Лето осени вдруг уступило свой срок.
Для любви своей выбрала вовсе не пару —
Это тоже, судьба, твой жестокий урок.
Но ведь я ни о чем не мечтаю,
Ничего и не жду от него.
Лишь одно я наверное знаю:
Что любить я могу хоть кого!
Твердо решив, что имею право любить, кого пожелаю, хоть императора Наполеона, хоть противного К., от которого вечно пахнет то чесноком, то гнилыми зубами, а уж Андрея тем более, я клятвенно заверила себя, что больше с ним не встречусь! Ни за что! Никакие Машины приглашения меня не соблазнят! И в зал смотреть тоже не буду, чтобы ненароком не встретиться взглядом, когда он придет на спектакль с Павлой Леонтьевной в главной роли! Буду просто как кремень!
Что было бы, сдержи я свое слово?
К счастью (или несчастью?), я совершенно не умею держать данные клятвы.
Но как, скажи, можно вытерпеть, если знаешь, что тот, кто снится, от одного воспоминания о ком кружится голова, совсем рядом?
Я молила только об одном – не выглядеть влюбленной дурой. И очень старалась не быть таковой.
Ира вынесла свой категорический подростковый вердикт: Фаня влюбилась в буржуя и сама такой стала.
Чем это плохо, я не поняла, но в самом слове «влюбилась» звучало столько насмешливого презрения, что объяснять отношение Иры к моим чувствам не было необходимости. Однако отказываться от каких-то деликатесов (а ими тогда было все, кроме грубого хлеба), принесенных от буржуев, она и не думала, только пожимала плечами:
– Если у них есть, пусть делятся.
Чертова политика и ее последствия для любви. А также об эмансипации и папиросах для дам
Я влюбилась с первого взгляда, в Андрея трудно не влюбиться. Но полюбила его постепенно.
Странное сочетание, да? Попытаюсь объяснить.
Ниночка, помнишь, я говорила, что от влюбленности до любви так же далеко, как от меня до Комиссаржевской? Ты тогда еще долго смеялась из-за нелепости сравнения. Сравнение, может, и нелепое, зато верное.
Из меня могла получиться Комиссаржевская, а могла не получиться. Так и из влюбленности может вырасти любовь, а может сойти на нет.
Сначала мне безумно понравился сам Андрей, как я, столь экзальтированная и ненормальная девушка двадцати четырех лет, умудрилась не наделать глупостей, не понимаю. Скорее всего, это его заслуга, Андрей держал меня на расстоянии вытянутой руки от себя, пока не понял, что я уже не столь опасна.
Потом у меня была роль Маши в «Трех сестрах», и я упивалась своим страданием.
А потом вдруг поняла, что все время вижу его лицо, глаза, слышу голос, всех вокруг с ним сравниваю. Нет, конечно, не всех, только лучших. Как можно сравнивать с Андреем, например, К., если тот даже не круглый дурак, а продолговатый? Но, завидев стройную, подтянутую фигуру военного, фыркала: а у Андрея все равно лучше! Это «все равно лучше», словно детское заклинание, не отпускало. Если что-то оказывалось «не лучше», я мысленно объявляла его неважным.
Я подсчитала, сколько раз мы встречались с Андреем.
Получилось девять.
Девять раз. С тех пор прошло двадцать восемь лет, но я каждый тот день помню поминутно, каждую фразу смогла бы повторить, даже будучи разбуженной посреди ночи, каждый взгляд, поворот головы, смех, нахмуренные брови – все помню, словно это было сегодня.
Пройдет еще двадцать восемь лет, два раза по двадцать восемь, три раза… сколько бы я ни прожила, всегда буду это помнить. Кто-то из великих французов сказал, что настоящая любовь встречается только раз в жизни у одного из миллиона живущих на Земле. Про миллион не знаю, но что однажды, подтверждаю. Любить дважды невозможно, разве может встретиться второй Андрей?
Ниночка, я не буду описывать его, если ты была по уши влюблена, то знаешь, что ничто не важно, когда он рядом. Красив? Да, конечно, но бывают и красивей. Умен? Бывают умней. Обаятелен, блестящий офицер, смел (награды-то боевые), честен, принципиален… Могу перечислять еще долго. Да, все не в высшей степени, иначе получился бы идеал, а влюбиться в идеал невозможно. Это все равно, что втюриться в атлантов Зимнего дворца в Петербурге или Александра Македонского заочно по фреске.
Есть ли недостатки? Конечно. Немного сноб, иногда резок, не всегда сдержан, любит командовать, любит, чтобы было по его воле, не терпит возражений… Пожалуй, еще слишком большой аккуратист (есть люди, у которых руки никогда не пачкаются, волосы не растрепываются, подметки не стаптываются, а пыль на обувь просто не садится – Андрей из таких) и педант.
Но когда все вместе – получается Андрей, и этим все сказано.
Я прощала резкость и снобизм, готова подчиниться и даже не возражать (это я-то!). Но у меня не получалось, никак не получалось.
Ты меня знаешь, лучший способ заставить не согласиться – это потребовать согласия.
Андрей не требовал, но я все равно возражала. Стоило оказаться с ним рядом, как во мне просыпался дух противоречия. Уже с третьей встречи, придя к выводу, что надеяться не на что, я почти стала сама собой, то есть превратилась в настоящую язву, сыплющую замечаниями по поводу и без него. Сущее наказание, как меня иногда называла добрейшая Павла Леонтьевна.
Кстати, фраза «Красота – страшная сила» из фильма «Весна», ставшая расхожей, родилась именно тогда. Я стояла перед большим зеркалом в прихожей на Екатерининской и скептически разглядывала свое отражение. Оно не радовало. Высокая тощая фигура (да, я была тощей от недоедания!), крупный еврейский нос, волосы с рыжиной, глаза, конечно, большие и выразительные, но должно же быть у женщины что-то, кроме глаз! Лично я ничего другого не видела.
Была у меня такая привычка – когда никто не видит, кривляться. Конечно, с возрастом корчить рожи или показывать язык перестала, но вот те самые кокетливые ужимки, которые есть у Маргариты Львовны в «Весне», имели место быть и в Машиной прихожей.
Изучив свою несуразную фигуру и в очередной раз не найдя ничего привлекательного, я вдруг объявила сама себе, что – красота страшная сила. Снова окинула отражение взглядом и со вздохом добавила:
– И чем страшней, тем сильней.
От двери послышался смех. Я готова сквозь землю провалиться – Андрей, похоже, наблюдал за мной все это время.
Оказалось, что он искал меня, чтобы пригласить танцевать!
Матвей достал граммофон и поставил пластинку.
Танцевать с мужчиной своей мечты после того, как он застал тебя кривляющейся перед зеркалом… Мне бы сквозь пол провалиться и вообще исчезнуть, но, поняв, что теперь уж все окончательно потеряно, я вдруг тряхнула своими полурыжими волосами и согласилась.
Ниночка, ты на мои ошибки в тексте не обращай внимания, ты меня знаешь – если я что-то делаю, то о правилах забываю. Пишу так же – если увлеклась, то грамматика существовать перестает. А с разного рода запятыми я никогда не дружила.
Написанная фраза становится либо безликой, либо настолько многоликой, что от тембра голоса, которым будет прочитана, может измениться смысл. Писать, как Чехов, чтобы можно прочесть на тысячу ладов и с изумлением понять, что все они верны, я не умею. А то, что пишу, – коряво, все не так, все не то. Хочется переписать, поправить, потому повторяюсь, язык тяжелый, полный каких-то предлогов, междометий и прочей чепухи.
Два человека умели писать без единого лишнего слова – Пушкин стихи и Чехов прозу. Я их все время читаю не только для наслаждения, но и ради сознания собственной бездарности. Очень советовала бы всем.
Опять отвлеклась.
Я пошла танцевать. Я и вальс – нечто несовместимое? А вот и нет!
Когда-то я заикалась, запиналась на гласных. Когда отец меня высмеял, нашла человека, который позанимался со мной. Для всех заик первый совет: пойте и говорите нараспев. Это известно без меня.
Так же музыка, она помогает движению. Павла Леонтьевна научила: чтобы не быть угловатой, раскрепостить свое тело, обрести пластику движений – двигайся под музыку. Не только танцуй, но и все остальное делай либо под звучащий граммофон, либо напевая себе.
Меня музыка действительно раскрепощала, я забывала о собственной неуклюжести, нескладности, забывала, что я шлимазл. Внутри словно отпускалась какая-то пружина, какие-то тиски, становилось легко и свободно. Так я танцевала и с Андреем, музыка облегчила общение. Места в гостиной даже с отодвинутой в стороны мебелью немного, но это не мешало.
У Андрея рука на перевязи, потому он держал меня только правой рукой за талию, но как вел! Да меня и вести не требовалось – порхала, как бабочка над цветком. Я весила тогда много меньше, потому паркет не прогибался и слоновьего топота тоже не было.
Мы менялись парами, Матвей тоже танцевал прекрасно, как и Маша. Мне было обидно, когда рука Андрея так же, как и меня, крепко поддерживала Машу. Я давно устала и чувствовала, что кружится голова, недоедание сказывалось. Очень боялась упасть в обморок. Маша заметила и, выручая меня, объявила, что пора отдохнуть.
После импровизированных танцев разговор как-то сам собой перешел на актерские штучки. Не помню, что именно мы говорили, но хорошо помню, как выполняли обычный этюд – произносили одну и ту же фразу на разные лады, кто больше. Конечно, выигрывала я, чувствуя себя при этом маститой актрисой рядом с неумелыми детьми. Демонстрировала все почти снисходительно. Смеялись много.
Хорошо помню, как «объяснялась в любви» Матвею – то дурашливо, то кокетливо, то патетически, то страдальчески прикусив нижнюю губу, то со слезами на глазах… Когда я своим низким голосом, почти басом проникновенно произнесла очередное «я вас люблю», глядя Матвею в глаза взором голодного удава, Андрей вдруг поинтересовался:
– А меня?
Горжусь собой, в тот момент не растерялась и, одарив таким же взглядом, произнесла «и вас… безумно…», чем смутила даже князя Горчакова. Он хмыкнул себе в усы: «Буду знать, что у вас все игра…».
Вот уж чего я вовсе не желала, так подобного результата. С другой стороны, неплохо, теперь можно не бояться собственного смущения, его тоже воспримут как игру.