Дика Мелвина из Бруггабронга было не узнать в нынешнем Дике Мелвине, молочнике и мелком торгаше из Поссумова Лога. Первый был мужчиной, достойным своего имени. Второй стал рабом алкоголя, появлялся на людях неряшливым, зачастую даже неумытым и замызганным. Не считаясь с правилами приличия, он в своем плебействе и непотребстве опустился ниже самых жалких представителей рода людского из тех, что его окружали. Оплот семьи – и вместе с тем никакой не оплот. Глава семьи, не способный выполнять никакие действия, к которым обязывает это звание. Он, похоже, растерял и любовь, и простой интерес к родным, озлился и замкнулся в себе, лишился гордости и внутреннего стержня. Прежде добрый и ласковый с домашней скотиной, он сделался своей противоположностью.
Никогда не забуду, как жесток и груб он бывал с нетелями[6]. А если я позволяла себе хлесткие и нелицеприятные отзывы о его поведении, на меня обрушивались угрозы немедленной расправы.
Во всей цепочке молочного производства его привлекало лишь одно звено: доставка сливочного масла в город. Порой он зависал там на двое-трое суток и чаще всего в пьяном угаре спускал все вырученные деньги. Вернувшись домой, он проклинал свое невезение: якобы его товар не пользовался таким спросом, как соседский.
Когда мою мать настигло проклятие Евы[7], она не смогла больше сопровождать мужа. Обращаться к соседям ей мешала гордость, поэтому обязанность ходить за отцом по пятам от одной пивнушки к другой, а затем направлять в сторону дома возлагалась на меня.
Если бы я поддавалась материнскому воспитанию, то наперекор всему выказывала бы уважение к своему родителю мужского пола, но такова уж моя натура – делать все не так, причем в самое неподходящее время.
Когда я приводила домой (нередко за полночь) пьяного отца, который плел какие-то слезливо-кичливые бредни, у меня в голове зрели крамольные мысли насчет пятой заповеди[8]. Вообще те поездки на рессорной телеге сквозь мягкий, слабый звездный свет склоняли к раздумьям. Мой отец, как и многие мужчины под воздействием алкоголя, никому не доверял вожжи и лошадью всегда правил сам, но, будучи практически недееспособным, гонял ее по кругу на одном месте. Мы чудом ни разу не перевернулись. Готовая ко всему, я хранила спокойствие, и наша верная старая лошаденка, знавшая свое дело, исправно вывозила нас на знакомую дорогу, обрамленную эвкалиптами.
Как того требует Библия, мама учила меня почитанию родителей, заслуживают они того или нет.
Отцовство Дика Мелвина не могло заслонить от меня ту истину, что это был презренный, эгоистичный, безвольный тип, и презирала я его со всей пятнадцатилетней беспощадностью, которая не делает скидок на человеческую слабость и уязвимость. Когда я размышляла над сложившимся положением дел, мною овладевало не почитание, а отвращение.
К матери отношение было иное. Женщина – это всего лишь беспомощный инструмент в руках мужчины, игрушка судьбы.
Видя рядом с собой папашу и думая о младенце и матери, у которой в это время от беспокойства разрывалось сердце, я не могла отделаться от подобных рассуждений. Плутая среди невыразимых мыслей, я терялась, мучилась головокружением и в смятении отшатывалась назад: во мне зрел какой-то дух. Мрачный, одинокий, который я пыталась упрятать в свою грудную клетку, еще недостаточно большую и недостаточно крепкую для его комфортного обитания. Он напоминал стебель вьюна без колышка: ощупью стелился по земле, ушибался и голодал в поисках какой-нибудь прочной опоры, за которую мог бы уцепиться. Лишенный хозяйской руки, которая и направит, и поправит, он подгнивал и закисал.
Глава пятая. Разрозненные заметки и сетования
На меня возложили обязанность «ходить за отъемышами». Это совершенно несусветное занятие, но такая уж выпала мне участь. Во время их кормежки меня посещало множество дум – ведь я, как-никак, обременена мыслительной способностью, а это тяжкое проклятие. Чем меньше в странствиях по жизни мыслишь и докапываешься до причин, истоков и справедливости всего сущего, тем лучше для тебя, если ты мужчина, и вдвое, а то и втрое лучше, если ты женщина.
Несчастные телята! Рабы человеческой алчности! Отлученные от матерей, кои дарованы им самой природой, они были вынуждены пробавляться молоком из сепаратора, то густым, то кислым, то холодным как лед.
Кроме дойки, перед уходом в школу, куда еще нужно было собраться и собрать младших, а потом тащиться две мили пешком, я должна была накормить три десятка телят и вымыть посуду после завтрака. Во второй половине дня, вернувшись домой, зачастую в полном изнеможении от ходьбы под палящим солнцем, я выполняла те же обязанности повторно, а еще очищала от грязи башмаки и делала уроки. На занятия фортепьянной музыкой уже не хватало времени.
Ох уж эти краткие-краткие ночи отдыха и долгие-долгие дни трудов! Мне видится, что молочное хозяйство – это добровольное рабство для бедняков, которым не по карману нанимать помощников. О молочном фермерстве вопросов нет: это занятие благородное, даже артистическое, воспетое передовицами сельскохозяйственных газет и преподаваемое в сельскохозяйственных колледжах. Но я веду речь о том, что представляет собой молочное хозяйство на практике – оно пропущено мною через себя и видено со стороны, – пропускаемое через себя десятками знакомых семей.
Изготовить даже один фунт годного для продажи сливочного масла – это адова работа. В описываемые мною годы рыночные цены на масло оставались в пределах трех-четырех австралийских долларов за фунт – трудов много, денег чуть. Нам приходилось ишачить и надрываться с утра до ночи, без выходных – что в праздничные, что в воскресные дни.
Тяжкий труд – великий уравнитель. От домашней рутины, заготовки дров, дойки, садовых работ очень быстро грубеют руки, а внешний лоск меркнет. Когда тело изнурено непосильным трудом, всякая охота развивать свой ум постепенно уходит, а вместе с ней уходят и всякие признаки былого развития. Именно такая судьба постигла моих родителей. Из фешенебельного слоя общества они переместились в крестьянский. Живя среди крестьян, им и уподоблялись. Теперь ни один из прежних знакомых не входил более в их круг, потому что на австралийское общество опустилась железная, безбожная десница классовых различий, сделав австралийскую демократию достоянием прошлого.
Я не порицаю низший уровень жизненного уклада. Крестьянство – это оплот любой нации. В хорошую пору и при благосклонности времен года жизнь крестьянина – истинного крестьянина с крестьянской душой – это замечательная жизнь. Порядочная, чистая, здоровая. Но для меня она – му́ка мученическая. Окружавшие меня люди вкалывали с утра до ночи, а потом забывались честно заработанным сном. У них было только две формы существования – труд и сон.
Но во мне теплилась еще и третья часть бытия, которая требовала насыщения. Я мечтала о жизни в искусстве. Моей страстью была музыка. Украдкой, за счет ночного отдыха я перечитала все книжки, какие только могла найти в нашей округе. Это не проходило бесследно и подрывало мои физические силы; дети немногим младше меня оказывались более выносливыми. Та третья часть была самой сильной. В ней я проживала выдуманную жизнь писателей, художников и музыкантов. Надежда – сладостная, жестокая, обманчивая Надежда – шептала мне на ухо, что жизнь состоит из множества «когда-нибудь» и в одном из них моя мечта непременно сбудется. Это далекое сверкающее озеро манило меня пройти под парусом по его серебристым водам, а Неопытность – самоуверенная, слепая Неопытность – не сумела указать непреодолимую пропасть, отделявшую меня от этого озера.
Но вернусь к молочке.
Мы все, от мала до велика, зарабатывали на жизнь в поте лица. И при этом свой кусок хлеба добывали честно. Нам не стыдно было смотреть в лицо наступающему дню; мы прокладывали себе дорогу с упрямой настойчивостью наших британских предков. Но когда год тысяча восемьсот девяносто четвертый выдался без капли дождя, а за ним последовал девяносто пятый – жаркий, засушливый, беспощадный девяносто пятый, вот тогда заработать на жизнь оказалось невозможно.
Обжигающие, словно вылетевшие из топки ветры уничтожили каждую травинку; в воздухе носились клубы пыли и жалобные вопли голодной скотины; об овощах пришлось забыть. Вверенные моим заботам телята умирали один за другим; та же судьба постигала коров.
Школу я бросила; мы вместе с отцом и матерью днями напролет выхаживали коров. Когда мы не справлялись своими силами, приходилось обращаться за помощью к соседям, а потом отец оказывал им ответные услуги. Лишь немногим удалось перегнать свои стада подальше от наших мест или найти для них сносное пристанище поблизости. Но большинство крестьян оказалось в таком же плачевном положении, как и мы. Держать коров стало занятием неблагодарным: оно занимало весь день напролет и оставляло место лишь для обсуждения грядущих тягот, связанных с засухой.
В те годы лица отчаявшихся бушменов избороздили горестные морщины. Засуха не только лишила их заработка, но и подвергла мучительному испытанию: смотреть на падеж несчастного скота, в особенности дойных коров – знакомых до мелочей, ценимых и любимых, – которые жалобно и бессмысленно просили корма, когда у хозяев его не было.
Мы отказывали себе в самом необходимом, но все равно семья из десяти человек требовала ощутимых расходов, и сводить концы с концами становилось все труднее. Нас придавила тяжелая рука нищеты, причем нищеты самой острой, которая не опускает головы и сохраняет внешние приличия. Это куда больнее, чем нищета, которая не стыдится себя и переходит из поколения в поколение, не зная ни уязвленной гордости, ни унижений.
Иногда приходится слышать, что нищета не исключает счастливой жизни. Пусть те, кто разделяет это мнение, прочувствуют на себе, каково лишиться хотя бы одного компанейского приятеля; что значит вынужденно погрузиться в чуждую среду; что творится у тебя на душе, когда нет возможности купить почтовую марку, чтобы отправить письмо подруге; пусть они так же пылко, как я, помечтают о музыке и чтении, недосягаемых при такой нищете, пусть нищета вынудит их, как меня, заниматься тем ремеслом, которое отторгается всем их существом, – а там видно будет, сложится ли у них счастливая жизнь.