ерта, Моцарта, Шопена или читала вслух из Шекспира, Шелли, Китса или Бернса.
Эти часы были полны для нас очарования. Мама в основном читала стихи наизусть, и я, подражая ей, однажды на школьном празднике в шестилетнем возрасте наэлектризовала аудиторию, продекламировав Уильяма Литла «Антоний Клеопатре»:
Я умираю, Египет, умираю!
Стремительно отливает алый поток жизни.
В другой раз, когда учительница потребовала, чтобы каждый ученик написал историю своей жизни, мой рассказ строился приблизительно таким образом:
«Когда мне было пять лет, у нас был домик на Двадцать третьей улице. Так как нам не удалось заплатить квартирную плату, мы не смогли оставаться там и переехали на Семнадцатую улицу, а вскоре, поскольку денег было мало, хозяин нам отказал, так что нам пришлось перебраться на Двадцать вторую улицу, где нам не дали спокойно жить, и мы переехали на Десятую».
Рассказ протекал подобным образом с несметным количеством переездов. Когда я встала и прочла это в школе, учительница ужасно рассердилась. Она решила, что я хочу поиздеваться, и отправила меня к директору, который послал за моей матерью. Когда моя бедная мама прочла сочинение, она разразилась слезами и поклялась, что все это чистая правда. Таков был наш кочевой быт.
Надеюсь, что школы изменились со времени моего детства. Мои воспоминания об обучении в общедоступных школах изобилуют проявлениями грубого непонимания детей. Я отчетливо помню свои страдания, когда пыталась сидеть прямо на жесткой скамье, с пустым желудком и холодными ногами в мокрых башмаках. Учительница казалась мне каким-то бесчеловечным чудовищем, призванным мучить нас. Но дети никогда не расскажут о своих мучениях.
Не могу припомнить, чтобы страдала от своей бедности дома, где мы воспринимали ее как нечто само собой разумеющееся, страдала я только в школе. Для гордого и чувствительного ребенка система общедоступных школ, как ее помню, была столь же унизительной, как каторжная тюрьма. Я всегда восставала против нее.
Когда мне было лет шесть, мама однажды, придя домой, обнаружила, что я собрала полдюжины соседских детей, таких маленьких, что они еще не умели ходить, усадила их перед собой на пол и учила размахивать руками. Она спросила, чем мы занимаемся, и я объяснила ей, что это моя школа танца. Ее это позабавило, и, сев за фортепьяно, она принялась аккомпанировать мне. Школа продолжала действовать и стала весьма популярной. Позже маленькие соседские девочки продолжали приходить, и их родители понемногу платили мне за обучение. Это было началом того, что впоследствии оказалось весьма прибыльным занятием.
Когда мне исполнилось десять лет, классы стали очень большими, и я заявила маме, что мне бесполезно ходить в школу – это пустая трата времени, в то время как я могла бы зарабатывать деньги, что считала наиболее важным делом.
Я стала высоко зачесывать волосы и заявила, будто мне шестнадцать лет. Так как я была довольно высокой для своих лет, все мне верили. Моя сестра Элизабет, воспитывавшаяся у нашей бабушки, позже переехала к нам и стала тоже преподавать в этих классах. Наши занятия пользовались спросом, и мы преподавали во многих домах состоятельных жителей Сан-Франциско.
Глава 2
Поскольку моя мать развелась с отцом, когда я еще была грудным младенцем, я никогда его не видела и как-то спросила одну из тетушек, был ли у меня когда-нибудь отец. Она ответила: «Твой отец был дьяволом, разрушившим жизнь твоей матери». После этого я всегда представляла его себе дьяволом с рогами и хвостом, каким его изображают в книжках, и, когда другие дети в школе рассказывали о своих отцах, я хранила молчание.
Когда мне было семь лет, мы жили в двух пустых комнатах на третьем этаже. Однажды я услыхала звонок у парадной двери и, выйдя в вестибюль, увидела привлекательного господина в высокой шляпе, который спросил:
– Не можешь ли ты мне показать квартиру миссис Дункан?
– Я младшая дочь миссис Дункан, – сказала я.
– Так это моя маленькая принцесса Мопс? – спросил странный господин. (Так он называл меня, когда я была совсем крошкой.)
Он внезапно прижал меня к себе и принялся покрывать мое лицо слезами и поцелуями. Я была чрезвычайно изумлена подобными поступками и спросила у него, кто он. И в ответ услыхала:
– Я твой отец.
Меня обрадовало подобное известие, и я поспешила в комнату, чтобы поделиться новостью с домашними.
– Там человек, который говорит, будто он мой отец.
Мама побледнела, вид у нее был взволнованный. Она встала и, выйдя в соседнюю комнату, заперла за собой дверь. Один из братьев спрятался под кровать, другой залез в буфет, а с сестрой произошел истерический припадок.
– Скажи ему, пусть уходит, скажи ему, пусть уходит! – кричала она.
Я сильно удивилась, но, будучи девочкой вежливой, вернулась в вестибюль и сказала:
– Все нездоровы и не могут вас сегодня принять.
При этих словах незнакомец взял меня за руку и попросил прогуляться с ним.
Мы спустились по лестнице и вышли на улицу. Я семенила рядом с ним, пребывая в состоянии зачарованного замешательства при мысли, что этот красивый господин – мой отец и у него нет ни рогов, ни хвоста, каким я его всегда представляла.
Он привел меня в кафе и накормил до отвала мороженым и пирожными. Я вернулась домой взволнованная, но нашла своих домашних в состоянии глубокого уныния.
– Он совершенно очаровательный человек, придет завтра и снова угостит меня мороженым, – заявила я им.
Но мои родные отказались встречаться с ним, и какое-то время спустя он вернулся к своей новой семье в Лос-Анджелес. После этого я не видела своего отца несколько лет, затем он снова объявился. На этот раз мать смягчилась и согласилась встретиться с ним, а он подарил нам прекрасный дом с большими комнатами для танцев, теннисным кортом, амбаром и ветряной мельницей. Он смог это сделать, потому что нажил свое четвертое состояние. Он уже трижды наживал состояния и терял все. Это четвертое состояние тоже со временем растаяло, а вместе с ним испарилось дом и все прочее. Но несколько лет мы прожили в нем, и он послужил нам спокойной гаванью между двумя штормовыми путешествиями. До крушения я время от времени видела отца, постепенно узнала, что он поэт, и научилась отдавать ему должное. Среди его стихотворений было одно, которое в какой-то мере явилось пророческим предсказанием моей творческой судьбы.
Я рассказываю кое-что из истории моего отца, потому что эти ранние впечатления наложили огромный отпечаток на мою дальнейшую жизнь. С одной стороны, я питала воображение сентиментальными романами, в то время как с другой – перед моими глазами был практический пример семейной жизни. Все мое детство, казалось, прошло под черной тенью этого таинственного отца, о котором никто никогда не говорил, а ужасное слово «развод» запечатлелось на чувствительной пластинке моей памяти. Поскольку я не могла ни к кому обратиться за объяснением подобных вещей, попыталась обдумать их сама. Большинство прочитанных мною романов заканчивалось браком и тем благословенным состоянием, о котором больше не было оснований писать. Но в некоторых из этих книг, особенно в «Адаме Биде» Джорджа Элиота, речь шла о девушке, которая не вышла замуж, о нежеланном ребенке и об ужасном бесчестье, обрушившемся на голову несчастной матери. Меня потрясла несправедливость подобного положения вещей для женщины, и, сопоставив это с историей моих отца и матери, я раз и навсегда решила посвятить свою жизнь борьбе против брака за эмансипацию женщин и за право иметь ребенка или нескольких детей по собственному желанию, стала защищать их права и достоинство. Подобные идеи у небольшой двенадцатилетней девочки могут показаться странными, но жизненные обстоятельства сделали меня не по годам развитой. Я ознакомилась с брачным законодательством и с возмущением узнала о рабском положении женщин. Я стала пристально всматриваться в лица замужних женщин, подруг моей матери, и почувствовала, что на каждой из них лежит печать зеленоглазого чудовища и клеймо рабыни. И тогда я поклялась, что никогда не унижусь до подобного положения. И эту клятву я всегда выполняла, даже когда столкнулась с отчуждением матери и непониманием всего мира. Одно из положительных деяний советского правительства – упразднение брака. У них два человека расписываются в книге, и под подписью значится: «Эта подпись не возлагает никакой ответственности ни на одну из сторон и может быть аннулирована по желанию каждой из них». Подобный брак – единственное соглашение, на которое может пойти свободомыслящая женщина, и единственная форма брака, под которой я когда-либо подписывалась.
Сейчас, полагаю, мои идеи в большей или меньшей степени разделяет любая женщина, наделенная свободным духом, но двадцать лет назад мой отказ выходить замуж и личный пример, доказывающий право женщины рожать детей вне брака, вызвал полное непонимание. Многое изменилось, и в наших умах произошла столь значительная революция, что сегодня, думаю, каждая интеллигентная женщина согласится со мной, что этическая сторона брачного кодекса совершенно для нее неприемлема. И если, невзирая на все сказанное, интеллигентные женщины продолжают выходить замуж, это происходит потому, что им не хватает мужества отстаивать свои убеждения, и если вы прочтете список разводов за последние десять лет, то поймете, что я говорю правду. Многие женщины, перед которыми я проповедовала доктрину свободы, слабо возражали: «Но кто же тогда станет содержать детей?» По-моему, если брачная церемония необходима как своего рода защита, призванная обеспечить поддержку детей по принуждению, значит, вы выходите замуж за человека, который, как вы подозреваете, при определенных условиях откажется обеспечивать своих детей, а это довольно низкое предположение. Значит, вы выходите замуж за мужчину, которого заранее подозреваете в непорядочности. Но я не такого невысокого мнения о мужчинах, чтобы полагать, будто большинство из них столь низкие человеческие экземпляры.