляды, судя по всему, вызывают страх или гнев, в то время как другие — ощущения любви и привязанности. Каким образом вы можете описать различие между этими двумя типами взглядов? С помощью какого эксперимента удалось бы подтвердить верность вашего описания? Можете ли вы разработать такой эксперимент, результаты которого позволили бы вам определить, каковы эмоциональные реакции человека, возникающие в ответ на мимолетный взгляд другого человека, — врожденные или приобретенные?
6. Каким образом происходящая в пубертатный период интенсификация выработки половых гормонов влияет на естественные мотивы в сексуальной сфере? Обдумайте все аспекты естественного мотива, «схематично» представленного на рис. 5.1.
7. Согласны ли вы с Фрейдом, считавшим, что любовь основывается на естественных стимулах контакта? Или, по вашему мнению, она зиждется на каких-то других типах естественных мотивов? Почему «да» или почему «нет»? Какие именно естественные мотивы, помимо мотива контакта, служат источником любви?
8. Обдумайте результаты исследования кормящих матерей, проведенного Сарой Винтер. Следует ли из них, что женщины формируют более сильную (по сравнению с мужчинами) потребность в контакте (если ее вообще можно измерить)? Почему «да» или почему «нет»?
9. В то время как сегодня исследования мотивации направлены прежде всего на выявление различных типов мотива избегания, докажите, что помимо таковых существует естественный мотив когнитивного постоянства, который может приобрести особую значимость (как целевое состояние постоянства) для определенной группы людей. Каким образом вы могли бы идентифицировать присутствие этого мотива?
10. В настоящей главе мы рассматриваем ценности как независимые когнитивные дериваты естественных мотивов. Означает ли это, что основные ценности можно назвать по соответствующим естественным мотивам, которые служат детерминантами основных приобретенных мотивов?
11. В своей книге «Будущее одной иллюзии» Фрейд (Freud, 1927/1957) говорит о существовании двух «свойственных почти всем людям качеств, которые выступают “гарантами” того, что в некотором смысле организация культуры обеспечивается только насилием. Дело в том, что по своей природе люди не любят работать, а доводы разума не могут преодолеть их страстей». Согласны ли вы с умозаключениями Фрейда после ознакомления с данными, представленными в настоящей главе? В частности, как вы относитесь к его заявлению о «естественном нежелании работать»?