— Я на ланч схожу.
С едой в руках я поднимаюсь на второй этаж и стучу в кабинет Тейда. Сейчас он бархатным голосом позволит мне войти. Джимпе, еще одна санитарка (санитаров-уборщиков у нас столько, что больница должна блестеть и шипеть), поворачивается ко мне с дружелюбной понимающей улыбкой, подчеркивающей ее высокие скулы. На улыбку я не отвечаю: эта Джимпе знать меня не знает.
Я пытаюсь справиться с нервами и снова легонько стучу в дверь.
— Войдите.
В кабинет я захожу не как медсестра — я несу контейнер с рисом и овощами. Видимо, аромат долетает до Тейда мгновенно.
— Чем заслужил такую честь?
— Ты так редко ходишь на ланч… Вот я и решила принести ланч тебе.
Тейд забирает у меня контейнер, заглядывает внутрь и глубоко вдыхает.
— Сама приготовила? Пахнет восхитительно!
— Вот, возьми. — Я вручаю Тейду вилку, и он принимается за еду. Он жмурится и вздыхает, потом открывает глаза и улыбается мне.
— Кореде, так вкусно… Боже… Кому-то достанется замечательная жена.
Боюсь, моя широкая улыбка ни одно фото не украсила бы. Я аж в пятках ее чувствую!
— Доем чуть позже, — объявляет Тейд. — Мне нужно отчет закончить.
Я поднимаюсь с краешка стола, на который присела, и говорю, что позднее вернусь за контейнером.
— Кореде, спасибо огромное! Ты просто чудо.
В приемном покое сидит женщина и качает плачущего младенца, пытаясь успокоить. Только младенец не успокаивается. Его плач раздражает других пациентов. Меня он тоже раздражает. Я направляюсь к ней с погремушкой — вдруг малыш отвлечется? — когда открывается входная дверь…
Заходит Айюла. Все дружно поворачивают к ней головы и замирают в таком положении. Замираю и я, стараясь понять, в чем дело. Ощущение такое, будто Айюла принесла с собой солнце. Она в ярко-желтом платье-рубашке, совершенно не скрывающем пышность ее груди. На ногах — зеленые босоножки на каблуке, компенсирующие невысокий рост, в руках — белый клатч, в который запросто влезет девятидюймовый нож.
Лучезарно улыбаясь, Айюла направляется ко мне.
— Черт возьми! — бормочет какой-то мужчина
— Айюла, что ты здесь делаешь? — сдавленно спрашиваю я.
— Пришло время ланча!
— И что?
Айюла уплывает прочь, не ответив на мой вопрос, и направляется к сестринскому посту. Взгляды медсестер прикованы к ней, и Айюла улыбается самой очаровательной из своих улыбок.
— Вы подруги моей сестры?
Девушки беззвучно открывают и закрывают рты.
— Вы сестра Кореде? — тонким голоском спрашивает Йинка. Я вижу, как она сравнивает Айюлину внешность и мою, пытаясь нащупать связь. Сходство есть: у нас одинаковые рты, одинаковые глаза, но Айюла выглядит как кукла «Братц», а я — как кукла вуду. Йинка с носиком-пуговкой и пухлыми губками, пожалуй, самая красивая из работников больницы Святого Петра, рядом с Айюлой кажется незаметной тенью. Айюла это тоже понимает: она расправила плечи и накручивает на палец волосы, избалованные дорогим уходом.
— Какие у вас духи? — любопытствует Бунми. — Пахнут совсем как… совсем как…
Айюла наклоняется вперед, что-то шепчет Бунми на ухо, потом выпрямляется.
— Пусть это останется нашей маленькой тайной! — просит Айюла, подмигивая. У непробиваемо бесстрастной Бунми загораются глаза. Все, с меня хватит! Я направляюсь к посту. В этот самый момент слышится голос Тейда, и у меня пульс подскакивает. Я хватаю Айюлу за руку и тащу к двери.
— Эй!
— Тебе пора идти!
— Что?! Но почему? Почему ты так…
— В чем здесь де… — Тейд осекается, и у меня стынет кровь. Айюла вырывается из моих объятий, но все равно поздно. Взгляд Тейда устремляется к Айюле, глаза лезут из орбит. Тейд поправляет халат. — В чем здесь дело? — снова спрашивает он неожиданно сиплым голосом.
— Я сестра Кореде, — объявляет Айюла.
Тейд бросает взгляд на меня, потом снова поворачивается к Айюле.
— Не знал, что у тебя есть сестра. — Тейд обращается ко мне, а сам глаз с нее не сводит.
Айюла надувает губки.
— Думаю, она меня стыдится.
На губах у Тейда расцветает добрая улыбка.
— Конечно же нет! Кто стыдился бы такой сестры? Простите, я не расслышал ваше имя.
— Айюла. — Она протягивает ему руку, как королева — подданному.
Он берет ее руку и осторожно пожимает.
— А я Тейд.
Школа
Мне сложно назвать точное время, когда я поняла, что Айюла красавица, а я… нет. Зато я знаю, что о своем несовершенстве мне стало известно задолго до этого.
В средней школе порой царит жестокость. Мальчишки составляют списки девчонок с фигурами-восьмерками — как бутылка кока-колы, и с фигурами-единицами — как палка. Они рисуют девчонок, шаржируя их достоинства и недостатки, и пришпиливают рисунки на информационный стенд — вешают всем на обозрение, по крайней мере, до тех пор, пока учителя не сорвут. От срывания на кнопках остаются клочки бумаги, словно в насмешку.
Меня рисовали с губами, как у гориллы, и с глазами, перекашивавшими все лицо. Я твердила себе, что мальчишки — безмозглые сопляки. Поэтому неважно, что я им не нравлюсь; неважно, что некоторые таки пристают, уверенные, что в отсутствие внимания я с радостью соглашусь на все. Я сторонилась их всех. Я смеялась над девчонками, сохнувшими по парням, осуждала их за поцелуи и при любой возможности выказывала им свое презрение. Я была выше этого.
Ну кому я лапшу на уши вешала?
За два года я закалилась и была готова защищать сестру. Я твердо верила, что ее ждет такое же отношение, что меня, а то и хуже. Что после каждого учебного дня Айюла будет прибегать ко мне в слезах, а я — обнимать ее и успокаивать. Что мы будем против всех.
По слухам, в первый же день Айюлу позвал на свидание шестнадцатилетний старшеклассник. Такого прежде не случалось. Старшеклассники не интересуются девчонками помладше, а если уж вдруг интересуются, то почти всегда втайне. Айюла сказала «нет», но к чему идет, я поняла. Четко и ясно.
Пятно
— Я только хотела пойти с тобой на ланч.
— Нет, ты хотела увидеть, где я работаю.
— Что тут плохого, Кореде?! — восклицает мама. — Ты уже год в той больнице работаешь, а твоя сестра в глаза ее не видела! — Это ужасает маму, как и прочая несправедливость, выпадающая на долю Айюлы.
Домработница приносит с кухни суп и ставит на стол. Айюла тотчас наклоняется вперед и наполняет свою тарелку. Не успеваем мы с мамой налить себе, а Айюла уже развернула амалу[12] и макнула ее в суп.
За прямоугольным столом мы сидим на обычных местах — мы с мамой слева, Айюла справа. Во главе стола раньше тоже стоял стул, но я спалила его на костре за нашими воротами. Мы не говорим об этом. Мы не говорим о нем.
— Сегодня звонила ваша тетя Тайво, — объявляет мама.
— Ой, правда?
— Правда. Говорит, ей хотелось бы побольше общаться с вами обеими. — Мама делает паузу, ожидая реакции от нас с Айюлой.
— Пожалуйста, передай мне шпинат, — прошу я.
Мама протягивает мне блюдо с тушеным шпинатом и резко меняет тему, сообразив, что предыдущая ни у кого интереса не вызывает.
— Айюла сказала, что у тебя на работе есть симпатичный доктор.
Блюдо падает на стол, шпинат расплескивается — мутная темно-зеленая масса быстро впитывается в цветастую скатерть.
— Кореде!
Я промокаю пятно тряпкой, но маму едва слышу: слишком много тревожных мыслей. Почувствовав пристальный взгляд Айюлы, я пытаюсь успокоиться. Домработница спешно замывает пятно, но от воды оно только расплывается.
Дом
Я смотрю на картину, висящую над пианино, на котором никто не играет.
Он заказал ее после того, как сбыл автосалону партию восстановленных машин под видом новых, — картину с изображением дома, построенного благодаря его сомнительным сделкам. Ну зачем вешать изображение дома, в котором живешь, в этом самом доме?
Малышкой я частенько стояла перед картиной и мечтала попасть в тот дом. Я представляла, как наши альтер-эго живут за акварельными стенами. Я представляла, что за зеленой лужайкой, белыми колоннами и тяжелой дубовой дверью царят любовь и веселье.
Художник пририсовал собаку, лающую на дерево, будто знал, что прежде у нас был щенок. Милый, с мягкой коричневой шерсткой, он имел глупость нассать у него в кабинете. Больше мы щенка не видели. Художник об этом знать не мог, собаку он изобразил, и, клянусь, порой я слышу ее лай.
Нашему дому не сравниться с нарисованной мечтой. На картине вечная розовая заря, листья на деревьях никогда не вянут, сад обсажен кустарником с невероятными желтыми и пурпурными цветами. На картине наружные стены всегда белоснежные, а в реальности мы не смогли их перекрасить, и они пожелтели.
После его смерти я продала все купленные им картины. Невелика потеря! Я и дом продала бы, если бы могла. Но наш большой, в южном стиле дом он построил с нуля, то есть не надо было ни выплачивать ссуду, ни вносить арендную плату. Тем паче желающих купить дом такого размера не нашлось, ведь документы на участок, на котором он стоит, вызывают немало вопросов. Поэтому вместо переезда в квартиру поменьше мы старательно выкраивали деньги на ремонт нашего огромного, с богатой историей дома.
Направляясь из своей комнаты на кухню, я снова смотрю на картину. Людей на ней нет, и это хорошо. Хотя, если приглядеться, в одном из окон виден женский силуэт.
— Твоя сестренка просто хочет быть рядом с тобой. Ты ее лучшая подруга.
Мама… Она подходит и тоже останавливается перед картиной. Мама до сих пор считает Айюлу ребенком, а не женщиной, которой редко говорят «нет».
— Что плохого в том, если время от времени она станет заглядывать к тебе на работу?
— Мам, у нас больница, а не прогулочный дворик.
— Это мы слышали. Ты слишком часто рассматриваешь эту картину, — сетует она, меняя тему. Я перевожу взгляд на пианино.
Пианино нам тоже следовало продать. Я веду пальцем по крышке — в пыли остается дорожка. Мама со вздохом уходит прочь. Она знает: я не успокоюсь, пока на пианино не останется ни пылинки. Я направляюсь в чулан за салфетками и тряпками. Стереть бы ими все воспоминания!