Мои школьные годы прошли уныло и однообразно. Единственный случай, который выбивался из общего ряда, произошел в тот день, когда учитель по прозвищу Старый Харрис срезал инспектора. Тот был педантичным женоподобным коротышкой. Создавалось впечатление, будто все его мысли на темы, которые он сам считал достойными внимания, аккуратно разложены по полочкам у него в голове и снабжены четкими этикетками для мгновенного извлечения. Держался он по-джентльменски респектабельно, воздавая должное себе и своему положению, но если ум какого-нибудь филантропа можно сравнить с полноводной рекой Маррамбиджи, то ум инспектора больше походил на ведерко воды. Так вот, в тот день – умеренно жаркий – инспектор проэкзаменовал нас почти по всем предметам и теперь листал наши прописи. Он то и дело поднимал голову, кряхтел и одергивал свой жилет.
– Мистер Харрис!
– Да, сэр.
– Сравнения бывают нелицеприятны, но прошу меня простить: одно напрашивается само собой.
– Да, сэр.
– В чистописании ваши подопечные заметно отстают от городского контингента. Почерк весьма неуверенный, неровный. Замечу также, что дети производят впечатление неразвитых и заторможенных. Мне неприятно излагать это в столь прямолинейных выражениях, но по сути… э-э-э… на них, очевидно, лежит отпечаток пресловутой тупости сельских жителей. Чем вы можете это объяснить?
Бедный Старый Харрис! При всей своей слабости к спиртному и неспособности к должному исполнению своих обязанностей он отличался добрым сердцем и человеческим отношением к детям. Понимая и любя своих учеников, он никогда не допускал оскорбительных выпадов. Но случилось так, что перед инспекторской проверкой, дабы собраться с духом, он опрокинул не одну рюмочку, а две, если не три: они-то и лишили его обычной рассудительности, которая подсказывала ему, когда следует придержать язык.
– Сэррр, могу объяснить и охотно это сделаю. Вы гляньте на каждого из этих деток. Каждый из них, вплоть до этой вот крохотулечки, – он указал пальцем на пятилетнюю девчушку, – вынужден доить коров и трудиться по хозяйству до и после уроков, а кроме того, отмахивать в среднем по две мили пешком до школы и обратно в эту адскую жару. Большинство ребятишек постарше доят в среднем по четырнадцать коров в день, утром и вечером. Попробуйте-ка, господин хороший, выдержать хотя бы недельку-другую в таких условиях, а потом проверьте: не дрожит ли, не болит ли у вас рука и легко ли вам пишется. Проверьте, не сонный ли будет у вас видок. Какая, к дьяволу, тупость сельских жителей?! Попробуйте сами корячиться с утра до ночи на жаре и в пыли, причем за сущие гроши, – вряд ли вам достанет сил полировать ногти, читать научные обозрения и шикарно выглядеть. – С этими словами он скинул сюртук и принял бойцовскую стойку перед проверяющим.
Инспектор с содроганием отшатнулся.
– Мистер Харрис, вы забываетесь!
Тут они оба вылетели из класса. Что происходило в коридоре, мы так и не узнали. Эта история не получила продолжения, если не считать путаных рассказов, которые ученики принесли домой после уроков.
Идиллия засухи
– Сибилла, чем ты занимаешься? Мать где?
– Я белье глажу. Мама в курятнике – цыплят обихаживает. А тебе зачем?
Ко мне обращался отец. Время – два часа пополудни. Термометр в тени веранды показывал 105 градусов по Фаренгейту[9].
– Вижу, как по равнине Блэкшоу едет. Зови мать. Тащи путы, у меня «собачья нога» приготовлена. Шевелись, попробуем еще раз коров поднять. Вот бедолаги: можно ведь просто тюкнуть каждую по голове, но вдруг завтра дождь будет? Не вечно же такая засуха продлится.
Я позвала маму, сбегала за путами и взялась за дело, надвинув пониже на лоб панаму, чтобы защитить глаза от пыли, которая слепящими облаками летела с запада. «Собачья нога», которую упомянул отец, представляла собой три соединенных в стойку шеста длиной в восемь-десять футов. Это отцовское изобретение помогало нам поднимать залежавшихся коров. Четвертый шест, более длинный, служил подъемником: на одном конце закрепляли пару пут, предварительно обмотав ремнями коровью грудину и тазовые кости. На другой конец мы налегали всей своей тяжестью, пока один мужчина поднимал корову за хвост, а другой – за рога. Молодые коровы упрямились, с ними приходилось повозиться, а бывалые сами старались встать – с ними было куда проще. Единственное, что требовало сноровки, – это быстро отдернуть подъемник, покамест корова не начала двигаться, а иначе из-за пут она падала снова.
Во второй половине дня нам предстояло поднять шестерых коров. Мужественно расстаравшись, мы поставили на ноги пятерых, а после перешли туда, где под палящим солнцем лежала последняя, привалившись спиной к каменистой плашке на косогоре. Мужчины подвинули ее за хвост, а мы с мамой установили «собачью ногу» и закрепили путы. Корову мы подняли, но бедняжка так ослабела, что тут же рухнула. Перед следующей попыткой мы решили дать ей немного отдышаться. Присесть рядом мы не смогли: в пределах видимости не было ни травинки – только пыль. Обменявшись парой обрывочных фраз – на большее нас не хватило, – мы ждали на солнцепеке и жмурились от пыльного ветра.
Усталость! Усталость!
Ветер гнал по белому небу слабую вереницу легких облаков, изнуренных беспощадным зноем послеполуденного солнца. Усталость читалась и на тонком, изможденном заботами мамином лице, и в насупленных, запыленных отцовских чертах. Блэкшоу обессилел и сам это признал, утирая со щек смесь пота и пыли. Я тоже обессилела: от жары и напряжения у меня отказывали руки-ноги. Обессилело и несчастное животное, распластавшееся перед нами. Обессилела сама природа и будто бы даже завела погребальную песнь устами огненного ветра, который метался среди деревьев позади нас и бился об иссушенную, измученную жаждой землю. Обессилело все вокруг, кроме солнца. Оно, как можно было подумать, упивалось своей властью и, неутомимо-безжалостное, дерзко раскачивалось в небе, победно ухмыляясь при виде своих беспомощных жертв.
Усталость! Усталость!
Такова была жизнь – моя жизнь – моя карьера, моя блистательная карьера. Мне исполнилось пятнадцать лет… пятнадцать! Несколько быстротечных часов – и я стану такой же старой, как те, кто меня окружал. Стоя рядом, я смотрела, как они в изнеможении спускаются под гору жизни. Несомненно, в юные годы они задумывались и грезили о лучшей участи, даже познали ее вкус. Но не тут-то было. Вот она, их жизнь; вот она, их карьера. И моя, судя по всему, обещала быть такой же. Моя жизнь… моя карьера… моя блистательная карьера!
Усталость! Усталость!
А лето плясало. Лето – зверство, а жизнь – изуверство, твердила моя душа. Что за огромный, унылый, тяжелый утес – этот мир! Он изредка выдвигает вперед бесплодные узкие выступы, на которых дозволит нам зависнуть на год-другой, покуда не вытянет через ногти все наши силы, а потом сбросит во тьму и забвение, где, скорее всего, нам уготованы муки пострашнее этих.
Бедняжка-корова застонала. Подъем отнял у нее не только последние силы, но и несколько клочьев кожи размером с тарелку: на язвы страшно было смотреть.
Вытянуть из терпеливой коровы стон можно лишь ценой ее великих страданий. Я отвернулась и с нетерпеливой горячностью, присущей пятнадцатилетним, обратилась с вопросом к Богу: что Он хочет этим сказать? Мало того что страдания обрушиваются на людей, испытывая их готовность к переходу в лучший мир, так ведь страдают еще и несчастные безвинные животные: за что им такие муки?
– Давайте-ка еще разок попробуем, – сказал мой отец.
И мы сделали второй заход; сколько же, оказывается, веса в одной разнесчастной коровенке. С неимоверными усилиями мы вторично поставили ее на ноги и старательно придерживали, пока не убедились в ее устойчивости. Тогда мои родители взяли ее за хвост, а мы с Блэкшоу – за рога, препроводили к дому и накормили мешанкой из отрубей. Потом мы с мамой занялись домашними делами, а мужчины, расположившись на веранде, в течение часа курили, сплевывали и толковали о засухе, после чего пошли к соседям, которым тоже требовалось помочь со скотиной. Я развела в очаге огонь, и мы продолжили глажку, прерванную на несколько часов. В такую погоду браться за горячий утюг совсем не хотелось. Из-за ветра с пылью пришлось затворить все окна и двери. Мы вспотели, измучились и едва держались на подкашивающихся ногах.
Усталость! Усталость!
Лето – зверство, а жизнь – изуверство, твердила моя душа.
Засуха тянулась день за днем. Несколько раз налетал все тот же неистовый ветер, который приносил с пастбищ сухую траву и швырял под забор, туманил воздух пылью и вроде бы сулил дожди, но тут же улетал восвояси, забирая с собой немногочисленные, им же пригнанные тучки; так проходила неделя за неделей, и от горизонта до горизонта в жестоком, слепящем сверкании металлического неба не рождалось и капли дождя.
Усталость! Усталость!
Я здесь твердила одно и то же, но… мм… как бы поточней выразиться… это все от усталости – она и требовала повторений, ведь многократное повторение знакомых слов может, вероятно, чуть-чуть развеять их горечь!
Глава шестая. Мятеж
Как мы ни бились, поднимая наших залежавшихся коров, все они, за исключением пяти, протянули недолго; да и те пятеро вкупе с парой лошадей еле-еле выживали, хотя в их распоряжении была целая тысяча акров. Трава, считай, полностью выгорела: скотина пробавлялась только теплом да водой. Стоит ли говорить, что мы едва сводили концы с концами. Тем не менее при некоторой поддержке наших более удачливых родственников и за счет средств от продажи коровьих шкур и маминой домашней птицы мы умудрились расплатиться с епископом и не протянуть ноги.
К несчастью для нас, тогдашний подручный епископа оказался негодяем и сбежал. У моего отца сохранились квитанции, подтверждавшие своевременную выплату процентов по займу; однако мы, не имея финансовой возможности тягаться в суде с его преосвященством епископом, который, воспользовавшись некой лазейкой в законе, отказался признавать, что бывший церковный староста действовал как его агент, получили судебное предписание. В свете всех прочих злоключений нас это просто сломило: мы умоляли об отсрочке, но в ответ епископ направил к нам судебного пристава, и все наше имущество было описано для продажи. Пять коров, две лошади, молочный сепаратор, плуг, тележка, подвода, двуколка, даже кухонная утварь, книги, картины, мебель, отцовские наручные часы… Да что там говорить, даже кровати, подушки и одеяла. Нам оставили только одежду, в которой мы стояли во время этого грабежа, – так и канули все наши средства, подтвержденные квитанциями.