Я часто вспоминала об этом путешествии на скотопромышленном судне во время своих поездок в роскошных каютах огромных лайнеров, и воспоминания о нашей неудержимой веселости и испытанном восторге наводили на мысль, не приводит ли пребывание в постоянной атмосфере роскоши в конце концов к неврастении. Питались мы исключительно соленой говядиной и чаем, напоминавшим по вкусу солому. Койки были жесткими, каюты маленькими, а стол скудным, но, тем не менее, мы чувствовали себя очень счастливыми во время этой двухнедельной поездки в Гулль. Нам было стыдно ехать на подобном судне под своим именем, поэтому мы записались под фамилией нашей бабушки по матери О’Горман. Я назвалась Мэгги О’Горман.
Первый помощник капитана, с которым я часто проводила лунные вечера на капитанском мостике, был ирландцем. Он часто говорил мне: «Будьте уверены, Мэгги О’Горман, я стал бы вам хорошим мужем, если бы вы предоставили мне такую возможность». А иногда вечерами капитан, славный человек, доставал бутылку виски и делал нам горячий пунш. В целом это было очень счастливое время, несмотря на все неудобства, и только мычание и стоны животных, доносившиеся из трюма, приводили нас в уныние. Интересно, неужели и теперь скот перевозят столь же варварским способом?
Однажды майским утром О’Горманы высадились в Гулле, сели на поезд, и несколько часов спустя в Лондон прибыли Дунканы. Насколько я помню, по объявлению в «Таймс» мы нашли квартиру неподалеку от Марбл-Арч. Первые дни пребывания в Лондоне прошли в разъездах по городу в дешевых омнибусах, и мы пребывали в состоянии полного экстаза; изумляясь и восхищаясь всем увиденным, мы совершенно забыли о том, как ограниченны наши средства. Мы осматривали достопримечательности, проводя часы в Вестминстерском аббатстве, Британском музее, Южном Кенсингтонском музее, Тауэре, посещая Кью-Гарденз, Ричмонд-парк и Хэмптон-Корт, и возвращались домой взволнованными и усталыми – в общем, вели себя как туристы, которым отец присылает деньги из Америки.
И только по прошествии нескольких недель мы пробудились от наших туристических грез, разбуженные разгневанной хозяйкой, требующей оплатить счет.
И когда однажды мы вернулись из Национальной галереи, где слушали интереснейшую лекцию о «Венере и Адонисе» Корреджо, оказались перед захлопнутой дверью, причем все наши скудные пожитки остались внутри. Проверив свои карманы, мы обнаружили, что у всех нас осталось около шести шиллингов. Мы направились к Марбл-Арч и Кенсингтон-Гарденз, где присели на скамейку, чтобы обсудить, что нам предпринять.
Глава 7
Если бы нам представилась возможность увидеть собственную жизнь, заснятую на кинопленку, разве мы не изумились бы и не воскликнули бы: «Конечно же ничего подобного не могло с нами произойти»? И те четыре человека, которых я помню бредущими по улицам Лондона, могли с таким же успехом существовать в воображении Диккенса, и теперь я почти не верю в реальность их существования. То, что мы, молодежь, сохраняли свою веселость, невзирая на ряд обрушившихся на нас несчастий, неудивительно, но то, что моя бедная мать, уже немолодая и пережившая так много бед и лишений, могла рассматривать их как вполне естественный порядок вещей, кажется мне теперь совершенно невероятным.
Мы брели по улицам Лондона, не имея ни денег, ни друзей и никаких возможностей найти крышу на ночь. Мы попытались зайти в два-три отеля, но там твердо настаивали на том, чтобы мы заплатили вперед, так как у нас не было багажа. Владелицы меблированных комнат проявили такое же бессердечие. В конце концов мы опустились до скамейки в Грин-парке, но даже там перед нами появился огромный полицейский и велел нам убираться.
Подобное продолжалось три дня и три ночи. Мы питались дешевыми булочками, и все же наша жизненная сила была столь велика, что целые дни мы проводили в Британском музее. Помню, как я читала в английском переводе «Путешествие в Афины» Винкельмана[8], и, совершенно позабыв о нашем странном положении, я разрыдалась, но не над нашими бедами; я оплакивала трагическую гибель Винкельмана, вернувшегося из путешествия, полного открытий.
Но на рассвете четвертого дня я решила, что необходимо что-то предпринять. Убедив мать, Реймонда и Элизабет молча следовать за мной, я вошла в один из лучших лондонских отелей. Полусонному ночному швейцару заявила, будто мы только что приехали ночным поездом, а наш багаж должен прибыть из Ливерпуля, и попросила предоставить нам комнаты и подать в номер завтрак: кофе, гречневые пироги и прочие американские деликатесы.
Весь день мы проспали в роскошных постелях, а я время от времени звонила вниз портье и горько сожалела по поводу того, что наш багаж еще не прибыл.
– Мы не можем выйти не переодевшись, – сетовала я, и вечером мы обедали тоже в своих комнатах.
На рассвете следующего дня, сочтя, что наша уловка достигла своего предела, мы вышли точно так же, как вошли, но на этот раз не разбудив ночного швейцара!
Мы очутились на улице с новыми силами, готовые опять оказаться лицом к лицу с миром. В то утро мы отправились на прогулку в Челси, и, пока сидели на кладбище у старой церкви, я обратила внимание на газету, валяющуюся на дорожке. Подняв ее и пробегая глазами, я наткнулась на заметку, где сообщалось, что некая дама, в доме которой я танцевала в Нью-Йорке, наняла особняк на Гросвенор-сквер и устраивает большие приемы. И меня вдруг осенило.
– Подождите меня здесь, – сказала я родным.
Я одна добралась до Гросвенор-сквер как раз к ленчу и застала даму дома. Она приняла меня очень доброжелательно, и я сообщила ей, что приехала в Лондон и танцую в гостиных.
– Это как раз то, что мне нужно для званого обеда, который я даю в пятницу вечером, – заметила она. – Не могли бы вы выступить со своими интерпретациями после обеда?
Я согласилась и деликатно намекнула, что необходим небольшой аванс, чтобы закрепить ангажемент. Она была в высшей степени любезна и тотчас же выписала чек на десять фунтов, с которым я помчалась обратно на кладбище в Челси, где застала Реймонда рассуждающим по поводу платоновской идеи о душе.
– Я буду танцевать в пятницу вечером в доме миссис Х. на Гросвенор-сквер; возможно, там будет принц Уэльский; мы разбогатели! – И я показала им чек.
Тогда Реймонд сказал:
– Мы должны найти студию и заплатить из этих денег за месяц вперед, чтобы никогда больше не подвергаться оскорблениям со стороны этих низких пошлых хозяек меблированных комнат.
Мы пустились на поиски, нашли маленькую студию неподалеку от Кингз-роуд в Челси и этой ночью уже спали там. Кроватей не было, мы спали на полу и ощущали, что снова живем как настоящие художники. Мы согласились с Реймондом, что никогда больше не поселимся в этих буржуазных меблированных комнатах. На оставшиеся после уплаты за студию деньги мы купили немного консервов, запасая провизию на будущее, а еще я купила в «Либертиз»[9] несколько ярдов вуали, в которой и появилась в пятницу на вечере у миссис Х. Я исполнила «Нарцисса» Невина, где изображала хрупкого юношу (я тогда была очень худенькой), влюбившегося в свое отражение в воде. Я также танцевала «Офелию» Невина и слышала, как зрители перешептывались: «Откуда у этого ребенка такое трагическое выражение?» В завершение вечера я исполнила «Весеннюю песню» Мендельсона.
Мать аккомпанировала мне, Элизабет прочла несколько стихотворений Теокрита в переводе Эндрю Ланга[10], а Реймонд выступил с коротким докладом по поводу танца и возможностей его влияния на будущее человечества. Это было несколько выше понимания нашей откормленной публики, но, тем не менее, имело большой успех, и хозяйка осталась довольна.
Здесь собралось типичное для англичан хорошо воспитанное общество, где никто не обратил внимания на то, что я танцевала с обнаженными ногами, в сандалиях и прозрачной вуали, в то время как подобное появление несколько лет спустя в Германии произвело переполох. Но англичане настолько вежливые люди, что ни один из них не подумал сделать замечаний по поводу моего костюма, но – увы! – не отметили они и оригинальности моего танца. Все говорили: «как мило», «восхитительно», «большое вам спасибо» или что-либо в том же роде, и это все.
Но после этого вечера я стала получать множество предложений выступить в известных домах. Сегодня я танцевала перед членами королевской семьи или в саду леди Лаудер, а назавтра мне было нечего есть, так как иногда мне платили, чаще – нет. Хозяйки предпочитали говорить: «Вы будете танцевать перед герцогиней такой-то и графиней такой-то, и вас увидит так много выдающихся людей, что вы сделаете себе имя в Лондоне».
Помню, как однажды танцевала в течение четырех часов на благотворительном спектакле, а в качестве награды одна титулованная дама налила мне чай и собственноручно подала клубнику, но я так плохо себя чувствовала от недоедания последних дней, что от клубники и густых сливок мне стало еще хуже. Тогда же другая дама продемонстрировала большой кошель, наполненный золотыми соверенами, и сказала:
– Только взгляните на кучу денег, которую вы заработали для нашего приюта для слепых девушек!
Мы с мамой были слишком деликатны, чтобы сказать этим людям, как они неслыханно жестоки. Мы отказывали себе в нормальной еде, чтобы сохранить деньги на одежду и выглядеть хорошо одетыми и процветающими.
Мы купили для студии несколько легких кроватей и взяли напрокат пианино, но большую часть времени проводили в Британском музее, где Реймонд делал эскизы всех греческих ваз и барельефов, а я пыталась выразить их в соответствии с той музыкой, которая, как мне казалось, находилась в гармонии с ритмом ног, дионисийской постановкой головы и откинутым жезлом Вакха. По многу часов каждый день мы проводили и в библиотеке Британского музея, а завтракали в буфете дешевыми булочками и cafe au lait