В первый раз я мысленно вернулась к отъезду. Отец поцеловал меня без особой теплоты, как будто я уезжала на денек, а мамин поцелуй был попросту холодным; на прощание она коротко сказала:
– Надо думать, Сибилла, к бабушке ты будешь относиться лучше, чем ко мне.
Единственной, кого хоть как-то печалило предстоящее расставание, была Герти, но я знала, что в силу своего характера она тоже забудет меня через день-другой. Домашние никогда по мне не скучали: в их привязанностях для меня не нашлось места. Да я его и не заслужила, поскольку росла скверным ребенком. У меня не было качеств, которые внушали бы родным любовь или гордость, но мое сердце рвалось из груди от любви к ним.
Тосковала ли по мне Герти в тот вечер, как тосковала бы я, поменяйся мы с ней местами? Уж кто-кто, но только не она. Пустовало ли мое место за шумным столом? Вряд ли.
От мыслей о бедной маме, которая осталась дома, чтобы трудиться в поте лица, мне стало тяжело на сердце; отцовских обид я припомнить не могла, но подумала о его долготерпении по отношению ко мне – и меня снова захлестнула неизбывная дочерняя любовь. Почему, ну почему же они так и не смогли хоть чуть-чуть полюбить меня в ответ? Конечно, я никогда не стремилась показать, что достойна любви. Но смотрите, сколько любви достается тем, кто палец о палец не ударил, чтобы ее заслужить! Почему я уродилась страхолюдиной, вредной, несчастной, бесполезной… Почему не нашлось для меня места на этой земле?
Глава девятая. Рецепт тетушки Элен
– Боже, Сибилла, до сих пор не ложилась, и слезы текут, да какие крупные! Поведай мне, в чем причина.
Это был голос тети Элен; войдя, она зажгла светильник.
Было в тетушке Элен что-то удивительно искреннее и настоящее. Она не суетилась вокруг домашних и не изображала сострадание, чтобы только показать, какая она хорошая. Да, она была настоящая, и чувствовалось, что на нее можно положиться, что никакой доверенный ей секрет, самый дикий или жуткий, не пойдет дальше и не будет осмеян; а главное – она никогда не читала нотаций.
Когда она присела рядом, я порывисто бросилась ей на шею и разом выплакала все наболевшее. Что в мире нет добра, что меня не ждет ничего путного, что ни одна живая душа меня не любила и никогда не полюбит – такую уродину.
Тетя Элен не перебивала, но под конец тихо произнесла:
– Когда будешь готова послушать, я тебе кое-что скажу.
Мигом взяв себя в руки, я застыла в ожидании. Что она собирается сказать? Уж не навязшую ли в зубах белиберду: дескать, этот мир – только предварительное испытание, нам дается время, чтобы подготовиться к лучшей жизни. На эту старую песню еще могут купиться старики, стоящие одной ногой в могиле, но юным, у которых здоровья хоть отбавляй, романтика бьет ключом и в жилах течет молодая кровь, выслушивать это невыносимо. Неужели она станет мне втолковывать, что сокрушаться по поводу моей внешности – значит гневить Провидение, ибо такая внешность – это величайший дар, способный избавить меня от множества искушений, которым с рождения подвержены смазливые девчонки? Это была еще одна утешительная стариковская бредня, от которой мне уже становилось тошно: по моему убеждению, в мире не сыщется ни одной дурнушки, которая поверит, будто ее внешность – это благо. Но я напрасно опасалась, что тетушку Элен поведет в эту сторону. Она всегда умела ободрить словом, отчего мне делалось совестно за себя и свое кичливое себялюбие.
– Понимаю тебя, Сибилла, – начала она с расстановкой, – но сдаваться нельзя. В мире найдется много любви и добра, надо только поискать. Одно из испытаний, которые неизбежно выпадают на долю каждого из нас, – это непонимание. Я считаю, даже самый простодушный человек носит в себе потаенные мысли и чувства, которые никто не способен с ним разделить, и чем выше наша душевная организация, тем сильнее мы страдаем от такого положения дел. Среди моих знакомых есть великое множество юных девушек, включая добрых и искренних, но твой характер даст сто очков вперед любым трем, вместе взятым. Если правильно распорядиться таким преимуществом, то можно снискать едва ли не всеобщую любовь ближних. Но ты неукротима и своевольна, тебе нужно усмирить и обуздать свой нрав, научиться им управлять, а иначе будешь хуже любой пустышки. Вот увидишь: неприметная внешность не помешает тебе завоевать дружескую любовь – единственную настоящую. Что же касается обжигающей, мимолетной мужской страсти к женскому полу, ошибочно именуемой любовью, я не буду советовать тебе выбросить ее из головы: надо понимать, что в определенном возрасте этого требует человеческое естество, но утешайся тем, что счастье порою обходит стороной как милашек с точеными чертами, так и тех, кто не блещет красотой.
Она отвернулась и, забыв о моем присутствии, погрузилась в молчание. Я поняла: она думает о себе.
Любовь обошла ее стороной – не дружеская любовь, ибо все те, кто ее знал, не могли не дарить ей ответную любовь и уважение, но та, другая любовь совсем иного сорта.
За двенадцать лет до моего отъезда в Каддагат, когда о восемнадцатилетней Элен Боссье по всей Австралии шла слава одной из красивейших и самых желанных девушек, в Каддагат прибыл в длительный отпуск для укрепления здоровья бравый полковник по фамилии Белл. Он взял в жены тетю Элен и увез в Америку – туда, где стоял его полк. Я своими ушами слышала, что она боготворила полковника Белла, но ему – не прошло и года – наскучила прелестная молодая жена и глянулась совсем другая женщина, да так, что он вознамерился получить развод. В разводе ему было отказано по причине безупречной репутации жены; тогда он просто-напросто бросил ее и стал в открытую сожительствовать с любовницей. Эти события вынудили тетю Элен вернуться в Каддагат, и тогда уже родная мать заставила ее добиваться судебного разлучения. Приказ о раздельном проживании супругов был вынесен тут же.
В случае раздельного проживания супругов молва неизменно возлагает всю вину на женщину. Благодаря своей чистоте и молодости миссис Белл не слишком пострадала от этого предрассудка. Но, по большому счету, жизнь ее была сломана. Тетушку Элен самым жестоким образом унизил и довел до крайности тот мужчина, которому она отдавала любовь и доверие. Он бросил ее – не жену, не вдову, не старую деву – на произвол судьбы, и сейчас она сидела рядом со мной – одна из самых привлекательных и благородных женщин, какие мне встречались.
– Вот что, Сибилла, – встрепенулась она, – у меня созрел план… Хочу верить, ты его примешь. Подойди к зеркалу, чтобы хорошенько себя разглядеть, а потом я отверну его к стене и возьму с тебя обещание не смотреть на свое отражение недели три, а то и четыре. Уж я постараюсь убрать с глаз долой все зеркала, мимо которых ты ходишь, а от других, как хочешь, отворачивайся сама. На означенный срок я возьму тебя в оборот, а ты должна молча следовать моим указаниям. Возражений нет? Ты сама удивишься, какую миловидную крошку я из тебя сделаю.
Естественно, возражений у меня не было. Впиваясь в себя критическим взглядом, я надолго застыла перед зеркалом. В нем отражались руки, красные и загрубелые от тяжелой работы, круглая, опухшая, залитая слезами физиономия и приземистая, полноватая фигура, окутанная волнами густых волос, которые доставали почти до колен. Безобразное зрелище, думала я. Потом тетя Элен, как обещала, перевернула зеркало, а я в отчаянии заметила:
– Если у тебя получится хоть немного уменьшить мое уродство, то считай себя волшебницей.
– Мой рецепт, среди прочего, требует, чтобы ты вообще не задумывалась о себе. Я примусь за тебя завтра с утра. Надеюсь, тебе понравилась твоя комната – я ее обставила так, чтобы тебе было в ней уютно. А сейчас доброй ночи, сладких снов!
Наутро я проснулась в самом лучшем расположении духа и тотчас же выскользнула из постели, любуясь, а вернее сказать, наслаждаясь убранством своей комнаты. В моей убогой комнатенке в Поссумовом Логе не было даже самого необходимого. Мы не могли себе позволить ни таз для умывания, ни кувшин. Герти с мальчишками и я совершали утренний туалет над прохудившимся жестяным подносом, водруженным на табуретку прямо во дворе, за кухонной дверью. В морозную погоду это превращалось в довольно жалкое представление. А в этой комнате имелось все, что мило девичьему сердцу. Прелестная кровать, очаровательные тапочки, празднично-белые китайские циновки, разнообразные мягкие шкуры, брошенные на пол, а в углу – само изящество – шкафчик для парфюмерных принадлежностей и умывальник с необыкновенным выбором мыла; некоторые кусочки источали такой аромат, что их хотелось попробовать на вкус. Развешанные повсюду красивые картины смотрели на изрядных размеров трюмо с одним большим зеркалом и уймой маленьких, ручных; правда, сейчас все зеркала были развернуты к стене. Мой взгляд радовали заколки для волос, причудливой формы гребни, многочисленные ленточки и банты, а также изысканная корзина для рукоделия, но с особой радостью я склонилась над неописуемо прекрасным, компактным письменным столом. Чего там только не было: бумага отменного качества – узорчатая, цветная, разных форматов и контуров, простая и с водяными знаками, ручки, чернила и солидный запас почтовых марок. Мне тут же захотелось написать с десяток писем, и я уже готовилась приступить к делу, когда мое внимание привлекло самое драгоценное для меня сокровище. Это был чудесный книжный шкаф, где красовались сборники всех наших австралийских поэтов, а также штук двадцать–тридцать романов и повестей, которые давно жили у меня в мечтах. Проглотив первые главы четырех произведений прозы, я погрузилась в Гордона: прямо в ночной сорочке, невзирая на холод, уселась на туалетный столик и пришла в чувство лишь со звонком колокольчика к завтраку. В панике я кое-как оделась и примчалась к столу, когда все остальные уже заняли свои места и разворачивали салфетки.
Назначенное тетушкой Элен лечение от невзрачности предписывало мне перед выходом из дому надевать перчатки и широкополую шляпу; кроме того, мне настоятельно рекомендовалось уделять должное время утреннему туалету и не отвлекаться на содержимо