– Я не обучена танцам, мистер Бичем, а иначе, поверьте, не стала бы отказываться. Ну не умею я танцевать.
– Позволь мне самому об этом судить, – спокойно отозвался он, подавая мне руку.
Мы сделали один тур вальса, а потом через застекленную дверь вышли в сад.
– Прости, что сегодня не сумел оказать тебе больше внимания. Пройдем ко мне. Хочу заключить с тобой некую сделку. – Так он выразился, слово в слово.
Я последовала за ним в сторону флигеля, стоящего в саду. Там находились единоличные владения Гарольда. Во флигеле было три комнаты: библиотека, она же кабинет, арсенал, он же канцелярия, и, наконец, некое подобие гостиной, где имелись пианино, раковина, стол, несколько мягких кресел и еще какие-то предметы обстановки. С порога мне бросилась в глаза ярко горящая настольная лампа, чей свет играл в стекле настенных часов, которые показывали половину одиннадцатого.
Мы остановились у стола в паре шагов друг от друга, и мистер Бичем, развернувшись ко мне лицом, сказал:
– Не буду ходить вокруг да около. Уверен, ты лучше меня знаешь, что я хочу сказать. Тебя отличает удивительная проницательность – ты видишь мужчин насквозь. Скажи мне только: да или нет?
Все это было про любовь. Гарольд не краснел и не бледнел, не желтел и не зеленел, не дрожал и не запинался, не кричал и не хохотал, не проявлял ни резкости, ни страсти, ни нежности: он проявлял только себя, причем таким, каким я всегда его знала. Он выказывал не больше эмоций, чем требуется для приглашения на пикник. Под воздействием книжек, разговоров и собственных желаний у меня сложились совершенно иные представления о мужских признаниях. Мною овладело необъяснимое чувство – сродни разочарованию. Эта обыденная холодность меня возмутила.
– Не слишком ли это внезапно? Вы ничем не выдавали своих намерений, – пробормотала я.
– Мне подумалось, что тянуть с этим не имеет смысла, – ответил он. – Естественно, ты с первого взгляда поняла, что у меня на уме. Срочности нет. Я тебя не тороплю, но хочу, чтобы мы обручились: так-то оно верней.
Его речь текла обыденно, неспешно, с характерным говором, который безошибочно выдавал уроженца заокеанских колоний. Он не произнес ни слова любви, да я и не напрашивалась.
Иначе как его самонадеянностью объяснить это я не могла. Мне думалось, он возомнил, что может покорить любую девушку, а уж такую, как я, – без усилий и хлопот. Меня это резануло. Вслух я сказала:
– Даю согласие на помолвку.
А про себя добавила: «На недолгую – чтобы только тебя огорошить и проучить».
Нынче, распознав его характер, я убеждаюсь: то была не самонадеянность, а просто свойственная ему ровная, безыскусная манера речи. Его поступки были красноречивее слов; того же он ждал от меня.
– Спасибо, Сибилла, мне этого достаточно. Когда представится возможность, обсудим подробнее. В ближайшее воскресенье я приеду в Каддагат. Ты меня сразила наповал. – Он рассмеялся. – Я и помыслить не мог, что ты так легко согласишься – совсем как любая другая девушка. Думал, с меня семь потов сойдет, пока тебя уговорю.
Он приблизился ко мне и наклонился для поцелуя. Ни объяснить свои действия, ни по справедливости судить о них я не способна. У меня началась форменная истерика – следствие перенапряжения, повышенной возбудимости и нервического темперамента. Быть может, во мне вскипело уязвленное самолюбие или всколыхнулась привычка отвечать ударом на любое прикосновение. Мне претил собственнический настрой, с которым Гарольд подступил ко мне вплотную; как сказали бы учительницы воскресной школы, в меня вселился бес. Кто же еще мог подбросить на стол, прямо мне под руку, длинный, крепкий стек для выездки! Когда Гарольд наклонился, чтобы прижаться своими губами к моим, я схватила стек со стола и с размаху полоснула Гарольда по лицу. В следующий миг я уже была готова раздробить свою руку о дверной косяк, чтобы только забрать назад этот удар. Но так не бывает. На гладкой, загорелой коже вздулся здоровенный рубец. Скрытые под усами губы не пострадали, но были задеты нос и левая щека, заплыл левый глаз, а на виске зияла открытая рана, из которой по щеке стекали капли крови и падали на белоснежный пиджак. В мужском взгляде вспыхнул гнев. У Гарольда перехватило дыхание – не то от неожиданности, не то от боли, не то от злости, судить не берусь. Он замахнулся. Я ожидала, нет, страстно надеялась, что он даст мне сдачи. Меня парализовала чудовищность содеянного. Стек выпал у меня из пальцев, а я осела на низкий диван, уперлась локтями в колени, скорчилась и спрятала лицо в ладони; мои распущенные волосы струились по плечам и ложились на пол, будто сочувственно скрывая мой позор. Пусть бы Гарольд меня жестоко избил! Это принесло бы хоть какое-то облегчение. Я совершила противную женской природе подлость, ударив человека, который по причине своей неимоверной силы и принадлежности к мужскому полу не мог ответить мне тем же. Я нарушила законы самоуважения и простой порядочности; я вероломно хлестнула мужчину по лицу конным стеком. И какого мужчину – Гарольда Бичема, который, при всей своей силе и мощи, был чудо как мягок: он сносил все мои капризы и бредовые разглагольствования с недоуменной терпимостью великана-ньюфаундленда, наблюдающего за проказами котенка.
Часы пробили одиннадцать.
– Для твоих целей хватило бы удара вполсилы. Мог ли я подумать, что невинная ласка со стороны человека, чье предложение руки и сердца ты только что приняла, будет расценена как беспардонная фамильярность.
Голос его спокойно и четко вспарывал тишину. Он отошел в другой конец гостиной, и я услышала, как в раковину льется вода.
У меня вертелось на языке, что я отнюдь не заподозрила его в фамильярности, а просто взбесилась. Я хотела сказать, что не отдавала себе отчета в своих действиях, а сама тупо молчала. Язык не слушался, и я задыхалась. До слуха по-прежнему долетал плеск воды. Я знала, какая нещадная боль терзает его глазницу. Даже удар вполсилы отдавался бы во мне тяжкими муками до самого рассвета. Я обмирала от страха, что выбила ему глаз. Плеск воды прекратился. Мужские шаги остановились подле меня. Я чувствовала, что он стоит на расстоянии вытянутой руки, но не могла шевельнуться.
О, эта ужасающая тишина! Почему он молчал? Его ладонь осторожно легла мне на макушку.
– Ничего страшного, Сиб. Я знаю, ты не хотела причинить мне вред. Наверное, ты думала, что не дотянешься до моей темной, старой, как седло, физиономии. В этом заключается одно из неудобств моего роста. Ну, поднимайся же. Вот умница.
Я встала. У меня помутилось в голове; не удержи Гарольд меня за плечо, падения было бы не миновать. Подняв на него затравленный взгляд, я попыталась извиниться, но не смогла.
– Силы небесные, детка, ты бледная как полотно! Я – скотина, что наговорил тебе грубостей.
Он поднес мне к губам стакан воды, и я сделала несколько глотков.
– Господь всемогущий, это дело выеденного яйца не стоит! Я же знаю, ты не желала мне зла. Не переживай… Я сейчас оклемаюсь. Ты такая недотрога – меня это всегда и забавляет, и восхищает. Ты просто забыла, что держишь нечто в руке.
Он как ни в чем не бывало поднял с пола стек и с присущим ему великодушием дал понять, что я прощена.
– Боже правый, да не мучайся ты по пустякам! Это все чепуха. Вот тебе носовой платок – наложи-ка мне повязку, чтобы мы с тобой могли вернуться к гостям, не то они с собаками пойдут нас разыскивать.
Ему бы не составило труда самому наложить повязку: он попросил меня об этой услуге из соображений такта. Я с благодарностью приняла этот знак. Чтобы облегчить мне задачу, он опустился на одно колено, и я перетянула поврежденный участок большим белым платком. Глаз у него не открывался, из глазницы сочилась горячая жидкость, но Гарольд не признавался, что ему больно. Мне немного полегчало, и мы направились в бальный зал. Нам вслед часы пробили половину двенадцатого. Мы с Гарольдом вошли через разные двери; я тут же скользнула в какое-то кресло, будто никуда не уходила.
В зале было малолюдно. Большинство гостей отсутствовало: одни крутили любовь, другие резались в карты. Мисс Бичем не присоединилась ни к тем ни к другим. Она не преминула воскликнуть:
– Боже, мальчик мой, что ты с собою сотворил?
– Похоже, приставал с расспросами к задиристому бродяге, – улыбнулась тетя Элен.
– На бельевую веревку налетел, вот что, – уверенно объявила мисс Огаста, заглянув под повязку.
– Тебе сладкая булочка за догадливость, тетя Гас, – рассмеялся Гарольд.
– Ведь наказывала им снимать веревки, когда белье высохло. Так и знала, что беда случится.
– Очевидно, для нормальных людей веревки были натянуты высоковато, – заметил ее племянник.
– Дай-ка я тебя подлечу, милый.
– Нет, спасибо, тетя Гас, это сущая ерунда, – беззаботно ответил он, и на этом обсуждение закончилось.
Гарольд Бичем не поощрял расспросов.
Поскольку со мной никто не заговаривал, я незаметно ускользнула, чтобы по своей дурацкой привычке докопаться до ответов на вопросы – что к чему да почему. Почему Гарольд Бичем (этакий молодой султан, который мог разбрасывать носовые платки где угодно) из всех женщин выбрал именно меня – лишенную обаятельных черточек, способных привлечь внимание, и вообще всяких достоинств, которые мужчина желает видеть в своей будущей жене? Прежде всего, я – пигалица, сумасбродная и непредсказуемая, сущий мальчишка-сорванец, но самый большой недостаток – это моя неказистость. Почему же тогда он именно со мной завел речь о матримониальных делах? Это какая-то причуда? Не может же быть, чтобы он говорил всерьез?
Ночь была теплой и темной; через некоторое время мои глаза стали различать силуэты живых изгородей. В доме опять зазвучала музыка. На гравийной дорожке среди цветников зашуршали шаги, и Гарольд негромко окликнул меня по имени. Я отозвалась.
– Идем, – сказал он, – мы собираемся потанцевать. Составишь мне пару?
После танцев начались песни, затем общие игры; мы разошлись по комнатам уже под утро, весело пожелав друг другу приятных сновидений. Тетя Элен задремала почти сразу, а я, лежа с открытыми глазами, слушала отдаленное уханье совы в зарослях позади конюшен.