Чем же я могла себя занять, чтобы скоротать время? Я всегда была попрыгуньей, даже когда меня загружали делами. Дядя Джей-Джей ворчал, что я не способна и пяти минут усидеть на месте и нахожусь в шести местах одновременно; немудрено, что этот долгий-долгий день стал настоящей пыткой: читать нечего, духоподъемную музыку играть не на чем (пианино не в счет), гулять в такую сырость невозможно, словом перекинуться не с кем; даже подремать не получается, так как в попытках убить хоть немного времени я ложилась рано и спала допоздна. Оставалось только прирасти к месту и терзаться безумной тоской. Я воображала, что сейчас происходит в Каддагате, припоминала, что мы делали на прошлой неделе, и так далее, пока вконец не извелась.
Перед началом уроков мне поручалось, среди прочего, накрыть на стол, застелить все кровати, вытереть пыль и подмести, а также «причесать» девочек. После уроков я латала одежду, шила, вновь накрывала на стол, в свой черед нянчила малыша, а в день стирки еще и гладила. Вроде бы полно обязанностей, но на самом деле это были сущие пустяки, не занимавшие и половины моего времени. Накрыть на стол вообще не составляло труда – на него, в сущности, нечего было ставить, а гладить, не считая моих собственных вещей, приходилось лишь несколько предметов одежды, поскольку мистер Максуот и Питер не носили белых рубашек, а предпочитали бумажные манишки. Миссис Максуот стирала, делала кое-какую уборку, а также варила говядину и пекла хлеб: неделю за неделей они составляли наше неизменное меню. У большинства матерей-крестьянок с семьей из девяти человек хлопот полон рот, но миссис Максуот расправлялась с делами так, что большую часть дня валялась на своей несвежей постели, играя с чумазым младенцем, толстым и добродушным, как она сама.
В понедельник утром я собирала пятерку своих учеников (Лайзи, четырнадцати лет, двенадцатилетнего Джимми и младших – Томми, Сару и Розу-Джейн) в небольшой задней пристройке, которая служила классной комнатой и одновременно складом для хранения муки и каменной соли. Как и весь дом, она была обшита горбылем: уложенные еще свежими, доски усохли от жары, и в некоторые щели уже можно было просунуть руку. В тот понедельник после дождя в них задувал пронизывающий холодный ветер, но с течением недели засушливое лето вернуло себе безжалостную власть, и мы постоянно чернели от грубых порывов ветра с тучами песка и пыли, из-за которых в том помещении невозможно было находиться с непокрытой головой.
Во вторник для получения каких-то сведений пришел полицейский; доверив ему отправку своих писем, я с нетерпением ждала ответа в надежде на желанное освобождение.
До ближайшего почтового отделения было восемь миль; в обязанности Джимми входило ездить туда верхом два раза в неделю. В каждый из этих дней я с трепетом вглядывалась в извилистую тропу, ведущую к дому, и ожидала возвращения мальчика, но всякий раз слышала:
– Для училки писем нет.
Неделя тянулась за неделей. О медленный ужас тех бесконечных дней! По истечении трех недель мистер Максуот отправился на другую, неизвестную мне почту и, к моему изумлению, привез мне пару писем. Один конверт был надписан маминой рукой, второй – бабушкиной, но после столь долгого ожидания у меня не хватало духу распечатать их под чужими взглядами. Весь день я носила их при себе, пока не переделала все дела, и только после этого заперлась в своей комнате и торопливо вскрыла конверты, начиная с бабушкиного, в котором оказалось два письма:
Мое милое дитя, долго не отвечала на твое письмо, так как хотела прежде посоветоваться с твоей матерью. Я была готова забрать тебя к себе, но твоя мать стоит на своем, а я не вправе вставать между вами.
Прилагаю мамино письмо, чтобы ты могла понять мою позицию в этом вопросе. Старайся творить добро там, где ты находишься. В этой жизни мы не можем получить всего, что нам хочется, и должны склоняться перед волей Господа. Он всегда будет, и так далее…
Письмо матери к бабушке:
Дорогая мама,
я искренне огорчена, что Сибилла бередит тебе душу своими письмами. Не обращай на нее внимания – просто она еще не освоилась на новом месте. Скоро все наладится. Она всегда испытывала мое терпение; нет смысла вникать в ее жалобы, которые, вне сомнения, сильно преувеличены, поскольку она и дома вечно была чем-то недовольна. Не знаю, куда в конце концов заведет ее этот бунтарский дух. Надеюсь, Максуоты ее укротят – это пойдет ей на пользу. Совершенно необходимо, чтобы она осталась там, поэтому не говори ничего, что могло бы внушить ей иные мысли, и так далее…
Письмо мне от матери:
Дорогая моя Сибилла,
попрошу тебя больше не писать бедной старенькой бабушке, чтобы ее не тревожить, ведь она была к тебе так добра. Постарайся принять нынешнее положение вещей: ты ведь не можешь рассчитывать, что там, как в Каддагате, будет вечный праздник. Смотри никого там не обижай – нам всем будет неловко. Что тебя не устраивает на новом месте? Непосильный труд? Полуголодное существование? Жестокое обращение или что-то еще? По зрелом размышлении нужно прекратить разговоры о поисках другого места – об этом не может быть и речи; если ты уволишься, как мы будем выплачивать проценты по займу? Я всегда была тебе заботливой матерью, и сейчас, когда мы в бедственном положении, самое меньшее, что ты могла бы сделать в ответ, – это принять нынешние условия. Моли Бога, чтобы, и так далее…
С презрением и ненавистью к матери я рвала ее письмо на мелкие клочки, выбрасывая их в окно. Как же мне не хватало слов сочувствия! Это она вынудила меня сюда переехать: если бы я оказалась тут по собственной воле и сразу завела речь об отъезде, это было бы совсем другое дело, так ведь нет – вопреки моим истовым мольбам она заставила меня переехать сюда и теперь ничего не желает слышать. А к кому еще взывать в этом мире, когда от нас отмахивается родная мать?
У нас с матерью никогда не было общих переживаний. Мы слишком разные. Она очень практична, лишена тех желаний и устремлений, которые не измеряются деньгами. С виду – истинная леди: хотя в ней нет тяги ни к поэзии, ни к музыке, она всегда может поддержать беседу на такие темы и бойко играет на фортепиано, благо приучена к этому с юности; родись она крестьянкой, так бы крестьянкой и осталась, ограничиваясь тем, что доступно. Меня она понимала примерно так же, как я понимаю устройство часового механизма. Смотрела на меня, как на вечно недовольную, непослушную пигалицу, одержимую злыми духами, которых необходимо изгнать; сделай она хоть шаг мне навстречу, ей бы стало ясно, что такое отношение – грех. Поостыв, я больше не винила ее за присланные мне письма. Она выполняла свой долг в соответствии с собственным разумением. Это проявилось и сейчас, а бабушка не пришла мне на помощь из-за своего отношения к моему отцу. Члены семейства Боссье с ним не враждовали, но питали такое отвращение к его невоздержанным повадкам, что объезжали стороной Поссумов Лог и не предлагали нам той помощи, какая была бы оказана по иным причинам, более заслуживающим сочувствия.
После прочтения этих писем я рыдала так, что каждая частица моего тела содрогалась в агонии. Меня привела в чувство миссис Максуот, которая постучалась в дверь и спросила:
– Что за горе у тебя, деточка? Из дому дурные вести?
Чудом взяв себя в руки, я ответила, что нет – просто соскучилась по родным и затосковала, но скоро выйду.
В очередной раз я написала матери, но не смогла с чистой совестью утверждать, что здесь меня держат впроголодь или истязают (ведь хозяева по-своему были ко мне очень добры), а потому она закрыла глаза на мои сетования и указала: чем жаловаться на однообразие, взяла бы да навела в доме чистоту.
Последовав этому совету, я попросила мистера Максуота обнести дом забором из штакетника, так как о чистоте нечего было и думать, если в открытую дверь постоянно забегали то поросята, то куры.
Он благосклонно встретил мое предложение, но его супруга ответила решительным отказом, сказав, что птицы тут склевывают объедки. «А нельзя ли бросать объедки птицам через забор?» – спросила я, но это, по ее мнению, привело бы к слишком большим потерям.
Затем я сказала, что пианино совсем расстроено и, чтобы привести его в порядок, хорошо бы вызвать настройщика, однако хозяева узрели в этом страшную расточительность.
– На пианине и так играть можно. Чем это оно расстроено?
В другой раз я высказалась о том, что у детей не вполне опрятный вид, и получила выволочку от их отца. Ему, дескать, не нужно, чтоб дети были расфуфырены, словно богачи, а коли он меня послушает, так скоро по миру пойдет, как мой папаша. Я обнаружила, что так же были настроены по отношению ко мне все домочадцы. Дети ни в грош не ставили дочку нищего старика Мелвина, отчего выполнять учительские обязанности мне становилось все труднее.
Однажды за обедом я спросила хозяйку, не хочет ли она, чтобы я обучила детей застольным манерам. «Давай-давай», – ответил за нее муж, и я приступила.
– Джимми, никогда не ешь с ножа.
– Папе можно, а мне нельзя? – огрызнулся Джимми.
– Да, мне можно, – подтвердил папа, – потому как я побогаче некоторых буду, которые с ножа не едят.
– Лайза, не надо откусывать от целого ломтя. Нарежь хлеб на небольшие кусочки.
– Мама не нарезает, – огрызнулась Лайза.
– Им палец в рот не клади! – хохотнула миссис Максуот: она сама ничему не могла научить своих отпрысков и по невежеству отказывалась поддерживать мой авторитет.
На этом мои уроки застольных манер окончились. В таких условиях эта задача была обречена на провал: ножей и вилок все равно на всех не хватало – как тут было привить детям навык обращения со столовыми приборами.
У миссис Максуот был только один котелок для приготовления пищи и одно мелкое корытце для стирки, а к столу подавались только хлеб и мясо, причем не от бедности – просто хозяева не знали и знать не хотели ничего другого.