Кэтлин Шаер, учившую меня в шестом классе, я просто обожал. Как и многие другие педагоги ее поколения, она не выходила замуж, целиком посвятив свою жизнь ученикам. Кэтлин Шаер и ее кузина, которая сделала для себя такой же выбор, дожили почти до девяноста лет. Будучи нежной и доброй, мисс Шаер считала, что любовь должна быть суровой. Накануне скромной церемонии окончания начальной школы она задержала меня после занятий и сказала, что я должен был окончить школу первым учеником в классе, наравне с Донной Стандифорд. Вместо этого из-за моих низких оценок по «гражданственности» — к тому времени мы уже могли называть это «поведением» — я скатился до уровня третьего ученика. Мисс Шаер сказала: «Билли, когда ты вырастешь, ты либо станешь губернатором, либо попадешь в беду. Все зависит от того, насколько хорошо ты усвоишь, когда можно говорить, а когда лучше помолчать». Как оказалось, она была права по обоим пунктам.
Когда я учился в школе «Рэмбл», у меня развился интерес к чтению, и я открыл для себя публичную библиотеку округа Гарленд, которая находилась в центре города рядом со зданием суда и офисом фирмы Clinton Buick. Я просиживал там часами, роясь в книгах и поглощая их в большом количестве. Больше всего меня увлекали рассказы о коренных американцах, и я читал детские книги с жизнеописаниями Джеронимо, великого вождя апачей; Неистового Коня, вождя племени лакота-сиу, который убил генерала Кастера и разбил его отряды при Литл-Бигхорне; вождя племени «не-персе» («проколотые носы») Джозефа, который заключил мир, произнеся яркую фразу: «С момента, где сейчас стоит солнце, я больше никогда не буду сражаться»; а также великого вождя семинолов Оцеолы, создавшего алфавит для своего племени. Мой интерес к коренным американцам и мое чувство, что с ними очень плохо обошлись, никогда не угасали.
И, наконец, еще одним значимым для меня местом на Парк-авеню была первая церковь, которую я начал по-настоящему посещать, — баптистская церковь на Парк-плейс. Хотя мама с папой бывали там только на Пасху и иногда на Рождество, маме очень хотелось, чтобы я туда ходил, что и я делал почти каждое воскресенье. Я любил принарядиться и пройтись пешком до церкви. Примерно лет с одиннадцати и до окончания средней школы моим учителем был А. Б. «Сонни» Джеффриз. Его сын Берт учился в моем классе, и мы стали близкими друзьями. Из года в год каждое воскресенье мы вместе ходили в воскресную школу и церковь и всегда сидели на задних рядах, нередко пребывая в своем собственном мире. К 1955 году я усвоил достаточное количество церковных догматов, чтобы осознать свою греховность и просить спасения у Иисуса. Поэтому однажды в конце воскресной службы я подошел к алтарю, сказал, что верю в Христа, и попросил, чтобы меня крестили. Преподобный Фицджеральд пришел к нам домой, чтобы побеседовать с мамой и со мной. Баптисты допускают к крещению только людей, сознательно исповедующих веру; они хотят, чтобы каждый человек отдавал себе отчет в том, что делает. В этом и заключается отличие от методистского обряда обрызгивания водой младенцев, которому ради спасения от ада подверглись Хиллари и ее братья.
Нас с Бертом Джеффризом крестили вместе в воскресный вечер в компании с еще несколькими людьми. Крестильная купель располагалась чуть выше, чем хоры. При открытой занавеси прихожанам был виден пастор в белом одеянии, окунавший спасаемых в воду. В очереди прямо перед нами с Бертом стояла женщина, явно боявшаяся воды. Она дрожала, спускаясь по ступенькам в купель. Когда пастор, зажав ей нос, окунул ее голову в воду, она буквально одеревенела; ее правая нога взлетела вверх и опустилась на узкий стеклянный козырек, прикрывавший хоры от брызг. Женщина зацепилась пяткой, и ей никак не удавалось освободить ногу, так что, когда пастор попробовал поднять ее, она даже не сдвинулась с места. Поскольку он смотрел на голову, погруженную в воду, то не видел, что произошло, и продолжал попытки вытащить женщину из воды. Наконец он оглянулся, понял, в чем дело, и снял ногу бедной женщины с козырька, прежде чем она утонула. Мы с Бертом чуть животы не надорвали. У меня невольно появилась мысль, что, если у Иисуса хватило чувства юмора на такое, быть христианином, должно быть, не так уж тяжело.
Помимо новых друзей, новой округи и новых школы и церкви, в Хот-Спрингс у меня появилась новая большая семья. Моими неродными дедушкой и бабушкой были Эл и Эула Мей Корнуэлл Клинтон. Папаша Эл, как мы все его называли, был родом из Дарданелла в округе Йелл — красивого лесистого местечка в семидесяти милях к западу от Литл-Рока вверх по реке Арканзас. Именно там он и его жена познакомились и поженились после того, как ее семья переехала туда из штата Миссисипи в 1890-х годах. Мы называли мою новую бабушку мамашей Клинтон. Она принадлежала к огромному семейству Корнуэлл, расселившемуся по всему штату Арканзас. Если считать всех Клинтонов и родных моей матери, то у меня появились родственники в пятнадцати из семидесяти пяти округов Арканзаса, что оказалось для меня огромным преимуществом в начале моей политической карьеры — во времена, когда личные связи значили куда больше, чем дипломы или позиция по тому или иному вопросу.
Папаша Эл был ниже ростом и худощавее, чем дедуля, и отличался добрым, мягким характером. Впервые я увидел его, когда мы еще жили в Хоупе и он заглянул к нам, чтобы повидать сына и его новую семью. Папаша Эл в тот раз был не один. Тогда он работал офицером службы штата по надзору за условно-досрочно освобожденными и как раз сопровождал одного из них, по-видимому возвращавшегося из отпуска, к месту заключения. Когда папаша Эл вышел из машины, чтобы зайти к нам в дом, оказалось, что заключенный прикован к нему наручниками. Выглядело это очень забавно, потому что арестант был огромным детиной раза в два крупнее своего конвоира. Но папаша Эл говорил с ним мягко и уважительно и, судя по всему, заключенный тоже хорошо к нему относился. Об этом случае мне известно только то, что папаша Эл благополучно и вовремя доставил порученного его заботам арестанта назад в тюрьму.
Папаша Эл и мамаша Клинтон жили в маленьком старом доме на вершине холма. Позади дома папаша Эл развел огород, которым очень гордился. Он дожил до восьмидесяти четырех лет, и, когда ему уже перевалило за восемьдесят, в его огороде вырос помидор весом в два с половиной фунта. Я мог его удержать только обеими руками.
В доме властвовала мамаша Клинтон. Она была добра со мной, но умела управлять окружавшими ее мужчинами, а с папой всегда обращалась как с маленьким, всячески потакая ему, и, может быть, именно поэтому он так до конца и не повзрослел. Мамаша Клинтон любила маму, которая лучше, чем большинство других членов семьи, умела слушать ее жалобы на жизнь и давать разумные, сочувственные советы. Она дожила до девяноста трех лет.
Папаша Эл и мамаша Клинтон произвели на свет пятерых детей: одну девочку и четырех мальчиков. Девочка, тетя Илари, была вторым ребенком в семье. Ее дочь Вирджиния по прозвищу Сестра была тогда замужем за Гейбом Кроуфордом и дружила с мамой. С возрастом в характере Илари появлялось все больше странностей. Однажды, когда мама была у нее в гостях, Илари пожаловалась, что ей стало трудно ходить, подняла юбку и показала огромный нарост на внутренней стороне ноги. Почти сразу же после того как она познакомилась с Хиллари, Илари точно так же подняла юбку и продемонстрировала ей опухоль. Это оказалось хорошим началом их отношений. Она стала первой из Клинтонов, кому по-настоящему понравилась Хиллари. Мама в конце концов убедила Илари согласиться на операцию, и она впервые в жизни полетела на самолете, чтобы лечь в клинику Мейо. К тому времени, когда ей удалили опухоль, та уже весила девять фунтов, но каким-то чудом раковые клетки не распространились дальше по ноге. Мне рассказали, что в клинике эту удивительную опухоль какое-то время хранили, чтобы изучать. Когда бойкая старушка Илари вернулась домой, выяснилось, что она больше боялась своего первого полета, чем опухоли или операции.
Старшим сыном в семье был Роберт. Он и его жена Эвелин — тихие люди, которые жили в Техасе и вполне довольствовались тем, что принимали Хот-Спрингс и остальное семейство Клинтон в малых дозах.
Второй сын, дядя Рой, держал магазин, где торговал кормом для животных. Его жена Джанет и моя мама, две самые сильные личности среди членов семьи, не состоявших с Клинтонами в кровном родстве, крепко подружились. В начале 50-х годов Рой баллотировался в Законодательное собрание штата и победил. В день выборов я раздавал в нашей округе карточки с призывами голосовать за него настолько близко от избирательного участка, насколько позволял закон. Так я начал набираться политического опыта. Дядя Рой проработал только один срок. Он всем очень нравился, но не стал переизбираться на второй срок — я думаю, потому, что Джанет ненавидела политику. Почти каждую неделю на протяжении многих лет Рой и Джанет играли в домино с моими родными поочередно то у нас, то у них дома.
Реймонд, четвертый ребенок в семье, был единственным из Клинтонов, у кого водились деньги и кто последовательно занимался политикой. Он принимал участие в реформировании Вооруженных сил США после Второй мировой войны, хотя сам не служил. Реймонд-младший по прозвищу «Корки» («Весельчак») — единственный из Клинтонов, кто был моложе меня. Он отличался большими способностями и стал ученым, сделавшим блистательную карьеру в НАСА.
У мамы всегда были сложные отношения с Реймондом, потому что он любил всем заправлять, а из-за папиного увлечения выпивкой нам приходилось прибегать к его помощи чаще, чем бы ей хотелось. Только что переехав в Хот-Спрингс, мы даже ходили в церковь дяди Реймонда, Первую пресвитерианскую, хотя мама была, по крайней мере номинально, баптисткой. Пастором в то время служил преподобный Оверхользер — замечательный человек, который произвел на свет двух столь же замечательных дочерей: Нэн Киохейн, ставшую президентом Колледжа Уэллсли, альма-матер Хиллари, а затем первой женщиной — президентом Университета Дьюка, и Джениву Оверхользер, которая была редактором