После этого мы с мистером Бичемом вообще никак не обращались друг к другу в присутствии мисс Бичем, но в остальных случаях все же придерживались чопорного тона.
У Гарольда был такой домашний, ленивый вид, что мне захотелось проверить, сколь далеко будет простираться обещанная им забота.
– Умираю, как мне хочется покататься на лодке по реке. Можно попросить вас о таком одолжении? – начала я.
– Да ты посмотри на градусник! – воскликнула мисс Огаста. – Пусть станет хотя бы немного прохладней, дитя мое.
– Ой, обожаю такую жару! – ответила я. – Да и его светлости, уверена, она не повредит. Он к солнцу привычен, если судить по его виду.
– Верно, солнце не испортит мой цвет лица, – шутливо откликнулся он, потирая большим и указательным пальцем заросший щетиной подбородок.
Бушмены в глубинке регулярно брились воскресным утром, но по будням – никогда, разве что перед балом или столь же торжественным событием. Так они боролись со свойственной горожанам (ежедневно прибегавшим к бритве) синевой лица, которую называли «свиной кожей» и скрывали под семидневной щетиной.
– Через полчаса доставлю вас к реке, – пообещал он, поднимаясь со своей лежанки. – Но вначале должен поставить на место подкову Уорригаля – он ее сбросил. Завтра он мне потребуется, так что медлить нельзя: когда его подкуешь, он некоторое время хромает.
– Вы позволите мне раздувать мехи? – вызвалась я.
– Нет-нет, благодарю. Я справлюсь. Впрочем, от компании не откажусь. Но могу позвать кого-нибудь из девушек.
– А кого-нибудь из юношей позвать не можешь? – вставила его тетушка.
– Сегодня здесь никого нет. Я всех отправил на Треугольный выгон провести корректировку плана местности. У парней в седельных вьюках по кварте спиртного и закуска – до темноты не вернутся.
– Разрешите мне пойти, – настаивала я. – У меня есть навык, я помогаю в кузне дяде Джей-Джею, люблю это занятие.
Предложение моих услуг было принято, и мы вышли.
Гарольд вывел из стойла своего любимца Уорригаля и направил его в сторону кузницы к открытому сараю под навесом из эвкалиптовой коры, почти полностью спрятанному за вьюнками. Он развел на решетке огонь и положил сверху подкову. Затем снял пиджак и шляпу, засучил рукава и, надев кожаный фартук, принялся расчищать конское копыто.
Когда у дяди Джей-Джея возникала срочная необходимость собственноручно подковать лошадь, кузнечными мехами всегда работала я, причем с большим старанием, потому что дядя был очень требователен, а я боялась вызвать его недовольство. Но тут все обстояло иначе. Я так старательно орудовала соплом, что чудом не затушила огонь; вокруг Гарольда ураганом вились искры и пепел. Лошадь, животное чувствительное, фыркала и норовила вырвать копыто из хозяйской хватки.
– Так хорошо? – с притворной скромностью спросила я.
– Чересчур не усердствуй, – ответил он.
Я перестала усердствовать, и огонь чуть не угас, а подкова – к тому моменту, когда она потребовалась, – стала еле теплой.
– Нет, так не пойдет, – сказал Бичем.
Я возобновила поддув с такой силой, что мистер Бичем невольно отпрянул.
– Полегче! Полегче! – вскричал он.
– Некоторым, право слово, не угодишь, – ответила я.
– Если не будешь стараться угодить мне прямо сейчас, я тебя накажу, да так, что ты света белого не взвидишь, – хохотнул он.
Но мне-то было ясно: у него на уме такое наказание, о котором я втайне мечтала.
– Если ты не поможешь мне довести дело до конца, я буду вынужден привести сюда кого-нибудь из обессилевших за день работников, и он будет вкалывать при свечах. Наверняка ты и врагу такого не пожелаешь, – продолжал он.
– Э-э-э, ладно вам, подколоть меня решили! – отмахнулась я. – Неужто позабыли, как сами мне рассказывали, что, дескать, Уорригаль – шибко норовистый жеребчик, никому не дает до себя дотронуться, кроме вас.
– Ну довольно, загнала меня в тупик; я сам кашу заварил, мне и расхлебывать, – добродушно проворчал он.
Понимая, что мне не удалось его раздразнить, я сдалась; вскоре мы завершили поковку и направились к реке – мистер Бичем в костюме цвета хаки, а я – в элегантной белой пелерине и причудливой легкой шляпке. В одной руке хозяин имения держал большой белый зонт, заслонявший меня от горячих лучей октябрьского солнца, а в другой – небольшую корзину с нашим лакомством – пирогом и леденцами.
От дома до реки было ровно полмили; преодолев это расстояние, мы оттолкнули от берега утлую лодчонку, еле-еле вмещавшую двоих. Невзирая на протесты Гарольда, я свесила ноги в прозрачную, глубокую, быструю воду. Через пару минут случилось неизбежное. Не умея плавать, я бы утонула, кабы не мой спутник. Как только я вынырнула на поверхность, он тут же схватил меня за одежду и без особых усилий стал буксировать к берегу; когда мы ступили на сушу, вид у нас обоих был совсем жалкий. У Гарольда нос залепило грязью, да и вообще выглядел он смехотворно. Обретя почву под ногами, я захохотала.
– Ну и ну, каков портрет! – выдавила я сквозь смех.
– Еще чуть-чуть – и мы бы оба погибли, – сурово отрезал он.
– «Чуть-чуть» не считается, – фыркнула я. – Стоило окунуться хотя бы ради того, чтобы увидеть вас таким клоуном.
Мы оба лишились головных уборов.
Его лицо смягчилось.
– Ты, наверное, даже на своих похоронах будешь веселиться. Если я смешон, то ты – в сорок раз смешней. Беги домой что есть духу, залезай в горячую ванну и глотни спиртного, а иначе умрешь от переохлаждения. Тетя Огаста в обморок упадет, а потом свяжет тебя по рукам и ногам, чтобы с тобой не приключилось чего похуже.
– Вроде смерти от переохлаждения! – вырвалось у меня. – Только воспитанные, миленькие девочки, всеобщие любимицы, умирают от этаких пустяков, а такие, как я, доживают до девяноста, изводя себя и всех окружающих. Я проскользну в дом так, что ваша тетушка даже не заметит, а рассказывать мы никому ничего не обязаны.
– Тебя хватит солнечный удар! – в отчаянии выговорил он.
– Смотрите, как бы вас не хватил дочерний удар, – съязвила я и отвернулась, чтобы пуститься в бегство: до меня вдруг дошло, что тонкая, насквозь промокшая одежда неприлично облепила мою фигуру.
Обходным путем я сумела втайне от всех пробраться к себе в комнату. Быстро переодевшись, повесила на просушку мокрые вещи и вышла на главную веранду, где мисс Огаста привычно сидела за рукоделием. Я подняла оставленную на циновке книгу, примостилась в гамаке и углубилась в чтение.
– Недолго же вы задержались на речке, – заметила тетушка. – Ты никак голову помыла? Невиданное зрелище. Прямо копна волос. За весь день не высохнет.
Через полчаса появился и Гарольд в плотном твидовом костюме. Бледный и вялый, будто от простуды, он в ознобе бросился на диван. А для меня погружение прошло бесследно.
– С чего это ты переоделся, Гарольд? Неужели продрог в такую погоду? Сибилла, кстати сказать, тоже переоделась, я только сейчас заметила, и волосы у нее мокрые. Вы в какую-то переделку попали? – забеспокоилась мисс Огаста, вставая со стула.
– Что за вздор! – выпалил Гарольд таким тоном, который отсекал дальнейшие расспросы, и тема была закрыта.
Вскоре мисс Огаста покинула веранду, а я, воспользовавшись этим, сказала:
– Если кому и требуется горячая ванна и глоток спиртного, так это вам, мистер Бичем.
– И то верно; я, пожалуй, накачу стаканчик. Меня слегка мутит. Когда я вынырнул на поверхность и тебя не увидел, мне дурно стало. Подумал, что лодка перевернулась и ты ушла под воду, а я даже не знаю, где тебя искать.
– О да, случись мне утонуть, это была бы такая потеря для всего мира, – иронически сказала я.
Тем же вечером в Полтинные Дюны заглянули на огонек несколько джекеру, живший по соседству скваттер и пара велотуристов; мы прекрасно провели время. Просторная, богато обставленная гостиная была ярко освещена, великолепный рояль «Эрард» вновь пел и звенел – то победительно-громко, то мягко и тожественно, то искристо и весело. Я сделала приятнейшее открытие: Гарольд Бичем оказался превосходным пианистом и одаренным скрипачом, а вдобавок обладал сильным, чистым, хорошо поставленным тенором, который уплывал далеко в ночь. Как часто мне потом вспоминались те вечера! Необъятная комната с богатой отделкой, превосходный рояль, огни, веселье, напоенный густыми, пьянящими цветочными ароматами восточный ветерок, рослая, идеальная фигура со скрипкой, говорившей на том языке, который я читала в карих глазах музыканта, а над всем этим и вокруг – нежное тепло летней австралийской ночи.
Ах, здравие и достаток, счастье и юность, радость и свет, жизнь и любовь! Как мягкосердечен этот мир, как полнится он удовольствиями, добром и красотой от улыбки Фортуны! От улыбки Фортуны!
В те дни Фортуна и впрямь улыбалась, причем широко. Мы подшучивали друг над другом, устраивали невинные розыгрыши и забавы. Как-то вечером, придя домой, я немного струхнула: в изголовье моей кровати расположился огромный варан. Пришлось позвать Гарольда, чтобы он убрал этого ползучего гада, но оказалось, что тот привязан к стойке кровати. Все от души посмеялись. Я так и не узнала, кто посадил на мою кровать гигантскую ящерицу, но заподозрила Гарольда. В отместку за его розыгрыш я собрала все настольные часы, что имелись в доме – десятка, наверное, два, – и водрузила на прикроватную тумбу в его спальне. Большей частью это была многофункциональная продукция фирмы «Уотербери», и я завела все будильники на разное время. Написав от руки вывеску «Лечебница для буйнопомешанных», я закрепила ее у него над дверью. В три часа ночи меня разбудил концерт из пятнадцати звонков прямо под моей дверью. Часа через два я встала и обнаружила у себя на двери вывеску «Вход в зоопарк».
В тот период все мужчины Полтинных Дюн сбивались с ног. Одна за другой прибывали повозки с товарами: близилось главное событие года. Через неделю все окрестности Полтинных Дюн должны были содрогнуться от воскурения густых запахов дегтя с шерстью и блеяния тысяч овец. Я не могла дождаться их стрижки. В Каддагате ничего подобного не устраивали. У дяди на ферме овец было немного, продавал он их только нестрижеными, а после выкупал обратно.