Моя жизнь. Моя вера — страница 4 из 20

I. Тщетные усилия

Мистеру Чемберлену удалось получить от Южной Африки подарок в тридцать пять миллионов фунтов стерлингов и завоевать сердца англичан и буров. Поэтому он оказал холодный прием индийской депутации.

– Вы знаете, – сказал он, – что имперское правительство не располагает большой властью в самоуправляющихся колониях, но ваши жалобы кажутся обоснованными, и я сделаю все, что в моих силах. Однако и вы сами должны постараться поладить с европейцами, если хотите жить в их среде.

На членов депутации этот ответ произвел удручающее впечатление. Я тоже был разочарован и понял, что нам следует начинать все de novo[13]. Я объяснил создавшееся положение своим коллегам.

По существу, в ответе мистера Чемберлена все было правильно и сказано без обиняков. Он довольно вежливо напомнил нам о праве сильного, который всегда прав, или о праве владеющего мечом.

Но у нас не было меча. И едва ли нашим нервам и мускулам можно было нанести раны мечом.

Мистер Чемберлен отвел очень недолгое время пребыванию в Африке. И если учесть, что от Сринагара до мыса Коморин тысяча девятьсот миль, а от Дурбана до Кейптауна не меньше тысячи ста, то ему надо было преодолеть эти огромные расстояния с ураганной скоростью.

Из Наталя он поспешил в Трансвааль. Я должен был подготовить записку о положении индийцев и вручить ему. Но как добраться до Претории? Проживавшие там мои соплеменники не могли выхлопотать мне разрешение для срочного приезда туда. Война превратила Трансвааль в страшную пустыню. Нельзя было достать ни продовольствия, ни одежды. Магазины стояли пустыми или заколоченными, и требовалось время, чтобы вновь наполнить их товарами, начать торговлю. В ожидании улучшения продовольственного положения не разрешали возвращаться даже беженцам. Поэтому каждому трансваальцу требовалось исхлопотать себе пропуск. Получить пропуск было легко только европейцу, но для индийцев это было крайне затруднительно.

Во время войны в Южную Африку прибыло много чиновников и военных из Индии и с Цейлона, и британские власти считали своим долгом обеспечить тех из них, которые предполагали обосноваться в Южной Африке. Правительству все равно приходилось назначать новых чиновников, и эти опытные люди оказались весьма кстати. Благодаря изобретательности некоторых чиновников было создано новое ведомство. В этом проявилась их находчивость. Для негров уже существовало особое ведомство. Почему бы в таком случае не организовать нечто подобное и для азиатов? Аргументация казалась вполне убедительной. Когда я прибыл в Трансвааль, такое ведомство было уже учреждено и постепенно все шире распускало свои щупальца. Чиновники, выдававшие пропуска возвращавшимся беженцам, могли выдать их всем, но разве мыслимо было сделать это для азиатов без вмешательства нового ведомства? Чиновники рассуждали так: если выдавать пропуска по рекомендации ведомства, то уменьшатся их собственные заботы и ответственность. Дело было, собственно, в том, что новое ведомство для оправдания своего существования нуждалось в работе, а его сотрудники – в деньгах. Если бы работы не было, ведомство упразднили бы. Поэтому чиновники его и придумывали, чем бы заняться.

Индийцы должны были обращаться в это ведомство. Ответа они удостаивались лишь спустя много дней. Желавших вернуться в Трансвааль оказалось много; и сейчас же образовалась целая армия посредников, которые совместно с чиновниками грабили бедных индийцев, туго набивая свои карманы. Мне сказали, что нельзя получить пропуск без протекции, а в некоторых случаях, несмотря и на протекции, приходится давать взятку до ста фунтов стерлингов. Казалось, таким образом, что все пути для меня закрыты. Я отправился к старому приятелю, старшему полицейскому офицеру в Дурбане, и сказал ему:

– Пожалуйста, представьте меня чиновнику, выдающему пропуска, и помогите получить пропуск. Как вы знаете, я прежде постоянно проживал в Трансваале.

Он тотчас надел шляпу, пошел и устроил мне пропуск. До отхода поезда едва оставался час. Багаж мой был уже готов. Я поблагодарил старшего полицейского офицера Александера и выехал в Преторию.

Теперь можно было подумать о предстоящих трудностях. По приезде в Преторию я составил прошение. Насколько помнится, в Дурбане от индийцев не требовали, чтобы они заранее указывали имена своих представителей, но здесь, в Претории, существовало новое ведомство, и оно настаивало на этом. Индийцы в Претории уже были осведомлены, что чиновники хотели исключить меня из состава депутации.

Однако об этом тягостном, хотя и забавном инциденте речь пойдет в следующей главе.

II. Деспоты из Азии

Чиновники, возглавлявшие новое ведомство, никак не могли понять, каким образом я проник в Трансвааль. Они расспрашивали посещавших их индийцев, но те ничего определенного сказать не могли. Поэтому у чиновников возникло подозрение, что мне удалось приехать без пропуска, использовав свои прежние знакомства. В таком случае я подлежал аресту.

По окончании всякой большой войны существует обыкновение облекать правительственные органы особыми полномочиями. Так было и в Южной Африке. Правительство издало «Декрет о сохранении мира», по которому всякий проникший на территорию Трансвааля без пропуска подлежал аресту и тюремному заключению. Был поставлен вопрос о моем аресте на основании декрета, но никто не осмеливался потребовать, чтобы я предъявил пропуск.

Разумеется, чиновники по телеграфу запросили Дурбан. Узнав, что пропуск мне выдан, они были разочарованы. Но эти люди были не из тех, кто при первой неудаче готов признать себя побежденным. Хотя мне и удалось попасть в Трансвааль, они еще могли воспрепятствовать моей встрече с мистером Чемберленом. Поэтому местной индийской общине было предложено представить список представителей, намеченных в состав депутации. Расовые предрассудки, конечно, обнаруживались повсюду в Южной Африке, но я не был подготовлен к тому, чтобы встретить здесь среди чиновников ту же нечестность и коварство, к которым привык в Индии. В Южной Африке государственные учреждения существовали для блага населения и были ответственны перед общественным мнением. Поэтому чиновники были здесь довольно вежливы и скромны, и эти свойства в большей или меньшей степени распространялись и на их отношение к «цветным». Но чиновники из Азии привезли с собой склонность к самовластию и укоренившиеся в них замашки самодуров. В Южной Африке было своего рода ответственное правительство, то есть установилась демократия, товар же, ввезенный из Азии, представлял собой деспотию в ее чистом виде, потому что в Азии не существовало ответственного правительства, а господствовала чужеземная власть. В Южной Африке европейцы были осевшими эмигрантами. Они стали южноафриканскими гражданами, осуществлявшими правительственный контроль. Теперь на сцену выступили деспоты из Азии, и индийцы оказались между молотом и наковальней.

Мне пришлось близко познакомиться с этим деспотизмом. Меня вызвали к начальнику ведомства, чиновнику из Цейлона. Я не преувеличиваю, когда говорю, что был «вызван» к начальнику. Разъясню, как было дело. Никакого письменного приказания я не получал. Индийским деятелям часто приходилось бывать у азиатских чиновников. В числе этих деятелей был и Шет Тайиб Ходжи Хан Мухаммад. Начальник ведомства спросил у него, кто я и зачем приехал.

– Он наш советник, – ответил Тайиб Шет, – и прибыл сюда по нашей просьбе.

– Ну а мы здесь на что? Разве мы назначены не для того, чтобы вас защищать? Что может знать Ганди о здешних условиях? – спросил этот деспот.

Тайиб Шет ответил на обвинение как мог:

– Разумеется, вы здесь нужны. Но Ганди – наш человек. Он знает наш язык и понимает нас. Вы же, в конце концов, только чиновники.

Сахиб приказал Тайибу Шету привести меня к нему. Я отправился к сахибу вместе с Тайибом Шетом и другими. Нам даже не предложили сесть.

– Что привело вас сюда? – спросил сахиб, обращаясь ко мне.

– Я приехал по просьбе моих соотечественников, чтобы помочь советом, – ответил я.

– Но разве вы не знаете, что не имели права приезжать? Пропуск был выдан вам по ошибке. Вас нельзя считать местным индийцем. Вам следует уехать обратно. К мистеру Чемберлену вас не пустят. Азиатское ведомство учреждено со специальной целью защищать интересы индийцев. Итак, можете отправляться.

С этими словами он распрощался со мной, не дав возможности ответить.

Моих спутников он задержал, задал им хорошую головомойку и посоветовал отправить меня обратно.

Они ушли от него в унынии. Мы столкнулись с совершенно непредвиденными обстоятельствами.

III. Примирение с оскорблением

Я был оскорблен. Но мне приходилось в прошлом проглатывать уже столько оскорблений, что я перестал быть к ним чувствительным. Поэтому я решил забыть и это и беспристрастно наблюдать за дальнейшим развитием событий.

Мы получили от начальника азиатского ведомства письмо, в котором указывалось, что, так как я уже виделся с мистером Чемберленом в Дурбане, следует исключить меня из состава депутации, которую он должен принять.

Это письмо в высшей степени возмутило моих сотоварищей. Они предлагали вовсе не посылать депутацию. Я указывал, что община в этом случае оказалась бы в щекотливом положении.

– Если вы не представите мистеру Чемберлену ваших требований, – говорил я, – то решат, что у вас вообще их нет. Но ведь наше ходатайство должно быть представлено в письменном виде, и текст его уже выработан. Совершенно не важно, прочту его я или кто-нибудь другой. Мистер Чемберлен не станет обсуждать с нами этот вопрос. Я полагаю, нам надо снести оскорбление.

Едва я кончил, Тайиб Шет воскликнул:

– Разве оскорбление, нанесенное вам, не равносильно оскорблению всей общины? Не можем же мы забыть, что вы наш представитель?

– Совершенно верно, – сказал я, – но и общине в целом придется проглатывать подобного рода оскорбления. Ведь другого выхода у нас нет.

– Будь что будет, но зачем терпеть? Ничего худшего с нами случиться не может. Какие права мы рискуем потерять? – возразил Тайиб Шет.

Возражение было остроумным, но абсолютно бесполезным. Я вполне сознавал затруднительное положение общины и успокоил друзей, посоветовав им пригласить вместо меня мистера Джорджа Годфри, адвоката из Индии.

Итак, депутацию возглавлял мистер Годфри. В своем ответе депутации мистер Чемберлен намекнул на мое исключение из ее состава.

– Вместо того чтобы всегда и всюду выслушивать одного и того же представителя, неплохо увидеть и других, – сказал он, стараясь смягчить причиненную мне обиду.

Но все это вовсе не исчерпывало вопроса, а только осложняло работу общины, а также и мою. Приходилось начинать сначала.

Некоторые укоряли меня:

– По вашему настоянию община помогала англичанам в войне, и вот к чему это привело.

Но колкости не задевали меня.

– Я не раскаиваюсь в своих советах, – говорил я, – и продолжаю утверждать, что мы поступили правильно, приняв участие в войне. Делая это, мы только выполняли свой долг. Не надо ожидать награды за труды, но всякое доброе дело в конце концов обязательно принесет плоды. Забудем о прошлом и станем думать о задаче, стоящей перед нами.

Остальные согласились со мной.

Я прибавил:

– Говоря по правде, дело, для которого вы меня вызвали, фактически сделано. Но я считаю, что мне не следует покидать Трансвааль, даже если вы позволите мне вернуться домой. Раньше я делал свое дело в Натале, теперь должен делать его здесь и в течение года не помышлять о возвращении в Индию, а приписаться к трансваальскому Верховному суду. Я достаточно уверен в своих силах, чтобы иметь дело с новым ведомством. Если мы этого не сделаем, община будет изгнана из страны, не говоря уже о том, что ее ограбят. Каждый день ей будут наносить новые оскорбления. Отказ Чемберлена принять меня и оскорбление, которое нанес чиновник, – ничто по сравнению с унижением всей общины. Немыслимо станет выносить ту поистине собачью жизнь, которая нам угрожает.

Я вел такого рода разговоры, обсуждая положение с индийцами в Претории и Йоханнесбурге, и в конце концов решил обосноваться адвокатом в Йоханнесбурге.

Было, впрочем, сомнительно, чтобы мне позволили вести дела в трансваальском Верховном суде. Но местные адвокаты не возражали против моей практики, и суд разрешил мне ее. Индийцу трудно найти себе помещение для конторы в хорошем квартале. Но я близко сошелся с мистером Ритчем, одним из тамошних купцов. Воспользовавшись услугами знакомого ему агента по найму помещения, я смог найти подходящие для конторы комнаты в деловой части города и занялся профессиональной работой.

IV. Оживший дух жертвенности

Прежде чем рассказывать о борьбе за права индийских поселенцев в Трансваале и об их взаимоотношениях с Азиатским ведомством, я должен обратиться к некоторым сторонам моей жизни.

До сих пор мною руководили противоречивые настроения. Дух самопожертвования умерялся желанием отложить что-нибудь на будущее.

В Бомбее ко мне явился как-то американский агент по страхованию – сладкоречивый человек благообразной наружности. Он заговорил о моем будущем благосостоянии, словно мы были с ним старыми друзьями:

– В Америке все люди вашего положения страхуют свою жизнь. Не застраховаться ли вам? Жизнь изменчива. Мы, американцы, смотрим на страхование как на религиозную обязанность. Не могу ли я предложить вам страховой полис на небольшую сумму?

До этого я оказывал холодный прием всем страховым агентам, с которыми мне довелось встретиться в Южной Африке и Индии, так как считал, что страхование жизни равносильно страху и неверию в Бога. Но я не устоял перед искусительными речами американского агента. Слушая его доводы, я мысленно представил себе жену и детей. «Ты продал почти все украшения жены, – подумал я. – Если с тобой что-нибудь случится, все заботы о содержании жены и детей падут на плечи несчастного брата, который с таким великодушием занял место умершего отца. Каково бы пришлось тебе в его положении?»

Этими и подобными доводами я уговорил себя застраховаться на десять тысяч рупий.

В Южной Африке вместе с изменением моего образа жизни изменились и мои взгляды. В этот период испытаний каждый свой шаг я свершал во имя Бога и ради служения Ему. Я не знал, как долго мне придется пробыть в Южной Африке, и опасался, что никогда больше не смогу вернуться в Индию. Поэтому решил: пусть жена и дети живут вместе со мной, а я постараюсь заработать на их содержание. Этот план заставил меня пожалеть, что я застраховал жизнь, и стало неловко, что попал в сети страхового агента. Если брат действительно занимает в нашем доме место отца, думал я, то он, конечно, не почтет слишком тяжелым бременем содержание моей вдовы, когда дело дойдет до этого. А какие у меня основания предполагать, что смерть придет ко мне раньше, чем к другим? Всемогущий – вот настоящий защитник, а не я или брат. Застраховав жизнь, я лишил себя и детей уверенности во мне. Разве они не смогут позаботиться о себе сами? А как же семьи многих несчастных? Почему я не должен считать себя одним из них?

На ум приходило множество подобных мыслей, но я не сразу реагировал на них. Помнится, что в Южной Африке я выплатил по крайней мере одну страховую премию.

Внешние обстоятельства также способствовали такому направлению мыслей. В период первого пребывания в Южной Африке религиозное чувство поддерживалось во мне влиянием христиан. Теперь это чувство усилилось под влиянием теософов. Мистер Ритч был теософом и ввел меня в общество теософов в Йоханнесбурге.

Я не стал членом этого общества, так как у меня были иные взгляды, но близко сошелся почти со всеми теософами. Ежедневно мы вели споры на религиозные темы. Обычно на собраниях читали теософические книги, а иногда мне представлялся случай выступить с речью. Главное в теософии – насаждать и распространять идею братства. По этому вопросу мы много спорили, и я критиковал членов общества, когда мне казалось, что их поведение не сообразуется с их идеалом. Критика эта не могла не оказать на меня благотворного воздействия. Она помогала самоанализу.

V. Результаты самоанализа

В 1893 г. я был совсем еще новичком в вопросах религии, когда сблизился с друзьями-христианами. Они усиленно старались втолковать мне Слово Иисуса и заставить принять его, а я был смиренным и почтительным слушателем с открытой душой. В то время я, естественно, по мере сил и способностей изучал индуизм и старался постичь другие религии.

В 1903 г. положение несколько изменилось. Друзья-теософы, конечно, намеревались вовлечь меня в свое общество, однако при этом они хотели получить от меня кое-что как от индуса. В теософической литературе сильно проявляется влияние индуизма, и поэтому они рассчитывали, что я буду полезен им. Я объяснил, что мои познания в санскрите оставляют желать много лучшего, что не читал индуистских текстов в оригинале и даже с переводами их знаком весьма поверхностно. Однако, веря в санскара (тенденции, обусловленные предшествующим рождением) и в пунарджанма (перевоплощение), они полагали, что я смогу в какой-то мере помочь им. И поэтому я чувствовал себя великаном среди пигмеев. Нескольким теософам я начал читать «Раджайогу» Свами Вивекананды, а вместе с другими читал «Раджайогу» М. Н. Двиведи. Один из знакомых просил меня прочесть «Йога Сутрас» Патанджали. Целой группе я читал «Бхагаватгиту». Мы создали своего рода «клуб ищущих», где происходили регулярные чтения. «Гита» очаровала меня, я уже питал к ее текстам большое доверие и теперь почувствовал необходимость глубже изучить ее. В моем распоряжении были один или два перевода «Гиты», при помощи которых я старался разобраться в тексте оригинала, написанного на санскрите. Я решил также выучивать наизусть один-два стиха в день. Для этой цели я использовал время своих утренних омовений. Эта процедура продолжалась тридцать пять минут: пятнадцать минут уходило на чистку зубов и двадцать – на ванну. Зубы я обычно чистил стоя, как это делают на Западе. Поэтому на противоположной стене прикалывал листки бумаги с написанными на них строками из «Гиты» и то и дело посматривал на них, что облегчало запоминание. Этого времени оказывалось достаточно, чтобы запомнить ежедневную порцию стихов и повторить уже выученные. Помнится, я выучил таким образом тринадцать глав. Однако заучивание «Гиты» должно было уступить место другой работе – созданию и развитию движения сатьяграхи, которое поглотило все мое время.

Какое влияние оказало чтение текстов «Гиты» на моих друзей, могут сказать только они сами, но для меня «Гита» стала непогрешимым руководством в поведении, моим повседневным справочником. Подобно тому как я обращался к английскому словарю, чтобы узнать значение незнакомых английских слов, я обращался к этому словарю поведения за готовыми решениями всех моих тревог и злоключений. Такие слова, как «апариграха» (нестяжание) и «самабхава» (уравновешенность), завладели моим вниманием. Как воспитать и сохранить эту уравновешенность – вот в чем проблема. Разве можно одинаково относиться к оскорбляющим, наглым и продажным чиновникам, ко вчерашним сотоварищам, создающим бессмысленную оппозицию, и к людям, которые всегда хорошо относились к вам? Разве можно отказаться от всякой собственности? Не является ли само тело собственностью? А жена и дети – тоже собственность? Должен ли я уничтожить все свои шкафы с книгами? Должен ли отдать все, что имею, и идти по стопам Бога? Сразу же пришел ответ: я не могу идти по Его стопам, если не отдам все, что у меня есть. Мои занятия английским правом помогли мне. Я вспомнил максимы права справедливости, рассмотренные в книге Снелла. В свете учения «Гиты» я понял более отчетливо значение слова «доверенное лицо». Мое уважение к юриспруденции возросло, я открыл в ней религию. Я понял, что учение «Гиты» о нестяжании означает, что тот, кто желает спасения, должен действовать подобно доверенному лицу, которое, хотя и распоряжается большим имуществом, ни на йоту не считает какую-либо часть его своей собственной. Мне стало совершенно ясно, что нестяжание и уравновешенность предполагают изменение души, изменение склада ума. Тогда я написал Ревашанкарбхаю, разрешив аннулировать страховой полис и получить то, что еще возможно было возвратить. В противном случае я предлагал рассматривать уже выплаченные страховые премии потерянными, поскольку убедился, что Бог, создавший жену и детей, а также и меня самого, позаботился о них. Брату, который был мне как отец, я написал, что отдаю ему все, что накопил до настоящего времени, и что отныне он не должен ожидать от меня ничего, так как будущие сбережения, если таковые окажутся, будут использованы на благо общины.

Нелегко было убедить брата в правильности этого шага. Сурово разъяснял он мой долг перед ним. Не следует, говорил он, стремиться быть умнее нашего отца. Я должен помогать семье, как это делал он. Я ответил брату, что поступаю точно так же, как поступал наш отец. Следует лишь немножко расширить значение понятия «семья», и тогда мудрость моего шага станет очевидна.

Брат отказался от меня и практически прекратил со мной всякую связь. Я глубоко страдал, но отказаться от того, что считал своим долгом, было бы еще большим страданием, и я предпочел меньшее. Однако это не повлияло на мою привязанность к брату, которая осталась столь же чистой и большой, как и раньше. В основе его несчастья лежала огромная любовь ко мне. Он хотел не столько моих денег, сколько того, чтобы я вел себя правильно по отношению к семье. Однако в последние дни своей жизни он понял мою точку зрения. Находясь почти на смертном одре, он осознал правильность моего шага и написал мне весьма трогательное письмо. Он извинился передо мной, если действительно отец может извиняться перед своим сыном. Он вверял мне заботу о своих сыновьях, чтобы я их воспитал так, как считаю правильным, и выражал свое нетерпение встретиться со мной. Он телеграфировал мне о своем желании приехать в Южную Африку, и я послал ему ответную телеграмму, что жду его. Но этому не суждено было осуществиться. Также не могло быть выполнено его желание относительно его сыновей. Он умер раньше, чем смог отправиться в Южную Африку. Его сыновья были воспитаны в старом духе и не могли изменить свой образ жизни. Я не смог привлечь их к себе. Это не было их виной. «Разве до сих пор мог кто-нибудь приказать остановиться потоку своей собственной натуры? Кто может уничтожить впечатление, с которыми он родился? Тщетно ожидать, чтобы дети и опекаемые неизбежно проходили тот же самый путь развития, что и ты сам».

В известной мере этот пример показывает, какая это страшная ответственность – быть родителем.

VI. Жертва вегетарианству

По мере того, как все более очевидными становились идеалы жертвенности и простоты, по мере того, как во мне все больше пробуждалось религиозное сознание, я все более страстно увлекался вегетарианством, в распространении которого видел свою миссию. Мне известен только один способ ведения миссионерской работы, а именно: личный пример и беседы с ищущими знания.

В Йоханнесбурге вегетарианский ресторан содержал немец, веривший в гидропатическое лечение Куне. Я посещал этот ресторан и старался ему помочь, приводя туда своих английских друзей, но видел, что он долго не сможет просуществовать из-за постоянных финансовых затруднений. По возможности я помогал хозяину ресторана и потратил с этой целью небольшую сумму денег, но в конце концов ресторан пришлось все же закрыть.

Большинство теософов в той или иной степени вегетарианцы, и вот появилась на сцене предприимчивая дама, принадлежавшая к обществу теософов, которая организовала вегетарианский ресторан на широкую ногу. Она любила искусство, была сумасбродна и ничего не понимала в бухгалтерии. Круг ее друзей был очень широк. Она начала небольшое дело, но потом решила расширить свое предприятие, сняв большое помещение, и обратилась ко мне за помощью. Я не знал, какими средствами она располагает, но понадеялся на правильность составленной ею сметы. У меня была возможность снабдить ее деньгами. Мои клиенты обычно вверяли мне большие суммы для хранения. Получив согласие одного из них, я одолжил примерно тысячу фунтов стерлингов из находившейся у меня суммы. Клиент этот был очень великодушен и доверчив. Когда-то он приехал в Южную Африку в качестве законтрактованного рабочего. Он сказал:

– Отдайте деньги, если хотите. Я ничего не смыслю в таких делах. Я знаю только вас.

Его звали Бадри. Впоследствии он играл видную роль в движении сатьяграха и подвергся тюремному заключению. Итак, я ссудил деньги в долг, считая, что этого согласия достаточно.

Через два или три месяца я узнал, что эта сумма не будет возвращена. Я вряд ли мог позволить себе потерять такую сумму. Я бы мог истратить ее на многие другие цели. Долг не был выплачен. Но разве можно было допустить, чтобы пострадал доверчивый Бадри? Он знал только меня. Я компенсировал потерю.

Один мой знакомый клиент, которому я рассказал об этом деле, мягко отчитал меня за глупость.

– Бхай, – сказал он. К счастью, я не стал еще ни «Махатма», ни даже «Бапу» (отец); друзья обычно называли меня прекрасным именем «Бхай» (брат). – Вам нельзя было этого делать. Мы зависим от вас в столь многих делах. Вы не надеетесь вернуть эту сумму. Я знаю, что вы никогда не допустите, чтобы Бадри попал в беду, поэтому вы заплатите ему из своего кармана. Но если вы будете осуществлять свои планы реформ, расходуя деньги клиентов, бедные парни будут разорены, а вы скоро станете нищим. Вы наше доверенное лицо и должны знать, что, когда станете нищим, вся наша общественная деятельность прекратится.

Рад сообщить, что этот мой друг еще жив. Я не встречал более честного человека ни в Южной Африке, ни где-нибудь еще.

Мне известно, что, если ему случалось заподозрить кого-нибудь в чем-либо нехорошем и он потом обнаруживал, что эти подозрения беспочвенны, он просил извинения и тем самым очищал себя.

Я понимал, что он прав, предостерегая меня. Ибо, хотя я и возместил Бадри эту потерю, я был бы не в состоянии компенсировать подобные потери в будущем и влез бы в долги, чего никогда не делал в своей жизни и что всегда ненавидел. Я понял, что даже реформаторское усердие человека не должно переступать границ. Я понял также, что, одолжив доверенные мне деньги, нарушил кардинальное положение учения «Гиты», а именно: долг уравновешенного человека – действовать беспристрастно во имя результата. Эта ошибка послужила мне предостережением.

Жертва, положенная на алтарь вегетарианства, не являлась преднамеренной или предвиденной. Она произошла в силу необходимости.

VII. Опыты лечения землей и водой

Вместе с упрощением моей жизни в значительной степени возросло мое отвращение к лекарствам. Находясь в Дурбане, я некоторое время страдал от недомогания и приступов ревматизма. Доктор П. Дж Мехта, осмотрев меня, прописал лечение, и я выздоровел. После этого вплоть до моего возвращения в Индию, насколько мне помнится, я не болел чем-нибудь серьезным.

Но во время пребывания в Йоханнесбурге меня беспокоили запоры и частые головные боли. Слабительными средствами и правильно регулируемой диетой я поддерживал свое здоровье. Но я едва ли мог назвать себя здоровым и всегда стремился узнать, как можно обойтись без слабительного.

Примерно в это время я прочел об образовании в Манчестере Ассоциации незавтракающих. Прожектеры из этой ассоциации доказывали, что англичане едят слишком часто и слишком много, что их расходы на лечение велики, так как они едят до полуночи, и что они должны отказаться по крайней мере от завтрака, если хотят улучшить состояние здоровья. Хотя всего этого нельзя было сказать обо мне, я чувствовал, что эти доводы частично относятся и ко мне. Я обычно плотно кушал трижды в день, не считая послеполуденного чая. Я никогда не был воздержан в еде и наслаждался, поглощая разнообразные лакомства, возможные при вегетарианской и не приправленной пряностями диете. Раньше шести-семи часов я почти никогда не вставал. Поэтому подумал, что, если откажусь и от утреннего завтрака, у меня могут прекратиться головные боли. Я решил произвести опыт. В течение нескольких дней не есть по утрам было очень трудно, но головные боли совсем прекратились. Это привело меня к выводу, что я ем больше, чем нужно.

Но это изменение в режиме питания далеко не излечило меня от запоров. Я попытался принимать поясные ванны Куне. Они принесли некоторое облегчение, но не излечили меня полностью. Между тем мой знакомый, я забыл, кто именно, дал мне книгу Джаста «Возвращение к природе». В этой книге я прочел о лечении землей. Автор также пропагандировал свежие фрукты и орехи как естественную диету человека. Не сразу я перешел исключительно на фруктовую диету, но тотчас же начал проводить опыты по лечению землей, и это дало удивительные результаты. Процедура лечения сводилась к тому, чтобы подвязать живот бандажем из льняной ткани, представлявшим своего рода компресс с чистой землей, увлажненной холодной водой. Ложась спать, я подвязывал этот бандаж и снимал его при первом пробуждении в течение ночи или утром. Это оказалось радикальным средством. С тех пор я проверял лечение на себе и на своих друзьях и никогда не имел оснований жалеть об этом. В Индии у меня не было возможности столь же успешно испытывать это лечение, поскольку у меня не нашлось времени обосноваться в каком-либо одном месте и проводить эти опыты. Но моя вера в эффективность лечения землей и водой практически оставалась прежней. Я прибегаю к лечению землей даже теперь и при первой же возможности рекомендую его моим сотоварищам.

Несмотря на то что я дважды серьезно болел в своей жизни, считаю, что человеку в очень небольшой степени следует употреблять медикаменты. В девятистах девяноста девяти случаях из тысячи можно излечиться с помощью правильной диеты, лечения водой и землей и подобными домашними средствами. Тот, кто обращается к врачу, вайдья или хакиму по поводу каждого небольшого недомогания и глотает всякого рода растительные и минеральные лекарства, не только укорачивает свою жизнь, но и, становясь рабом своего тела, вместо того чтобы быть его господином, теряет самоконтроль и перестает быть человеком.

Пусть эти соображения не смущают читателя на том основании, что они пишутся больным, прикованным к постели. Я знаю причины своих болезней. И всецело сознаю, что один в ответе за них, и именно вследствие этого сознания я не потерял терпения. В самом деле, я благодарен Богу за эти болезни, являющиеся для меня жизненными уроками, и успешно сопротивляюсь искушению принимать многочисленные лекарства. Знаю, что мое упрямство часто удручает моих врачей, но они сердечно обращаются со мной и не оставляют меня.

Однако мне не следует отвлекаться. Прежде чем перейти к дальнейшему изложению, я должен предостеречь читателя. Тот, кто купит книгу Джаста под влиянием прочитанного в этой главе, не должен все в ней принимать за истину. Писатель почти всегда преподносит только одну сторону дела, в то время как каждое дело надо рассматривать по меньшей мере с семи точек зрения, каждая из которых, вероятно, правильна сама по себе, но неправильна в разное время и при разных обстоятельствах. Кроме того, многие книги известны ради продажи и приобретения имени и славы. Поэтому пусть тот, кому попадаются такие книги, читает их критически и посоветуется с опытным человеком, прежде чем попытаться проделать какой-либо опыт, изложенный там, или же пусть он читает эти книги терпеливо и хорошо усвоит их, прежде чем руководствоваться ими в своих поступках.

VIII. Предостережение

Боюсь, что мне придется продолжить отступление от темы до следующей главы.

Наряду с опытами по лечению землей, я проводил также опыты в области диететики, и здесь будет не лишним высказать некоторые замечания относительно этих опытов, хотя у меня будет еще повод снова вернуться к ним ниже.

У меня нет возможности подробно описывать в этой книге опыты в области диететики: это я сделал в ряде статей, написанных на гуджарати и опубликованных несколько лет назад в «Индиан опинион», а затем появившихся в виде брошюры на английском языке под названием «Руководство к здоровью».

Из всех моих небольших книжек эта брошюра наиболее широко известна и на Востоке, и на Западе – вещь, которую я до сих пор не могу понять. Она была написана для читателей «Индиан опинион». Но мне известно, что эта брошюра оказала большое влияние на жизнь многих людей как на Западе, так и на Востоке, которые ни разу не видели «Индиан опинион». Я знаю об этом, так как эти люди переписывались со мной по данному вопросу. Поэтому представляется необходимым сказать здесь несколько слов о брошюре, ибо хотя я и не вижу оснований пересматривать изложенные там взгляды, однако в своей практике я провел ряд коренных изменений, о которых читатели этой брошюры не знают и о которых, мне думается, их следует информировать.

Подобно всем моим другим книгам и статьям, эта брошюра была написана с религиозной целью, всегда вдохновлявшей все мои действия, и если сегодня я не могу применить на практике некоторые теории, изложенные в этой брошюре, то в этом мое большое несчастье.

Я твердо убежден, что человек совсем не должен употреблять молоко, за исключением молока матери, которое он употребляет в младенческом возрасте. Его диета должна состоять только из высушенных на солнце фруктов и орехов. Для своих тканей и нервов он может получить достаточно питательных веществ из таких фруктов, как виноград и орехи наподобие миндаля. Человеку, употребляющему подобную пищу, легко умерять половое влечение и другие страсти. Вместе со своими товарищами по работе я убедился на опыте, насколько правильна индийская пословица: человек есть то, что он ест. Эти взгляды обстоятельно изложены в моей брошюре.

Но, к несчастью, на практике я был вынужден отказаться от некоторых своих теорий. Когда я проводил вербовочную кампанию в Кхеде, ошибка в диете истощила меня, и я был на пороге смерти. Напрасно я пытался восстановить подорванное здоровье без молока. Я обращался к врачам, вайдья и известным мне ученым с просьбой рекомендовать какой-нибудь заменитель молока. Одни предложили манговую воду, другие мовхраское масло, третьи – миндальное молоко. Я истощил свое тело, экспериментируя с этими продуктами, но ничто не могло помочь мне подняться с постели. Вайдья читали мне строфы из произведений Чараки, чтобы доказать, что в терапевтике нет места религиозным угрызениям совести в отношении диеты.

Таким образом, нельзя было надеяться, что они подскажут мне, как можно остаться в живых, не употребляя молока. И разве мог тот, кто без всякого колебания рекомендует крепкие бульоны и коньяк, помочь мне сохранить жизнь на безмолочной диете?

Связав себя клятвой, я не мог употреблять молоко коровы или буйволицы. Конечно, этот обет означал, что я отказываюсь от всякого молока, но поскольку, давая обет, я имел в виду молоко только коров и буйволиц и поскольку мне хотелось жить, я решил пить козье молоко, оправдывая свой поступок тем, что придерживаюсь буквы обета. Начав пить козье молоко, я всецело сознавал, что нарушаю дух своей клятвы.

Но мной овладела идея провести кампанию против закона Роулетта. А вместе с ней росло желание жить. Так прекратился один из величайших опытов моей жизни.

Некоторые, как мне известно, доказывают, что душа не имеет ничего общего с тем, что человек ест или пьет, так как она не ест и не пьет; что имеет значение не помещенное внутрь извне, а лишь выражаемое изнутри вовне. Несомненно, в этом есть некоторый смысл, но, не вдаваясь в рассмотрение этих доводов, я удовлетворюсь только заявлением своей твердой убежденности в том, что сдержанность в диете в отношении качества и количества столь же важна, как и сдержанность в мыслях и речи для ищущего, который стремится жить в страхе перед Богом и встретиться с Ним лицом к лицу.

Однако я должен не только сообщить о том, что моя теория подвела меня, но и предостеречь от ее принятия. Поэтому я убедительно просил бы того, кто под воздействием выдвинутой мною теории откажется от молока, не упорствовать в опыте, в случае если этот опыт будет неблагоприятным в каком-либо отношении, или проводить его только по совету опытных врачей. Пока что опыт показал мне, что для тех, у кого слабое пищеварение и кто прикован к постели, нет легкой и питательной диеты, равной молочной.

Я был бы очень обязан тем, кто, обладая опытом в этом отношении и прочитав эту главу, сообщит мне, удалось ли ему на основании опытов, а не из книг, найти растительную замену молоку, которая была бы столь же питательна и легко усвояема, как молоко.

IX. Схватка с властями

Вернемся к Азиатскому ведомству.

Йоханнесбург был оплотом азиатских чиновников. Я видел, что они, вместо того чтобы защищать индийцев, китайцев и других, притесняли их. Ежедневно ко мне поступали жалобы такого рода: «Отказывают тем, кто имеет право, а за сто фунтов стерлингов дают разрешения не имеющим никаких прав. Если вы не вмешаетесь, то от кого же ждать помощи?» Я чувствовал то же самое. Если мне не удастся искоренить зло, то пребывание в Трансваале будет напрасным.

Я стал собирать улики и, когда у меня их накопилось достаточно, обратился к полицейскому комиссару. Он оказался человеком справедливым и не только не отнесся ко мне холодно, но, напротив, внимательно выслушал и попросил ознакомить с фактами, которыми я располагал. Он сам опросил свидетелей и был удовлетворен их показаниями. Однако, так же как и я, он знал, что в Южной Африке трудно рассчитывать, чтобы белые присяжные осудили белого человека, не посчитавшегося с правами «цветных» людей.

– Во всяком случае попробуем, – сказал он. – Вряд ли стоит оставлять этих преступников безнаказанными из-за опасения, что присяжные их оправдают. Я должен добиться их ареста. Уверяю вас, что сделаю все возможное.

Мне не нужны были заверения. Я подозревал многих чиновников, но, поскольку непререкаемых улик против них не удалось собрать, приказ об аресте был отдан только в отношении двоих, в виновности которых не было ни малейшего сомнения.

Мои действия невозможно было сохранить в тайне. Многие знали, что я посещаю полицейского комиссара почти ежедневно. Два чиновника, которых собирались арестовать, пользовались услугами шпионов, более или менее искусных. Они наблюдали за моей конторой и докладывали чиновникам, куда я хожу. Но чиновники настолько скомпрометировали себя, что никакие шпионы уже не могли помочь им. Тем не менее не располагай я поддержкой индийцев и китайцев, эти чиновники никогда бы не были арестованы. Один из них скрылся. Полицейский комиссар добился ордера на его розыск: чиновников арестовали и доставили в Трансвааль. Обоих судили, но, несмотря на серьезные улики, а также на то, что один из них скрывался от суда, присяжные признали их невиновными и оправдали.

Я испытывал болезненное чувство разочарования. Полицейский комиссар также был весьма огорчен. Профессия юриста опостылела мне. Сам интеллект стал мне противен, поскольку оказывалось возможным проституировать его для сокрытия преступлений.

Виновность чиновников была все же настолько очевидна, что, хотя они и были оправданы судом, правительство не сочло возможным оставить их на службе. Оба были уволены, и в Азиатском ведомстве стало сравнительно чище, а индийская община вздохнула несколько свободнее.

Это событие подняло мой престиж, и дела у меня стало еще больше. Удалось сберечь многие сотни фунтов стерлингов, вымогавшихся ежемесячно у членов общины. Однако всего спасти было нельзя, потому что бесчестные люди продолжали свое дело. Но честный человек получил теперь возможность оставаться честным.

Должен сказать, что лично я ничего не имел против тех двух чиновников. Зная это, они обратились ко мне, когда оказались в затруднительном положении, и я оказал содействие. Им представился случай получить службу в йоханнесбургском муниципалитете при условии, если я не выскажусь против. Один из друзей сказал мне об этом, я согласился не препятствовать им, и они устроились.

Такое поведение с моей стороны весьма ободрило чиновников, с которыми мне приходилось сталкиваться, и, несмотря на то что мне часто случалось воевать с их ведомством, прибегая при этом к сильным выражениям, они сохраняли ко мне самые дружеские чувства. Я тогда еще не вполне сознавал, что мое поведение было частицей характера. Впоследствии я понял, что это неотъемлемая часть сатьяграхи и атрибут ахимсы.

Человек и его поступок – вещи разные. Тогда как хороший поступок заслуживает одобрения, а дурной – осуждения, человек, независимо от того, хороший или дурной поступок он совершил, всегда достоин уважения или сострадания, смотря по обстоятельствам. «Возненавидь грех, но не грешника» – правило, которое, хотя его довольно легко понять, редко осуществляется на практике. Вот почему яд ненависти растекается по всему миру.

Ахимса – основа для поисков истины. Я каждый день имею возможность убеждаться, что эти поиски напрасны, если они не строятся на принципах ахимсы. Вполне допустимо осуждать систему и бороться против нее, но осуждать ее автора и бороться против него – все равно что осуждать себя и бороться против самого себя. Ибо все мы мазаны одним миром, все мы дети одного Творца и Божественные силы в нас безграничны. Третировать человеческое существо – значит третировать эти Божественные силы и тем самым причинять зло не только этому существу, но и всему миру.

X. Святое воспоминание и епитимия

События в моей жизни развивались таким образом, что я сталкивался с людьми различных вероисповеданий и различного происхождения. Я всегда относился одинаково к родным и посторонним, соотечественникам и иностранцам, белым и «цветным», индусам и индийцам других религий, будь то мусульмане, парсы, христиане или иудеи. С уверенностью скажу, что сердце мое было неспособно воспринимать их неодинаково. Я не могу ставить себе это в заслугу, так как это свойство характера, а не результат какого-либо усилия с моей стороны, тогда как в отношении таких основных добродетелей, как ахимса (непротивление), брахмачария (целомудрие), апариграха (нестяжательство) и другие, я вполне сознательно воспитывал в себе постоянное стремление придерживаться их.

Когда я практиковал в Дурбане, служащие моей конторы часто проживали вместе со мной. Среди них были и индусы, и христиане, или, если определять их по месту рождения, гуджаратцы и тамилы. Не помню, чтобы когда-нибудь относился к ним иначе, чем к родным и друзьям. Я обращался с ними как с членами семьи, и у меня бывали неприятности всякий раз, когда жена шла наперекор этому.

Один из служащих был христианином, происходил из семьи панчамов.

Дом, в котором мы тогда жили, был построен по западному образцу, и в комнатах отсутствовали стоки для нечистот. Поэтому во все комнаты ставили ночные горшки. Мы с женой сами выносили и мыли их, не прибегая к помощи слуг или уборщиков. Служащие, которые вполне обжились в доме, конечно, сами опорожняли свои горшки, но служащий-христианин только что прибыл, и мы считали своим долгом убирать его спальню. Жена могла выносить горшки других квартирантов, но опорожнять горшок, которым пользовался человек, рожденный в панчамской семье, казалось ей невозможным. Мы ссорились. Она не хотела допустить, чтобы его горшок опорожнял я, но и сама не желала делать этого.

Мне вспоминается картина, как она, спускаясь по лестнице с горшком в руке, ругает меня, ее глаза красны от гнева, и слезы катятся по щекам. Но я был жестоким мужем. Я считал себя ее наставником и из-за слепой любви к ней изводил ее. Меня не удовлетворяло, что она просто выносит горшок. Мне хотелось, чтобы она делала это с радостью. Поэтому я сказал, возвысив голос:

– Я не потерплю такого безобразия в моем доме!

Эти слова пронзили ее, как стрела. Она выкрикнула:

– Оставайся в своем доме и отпусти меня!

Я потерял голову, и чувство сострадания оставило меня. Я схватил ее за руку, потащил беспомощную женщину до ворот, которые были как раз напротив лестницы, и стал отворять их, намереваясь вытолкнуть ее вон. Слезы текли ручьями по ее щекам, она кричала:

– Неужели тебе не стыдно? Можно ли до такой степени забываться? Куда я пойду? Здесь у меня нет ни родных, ни близких, кто бы мог меня приютить. Ты думаешь, что если я твоя жена, так обязана сносить твои побои? Ради Неба, веди себя прилично и запри ворота. Пусть никто не видит, какие сцены бывают между нами.

Я принял вызывающую позу, но чувствовал себя пристыженным и закрыл ворота. Если жена не могла меня покинуть, то ведь и я не мог оставить ее. Между нами часто случались перебранки, но они всегда заканчивались миром. Жена, с ее ни с чем не сравнимым долготерпением, неизменно оказывалась победительницей.

Теперь я в состоянии рассказывать об этом случае с известной беспристрастностью, так как он относится к периоду жизни, к счастью давно для меня закончившемуся. Я больше не слепец, не влюбленный до безумия муж и уже не наставник жены.

Кастурбай могла бы при желании быть со мной теперь столь же нелюбезной, каким я прежде бывал с нею. Мы – испытанные друзья, и ни один не рассматривает другого как объект похоти. Во время моей болезни жена была неутомимой сиделкой, неустанно ухаживая за мной без тени мысли о награде.

Случай, о котором я рассказал, произошел в 1898 г., когда я еще не имел никакого представления о брахмачарии. Это были времена, когда я думал, что жена – объект похоти мужа, что она предназначена исполнять его повеления, а не быть его помощником, товарищем и делить с ним радости и горе.

Только в 1900 г. эти взгляды претерпели коренное изменение, а в 1906 г. – окончательно оформились новые. Но об этом я собираюсь говорить в соответствующем месте. Пока достаточно сказать, что с постепенным исчезновением у меня полового влечения семейная жизнь становилась все более мирной, приятной и счастливой.

Пусть никто не делает вывода из этого святого для меня воспоминания, что мы идеальная супружеская чета или что наши идеалы полностью совпадают. Сама Кастурбай, пожалуй, не знает, есть ли у нее идеалы, независимые от моих. Даже теперь она, по-видимому, не одобряет многие мои поступки. Но мы никогда не обсуждаем их. Я не вижу в этом смысла. Она не получила воспитания ни от своих родителей, ни от меня, в то время когда я должен был этим заняться. Но она в весьма значительной мере наделена одним качеством, которым обладает большинство жен индусов. Вот в чем оно заключается: вольно или невольно, сознательно или бессознательно она считала себя счастливой, следуя по моим стопам, и никогда не препятствовала моему стремлению вести строгий образ жизни. Поэтому, хотя разница в интеллекте у нас велика, у меня всегда было ощущение, что наша жизнь есть жизнь полная удовлетворенности, счастья и прогресса.

XI. Близкое знакомство с европейцами

В этой главе мне хочется рассказать читателю, как я работаю над книгой. Когда я начал писать ее, определенного плана не было. У меня нет дневника или документов, на основании которых можно было бы вести повествование о моих опытах. Пишу, подчиняясь воле духа. Я не располагаю достоверным знанием того, что дух направляет все мои мысли и сознательные действия, но, анализируя свои поступки, важные и незначительные, я чувствую, что все они направлялись Духом.

Я не видел Его и не знаю. Я верю в Бога, как верит весь мир, и, поскольку вера моя незыблема, считаю ее равноценной опыту. Однако определение веры как опыта означает отход от истины, и поэтому, пожалуй, правильнее сказать, что у меня нет слов, чтобы охарактеризовать свою веру в Бога.

Теперь, по-видимому, несколько легче понять, почему я считаю, что пишу эту книгу так, как подсказывает мне Дух. Приступив к предыдущей главе, я озаглавил ее сначала как эту, но в процессе работы почувствовал, что, прежде чем рассказывать об опыте, приобретенном в результате общения с европейцами, необходимо написать нечто вроде предисловия, и изменил название главы.

А теперь, начав эту главу, я увидел перед собой новую проблему. О чем следует упомянуть и что опустить, говоря о друзьях-англичанах? Если не рассказать о нужных фактах, пострадает истина. А сразу решить, какие факты необходимы, трудно, поскольку я не уверен даже в необходимости написания этой книги.

Сейчас я более четко понимаю, в чем несовершенство всех автобиографий (когда-то давным-давно я читал об этом). Я сознательно не излагаю в этой книге всего, что помню. Кто может сказать, о чем надо рассказать и о чем умолчать в интересах истины? Какую ценность для суда представили бы мои недостаточные, ex parte[14] показания о событиях моей жизни? Любой дилетант, если бы он подверг меня перекрестному допросу, вероятно, смог бы пролить гораздо больше света на уже описанные мною события, а если бы допросом занялся пристрастный критик, то он мог бы даже польстить себя тем, что выявил бы «беспочвенность многих моих притязаний».

Поэтому в данный момент я раздумываю, не следует ли прекратить дальнейшую работу над книгой. Но до тех пор, пока внутренний голос не запретит мне, я буду писать. Я следую мудрому правилу: однажды начатое нельзя бросать, если только оно не оказалось морально нездоровым.

Я пишу автобиографию не для того, чтобы доставить удовольствие критикам. Сама работа над ней тоже поиск истины. Одна из целей этой автобиографии, конечно, состоит в том, чтобы дать моим товарищам по работе известное утешение и пищу для размышлений. Я начал писать книгу по их настоянию. Ее бы не было, если бы не Джерамдас и Свами Ананд. Поэтому, если я не прав, что пишу автобиографию, пусть они разделят со мной вину. Однако вернемся к теме, указанной в заглавии.

В Дурбане у меня в доме на правах члена семьи жили не только индийцы, но и друзья-англичане. Не всем нравилось это. Но я настаивал, чтобы они жили у меня. Я далеко не всегда поступал мудро. Мне пришлось пережить несколько горьких испытаний, но они были связаны как с индийцами, так и с европейцами. И я не жалею о том, что пережил. Несмотря на свои неудачи, а также неудобства и беспокойства, которые я часто причинял друзьям, я не изменил поведения, и все же между нами сохранились дружеские отношения. Когда мои знакомства с пришельцами становились в тягость моим друзьям, я не колеблясь порицал их. Я считал, что верующему надлежит видеть в других того же самого Бога, какого он видит в себе, и что он должен уметь жить вполне независимо среди добрых людей. А способность жить независимо можно выработать, не избегая таких знакомств, а идя им навстречу, проникнувшись духом служения и вместе с тем не поддаваясь их воздействию.

Поэтому, несмотря на то что дом мой во время Бурской войны был полон людей, я принял двух англичан, приехавших из Йоханнесбурга. Оба были теософами. С одним из них – мистером Китчином – вам представится случай познакомиться ниже. Их пребывание в моем доме часто стоило жене горьких слез. К несчастью, по моей вине на ее долю выпало много таких испытаний. Это был первый случай, когда друзья-англичане жили у меня в доме как члены семьи. Во время пребывания в Англии я проживал в домах англичан, но там я приспосабливался к их образу жизни, и это было похоже на жизнь в пансионе. Здесь дело обстояло наоборот. Друзья-англичане стали членами моей семьи. Они во многих отношениях приспособились к индийскому образу жизни. Хотя обстановка в доме была европейской, но внутренний распорядок был большей частью индийский. Помнится, мне бывало несколько трудно обращаться с ними как с членами семьи, но я могу с уверенностью сказать, что они чувствовали себя совсем как дома под моей крышей. В Йоханнесбурге у меня были более близкие знакомые среди европейцев, чем в Дурбане.

XII. Знакомства с европейцами(продолжение)

В моей конторе в Йоханнесбурге одно время служили четыре клерка-индийца, которые, пожалуй, были скорее моими сыновьями, чем клерками. Но они не могли справиться со всей работой. Невозможно было вести дела без машинописи. Среди нас знал ее только я один, да и то неважно. Я обучил машинописи двух клерков, однако они плохо знали английский язык. Одного из клерков мне хотелось сделать бухгалтером, так как нельзя было вызвать нового сотрудника из Наталя: ведь, чтобы приехать в Трансвааль, нужно было разрешение, а из соображений личного порядка я не считал возможным просить об одолжении чиновника, выдающего пропуска в Трансвааль.

Я не знал, как поступить. Дела стремительно накапливались, казалось невозможным, несмотря на все мои старания, справиться с профессиональной и общественной работой. Мне очень хотелось нанять клерка-европейца, но я не был уверен, что белый мужчина или белая женщина станет служить в конторе «цветного». И все-таки решил попробовать.

Я обратился к знакомому агенту по пишущим машинкам и попросил найти мне стенографистку. У него было на примете несколько девушек, и он обещал попытаться уговорить одну из них служить у меня. Он встретился с шотландской девушкой по имени мисс Дик, которая только что приехала из Шотландии. У нее было желание честно зарабатывать себе на жизнь в любом месте; кроме того, она нуждалась. Агент направил ее ко мне. Она сразу же произвела на меня благоприятное впечатление.

– Вы согласны служить у индийца? – спросил я.

– Конечно, – решительно ответила она.

– На какое жалованье вы рассчитываете?

– Семнадцать с половиной фунтов стерлингов. Это очень много?

– Отнюдь нет, если вы будете работать так, как я хочу. Когда вы сможете начать?

– Сейчас же, если вам угодно.

Я был очень доволен и тотчас начал диктовать ей письма.

Она стала для меня скорее дочерью или сестрой, чем просто стенографисткой. У меня едва ли были основания быть недовольным ее работой. Часто ей доверялись дела на суммы в тысячи фунтов стерлингов, она вела бухгалтерские книги. Она завоевала мое полное доверие, но что гораздо важнее, поверяла мне свои сокровенные мысли и чувства, обратилась за советом при выборе мужа, и я имел удовольствие выдать ее замуж. Когда мисс Дик стала миссис Макдональд, она должна была оставить меня, но даже после замужества оказывала мне услуги, если я вынужден был обращаться к ней.

Однако теперь на ее место нужна была новая стенографистка, и мне удалось нанять другую девушку. То была мисс Шлезин, представленная мне мистером Калленбахом, о котором читатель узнает в свое время. Сейчас она работает учительницей в одной из средних школ Трансвааля. Когда она пришла ко мне, ей было примерно лет семнадцать. Временами ни я, ни мистер Калленбах не могли выносить проявления ее идиосинкразии. Она пришла не столько для того, чтобы работать в качестве стенографистки, сколько стремясь приобрести опыт. Расовые предрассудки были чужды ей. Она, казалось, не считалась ни с возрастом, ни с опытом. Она не поколебалась бы даже оскорбить человека, сказав ему в лицо то, что думает о нем. Ее порывистость часто ставила меня в затруднительное положение, но ее простодушие и непосредственность устраняли все трудности так же быстро, как они возникали. Я часто подписывал, не просматривая, письма, которые она печатала, так как считал, что она владеет английским языком лучше, чем я, и всецело полагался на ее преданность.

Долгое время она получала не больше шести фунтов стерлингов в месяц и даже отказывалась, чтобы я прибавил ей до десяти. Когда я убеждал ее взять больше, она говорила:

– Я здесь не затем, чтобы получать у вас жалованье. Я здесь потому, что мне нравится работать с вами, нравятся ваши идеалы.

Однажды ей пришлось взять у меня сорок фунтов стерлингов, но она настояла, что берет их в долг и выплатит всю сумму в текущем году. Ее мужество было равноценно ее самоотверженности. Это была одна из тех женщин, с которыми я имел удовольствие встречаться, чья душа была чиста как кристалл, а мужеством она могла бы поспорить с любым воином. Теперь она взрослая женщина. Я не знаю сейчас так ее умонастроений, как в то время, когда она работала вместе со мной, но знакомство с этой молодой дамой навсегда останется для меня святым воспоминанием. Поэтому я покривил бы душой, если бы утаил то, что знаю о ней.

Работая, она не имела покоя ни днем ни ночью. Отваживалась отправляться поздно вечером с поручением и сердито отвергала всякое предложение сопровождать ее. Многие и многие индийцы обращались к ней за советом. Когда во времена сатьяграхи почти все руководители были заключены в тюрьму, она одна без посторонней помощи руководила движением. Она распоряжалась тысячами фунтов стерлингов, в ее руках были огромный объем корреспонденции и газета «Индиан опинион», но она никогда не знала усталости.

Я могу без конца говорить о мисс Шлезин, но закончу эту главу характеристикой, данной ей Гокхале. Гокхале знал каждого из моих товарищей по работе. Многие ему нравились, и он часто высказывал о них свое мнение, однако первое место отводил мисс Шлезин.

«Я редко встречался с жертвенностью, чистотой и бесстрашием, которые увидел в мисс Шлезин, – заявил он. – Среди ваших товарищей по работе она, по моему мнению, занимает первое место».

XIII. «Индиан опинион»

Прежде чем продолжить рассказ о близких знакомых европейцах, я должен остановиться на двух-трех важных обстоятельствах. Однако об одном из моих знакомств следует сказать раньше. Поступления ко мне на работу мисс Дик было недостаточно, нужны были еще помощники. Выше я говорил о мистере Ритче. Я хорошо знал его. Он был управляющим коммерческой фирмы, а теперь соглашался расстаться с фирмой и работать под моим руководством.

Примерно в то же время адвокат Маданджит предложил мне начать с ним вместе издавать газету «Индиан опинион». Раньше он уже занимался издательским делом, и я одобрил его предложение. В 1904 г. газета стала выходить. Первым ее редактором стал адвокат Мансухлал Наазар. Но основное бремя работы легло на меня, и почти все время я был фактическим руководителем газеты. Это произошло не потому, что Мансухлал не мог выполнять эту работу. В бытность свою в Индии он много занимался журналистикой, но никогда не решился бы писать по таким запутанным вопросам, как южноафриканские, и предоставлял это мне. Он питал глубочайшее доверие к моей проницательности и поэтому возложил на меня ответственность по составлению редакционных статей. Газета выходила еженедельно. Вначале она выпускалась на гуджарати, хинди, тамильском и английском языках. Но я убедился, что издания на тамильском языке и на хинди излишни. Они не достигали цели, и я упразднил их: я понимал, что продолжать выпуск газеты на этих языках было бы даже заблуждением.

Я не предполагал, что мне придется вкладывать средства в издание газеты, но скоро убедился, что она не может существовать без моей финансовой помощи. И индийцы, и европейцы знали, что, не являясь официальным редактором «Индиан опинион», я фактически несу ответственность за ее направленность. Ничего существенного не произошло бы, если бы газета вообще не издавалась, но прекращение ее выпуска было бы для нас потерей и позором. Поэтому я беспрестанно ссужал средства, пока наконец не вложил в газету все свои сбережения. Помнится, иногда вынужден был тратить на издание по семьдесят пять фунтов стерлингов в месяц.

Но газета, как мне кажется, сослужила общине хорошую службу. Она никогда не рассматривалась как коммерческое предприятие. За весь период моего руководства газетой перемены в ее направлении отражали перемены в моем мировоззрении. В те времена «Индиан опинион», как теперь «Янг Индия» и «Навадживан», была зеркалом части моей жизни. На ее страницах я изливал свою душу и излагал свое понимание принципов и практики сатьяграхи. В течение десяти лет, т. е. вплоть до 1914 г., за исключением перерывов в связи с моим вынужденным отдыхом в тюрьме, едва ли хоть один номер «Индиан опинион» вышел без моей статьи.

Не припомню, чтобы в этих статьях, которые я не имел возможности тщательно обдумывать и взвешивать, было сознательное преувеличение или хоть слово, написанное ради удовольствия. Газета стала для меня школой сдержанности, а для друзей – средством общения с моими мыслями. Критик не нашел бы в ней почти ничего, вызывающего возражения. Действительно, тон «Индиан опинион» вынуждал критика обуздывать свое перо. Без «Индиан опинион», пожалуй, невозможно было бы и проведение сатьяграхи. Читатели искали в ней достоверные сведения о сатьяграхе и положении индийцев в Южной Африке. Для меня газета явилась средством изучения человеческой природы во всех ее проявлениях и оттенках, поскольку я всегда стремился к установлению тесной и откровенной связи между редактором и читателями. Мои корреспонденты заваливали меня письмами, в которых изливали свою душу. Письма были дружеские, критикующие или ядовитые, в соответствии с темпераментом писавших. Изучать, переваривать эти письма и отвечать на них было для меня хорошей школой. Посредством переписки со мной община как бы размышляла вслух. Это помогало мне лучше осознать ответственность журналиста, а завоеванный таким путем авторитет в общине способствовал тому, что наше движение становилось эффективным, величественным и непреодолимым.

Уже в первый месяц издания «Индиан опинион» я понял, что единственной целью журналиста должно быть служение обществу. Газета – великая сила, но подобно тому, как ничем не сдерживаемый поток затопляет берега и истребляет посевы, так и не подчиненное контролю перо журналиста служит только разрушению. Если контроль осуществляется со стороны, он еще губительнее, чем его отсутствие. Контроль приносит пользу, лишь когда исходит от самого журналиста. Если с этой точки зрения подойти к содержанию газет, пожалуй, немногие из них выдержали бы испытание. Но кто прекратит издание бесполезных газет? И кто может быть судьей? Полезное и бесполезное, как вообще доброе и злое, развивается совместно, а человек должен уметь сделать для себя выбор.

XIV. Поселки для кули или гетто?

Определенные слои населения (оказывающие нам важнейшие социальные услуги), те самые, которые у нас, индусов, считаются «неприкасаемыми», изгнаны в отдаленнейшие кварталы города или деревни. Эти кварталы называются на языке гуджарати «дхедвадо», и название это приобрело пренебрежительный оттенок. Совершенно так же в христианской Европе евреи были когда-то «неприкасаемыми», и кварталы, отведенные для них, имели оскорбительное название «гетто». Аналогичным образом в наши дни мы сделались неприкасаемыми в Южной Африке. Будущее покажет, насколько жертва Эндрюса и волшебный жезл Састри способствовали нашей реабилитации.

Древние евреи считали себя, в отличие от всех других народов, народом, избранным Богом. Это привело к тому, что их потомков постигла необычная и даже несправедливая кара. Почти точно так же индусы считали себя арийцами, или цивилизованным народом, а часть своих родичей – неарийцами, или неприкасаемыми. Это привело к тому, что необычное, пусть и справедливое, возмездие постигло не только индусов в Южной Африке, но также мусульман и парсов, поскольку все они выходцы из одной страны и имеют тот же цвет кожи, что и их братья-индусы.

Читатель теперь должен в известной мере понять значение слова «поселки», которое я поставил в заголовке этой главы.

В Южной Африке мы получили отвратительную кличку «кули». В Индии слово «кули» означает только носильщика и возчика, но в Южной Африке это слово приобрело презрительное значение. Оно означает там то же самое, что у нас «пария», или «неприкасаемый», а кварталы, отведенные «кули», называются «поселками для кули». Такой поселок был и в Йоханнесбурге, но в противоположность другим населенным пунктам, где были такого рода поселки и где индийцы имели право владения, в йоханнесбургском поселке индийцы получили свои участки только в аренду на девяносто девять лет. Площадь поселка не увеличивалась по мере роста населения, и люди жили крайне скученно. Если не считать случайных мероприятий по очистке отхожих мест, муниципалитет ничего не предпринимал для санитарного благоустройства, еще меньше делал он в отношении дорог и освещения. Да и трудно было ожидать, чтобы он интересовался санитарными условиями поселка, в то время как он был вообще равнодушен к благосостоянию его жителей. Сами же индийцы были столь несведущи в вопросах коммунальной санитарии и гигиены, что ничего не могли сделать без помощи или наблюдения со стороны муниципалитета. Если бы все поселившиеся в поселке индийцы были Робинзонами Крузо, дело пошло бы иначе. Но во всем мире не найти эмигрантской колонии, населенной Робинзонами. Обычно люди отправляются на чужбину в поисках материального достатка и работы. Основная масса индийцев, осевших в Южной Африке, состояла из невежественных, нищих земледельцев, нуждавшихся в том, чтобы о них заботились и их оберегали. Торговцев и образованных людей среди них было чрезвычайно мало.

Преступная небрежность муниципалитета и невежество индийских поселенцев привели к тому, что поселок находился в отвратительном санитарном состоянии. Муниципалитет использовал антисанитарное состояние поселка, обусловленное бездеятельностью самого муниципалитета, как предлог для уничтожения индийского поселения и с этой целью добился от местной законодательной власти разрешения согнать индийцев с их участков. Таково было положение, когда я обосновался в Йоханнесбурге.

Поселенцам, имевшим право собственности на землю, предполагалось, конечно, возместить убытки. Был назначен особый трибунал для рассмотрения дел о земельных участках. Если владелец не соглашался на компенсацию в размере, назначенном муниципалитетом, он имел право обратиться в трибунал, и если трибунал оценивал участок выше суммы, предложенной муниципалитетом, последний должен был платить судебные издержки.

Большинство владельцев приглашало меня в качестве своего поверенного. У меня не было желания наживать деньги на этих делах, и поэтому я сказал владельцам, что в случае выигрыша дела буду удовлетворен любой суммой издержек, какую установит трибунал, и гонораром в размере десяти фунтов стерлингов по каждому договору об аренде безотносительно к результатам процесса. Я предложил также половину вырученных мною денег пожертвовать на постройку больницы или иного подобного учреждения для бедных. Это, конечно, всем понравилось.

Примерно из семидесяти дел только одно было проиграно. Так что мой гонорар достиг довольно солидной суммы. Но «Индиан опинион» постоянно нуждалась в средствах и поглотила, насколько я могу припомнить, сумму в тысячу шестьсот фунтов стерлингов. Я много работал в связи с этими процессами и постоянно находился в окружении клиентов. Большинство из них в прошлом были законтрактованными рабочими из Бихара и прилегающих к нему районов, а также из Южной Индии. В целях защиты своих интересов они образовали союз, независимый от союза свободных индийских торговцев и ремесленников. Некоторые из них были чистосердечными людьми с сильным характером и широкими взглядами. Их лидерами были адвокат Джайрамсинг, председатель союза, и адвокат Бадри, который ничем не уступал председателю. Обоих уже нет в живых. Оба в высшей степени помогали мне. Бадри очень со мною сблизился и принял активное участие в сатьяграхе. Через них и других своих друзей я вступил в тесную связь со многими индийскими переселенцами из Северной и Южной Индии. Я сделался не столько их поверенным, сколько братом и делил с ними их личные и общественные горести и трудности.

Пожалуй, читателю будет интересно узнать, как индийцы обыкновенно называли меня. Абдулла Шет отказывался звать меня Ганди. Никто, по счастью, не оскорблял меня обращением «сахиб» и не считал таковым. Абдулла Шет возымел счастливую мысль называть меня «бхай», то есть брат. Другие последовали его примеру и называли меня «бхай» до моего отъезда из Южной Африки. Это имя получало особый смысл в устах бывших законтрактованных индийских рабочих.

XV. Черная чума-I

Когда право собственности в поселке перешло к муниципалитету, индийцев не сразу выселили. Прежде чем прогнать жителей, необходимо было найти для них подходящее место, а так как муниципалитету сделать это было нелегко, индийцы вынуждены были по-прежнему оставаться в том же «грязном» поселке, с той лишь разницей, что их положение стало хуже прежнего. Перестав быть собственниками, они сделались арендаторами у муниципалитета, а район стал еще грязнее. Когда они были собственниками, то все-таки поддерживали какую-то чистоту, хотя бы из страха перед законом. Муниципалитет же такого страха не испытывал. Число арендаторов увеличивалось, а вместе с ними увеличивались запущенность и беспорядок.

Пока индийцы мучались в этих условиях, внезапно вспыхнула эпидемия черной, или легочной, чумы, которая страшнее и губительнее бубонной.

Очагом эпидемии, по счастью, оказался не поселок, а один из золотых приисков в окрестностях Йоханнесбурга. Рабочими на этом прииске были в основном негры, за санитарные условия отвечали исключительно их белые хозяева. По соседству с прииском работали индийцы. Двадцать три человека внезапно заразились и к вечеру вернулись в свои жилища в поселке с острым приступом чумы. Случилось, что адвокат Маданджит был как раз в это время в поселке, разыскивая подписчиков на «Индиан опинион». Он был на редкость бесстрашным человеком. При виде жертв ужасной болезни его сердце содрогнулось, и он послал мне записку следующего содержания: «Произошла внезапная вспышка черной чумы. Немедленно приезжайте и примите срочные меры, в противном случае мы должны быть готовы к ужасным последствиям. Пожалуйста, приезжайте немедленно».

Маданджит смело сломал замок пустовавшего дома и поместил туда всех больных. Я на велосипеде приехал в поселок и послал оттуда секретарю муниципального совета записку с сообщением о тех обстоятельствах, при которых мы завладели домом.

Доктор Уильям Годфри, практиковавший в Йоханнесбурге, прибежал на помощь, как только до него дошло известие о случившемся. Он стал для больных и сиделкой, и врачом. Но больных было двадцать три, а нас только трое, и сил наших не хватало.

Я верю – и вера моя подтверждена опытом, – что, если сердце человека чисто, он всегда найдет нужных людей и нужные средства для борьбы с бедствием. В ту пору в моей конторе служило четверо индийцев: Кальяндас, Манеклал, Гунвантрай, Десай и еще один, имени которого я не припомню. Кальяндаса препоручил мне его отец. Я редко встречал в Южной Африке человека, более готового к услугам и к беспрекословному повиновению, чем Кальяндас. К счастью, он был тогда не женат, и поэтому я не колеблясь возложил на него выполнение обязанностей, сопряженных с таким большим риском. Манеклал поступил ко мне на службу в Йоханнесбурге. Он также, насколько могу припомнить, не был тогда женат. Итак, я решил принести в жертву всех четырех – называйте их как хотите – служащих, товарищей по работе, сыновей. Мнение Кальяндаса не было надобности спрашивать. Остальные выразили согласие помогать, как только я к ним обратился.

– Где вы, там будем и мы, – был их краткий ответ.

У мистера Ритча была большая семья. Он тоже хотел было присоединиться к нам, но я не допустил этого. Совесть не позволяла мне подвергать его такой опасности. Поэтому он помогал нашей работе, оставаясь вне опасной зоны.

То была страшная ночь, ночь бодрствования и ухода за больными. Мне приходилось делать это и раньше, но никогда еще я не ухаживал за больными чумой. Доктор Годфри заразил нас своей отвагой. Уход за больными не был обременителен. Давать им лекарства, заботиться об их нуждах, держать их и их койки в чистоте и порядке и ободрять их – вот все, что от нас требовалось.

Неутомимое усердие и бесстрашие, с которыми работали молодые люди, радовали меня сверх всякой меры. Можно было понять храбрость доктора Годфри и такого много испытавшего в жизни человека, как адвокат Маданджит, но не дух этих зеленых юнцов!

В ту ночь никто из больных не умер.

Но все это событие, не говоря уже о его патетическом величии, представляет столь захватывающий интерес, а для меня исполнено такой религиозной значимости, что я должен посвятить ему по меньшей мере две главы.

XVI. Черная чума-II

Секретарь муниципального совета выразил мне признательность за то, что я занял пустовавший дом и позаботился о больных. Он откровенно признался, что муниципальный совет не может сразу принять все необходимые меры для борьбы с бедствием, но обещал всяческую помощь. Осознав лежащий на нем общественный долг, муниципалитет не стал медлить с принятием экстренных мер.

На следующий день в мое распоряжение был передан пустовавший склад, куда предлагалось перевести заболевших. Но строение было запущено и грязно. Мы сами его вычистили, затем с помощью сострадательных индийцев достали несколько постелей и другие необходимые принадлежности и устроили временный госпиталь. Муниципалитет прислал нам сиделку, которая принесла с собой коньяк и предметы больничного инвентаря. Доктор Годфри продолжал оставаться на своем посту.

Сиделка была доброй женщиной и готова была ухаживать за больными, но мы редко позволяли ей прикасаться к ним из боязни, что она заразится.

Мы получили предписание часто давать больным коньяк. Сиделка советовала и нам в целях профилактики пить его, как это делала она. Но никто из нас не дотронулся до него. Я не верил в его благотворное действие даже на больных. С разрешения доктора Годфри я перевел трех больных, которые согласились обходиться без коньяка, на лечение, заключавшееся в прикладывании компрессов из влажной земли к голове и груди. Двое из них были спасены. Двадцать больных, которым продолжали давать коньяк, умерли.

Тем временем муниципалитет принимал новые меры. Милях в семи от Йоханнесбурга находился лазарет для инфекционных больных. Двоих выживших наших больных перевели в палатки поблизости от лазарета, и было решено отправлять туда всех вновь заболевших. Итак, мы освободились от нашей работы.

Через несколько дней мы узнали, что добрая сиделка заразилась чумой и сразу же скончалась. Нельзя объяснить, каким образом спаслись двое из больных и почему не заразились мы, но этот опыт укрепил мою веру в эффективность лечения землей и усилил неверие в коньяк, хотя бы и применявшийся как лекарство. Я понимаю, что нет достаточных оснований для такой убежденности, но я не могу освободиться от впечатления, которое у меня тогда сложилось, и поэтому счел необходимым упомянуть о нем здесь.

Как только разразилась чума, я опубликовал в печати резкое письмо, в котором обвинял муниципалитет в пренебрежении к нуждам поселка, перешедшего в его владение, и возлагал на него ответственность за вспышку чумы. Письмо привело меня к знакомству с Генри Полаком. Этому же письму я отчасти обязан дружбой с ныне покойным преподобным Джозефом Доуком.

Я уже говорил, что обычно питался в вегетарианском ресторане. Там я познакомился с Альбертом Уэстом. Обычно мы каждый вечер встречались в ресторане, вместе оттуда уходили и совершали послеобеденную прогулку. Уэст был компаньоном небольшого издательского предприятия. Он прочел в газете мое письмо о причинах вспышки чумы и, не найдя меня в ресторане, обеспокоился.

С тех пор как началась чума, мои товарищи по работе и я уменьшили свой рацион, так как я давно взял себе за правило соблюдать легкую диету в периоды эпидемий. Поэтому в те дни я вовсе не обедал, а второй завтрак заканчивал до прихода посетителей. Хозяина ресторана, с которым был хорошо знаком, я предупредил, что ухаживаю за больными чумой и поэтому стараюсь по возможности избегать встреч с друзьями.

Не видя меня в ресторане день или два, мистер Уэст явился ко мне на дом рано утром, как раз когда я выходил на прогулку. Увидев меня в дверях, он сказал:

– Я не нашел вас в ресторане и не на шутку перепугался, не случилось ли чего с вами. Поэтому я решил зайти к вам с утра, чтобы наверняка застать дома. Я предоставляю себя в ваше распоряжение, готов помогать ухаживать за больными. Вы знаете, что у меня нет никого на иждивении.

Я выразил ему свою признательность и, ни секунды не раздумывая, ответил:

– Я не возьму вас ухаживать за больными. Если новых случаев заболеваний не будет, мы освободимся через день или два. Но у меня есть к вам другая просьба.

– Какая именно?

– Не могли бы вы взять на свое попечение «Индиан опинион» в Дурбане? Мистер Маданджит, по-видимому, задержится здесь, а кто-нибудь должен быть в Дурбане. Если бы вы могли туда поехать, я бы чувствовал себя на этот счет спокойным.

– Вы знаете, что у меня есть дела по издательству. Весьма вероятно, я смогу поехать, но позвольте мне дать окончательный ответ вечером. Мы поговорим об этом во время нашей вечерней прогулки.

Он согласился ехать. Вопрос о вознаграждении его не интересовал, поскольку он не руководствовался денежными соображениями. Но все же мы договорились о вознаграждении в десять фунтов стерлингов в месяц, не считая участия в прибыли, если таковая будет. На следующий же день мистер Уэст выехал в Дурбан вечерним почтовым поездом, поручив мне вести его дела в Йоханнесбурге. С этого дня и до самого моего отъезда из Южной Африки он был соучастником моих радостей и горестей.

Мистер Уэст происходил из крестьянской семьи из Лоута (Линкольншир). Он получил обычное школьное образование, но многому научился в школе жизни, а также занимаясь самообразованием. Я всегда знал его как честного, трудолюбивого, богобоязненного и гуманного человека.

Подробнее читатель узнает о нем и его семье в последующих главах.

XVII. Поселок предан огню

Мои товарищи по работе и я освободились от ухода за больными, но оставалось еще много дел, связанных с последствиями чумы.

Как я уже упоминал, муниципалитет пренебрежительно относился к нуждам поселка, однако, когда вопрос касался здоровья белых граждан, он был начеку: затрачивал большие средства на охрану их здоровья и теперь деньгами буквально «заливал», как водой, очаги эпидемии чумы.

Несмотря на многочисленные грехи муниципалитета в отношении индийцев, на которые я всегда указывал, я не мог не восторгаться его заботами о белых гражданах и старался, чем мог, помочь в этой его похвальной деятельности. Мне представляется, что, если бы я отказал муниципалитету в содействии, его деятельность была бы значительно затруднена и он не поколебался бы прибегнуть к крайним мерам, вплоть до применения вооруженной силы.

Но всего этого удалось избежать. Муниципальные власти оставались довольны поведением индийцев, благодаря которому заранее облегчалось выполнение многого из того, что пришлось предпринять для борьбы с чумой. Я использовал все свое влияние на индийцев, чтобы заставить их подчиниться требованиям муниципалитета. Выполнять эти требования было нелегко, но я не могу припомнить, чтобы хоть один человек не последовал моему совету.

Поселок строго охранялся. Входить в него и выходить без специального разрешения воспрещалось. Я и мои помощники получили постоянные пропуска. Решено было выселить из поселка все население и разместить его на трехнедельный срок в палатках в открытой местности, милях в тринадцати от Йоханнесбурга, а поселок предать огню. Чтобы устроить всех этих людей в палатках, обеспечить их продовольствием и необходимыми предметами обихода, требовался некоторый срок, и на это время нужна была охрана.

Люди были страшно перепуганы, но постоянное мое присутствие действовало на них ободряюще. Многие бедняки имели обыкновение зарывать в землю свои скудные сбережения. Теперь их предстояло выкопать. У индийцев не было своего банка, они никого не знали. Я сделался их банкиром. Потоки денег полились в мою контору. В той критической обстановке я не мог установить, сколько мне причиталось за труды, но с работой кое-как удавалось справляться. Я был хорошо знаком с управляющим банком, в котором лежали мои собственные сбережения. Я предупредил его, что вынужден отдать ему на хранение и эти деньги. У банка не было никакого желания принимать большое количество медной и серебряной монеты. Кроме того, банковские служащие не соглашались прикасаться к деньгам, поступившим из местности, зараженной чумой. Но управляющий всеми силами помогал мне. Было решено перед сдачей денег в банк продезинфицировать их. Насколько помнится, всего было таким образом сдано на хранение приблизительно шестьдесят тысяч фунтов стерлингов. Тем, у кого было достаточно денег, я посоветовал внести их в качестве постоянных вкладов, и они последовали моему совету. В результате некоторые привыкли помещать деньги в банк.

Жители поселка специальным поездом были вывезены в Клипспруйт-фарм близ Йоханнесбурга; муниципалитет снабдил их продовольствием на общественный счет. Палаточный город напоминал военный лагерь. Люди, непривычные к лагерной жизни, впали в уныние и с удивлением смотрели на происходившее вокруг. Но с чрезвычайными невзгодами им не пришлось столкнуться. Я обычно каждый день ездил к ним на велосипеде. Через сутки после переселения они забыли о своих бедах, и жизнь потекла своим чередом. Приезжая в лагерь, я находил его обитателей поющими и веселящимися. Трехнедельное пребывание на открытом воздухе оказалось явно полезным для их здоровья.

Насколько помнится, поселок был предан огню на следующий же день после эвакуации. Муниципалитет не обнаружил склонности хоть что-нибудь уберечь от пожара. Примерно в то же время и по тем же соображениям муниципалитет сжег принадлежавшие ему деревянные постройки на рынке, потерпев убытки примерно на десять тысяч фунтов стерлингов. Поводом к этому решительному мероприятию послужило то, что на рынке обнаружены были дохлые крысы.

Муниципалитет понес большие издержки, но дальнейшее распространение чумы было остановлено, и город вздохнул свободнее.

XVIII. Магическое действие одной книги

События, связанные с чумой, усилили мое влияние среди бедных индийцев и усложнили мою деятельность и ответственность. Некоторые новые знакомства с европейцами приобрели столь дружественный характер, что значительно увеличили мои моральные обязательства.

С мистером Полаком я познакомился совершенно так же, как и с мистером Уэстом, в вегетарианском ресторане. Однажды вечером какой-то молодой человек, обедавший за столиком неподалеку от меня, прислал мне свою карточку, выражая желание познакомиться. Я пригласил его за свой столик, и он пересел ко мне.

– Я помощник редактора журнала «Критик», – сказал он. – Прочтя ваше письмо в газете по поводу чумы, я очень захотел познакомиться с вами. Очень рад, что представилась такая возможность.

Мне понравилась искренность Полака. В тот же вечер мы ближе узнали друг друга и обнаружили, что у нас весьма схожие взгляды по важнейшим вопросам жизни. Он любил жить просто. У него была изумительная способность осуществлять на практике все, до чего он доходил разумом. Многие перемены, произведенные им в своей жизни, были и быстры, и радикальны.

«Индиан опинион» требовала все больших расходов. Первое же сообщение от мистера Уэста было тревожным. Он писал: «Не думаю, чтобы предприятие принесло ту прибыль, на какую вы рассчитывали. Боюсь, как бы не получился убыток. Счета в беспорядке. Необходимо погасить большую задолженность, но нельзя найти концов. Следует произвести тщательную ревизию. Но все это не должно тревожить вас. Я приложу все усилия, чтобы восстановить порядок. Останусь здесь независимо от того, будет прибыль или нет».

Мистер Уэст вполне мог уехать, обнаружив, что прибыли не предвидится, и я не мог бы осуждать его за это. Действительно, у него было право обвинить меня в том, что я охарактеризовал, не имея на то достаточных оснований, предприятие как прибыльное. Но он даже ни разу не пожаловался. Однако у меня создалось впечатление, что в результате этого открытия мистер Уэст стал считать меня излишне доверчивым человеком. Я просто принял на веру оценку, сделанную адвокатом Маданджитом, не позаботившись о том, чтобы проверить ее, и сообщил мистеру Уэсту об ожидаемой прибыли.

Теперь я знаю, что общественный деятель не должен делать заявлений, в которых он не уверен. Более того, почитатель истины должен соблюдать величайшую осторожность. Позволить человеку поверить в нечто, основательно не проверенное, значит скомпрометировать истину. Мне больно признаться, что, несмотря на знание этого, я не совсем еще поборол в себе доверчивость. Ответственность за это ложится на мое честолюбие, проявляющееся в том, что я берусь за большее количество дел, чем могу выполнить. Это честолюбие часто являлось причиной беспокойства скорее для моих товарищей по работе, чем для меня самого.

Получив письмо мистера Уэста, я выехал в Наталь. К этому времени мы с мистером Полаком были уже друзьями. Он провожал меня на станцию и дал на дорогу книгу, которая, по его словам, должна была непременно мне понравиться. Это была книга Раскина «У последней черты».

От нее невозможно было оторваться. Она захватила меня. Поезд от Йоханнесбурга до Дурбана шел сутки и прибывал в Дурбан вечером. Я не мог заснуть всю ночь. Я решил изменить свою жизнь в соответствии с идеалами книги.

Это было первое прочитанное мною произведение Раскина. В годы учебы я фактически ничего не читал, кроме учебников, а впоследствии, окунувшись с головой в свою деятельность, почти не имел времени для чтения. Поэтому начитанностью похвастаться не мог. Все же я думаю, что не много потерял от этой вынужденной ограниченности. Наоборот, читая не слишком много, я имел возможность хорошо переваривать прочитанное. Книга «У последней черты» вызвала немедленную и действенную перемену в моей жизни. Впоследствии я перевел ее на гуджарати под заглавием «Сарводая» («Всеобщее благо»).

Мне кажется, что в этом великом произведении Раскина я нашел отраженными некоторые из моих самых задушевных убеждений. Вот почему оно захватило меня до такой степени и произвело переворот в моей жизни. Поэт – это тот, у кого есть сила пробудить добро, сокрытое в человеческой груди. Поэты не действуют на всех одинаково, потому что не все люди развиты в одинаковой степени.

Основные положения книги Раскина сводятся, как я понял, к следующему:

1. Благо отдельного человека в благе всех.

2. Работа юриста имеет одинаковую ценность с работой парикмахера, поскольку у всех одинаковое право зарабатывать трудом себе на пропитание.

3. Жить стоит только трудовой жизнью, какова жизнь земледельца или ремесленника.

Первый из этих принципов я знал. Второй я сознавал смутно. До третьего сам не додумался. Книга Раскина сделала для меня ясным как день, что второй и третий принципы заключены в первом. Я поднялся на рассвете, готовый к осуществлению для себя этих принципов.

XIX. Колония в Фениксе

Обо всем этом я переговорил с мистером Уэстом, рассказав ему о впечатлении, какое произвела на меня книга «У последней черты», и предложил перевести издательство «Индиан опинион» в сельскую местность, где все трудились бы, получая одинаковое содержание, а в свободное время посвящали себя издательской работе. Мистер Уэст согласился со мной. Мы установили, что каждый сотрудник, независимо от расовой или национальной принадлежности, будет получать три фунта стерлингов ежемесячно.

Теперь вопрос был в том, согласятся ли человек десять или больше работников типографии поселиться на уединенной ферме и удовлетворятся ли они столь скудным содержанием. Поэтому мы решили, что те, кто не сможет принять этот план, будут получать прежние ставки, пока постепенно не возвысятся до нашего идеала и не пожелают стать членами колонии.

Я побеседовал об этом с работниками. Мой план не пришелся по вкусу адвокату Маданджиту, считавшему его непродуманным и губительным для дела, которому он посвятил все свои силы: он полагал, что работники разбегутся, что «Индиан опинион» перестанет выходить и типографию придется закрыть.

Среди людей, работавших в типографии, был мой двоюродный брат Чхаганлал Ганди. Я изложил ему свою идею тогда же, когда рассказал о ней Уэсту. У него были жена и дети, но он с детства привык жить и работать под моим руководством и всецело доверял мне. Он без всяких разговоров принял мое предложение и с тех пор никогда меня не покидал. Механик Говиндасвами также решил присоединиться к нам. Остальные не приняли плана в целом, но согласились ехать, куда бы я ни перевел типографию.

Не думаю, что на все эти дела ушло более двух дней. Затем я дал объявление о желании приобрести земельный участок поблизости от железнодорожной станции в окрестностях Дурбана. Вскоре поступило предложение из Феникса. Мистер Уэст и я отправились посмотреть участок. Мы приобрели двадцать акров земли. Там был прелестный ручеек и несколько апельсиновых и манговых деревьев. К этому участку примыкал другой, в восемьдесят акров, с множеством фруктовых деревьев и развалившимся коттеджем. Мы купили и его. Все вместе обошлось в тысячу фунтов стерлингов.

Покойный ныне мистер Рустомджи всегда поддерживал меня в подобных мероприятиях. Ему понравился и этот проект. Он передал в мое распоряжение подержанные листы рифленого железа от большого складского помещения и другие строительные материалы, и мы приступили к работе. Несколько индийских плотников и каменщиков, работавших у меня во время Бурской войны, помогли поставить навес для типографии. Это строение длиной в семьдесят пять футов и шириной в пятьдесят футов было готово меньше чем через месяц. Мистер Уэст и другие часто с риском для себя работали вместе с плотниками и каменщиками: необитаемое и заросшее густой травой место кишело змеями, и находиться там было явно опасно для жизни. Первое время все жили в палатках. Большинство вещей мы перевезли в Феникс в течение недели. Наше владение находилось в четырнадцати милях от Дурбана и в двух с половиной милях от железнодорожной станции Феникс.

Только один номер «Индиан опинион» пришлось печатать на стороне, в типографии «Меркурий».

Я стал стараться переманить в Феникс своих родных и друзей, которые приехали со мной из Индии попытать счастье в Южной Африке и занимались теперь разного рода деятельностью. Они приехали, желая разбогатеть, и поэтому уговорить их было трудно, но все же некоторые согласились. Упомяну здесь только Маганлала Ганди. Остальные затем вернулись к прежним занятиям. Он же оставил все и соединил свою судьбу с моею. Его способности, самопожертвование и преданность поставили его в первые ряды участников моих нравственных исканий. Как ремесленник-самоучка, он занимал среди моих товарищей исключительное положение.

Так в 1904 г. была основана колония в Фениксе, и, несмотря на часто возникавшие трения, «Индиан опинион» продолжает издаваться в этой колонии.

Однако рассказу о первоначальных трудностях, о происшедших переменах и разочарованиях следует посвятить отдельную главу.

XX. Первая ночь

Нелегко было выпустить первый номер «Индиан опинион» в Фениксе. Не прими я мер предосторожности, первый выпуск газеты пришлось бы задержать или не печатать вовсе. Мысль об установке двигателя для приведения в действие печатной машины не привлекала меня. Мне казалось, что там, где сельскохозяйственные работы выполняются вручную, более уместно использовать физический труд работников. Но поскольку эта идея оказалась невыполнимой, мы приобрели двигатель внутреннего сгорания. Все же я предложил Уэсту иметь под рукой какое-нибудь приспособление, чтобы воспользоваться им в случае неисправности двигателя. Он достал механизм, который можно было приводить в движение при помощи ножного привода. Мы сочли, что обычный размер ежедневных газет не годится для столь отдаленного места, как Феникс. Формат листа нашей газеты был сокращен, с тем чтобы при крайней необходимости экземпляры газеты можно было бы отпечатывать без помощи двигателя.

На первых порах накануне выпуска номера газеты всем нам приходилось работать допоздна. Стар и млад должны были помогать фальцевать листы. Обычно мы заканчивали работу между десятью и двенадцатью часами ночи. Первую ночь невозможно забыть. Листы были набраны, но двигатель отказался работать. Мы вызвали инженера из Дурбана, чтобы наладить двигатель. Он и Уэст старались изо всех сил, но напрасно. Все были обеспокоены. Наконец Уэст в отчаянии подошел ко мне и сказал со слезами на глазах:

– Двигатель не будет работать. Боюсь, мы не сможем выпустить газету в срок.

– Что ж, ничего не поделаешь. Бесполезно проливать слезы. Давайте предпримем что-нибудь другое, что в человеческих силах. Как обстоит дело с ножным приводом? – сказал я, успокаивая его.

– Где найти людей? – спросил он в ответ. – Одни мы не справимся. Нужно несколько смен рабочих, по четыре человека в каждой, а наши люди устали.

Строительные работы еще не были закончены, поэтому плотники продолжали жить у нас. Они спали на полу в типографии. Я указал на них:

– А почему бы не привлечь плотников? Тогда мы сможем работать всю ночь напролет. Мне думается, такая возможность у нас есть.

– Я не решусь будить плотников, – сказал Уэст, – а наши люди действительно слишком устали.

– Хорошо, я сам поговорю с ними, – ответил я.

– Тогда вполне возможно, мы справимся с работой, – сказал Уэст.

Я разбудил плотников и попросил их помочь нам. Их не надо было долго уговаривать. В один голос они заявили:

– Какой от нас прок, если к нам нельзя обратиться за помощью в критический момент? Отдыхайте, а мы покрутим колесо. Это для нас легкая работа.

Нечего и говорить, что наши люди также были готовы работать.

Уэст воспрянул духом, когда мы принялись за работу, стал даже напевать гимн. Я присоединился к плотникам, а все остальные помогали нам по очереди. Так мы работали до семи часов утра. Но сделать предстояло еще многое. Поэтому я попросил Уэста разбудить инженера, чтобы он снова попытался пустить двигатель. Если бы это удалось сделать, мы смогли бы вовремя закончить работу.

Уэст разбудил инженера, и тот тотчас же отправился в машинное отделение. И о чудо! Двигатель заработал почти сразу же, как только инженер дотронулся до него. Типография огласилась криками радости.

– В чем дело? – спросил я. – Почему вчера вечером все наши старания были бесполезны, а сегодня утром двигатель заработал, как будто с ним ничего не случилось?

– Трудно сказать, – ответил Уэст или инженер (не помню, кто именно). – По-видимому, машины иногда ведут себя так, словно им нужен отдых, как и людям.

Неполадки с двигателем оказались испытанием для всех нас, а то обстоятельство, что он заработал как раз вовремя, представляется мне вознаграждением за честный и ревностный труд.

Экземпляры газеты были отправлены в срок, и все были счастливы.

Настойчивость, проявленная в начале нашей работы, обеспечила регулярный выход газеты и создала в Фениксе обстановку уверенности в своих силах. Бывало, мы сознательно отказывались от использования двигателя и работали только вручную. Эти дни, по моему мнению, были периодом величайшего морального подъема работников колонии в Фениксе.

XXI. Полак делает решительный шаг

Я всегда сожалел, что мне, организовавшему колонию в Фениксе, приходилось бывать там только наездами. Первоначально моим намерением было постепенно освободиться от адвокатской практики, переселиться на постоянное жительство в колонию, добывать там себе пропитание физическим трудом и обрести радость и удовлетворение в служении колонии в Фениксе. Но этому не суждено было исполниться. Жизненный опыт убедил меня, что планы человека сплошь и рядом расстраивает Бог. Но вместе с тем я убедился и в том, что если поставленная человеком цель – поиски истины, то независимо от того, осуществляются его планы или нет, результат никогда не разочаровывает, а часто бывает даже лучше предполагавшегося. Оборот, который независимо от нас приняла жизнь в Фениксе, и случавшиеся там непредвиденные события, конечно, нисколько не разочаровывали, хотя трудно сказать, было ли все это лучше, чем то, на что мы первоначально рассчитывали.

Чтобы каждый из нас получил возможность добывать себе пропитание физическим трудом, мы поделили землю, окружавшую типографию, на участки по три акра. Один из них достался мне. На этих участках мы построили себе домики, вопреки нашим первоначальным намерениям, из гофрированного железа. Мы предпочли бы глиняные хижины, крытые соломой, или же кирпичные домики, напоминающие обычные крестьянские, но это оказалось невозможным. Они обошлись бы дороже, и постройка их потребовала бы больше времени, а всем хотелось устроиться как можно скорее.

Редактором продолжал быть Мансухлал Наазар. Он не одобрял нового плана и руководил газетой из Дурбана, где находилось отделение «Индиан опинион». Наборщики у нас были наемные, но мы мечтали, чтобы каждый член колонии освоил набор, этот наиболее легкий, но, пожалуй, самый скучный из типографских процессов. Те, кто не умел набирать, стали учиться. Я до самого конца оставался в хвосте. Маганлал Ганди превзошел всех. Он стал искусным наборщиком, хотя прежде никогда не работал в типографии, и не только достиг мастерства в этом деле, но, к моей радости и удивлению, скоро овладел всеми другими типографскими специальностями. Мне всегда казалось, что он не отдает себе отчета в своих способностях.

Едва мы устроились, как мне пришлось покинуть только что свитое гнездышко и уехать в Йоханнесбург. Я не мог допустить, чтобы там работа надолго оставалась без присмотра.

По приезде в Йоханнесбург я рассказал Полаку о предпринятых мною важных переменах в жизни. Радость его была беспредельна, когда он узнал, что чтение книги, которую он мне дал, привело к столь благотворным результатам.

– Нельзя ли и мне принять участие в этом новом предприятии? – спросил он.

– Конечно, – ответил я, – вы можете, если пожелаете, примкнуть к колонии.

– Я готов, – сказал он, – если только вы примете меня.

Его решение привело меня в восторг. Он за месяц вперед предупредил своего шефа, что оставляет работу в «Критике», и по истечении этого срока переехал в Феникс. Будучи человеком очень общительным, он завоевал сердца всех и скоро стал членом нашей семьи. Простота была столь свойственна его натуре, что он не только не нашел жизнь в Фениксе в каком-либо отношении чуждой или трудной, но, наоборот, чувствовал себя там как рыба в воде. Однако я не мог позволить ему оставаться там долго. Мистер Ритч принял решение закончить юридическое образование в Англии, и для меня стало немыслимым вести одному всю работу в конторе. Поэтому я предложил Полаку место стряпчего в моей конторе. Я думал, что в конце концов мы оба устранимся от этой работы и переселимся в Феникс, но этому никогда не суждено было осуществиться. Характер у Полака был таков, что, доверившись другу, он уже всегда и во всем стремился соглашаться с ним. Он написал мне из Феникса, что, хотя и полюбил тамошнюю жизнь, чувствует себя совершенно счастливым и надеется на дальнейшее развитие колонии, все же готов оставить ее и поступить в мою контору в качестве стряпчего, если я нашел, что этим путем мы быстрее достигнем осуществления наших идеалов. Я сердечно обрадовался письму. Полак покинул Феникс, приехал в Йоханнесбург и подписал со мной договор.

Примерно в это же время я пригласил в свою контору клерком шотландца-теософа, которого готовил к сдаче экзаменов по праву в Йоханнесбурге. Его звали мистер Макинтайэр.

Таким образом, вопреки моему стремлению скорее осуществить свои идеалы в Фениксе, меня все сильнее захватывало противоположное течение, и, если бы Бог не пожелал иначе, я бы совершенно запутался.

Через несколько глав я расскажу, каким совершенно непредвиденным и неожиданным образом спасены были мои идеалы.

XXII. Кому помогает Бог

Теперь я оставил всякую надежду на возвращение в Индию в ближайшем будущем. Я обещал жене приехать домой через год. Прошел год, а никаких перспектив на возвращение не было. Поэтому я решил послать за ней и детьми.

На судне, доставившем их в Южную Африку, мой третий сын Рамдас, играя с капитаном, поранил руку. Капитан показал его корабельному врачу и заботливо ухаживал за ним. Рамдас вышел на берег с рукой на перевязи. Корабельный доктор посоветовал, чтобы, как только мы приедем домой, опытный врач сделал перевязку. Но то было время, когда я всецело верил в лечение землей. Мне даже удалось убедить некоторых клиентов испытать на себе лечение землей и водой.

Что же я мог сделать для Рамдаса? Ему только что исполнилось восемь лет. Я спросил, не возражает ли он, чтобы я перевязал его рану. Он, улыбаясь, ответил, что согласен. В таком возрасте он не мог, конечно, решить, какое лечение лучше, но очень хорошо знал разницу между знахарством и настоящим медицинским лечением. Ему была также известна моя привычка лечить домашними средствами, и он не боялся довериться мне. Дрожащими от волнения руками я развязал повязку, промыл рану, приложил к ней чистый компресс с землей и вновь забинтовал руку.

Такие перевязки делались ежедневно примерно в течение месяца, пока рана совершенно не зажила. Не было никаких последствий, и для исцеления раны потребовалось не больше времени, чем тот срок, который назвал корабельный врач, имея в виду обычное лечение.

Этот и другие опыты укрепили мою веру в домашние средства, и я стал применять их смелее. Я пробовал лечение землей и водой, а также постом в случае ранений, лихорадки, диспепсии, желтухи и других болезней, и в большинстве случаев успешно. Однако теперь у меня нет той уверенности, которая была в Южной Африке, а опыт к тому же показал, что такие эксперименты сопряжены с очевидным риском.

Я ссылаюсь здесь на эти эксперименты не для того, чтобы убедить в исключительной эффективности моих методов лечения. Даже медики не могут выступить с такими претензиями в отношении своих экспериментов. Я хочу только показать, что тот, кто ставит себе цель провести новые эксперименты, должен начинать с себя. Это дает возможность скорее обнаружить истину, и Бог всегда помогает честному экспериментатору.

Риск, сопряженный с проведением опытов по установлению и развитию тесных контактов с европейцами, был столь же серьезен, как и риск, связанный с опытами лечения. Только тот и другой риск разного свойства. Впрочем, устанавливая контакты, я никогда и не думал о риске.

Я предложил Полаку поселиться вместе со мной, и мы стали жить как родные братья. Дама, которая вскоре должна была стать миссис Полак, была помолвлена с ним в течение нескольких лет, но свадьбу откладывали до более подходящего времени. У меня создалось впечатление, что Полак хотел скопить денег, прежде чем обзавестись семьей. Он гораздо лучше меня знал Раскина, но европейское окружение мешало ему немедленно претворить в жизнь учение Раскина. Я стал убеждать Полака:

– Когда есть обоюдное сердечное влечение, как в вашем случае, не следует откладывать свадьбу из-за одних лишь финансовых соображений. Если бедность – препятствие к браку, бедные люди никогда не женились бы. А кроме того, вы теперь живете у меня и поэтому можете не думать о домашних расходах. По-моему, вы должны пожениться как можно скорее.

Как я уже говорил, мне никогда не приходилось дважды убеждать Полака в чем бы то ни было. Он признал правильность моей аргументации и немедленно вступил в переписку на эту тему с будущей миссис Полак, которая жила в то время в Англии. Она с радостью приняла предложение и через несколько месяцев приехала в Йоханнесбург. Ни о каких расходах на свадьбу не могло быть и речи, не сочли нужным даже заказывать специальное платье. Для освящения их брачного союза не было необходимости в религиозном обряде. Миссис Полак была по рождению христианкой, а Полак еврей. Их общей религией была нравственная религия.

Расскажу мимоходом о забавном инциденте, случившемся в связи с их свадьбой. Человек, регистрировавший браки между европейцами в Трансваале, не имел права регистрировать браки черных или вообще цветных. На свадьбе, о которой идет речь, я выступал в качестве свидетеля. Не в том дело, что не нашлось знакомых среди европейцев для выполнения этой обязанности, просто Полак не хотел об этом и думать. Итак, мы втроем отправились к регистратору. Он решил, что не может быть уверен в том, что люди, вступающие в брак, при котором в качестве свидетеля фигурирую я, действительно белые, и предложил отсрочить регистрацию, чтобы навести нужные справки. Следующий день был воскресенье. Понедельник тоже был днем неприсутственным, днем Нового года. Откладывать по столь несущественному поводу заранее назначенный день свадьбы казалось несуразным. Будучи знаком с мировым судьей, начальником регистрационного ведомства, я предстал перед ним вместе с молодой четой. Рассмеявшись, он дал мне записку к регистратору, и брак был должным образом зарегистрирован.

До этой поры европейцы, поселявшиеся в моем доме, были более или менее мне знакомы. Но теперь в нашу семью вступила английская женщина, совершенно нам чужая. Не могу припомнить, чтобы у нас когда-либо возникали разногласия с молодой четой, и если между миссис Полак и моей женой и бывали неприятности, в них ничего не было такого, чего не случалось бы в самых дружных, вполне однородных семьях. А ведь моя семья была самой разнородной: в нее свободно допускались люди различных характеров и темпераментов. Стоит только подумать об этом, чтобы убедиться, что различие между разнородными и однородными семьями мнимое. Все мы – члены одной семьи.

Упомяну в этой главе и о свадьбе Уэста. В ту пору моей жизни мысли о брахмачарии у меня еще не вполне созрели, и я увлекался идеей женить всех моих холостых друзей. Поэтому, когда Уэст поехал в Лоуд повидаться с родителями, я посоветовал ему вернуться женатым. Нашим общим домом был Феникс, и, поскольку мы считали, что все станем фермерами, нас не пугали браки и их нормальные последствия. Уэст вернулся и привез жену, прекрасную молодую женщину из Лейстера. Она происходила из семьи сапожников, работавших на одной из лейстерских фабрик. Миссис Уэст сама приобрела некоторый опыт работы на этой фабрике. Я назвал ее прекрасной по той причине, что меня сразу же привлекла ее нравственная красота. Истинная красота заключается все-таки в чистоте сердца. С мистером Уэстом приехала и теща. Старушка еще и теперь жива. Она всех нас пристыдила своим трудолюбием, душевной энергией и веселым нравом.

Убеждая жениться друзей-европейцев, я всячески поощрял и индийских друзей послать за своими семьями домой. В результате Феникс превратился в маленькую деревню: в нем проживало около полудюжины семейств, постепенно увеличивая его население.

XXIII. Картинка из домашней жизни

Мы видели, что уже в Дурбане наметилась тенденция к упрощению жизни, хотя расходы на ведение домашнего хозяйства были все еще велики. Однако в Йоханнесбурге дом подвергся гораздо более серьезной перестройке в свете учения Раскина.

Я упростил все настолько, насколько это возможно в доме адвоката. Нельзя было обойтись без известной меблировки. Перемены имели больше внутренний, чем внешний характер. Появилось желание всю физическую работу выполнять самому. Я стал приучать к этому детей.

Вместо того чтобы покупать хлеб у булочника, мы начали выпекать дома пресный хлеб из непросеянной муки по рецепту Куне. Мука простого фабричного помола для этого не годилась, и мы решили, что здоровее, экономнее и проще выпекать хлеб из муки ручного помола. Я приобрел за семь фунтов стерлингов ручную мельницу. Чугунное колесо было слишком тяжелым для одного человека, но вдвоем управиться с ним было нетрудно. Обычно эту работу выполнял я вместе с Полаком и детьми. Иногда к нам присоединялась и жена, хотя время помола муки, как правило, было началом ее работы на кухне. Когда приехала миссис Полак, она также приняла участие в наших заботах. Эта работа оказалась благотворным упражнением для детей. Мы ни к чему их не принуждали. Работа была для них приятной игрой, и они могли бросить ее в любое время, как только уставали. Но дети, в том числе и те, о которых я еще расскажу, как правило, никогда не обманывали моих ожиданий. Неверно было бы сказать, что я совсем не сталкивался с увальнями, но большинство выполняло порученное им дело с удовольствием. Я могу припомнить лишь немногих мальчиков, которые увиливали от работы или жаловались на усталость.

Мы наняли слугу для присмотра за домом. Он жил вместе с нами как член семьи, и дети обычно во всем помогали ему. Городской ассенизатор вывозил по ночам нечистоты, но мы сами чистили уборную, вместо того чтобы просить слугу. Это оказалось хорошей школой для детей. В результате ни у одного из моих сыновей не развилось отвращения к труду ассенизатора, и они естественным образом получили хорошее знание основ общей санитарии. Наш дом в Йоханнесбурге очень редко посещала болезнь, но, когда кто-нибудь заболевал, дети охотно ухаживали за больным. Не скажу, что я был безразличен к их общему образованию, но не колебался пожертвовать им. Поэтому у моих детей есть известные основания для недовольства мною. Они иногда говорили об этом, и должен признаться, что чувствую себя в некоторой степени виновным. У меня было желание дать им общее образование. Я даже пытался сам выступать в роли учителя, но постоянно появлялось какое-нибудь препятствие. Поскольку я не принял никаких других мер для их обучения дома, то обычно брал их с собой, идя на службу и возвращаясь домой, – и таким образом мы проходили вместе ежедневно расстояние примерно в пять миль. Эти прогулки явились для меня и для них прекрасной тренировкой. Если нам никто не мешал, то во время этих прогулок я стремился чему-нибудь научить их, все время беседуя с ними. Все мои дети, за исключением старшего сына Харилала, который остался дома в Индии, именно так воспитывались в Йоханнесбурге. Имей я возможность регулярно уделять по крайней мере по часу в день их общему образованию, они получили бы идеальное образование. Но, к сожалению детей и моему собственному, это не удавалось. Старший сын часто выражал недовольство по этому поводу и в разговорах со мной, и в печати; другие сыновья благородно простили мне, считая мою неудачу неизбежной. Я не очень-то опечален, что все так получилось, и сожалею только, что мне не удалось стать идеальным отцом. Но я считаю, что их общее образование принес в жертву делу, которое искренне, хотя, быть может, и ошибочно, расцениваю как служение обществу. Мне совершенно ясно, что я не пренебрегал ничем, что было необходимо для формирования их характера. И долг всех родителей правильно воздействовать на детей в этом отношении. Если мои сыновья, несмотря на все мои старания, испытывают в чем-либо нужду, то это, по моему твердому убеждению, проистекает не из недостатка заботы с моей стороны, а из нашего с женой несовершенства как родителей.

Дети наследуют черты характера родителей не в меньшей степени, чем их физические особенности. Среда играет важную роль, но первоначальный капитал, с которым ребенок начинает жизнь, унаследован им от предков. Я видел также детей, успешно преодолевающих последствия дурной наследственности. Это удается лишь благодаря непорочности, являющейся неотъемлемым свойством души.

Между мной и Полаком часто происходили жаркие споры о желательности или нежелательности давать детям английское образование. Я всегда считал, что индийцы, которые учат детей с младенческого возраста думать и говорить по-английски, тем самым предают своих детей и свою родину. Они лишают детей духовного и социального наследия нации и делают их менее способными служить родине. Придерживаясь таких убеждений, я решил всегда говорить с детьми на гуджарати. Полаку это никогда не нравилось. Он полагал, что я порчу их будущее. Он со всей страстностью доказывал, что если научить детей такому универсальному языку, как английский, то в жизненной борьбе они будут иметь значительные преимущества. Ему не удалось убедить меня. Не могу сейчас вспомнить, убедил ли я его в правильности моей точки зрения, либо он оставил меня в покое, найдя слишком упрямым. Все это происходило двадцать лет назад, и приобретенный с тех пор жизненный опыт только укрепил меня в прежних убеждениях. Мои сыновья страдали от недостатка общего образования, но знание родного языка пошло всем им на пользу, а также на пользу родине, поскольку они не оказались иностранцами, что могло бы случиться в противном случае. Они без труда овладели двумя языками и умеют прекрасно говорить и писать по-английски, ежедневно общаясь с широким кругом английских друзей, а также благодаря тому, что жили в стране, где английский является основным разговорным языком.

XXIV. Зулусский мятеж

Даже прочно обосновавшись в Йоханнесбурге, я не смог вести оседлую жизнь. Как раз тогда, когда мне казалось, что я могу насладиться миром, произошло непредвиденное событие. В газетах появилось сообщение, что в Натале вспыхнул мятеж зулусов. У меня не было враждебного чувства к зулусам: они никакого зла индийцам не причиняли. Кое-какие сомнения относительно самого мятежа у меня были. Но тогда я верил, что Британская империя существует для блага всего мира. Искреннее чувство лояльности не позволяло мне даже желать чего-либо дурного для империи. Справедливость мятежа не могла повлиять на мое решение. В Натале имелись добровольческие войсковые соединения, ряды которых могли пополнить все желающие. Я прочел, что эти войска уже мобилизованы для подавления мятежа.

Считая себя гражданином Наталя, поскольку был тесно с ним связан, я написал губернатору о своей готовности сформировать, если это будет признано необходимым, индийский санитарный отряд. Губернатор без промедления прислал мне утвердительный ответ.

Я не ожидал, что мое предложение будет принято так быстро. К счастью, еще до отправления письма я сделал необходимые приготовления. Я решил, в случае если мое предложение будет принято, ликвидировать йоханнесбургскую квартиру. Полак должен был перебраться в более скромное помещение, а жена – в Феникс. Она была вполне согласна со мной. Не могу припомнить, чтобы она когда-нибудь прекословила мне в делах подобного рода. Поэтому, получив ответ от губернатора, я сообщил, как полагалось, домохозяину, что через месяц освобождаю квартиру, отправил часть вещей в Феникс, а другую – оставил Полаку.

Я отправился в Дурбан и стал собирать людей. Большого числа их не требовалось. Мы образовали отряд в составе двадцати четырех человек, из которых четверо, не считая меня, были гуджаратцы. Остальные, кроме одного свободного патана, – бывшие законтрактованные рабочие из Южной Индии.

Главный медицинский начальник, считаясь с существовавшими правилами, а также для того, чтобы создать мне официальное положение и облегчить работу, произвел меня на время службы в чин старшины, троих указанных мною людей назначил сержантами и одного – капралом. Правительство выдало нам обмундирование. Отряд находился на действительной службе примерно шесть недель.

Прибыв к месту мятежа, я убедился, что там не произошло ничего такого, что можно было бы назвать мятежом. Зулусы никакого сопротивления не оказывали. Происходившие беспорядки были квалифицированы как мятеж на том основании, что один из зулусских вождей воспротивился новому налогу, которым было обложено его племя, и убил сержанта, явившегося для взимания этого налога. Во всяком случае мое сочувствие было целиком на стороне зулусов, и я был очень рад, когда по прибытии в штаб узнал, что основной нашей работой должен быть уход за ранеными зулусами. Офицер медицинской службы радостно встретил нас, он сообщил, что белые весьма неохотно ухаживали за зулусами, раны которых гноились, и что он совершенно потерял голову. Он считал наш приезд благодеянием для этих ни в чем не повинных людей, снабдил нас перевязочным, дезинфекционным и иным материалом и направил в импровизированный лазарет. Зулусы выражали восторг, увидев нас. Белые солдаты поглядывали сквозь ограду, отделявшую нас от них, и старались уговорить не ухаживать за ранеными. А так как мы не обращали на них внимания, то они приходили в неистовство и поносили зулусов неприличнейшими ругательствами.

Мало-помалу я вошел в более тесное общение с солдатами, и они перестали нам мешать. Среди командного состава были полковник Спаркс и полковник Уайли, тот самый, который столь резко выступал против меня в 1896 г. Они были изумлены моим поведением, нанесли мне визит и выразили свою благодарность. Я был представлен генералу Маккензи. Пусть читатель не подумает, что все они были профессиональными военными. Полковник Уайли был известный дурбанский юрист; полковник Спаркс – владелец мясной лавки в Дурбане; генерал Маккензи – видный натальский фермер. Все эти господа получили военную подготовку и приобрели опыт, будучи добровольцами.

Раненые, за которыми мы ухаживали, не были ранены в бою. Одни из них были арестованы как подозрительные. Генерал приказал их выпороть. В результате порки появились серьезные раны, которые при отсутствии лечения стали гноиться. Другие принадлежали к дружественному зулусскому племени. Они даже носили особые значки для отличия их от «неприятеля», но солдаты по ошибке стреляли и в них.

Кроме ухода за зулусами, на мне лежала обязанность приготовлять и раздавать лекарства белым солдатам, что было для меня делом легким, поскольку я в свое время в течение года работал в небольшом госпитале доктора Бута. Эта деятельность близко меня сталкивала со многими европейцами.

Мы были прикомандированы к мобильной военной колонне, обязанной немедленно являться туда, откуда сообщали об опасности. Основную часть колонны составляла пехота, посаженная на коней. Как только приходил приказ о выступлении, мы должны были пешком следовать за колонной и нести носилки на плечах. Два или три раза нам пришлось сделать по сорок миль в день. Но куда бы мы ни направлялись, я всегда с благодарностью думал, что, перетаскивая на своих плечах мирных зулусов, пострадавших по неосмотрительности солдат, и ухаживая за ранеными как сиделки, мы делали угодное Богу дело.

XXV. Угрызения совести

Зулусский мятеж обогатил меня новым жизненным опытом и дал много пищи для размышлений. Бурская война раскрыла для меня ужасы войны далеко не так живо, как мятеж. На этот раз была собственно не война, а охота за людьми, и не только на мой взгляд, но и по мнению многих англичан, с которыми мне приходилось разговаривать. Слышать каждое утро, как в деревушках, населенных ни в чем не повинными жителями, трещали, как хлопушки, солдатские винтовки, и жить среди такой обстановки было тяжелым испытанием. Но я преодолевал это мучительное чувство лишь благодаря тому, что работа моего отряда состояла только в уходе за ранеными зулусами. Я ясно видел, что, не будь нас, о зулусах никто бы не позаботился. Таким образом, в работе я находил успокоение.

Но были и иные поводы для размышлений. Мы шли по скудно населенной части страны. На пути лишь изредка попадались разбросанные по холмам и долинам краали так называемых «нецивилизованных» зулусов. Проходя с ранеными или без них по этим величественным пустынным пространствам, я часто впадал в глубокое раздумье.

Я размышлял о брахмачарии и ее значении, и мною все глубже овладевало сознание собственной греховности. Я беседовал на эту тему с товарищами по работе. Тогда я не понимал, как необходима брахмачария для самопознания, но ясно отдавал себе отчет в том, что тот, кто всей душой стремится служить человечеству, не может обойтись без нее. Я сознавал, что у меня будет все больше поводов для такого служения и моя задача окажется мне не по силам, если я уйду в радости семейной жизни и буду производить на свет и воспитывать детей.

Одним словом, невозможно жить, следуя одновременно велениям плоти и велениям духа. Например, в данном случае я не смог бы принять участие в экспедиции, если бы жена ожидала ребенка. Без соблюдения брахмачарии служение семье было бы несовместимо со служением общине. А при исполнении этого обета то и другое вполне совместимо.

Размышляя таким образом, я с некоторым нетерпением ждал дня, когда дам этот обет. Надежды, связанные с его принятием, породили своего рода состояние экзальтации. Свободная игра воображения раскрывала безграничные перспективы служения общине.

Пока я был занят напряженной физической и умственной работой, пришло известие, что операции по подавлению мятежа почти закончены и что нас вскоре демобилизуют. Через день или два пришел приказ о демобилизации, и еще через несколько дней мы вернулись домой.

Спустя некоторое время я получил письмо от губернатора, в котором он выражал особую благодарность санитарному отряду за его службу.

По прибытии в Феникс я вел страстные споры о брахмачарии с Чхаганлалом, Маганлалом, Уэстом и другими товарищами по работе. Они одобрили мою идею и признали необходимым принятие обета, но представляли себе и трудности этой задачи. Некоторые из них также мужественно решили взять на себя обет и, насколько мне известно, добились успеха.

Я дал клятву – соблюдать обет брахмачарии в течение всей своей жизни. Должен признаться, что тогда далеко не полностью представлял себе всю величественность и необъятность задачи, которую взял на себя. Даже сегодня мне порою приходится трудно. Но я все глубже осознаю важность обета. Жизнь без брахмачарии представляется мне скучной жизнью животного. По своей природе животное не знает самоограничений. Человек является человеком потому, что способен к воздержанию, и остается человеком лишь постольку, поскольку на практике осуществляет это воздержание. Если раньше восхваление брахмачарии в наших религиозных книгах казалось мне нелепым, то теперь с каждым днем все яснее представляется совершенно правильным и основанным на опыте.

Я понял, что брахмачария исполнена удивительной силы. Она ни в коем случае не является легким делом и, конечно, касается не только плоти. Обет этот начинается с физических ограничений, но не кончается ими. Совершенствование в нем предупреждает появление даже нечистых мыслей. У истинного брахмачари не возникнет и мечты об удовлетворении плотского влечения, а если это ему все еще свойственно, ему надо многое познать.

Для меня было очень трудным соблюдение даже физической стороны брахмачарии. Сегодня я могу сказать, что в этом отношении чувствую себя в полной безопасности, но мне еще надо достичь абсолютного контроля над мыслями. И не потому, что мне недостает силы воли, но для меня все еще загадка, откуда подкрадываются нежелательные мысли. Я не сомневаюсь, что существует ключ, которым можно запереть их, но этот ключ каждый должен подобрать для себя сам. Святые и пророки оставили нам в поучение свой жизненный опыт, но ни одного надежного и универсального предписания. Ибо совершенство или свобода от ошибок приходят только от милосердия, и поэтому следующие Богу оставили нам мантрас, как, например, «Рамаяну», освященную их собственным аскетизмом и отражающую их непорочность. Невозможно добиться полного господства над мыслью, не положившись всецело на милость Бога. Этому учит каждая священная книга, и в стремлении достигнуть совершенного состояния брахмачари я постигаю эту истину.

Однако я частично расскажу об этой борьбе и стараниях в последующих главах. Данную главу я закончу воспоминанием о том, как приступил к осуществлению этой задачи. Благодаря вспышке энтузиазма соблюдение брахмачарии оказалось довольно легким. Самое первое, что я изменил в своем образе жизни, – это прекратил спать с женой в одной постели и искать с ней уединения.

Брахмачария, которую я соблюдал начиная с 1900 г., была скреплена клятвой в середине 1906 г.

XXVI. Зарождение движения сатьяграхи

События в Йоханнесбурге приняли такой оборот, что превратили мое самоочищение, так сказать, в подготовительную ступень к сатьяграхе. Теперь я вижу, что все главные события моей жизни, достигшие высшей точки в принятии обета брахмачарии, исподволь готовили меня к этому движению. Принцип, именуемый «сатьяграха», возник раньше, чем был изобретен термин. Первое время я сам не знал, что это такое. Для характеристики этого принципа на языке гуджарати мы первоначально пользовались английским выражением «пассивное сопротивление». Но однажды в разговоре с европейцами я убедился, что термин «пассивное сопротивление» слишком узок, что под ним подразумевается оружие слабого против сильного, нечто такое, что внушено ненавистью и в конце концов может вылиться в насилие. Я решил предупредить лжетолкование и разъяснить подлинную природу индийского движения. Совершенно очевидно, что индийцы сами должны были создать новое слово для обозначения своей борьбы.

Но, как я ни бился, все же не мог найти это слово. Тогда я объявил конкурс среди читателей «Индиан опинион» на лучшее предложение в этом смысле. Маганлал Ганди сочинил слово «сатаграха» (сат – правда, аграха – твердость) и получил первую премию. Стараясь сделать слово более понятным, я изменил его на «сатьяграха», и этот термин на языке гуджарати стал с тех пор обозначением нашей борьбы.

История сатьяграхи практически сводится к истории всей моей последующей жизни в Южной Африке и в особенности моих поисков истины в период пребывания на Африканском континенте. Основную часть этой истории я написал в тюрьме в Йерваде и закончил ее по выходе на свободу. Она была опубликована в журнале «Навадживан», а затем вышла отдельной книгой. Адвокат Валджи Говинджи Десай перевел ее на английский язык для журнала «Каррентсот». В настоящее время я готовлю издание английского перевода отдельной книгой, и, прочитав ее, тот, кто захочет, сможет познакомиться с наиболее важными событиями моей жизни в Южной Африке. Я бы рекомендовал читателям, которые еще не видели этой книги, внимательно прочесть об истории сатьяграхи в Южной Африке. Не стану повторять здесь того, что написал в этой книге, и в последующих главах коснусь лишь некоторых событий моей личной жизни в Южной Африке, которые в книге об истории сатьяграхи затронуты не были. Затем постараюсь дать читателю представление о моих опытах в Индии. Тем, кто хотел бы излагаемые здесь поиски понять в их правильной хронологической последовательности, полезно было бы иметь под рукой написанную мною историю сатьяграхи в Южной Африке.

XXVII. Дальнейшие опыты в области диететики

Я равно жаждал и соблюдать брахмачарию в мыслях, словах и поступках, и посвящать максимум времени движению сатьяграхи. Я мог добиться этого лишь путем самоочищения. Поэтому я начал вносить дальнейшие изменения в мою жизнь и ввел более строгие ограничения в отношении питания. Прежде я руководствовался в проводимых мною изменениях в образе жизни по преимуществу соображениями гигиеническими, теперь же в основу моих новых опытов были положены религиозные соображения.

Посты и воздержания в пище стали играть более существенную роль в моей жизни. Человеческим страстям обычно сопутствует склонность к изысканным вкусовым ощущениям. Так было и со мной. Я встречал большие затруднения в попытках обуздать страсть и чревоугодие и даже теперь не могу похвастаться, что всецело обуздал эти пороки. Я считал себя обжорой. То, что друзьям казалось воздержанием, мне самому представлялось в ином свете. Если бы мне не удалось развить в себе воздержание в той мере, какой я достиг, я бы опустился ниже животных и рок давно покарал бы меня. Поскольку же я ясно осознал свои недостатки, я приложил большие усилия к тому, чтобы освободиться от них, и благодаря этим стараниям подчинил себе свое тело и смог в течение всех этих лет вести выпавшую на мою долю работу.

Сознание своей слабости и неожиданная встреча с людьми, проникнутыми такими же мыслями, привели к тому, что я стал питаться исключительно фруктами, поститься в день экадаши, соблюдать джанмаштами и подобные праздники.

Я начал с фруктовой диеты, однако с точки зрения воздержания не видел большой разницы между фруктовой и мучной диетами. Я заметил, что и в первом, и во втором случаях возможно одинаковое потворство чревоугодию. Поэтому я придавал большое значению посту по праздникам или приему пищи в эти дни только один раз и с радостью использовал для проведения поста любой повод для епитимий или чего-либо подобного.

Но я также увидел, что поскольку теперь тело истощается гораздо больше, то и пища доставляет большее наслаждение, а аппетит разыгрывается сильнее. Мне пришло в голову, что пост может стать столь же могущественным оружием для потакания своим желаниям, как и для ограничения их. В качестве доказательства этого поразительного факта можно сослаться на многие опыты, проведенные впоследствии мною и моими друзьями. Я хотел усовершенствовать и дисциплинировать свое тело, но, поскольку главная цель теперь состояла в том, чтобы добиться воздержания и покорить свой вкус, я выбирал сначала одну пищу, потом другую, уменьшая в то же время ее рацион. Однако наслаждение преследовало меня. Когда я отказывался от одной пищи, которая мне нравилась, и употреблял другую, то эта последняя доставляла мне новое и гораздо большее удовольствие.

Я проводил опыты вместе с несколькими компаньонами, и прежде всего с Германом Калленбахом. В книге об истории сатьяграхи в Южной Африке я уже писал о нем и здесь не буду повторяться. Мистер Калленбах всегда вместе со мной постился или менял диету. Я жил в его доме, когда движение сатьяграхи было в разгаре. Мы обсуждали с ним изменения в пище, и новая диета доставляла нам гораздо большее удовольствие, чем прежняя. Подобные разговоры в те дни были весьма приятны и не казались неуместными. Однако опыт научил меня, что неправильно руководствоваться удовольствием, выбирая пищу. Есть надо не для того, чтобы усладить вкус, а для поддержания жизненных функций организма. Когда орган чувства помогает организму, а через организм и душе, то исчезает специфическое удовольствие, и тогда сам он начинает функционировать так, как предначертано природой.

Для достижения такого слияния с природой любое количество опытов недостаточно и никакая жертва не является чрезмерной. Но, к сожалению, в наши дни сильно противоположное течение. Мы не стыдимся принести в жертву множество чужих жизней, украшая бренное тело и стараясь продлить его существование на несколько мимолетных мгновений, и в результате убиваем самих себя, свое тело и свою душу. Стараясь залечить одну старую болезнь, мы порождаем сотни новых; стараясь насладиться чувственными удовольствиями, мы в конце концов теряем даже способность к наслаждению. Все это происходит на наших глазах, но нет более слепого, чем тот, кто не желает видеть.

После того как я изложил цель опытов в области диететики и ход мыслей, приведших к ним, я намерен описать эти опыты с некоторыми подробностями.

XXVIII. Мужество Кастурбай

Три раза в своей жизни моя жена была близка к смерти вследствие тяжелой болезни. Своим выздоровлением каждый раз она была обязана домашним средствам. В дни ее первой болезни сатьяграха только что началась или должна была начаться. У жены случались частые кровотечения. Врач, бывший нашим другом, посоветовал произвести хирургическую операцию, на которую жена согласилась после некоторых колебаний. Она была чрезвычайно истощена, и операцию пришлось делать без хлороформа. Операция прошла благополучно, но была очень мучительна. Однако Кастурбай вынесла ее с изумительным мужеством. Доктор и его жена ухаживали за ней с исключительной заботливостью. Это происходило в Дурбане. Доктор отпустил меня в Йоханнесбург и сказал, чтобы я не беспокоился о больной.

Однако через несколько дней я получил письмо, что жене хуже, что она очень слаба, не может даже сидеть в постели и однажды впала в беспамятство. Доктор знал, что не имеет права без моего разрешения дать ей вина или мяса. Поэтому он телефонировал мне в Йоханнесбург, прося позволения кормить ее мясным бульоном. Я ответил, что не могу разрешить этого, но, если она в состоянии сама выражать свои желания, надо спросить ее мнение, и она вольна поступить, как хочет.

– Я, – возразил доктор, – отказываюсь спрашивать мнение больной по этому вопросу. Вы должны приехать. Если вы мне не дадите полной свободы предписывать больной диету, я снимаю с себя ответственность за жизнь вашей жены.

В тот же день я выехал поездом в Дурбан. Встретив меня, доктор спокойно сказал:

– Еще до того, как я позвонил вам по телефону, я дал мясного бульона миссис Ганди.

– Доктор, я считаю такой поступок обманом, – ответил я.

– Не может быть речи об обмане, когда дело идет о назначении лекарства или диеты больному. Мы, врачи, считаем нравственно приемлемым обманывать больных или их родственников, если тем самым можем спасти больного, – решительно сказал доктор.

Я был глубоко огорчен, но сохранил хладнокровие. Доктор был хороший человек и мой личный друг. Я считал себя в долгу у него и его жены, но не желал подчиняться его врачебной этике.

– Доктор, скажите, что вы теперь намерены делать? Я никогда не позволю, чтобы жене давали мясную пищу, даже если бы отказ от нее означал смерть. Я разрешу это, только когда она сама согласится на это.

– Мне нет дела до вашей философии, – сказал доктор. – Я говорю вам, что, раз вы поручаете жену мне, я должен быть свободным в выборе того, что ей прописываю. Если вам это не нравится, я, к сожалению, вынужден буду просить вас взять ее от меня. Я не могу видеть, как она будет умирать под моей кровлей.

– Вы хотите сказать, что я должен взять жену немедленно?

– Разве я просил вас взять ее? Я хочу только одного – быть совершенно свободным. Если вы предоставите мне свободу, моя жена и я будем делать все, что в наших силах, для вашей жены, а вы можете ехать обратно, не беспокоясь за ее здоровье. Но если вы не уразумеете этой простой вещи, я вынужден буду попросить вас взять вашу жену из моего дома.

Кажется, один из моих сыновей был вместе со мной. Он был совершенно согласен со мною и сказал, что его матери не следует давать бульона. Затем я поговорил с самой Кастурбай. Она была так слаба, что не следовало бы спрашивать ее мнения. Но я считал своим печальным долгом сделать это. Я рассказал ей, что произошло между доктором и мною. Она решительно ответила:

– Я не буду есть мясного бульона. В этом мире редко приходится родиться в виде человеческого существа, и я предпочитаю умереть на твоих руках, чем осквернить свое тело подобной мерзостью.

Я старался уговорить ее, сказал, что она не обязана следовать по моему пути, указал ей на пример индусских друзей и знакомых, со спокойной совестью употребляющих мясо или вино как врачебное средство. Но она была непреклонна.

– Нет, – сказала она, – пожалуйста, возьми меня отсюда.

Я был в восторге. Не без некоторого волнения я решился увезти ее и уведомил доктора о ее решении. Он воскликнул в бешенстве:

– Какой вы черствый человек! Как вам не стыдно было говорить ей об этом в ее нынешнем положении. Уверяю вас, ваша жена не в таком состоянии, чтобы брать ее отсюда. Она не вынесет и самых легких толчков. Не удивлюсь, если она умрет по дороге. Но если вы все-таки настаиваете, дело ваше. Если вы не согласны давать ей мясного бульона, я не рискну ни дня держать ее у себя.

Итак, мы решили тронуться в путь немедленно. Моросило, а до станции было довольно далеко. Нужно было ехать поездом от Дурбана до Феникса, откуда до нашей колонии было еще две с половиной мили. Я, конечно, взял на себя очень большой риск, но уповал на Бога. Я послал вперед в Феникс человека и предупредил Уэста, чтобы он встретил нас на станции с гамаком, бутылкой горячего молока, бутылкой горячей воды и шестью людьми, чтобы нести Кастурбай в гамаке. Чтобы поспеть с ней к ближайшему поезду, я нанял рикшу, положил ее в коляску, и мы отправились.

Кастурбай была в тяжелом состоянии, но не нуждалась в ободрениях. Наоборот, она сама утешала меня, приговаривая:

– Ничего со мной не случится. Не беспокойся.

От нее остались кожа да кости, так как в течение многих дней она не принимала пищи. Станционная платформа была огромной, и требовалось пройти порядочное расстояние до поезда. Рикша не имел туда доступа, поэтому я взял жену на руки и донес до вагона. Из Феникса мы несли ее в гамаке. В колонии она постепенно стала набирать силы благодаря гидропатическому лечению.

Через два или три дня после нашего прибытия в Феникс к нам забрел свами. Он узнал о той решительности и твердости, с которой мы отвергли совет врача, и пришел к нам из чувства сострадания, чтобы убедить нас в нашей неправоте. Насколько помнится, когда свами вошел к нам, в комнате находились мои сыновья Манилал и Рамдас. Он разглагольствовал о том, что религия не запрещает употреблять мясо, ссылаясь при этом на авторитеты из «Ману». Мне не нравилось, что он затеял этот спор в присутствии жены, но из вежливости я терпел его. Я знал эти строки из «Манусмрити», и они не могли повлиять на мои убеждения. Я знал также, что одна школа рассматривала эти строки как интерполяции, но даже если они и были бы подлинными, то это не имело в данном случае значения, так как мои взгляды в отношении вегетарианства не зависели от религиозных текстов, а вера Кастурбай была непоколебима. Священные тексты являлись для нее книгами за семью печатями, но она строго придерживалась традиционной религии своих праотцев. Дети разделяли веру отца и поэтому не приняли всерьез доказательства свами. Но Кастурбай вмешалась и прервала монолог.

– Свамиджи, – сказала она, – что бы вы ни говорили, я не хочу исцелиться при помощи мясного бульона. Пожалуйста, не тревожьте меня больше. Если вам угодно, можете обсуждать этот вопрос с мужем и детьми. А я уже приняла решение.

XXIX. Домашняя сатьяграха

Мой первый опыт жизни в тюрьме относится к 1908 г. Я увидел, что некоторые предписания для заключенных совпадают с правилами, которые добровольно соблюдает брахмачари. Таким, например, было предписание, чтобы последний прием пищи заканчивался до захода солнца. Заключенным – и индийцам, и африканцам – не разрешалось пить чай и кофе. Они могли, если хотели, добавлять соль в приготовленную пищу, но не разрешалось употреблять приправы. Когда я попросил тюремного врача дать мне карри и разрешить солить пищу во время ее приготовления, он ответил:

– Вы здесь не затем, чтобы услаждать свой вкус. Карри для здоровья не обязательна, и совершенно безразлично, солите вы свою еду во время ее приготовления или после.

В конце концов эти ограничения были отменены, хотя и не без борьбы, но два предписания – запрещение пить чай и заканчивать прием пищи до захода солнца – представляли собой полезные правила самовоздержания. Навязанные запрещения редко достигают цели, но, когда сам налагаешь их на себя, они определенно имеют благотворный эффект. Поэтому тотчас по освобождении из тюрьмы я стал приучать себя не пить чай и ужинать до захода солнца. Сейчас соблюдение этих правил не требует от меня никаких усилий.

Однажды произошел случай, побудивший меня совершенно отказаться от соли, и я не употреблял ее целых десять лет. В книгах по вегетарианству я прочел, что соль не является необходимым компонентом пищи человека и даже наоборот: диета без соли полезнее для здоровья. Я сделал отсюда вывод, что брахмачари не следует солить пищу. Я читал и понял на собственном опыте, что люди слабого здоровья не должны употреблять в пищу бобовых. Сам я очень любил их.

Случилось, что Кастурбай после краткой передышки в результате операции опять стала страдать кровотечением. Болезнь была очень упорна. Водолечение перестало помогать. Она не очень верила в мое лечение, хотя и не противилась ему. Однако она и не думала искать помощи со стороны. Когда все мои средства оказались тщетными, я предложил ей отказаться от соли и бобовых. Она не соглашалась, как я ее ни уговаривал, подкрепляя свои слова ссылкой на авторитеты. Кончилось тем, что она бросила мне упрек, сказав, что даже я не смог бы отказаться от этих пищевых продуктов, если бы мне посоветовали сделать это. Я был опечален и вместе с тем обрадован тому, что могу доказать ей свою любовь, и сказал:

– Ты ошибаешься. Если бы я был нездоров и врач посоветовал бы мне отказаться от этой или какой-нибудь другой пищи, я бы не колеблясь сделал это. Так вот: даже не будучи побуждаем к этому медицинскими соображениями, я отказываюсь на годичный срок от соли и бобовых независимо от того, сделаешь ты то же самое или нет.

Она была потрясена и воскликнула в глубокой скорби:

– Умоляю тебя, прости меня. Зная тебя, я не должна была вызывать тебя на это. Обещаю тебе отказаться от этих вещей, но, ради Неба, возьми обратно свой обет. Это слишком для меня тяжело.

– Для тебя будет очень хорошо отказаться от этих продуктов, – сказал я. – У меня нет ни малейшего сомнения в том, что тебе станет лучше, когда ты это сделаешь. Что касается меня, то я не могу пренебречь обетом, данным мною с полной серьезностью. И наверно, это будет полезно для меня, ибо всякое воздержание, чем бы оно ни было вызвано, благодетельно для человека. Поэтому не беспокойся обо мне. Это будет для меня испытанием, а для тебя нравственной поддержкой в осуществлении твоего решения.

Она перестала настаивать.

– Ты слишком упрям. Ты больше ничего слушать не будешь, – сказала она и искала утешения в слезах.

Мне захотелось рассказать об этом случае, как о примере сатьяграхи и как об одном из сладостных воспоминаний моей жизни.

После этого Кастурбай стала быстро поправляться. Помог ли ей отказ от соли и бобовых или иные изменения в диете, а может быть, мое зоркое наблюдение за строгим выполнением других правил жизни или же, наконец, душевный подъем, вызванный этим случаем, и если все это оказало на нее воздействие, то в какой именно степени – я сказать не могу. Но она скоро выздоровела, кровотечения прекратились совершенно, а репутация моя как знахаря еще более укрепилась.

Что касается меня, то я только выиграл от нового ограничения. Я никогда не жалел о том, от чего отказывался. Прошел год, и я еще больше научился владеть своими чувствами. Этот опыт способствовал развитию наклонности к самовоздержанию. Долгое время спустя, уже по возвращении в Индию, я продолжал отказываться от употребления в пищу этих продуктов. Только в Лондоне в 1914 г. я нарушил свое правило. Но об этом случае и о том, как я вновь стал употреблять в пищу соль и бобовые, расскажу в одной из последующих глав.

В Южной Африке я испытывал диету без соли и без бобовых на многих своих товарищах по работе, и результаты всегда были хорошие. С медицинской точки зрения могут быть различные мнения относительно целесообразности этой диеты, но с моральной точки зрения у меня нет сомнений, что для души человека полезно любое самоограничение. Диета ограничивающего себя человека должна отличаться от диеты человека, ищущего удовольствий, точно так же, как различаются их жизненные пути. Тот, кто стремится к брахмачарии, часто наносит ущерб своей собственной цели, избирая путь приятной жизни.

XXX. К самовоздержанию

В последней главе я рассказал, каким образом болезнь Кастурбай способствовала проведению некоторых изменений в моей диете. В последующий период я вновь изменял свою диету с целью облегчить соблюдение обета брахмачарии.

Первым из этих изменений был отказ от молока. От Райчандбхая я узнал, что употребление молока способствует развитию животной страсти. В книгах по вегетарианству я нашел подтверждение этому положению, но до принятия обета брахмачарии я не мог решиться отказаться от молока. Я давно понял, что оно не является необходимым продуктом для поддержания организма, но отказаться от него было нелегко. В то время когда мною все больше овладевало сознание необходимости в интересах самовоздержания не употреблять в пищу молока, я случайно натолкнулся на книжку из Калькутты, в которой описывались мучения, которым подвергали коров и буйволов их хозяева. Эта книжка оказала на меня удивительное влияние. Я разговорился о ней с мистером Калленбахом.

Хотя я рассказал о мистере Калленбахе читателям моей книги об истории сатьяграхи в Южной Африке и уже упоминал о нем в одной из предыдущих глав, я думаю, что здесь необходимо сказать о нем кое-что еще. Мы встретились совершенно случайно. Он был другом мистера Хана, который, открыв в нем нечто неземное, представил его мне.

Когда я познакомился с мистером Калленбахом, то был поражен его расточительностью и любовью к роскоши. Но при первой же нашей встрече он пытливо интересовался вопросами религии. Случайно мы заговорили о самоотречении Будды Гаутамы. Поскольку мы думали одинаково и поскольку он был убежден, что должен осуществить в своей жизни те изменения, которые я производил в моей, наше знакомство вскоре переросло в очень близкие дружественные отношения.

Ко времени встречи со мной он тратил на себя тысячу двести рупий в месяц, помимо квартирной платы, хотя жил один. Теперь он стал вести такой простой образ жизни, что его расходы сократились до ста двадцати рупий в месяц. После того как я ликвидировал свое хозяйство и вышел из тюрьмы, мы поселились вместе. Именно тогда и произошел наш разговор о молоке. Мистер Калленбах сказал:

– Мы все время говорим о вредном воздействии молока. Почему бы нам не отказаться от него? Без молока определенно можно обойтись.

Я был приятно удивлен этим предложением и тепло воспринял его. Мы оба тотчас же поклялись отказаться от молока. Это произошло в 1912 г. на ферме Толстого.

Однако это не вполне удовлетворило меня. Вскоре я решил жить исключительно на фруктовой диете и употреблять в пищу по возможности самые дешевые фрукты. Мы хотели жить так, как живут самые бедные люди.

Фруктовая диета оказалась очень удобной. С приготовлением пищи было практически покончено. Сырые земляные орехи, бананы, финики, лимоны и оливковое масло составляли наше обычное меню.

Я должен, однако, предостеречь тех, кто стремится стать брахмачари. Хотя я выявил тесную связь между диетой и брахмачарией, очевидно, основное – это разум. Постом нельзя очистить преисполненный грязных намерений дух. Изменения в диете не оказывают на него никакого влияния. Похотливость ума нельзя искоренить иначе, как путем упорного самоанализа, посвящения себя Богу и, наконец, молитвы. Однако между духом и телом существует тесная связь, и плотский дух всегда жаждет лакомств и роскоши. Ограничения в диете и пост необходимы, чтобы избавиться от этих склонностей. Вместо того чтобы контролировать чувства, плотский дух становится рабом этих чувств, и поэтому тело всегда нуждается в чистой, невозбуждающей пище и периодических постах.

Тот, кто пренебрегает ограничениями в диете и постами, так же глубоко заблуждается, как и тот, кто полагается только на них. Мой опыт учит меня, что для того, чей разум стремится к самовоздержанию, пост и ограничения в диете очень полезны. Без их помощи нельзя полностью освободить разум от похотливости.

XXXI. Пост

Примерно в то время, когда я отказался от молока и мучного и перешел к фруктовой диете, я начал прибегать к посту как к средству самовоздержания. Мистер Калленбах и здесь присоединился ко мне. Я и раньше время от времени прибегал к посту, но исключительно ради здоровья. То, что пост необходим для самовоздержания, я узнал от одного своего приятеля.

Родившись в семье вишнуитов от матери, которая соблюдала всевозможные трудные обеты, я еще в Индии соблюдал экадаши и другие посты, но делал это, просто подражая матери и стараясь угодить родителям.

В то время я не понимал действенности поста и не верил в нее. Но, увидев, что мой приятель, о котором я упомянул выше, соблюдает пост с пользой для себя, надеясь поддержать обет брахмачарии, я последовал его примеру и начал соблюдать пост экадаши. Индусы, как правило, позволяют себе в день поста молоко и фрукты, но такой пост я соблюдал ежедневно. Поэтому, постясь, я разрешал теперь себе только воду.

Случилось так, что, когда я приступил к этому опыту, индусский месяц шраван совпал с мусульманским месяцем Рамазаном. Семья Ганди обычно соблюдала обеты не только вишнуитов, но и шиваитов и посещала и вишнуитские, и шиваитские храмы. Некоторые члены семьи соблюдали прадоша на протяжении всего месяца шраван. Я решил поступать так же.

Эти важные опыты проводились на ферме Толстого, где мистер Калленбах и я проживали вместе с несколькими сатьяграхскими семьями, включая молодежь и детей. Для детей у нас была школа. Среди них было четверо или пятеро мусульман. Я всегда помогал им соблюдать религиозные обряды и поощрял их к этому. Я наблюдал за тем, чтобы они ежедневно совершали свой намаз. Мальчиков – христиан и парсов я считал своим долгом поощрять к соблюдению их религиозных обрядов.

Я убедил мальчиков в течение этого месяца соблюдать пост Рамазана. Сам я еще раньше решил соблюдать прадоша, но теперь предложил мальчикам – индусам, парсам и христианам следовать моему примеру. Я объяснил им, что всегда полезно присоединиться к другим в любом деле самоотречения. Многие жители фермы приветствовали мое предложение. Мальчики – индусы и парсы не подражали во всем мальчикам-мусульманам; в этом не было необходимости. Мальчики-мусульмане должны были завтракать только после захода солнца, в то время как другим не надо было соблюдать этого правила, и они могли готовить лакомства для своих друзей-мусульман и оказывать им различные услуги. Кроме того, индусские и другие мальчики не обязаны были находиться вместе с мусульманами во время их последнего приема пищи перед восходом солнца по утрам; и, конечно, все, за исключением мусульман, позволяли себе пить воду.

В результате проведенных опытов все убедились в благодетельности поста, и у мальчиков развилось прекрасное чувство сотрудничества.

Я должен с благодарностью отметить, что на ферме Толстого вследствие готовности уважать мои чувства все были вегетарианцами. Мусульманским мальчикам пришлось отказаться от мясной пищи в течение Рамазана, но никто из них никогда не напоминал мне об этом. Они с удовольствием ели вегетарианскую пищу, а индусские мальчики часто готовили для них вегетарианские лакомства, соответствовавшие простому образу жизни на ферме.

Я намеренно отклонился от темы главы о посте, поскольку нигде в другом месте не мог поделиться этими приятными воспоминаниями: таким путем я косвенно описал присущую мне черту, а именно: я любил, когда мои товарищи по работе присоединялись ко мне во всем, что казалось мне хорошим. Они не были привычны к постам, но благодаря постам прадоши и Рамазану мне было нетрудно вызвать у них интерес к посту как средству самовоздержания.

Таким образом, на ферме естественно возникла атмосфера самовоздержания. Все жители фермы стали присоединяться к нам в соблюдении частичных или полных постов, что, по моему убеждению, пошло им только на пользу. Я не могу вполне определенно сказать, насколько глубоко затронуло их душу такое самоотрешение и насколько оно помогло им подчинить себе плоть. Но что касается меня, то я убежден, что от всего этого я много выиграл как физически, так и морально. Однако, насколько мне известно, из этого вовсе не следует, что пост и подобное умерщвление плоти обязательно окажут такое же воздействие и на других.

Пост, если он предпринимается с целью самовоздержания, может помочь обуздать животную страсть. Некоторые же мои друзья обнаружили, что последствием поста является возбуждение животной страсти и развитие чревоугодия. Иначе говоря, пост бесполезен, если он не сопровождается непрекращающимся стремлением к самовоздержанию. Заслуживают упоминания в этой связи известные стихи из второй главы «Бхагаватгиты»:

Для человека, который постом смиряет чувства,

Внешне чувственные объекты исчезают,

Оставляя томление; но когда

Он увидел Всевышнего,

Даже томление исчезает.

Пост и через него умерщвление плоти представляют собой, следовательно, одно из средств, служащее целям самовоздержания. Но это не все, и если физический пост не сопровождается духовным, он обязательно превратится в лицемерие или приведет к болезни.

XXXII. В качестве учителя

Надеюсь, читатель помнит, что в этих главах я рассказываю лишь о том, о чем не упоминается или упоминается вскользь в моей книге об истории сатьяграхи в Южной Африке. Поэтому он легко установит связь между последними главами.

Ферма разрасталась, и оказалось необходимым как-то наладить обучение детей. Среди них были мальчики – индусы, мусульмане, парсы и христиане и несколько девочек-индусок.

Было невозможно, да я и не считал нужным, нанимать для них специальных учителей. Невозможно потому, что квалифицированные индийские учителя встречались редко, а если бы их и удалось найти, то никто из них не согласился бы за небольшое жалованье отправиться в местечко в двадцати одной миле от Йоханнесбурга. К тому же у нас, конечно, не было избытка в средствах. Кроме того, я не считал нужным брать на ферму учителей со стороны, так как не верил в разумность существовавшей системы образования и задумал посредством экспериментов и личного опыта найти правильную систему. Я знал твердо только одно: при идеальных условиях правильное образование могут дать только родители, а помощь со стороны в этом деле должна быть сведена до минимума.

Ферма Толстого представляла собой семью, в которой я занимал место отца и по возможности должен был взять на себя ответственность за обучение молодежи.

Несомненно, этот замысел не был лишен своих недостатков. Молодые люди не жили со мной с самого детства, они воспитывались в различных условиях и разной среде и имели разное вероисповедание. Разве мог я полностью оценить по достоинству этих молодых людей, поставленных в новые условия, даже и взяв на себя роль отца семейства?

Но я всегда отводил первое место воспитанию души или формированию характера, и поскольку я был убежден, что всех молодых людей в равной степени, независимо от их возраста и наклонностей, можно научить правилам морального поведения, то я решил находиться вместе с ними круглые сутки как отец. Я считал формирование характера основой воспитания и был уверен, что если эта основа будет прочно заложена, то дети – сами или с помощью друзей – смогут научиться всему остальному.

Однако поскольку наряду с этим я всецело понимал необходимость дать детям и общее образование, то с помощью мистера Калленбаха и адвоката Прагджи Десайя организовал несколько классов. Я также понимал и значение физического воспитания. Физическую закалку дети получали, выполняя свои ежедневные обязанности. На ферме не было слуг, и всю работу, начиная с приготовления пищи и кончая уборкой мусора, делали жители фермы. Надо было ухаживать за фруктовыми деревьями и вообще возиться в саду. Мистер Калленбах очень любил садовые работы и приобрел некоторый опыт в этом деле в одном из правительственных образцовых садов. И стар и млад – все, кто не был занят на кухне, обязаны были уделять некоторое время садовым работам. Дети копали ямы, рубили сучья и переносили тяжести. Таким образом, физических упражнений было достаточно. Дети находили удовольствие в работе, и поэтому им обычно не требовались другие упражнения или игры. Конечно, некоторые из них, а подчас и многие, притворялись больными и увиливали от дел. Иногда я смотрел сквозь пальцы на их проказы, но чаще был строг. Я полагаю, что строгость им не нравилась, но не помню, чтобы они противились мне. Когда я бывал строг, я доказывал им, что неправильно бросать работу ради забавы. Однако убеждения действовали на них ненадолго: вскоре они вновь бросали работу и начинали играть. Тем не менее мы справлялись с делом, и во всяком случае дети, жившие в ашраме, прекрасно развились физически. На ферме болели очень редко. Конечно, немалую роль здесь сыграли хороший воздух и вода, а также соблюдение режима.

Несколько слов о профессиональном обучении. Я намеревался научить каждого мальчика какой-нибудь полезной профессии работника физического труда. С этой целью мистер Калленбах отправился в траппистский монастырь и вернулся оттуда, изучив сапожное ремесло. От него это ремесло перенял я, а затем стал сам обучать желающих. У мистера Калленбаха был некоторый опыт работы плотника, и на ферме нашелся еще один человек, который знал плотничье дело. Мы создали небольшую группу, которая училась плотничать. Почти все дети умели готовить пищу.

Все это было им в новинку. Они и не думали, что придется учиться таким вещам. Ведь обычно в Южной Африке индийских детей обучали только чтению, письму и арифметике.

На ферме Толстого установилось правило – не требовать от мальчика того, чего не делает учитель, и поэтому когда детей просили выполнить какую-нибудь работу, то с ними всегда сотрудничал и действительно работал учитель. Поэтому дети всему обучались с удовольствием.

Об общем образовании и формировании характеров следует рассказать в самостоятельной главе.

XXXIII. Общее образование

В предыдущей главе мы видели, каким образом на ферме Толстого осуществлялось физическое обучение и от случая к случаю обучение профессиональное. Несмотря на то что постановка физического и профессионального обучения едва ли могла удовлетворить меня, все же можно сказать, что оно было более или менее успешным.

Однако дать детям общее образование было делом гораздо более трудным. Я не имел ни возможностей, ни необходимой подготовки для этого. Физическая работа, которую я выполнял обычно к концу дня, чрезвычайно утомляла меня, и заниматься с классом приходилось как раз тогда, когда мне больше всего требовался отдых. Вместо того чтобы приходить в класс со свежими силами, я с большим трудом превозмогал дремоту. Утреннее время надо было посвящать работе на ферме и выполнению домашних обязанностей, поэтому школьные занятия проводились после полуденного приема пищи. Другого подходящего времени найти не удавалось.

Общеобразовательным предметам мы отводили самое большее по три урока в день. Преподавались языки хинди, гуджарати, урду и тамильский, обучение велось на родных языках. Преподавался также английский язык. Кроме того, гуджаратских индусских детей нужно было немного ознакомить с санскритом, а всем детям дать начальные познания по истории, географии и арифметике.

Я взялся преподавать языки тамили и урду. Те немногие познания в тамильском языке, какие у меня были, я приобрел во время морских путешествий и в тюрьме. Но в своих занятиях я не пошел дальше прекрасного учебника тамильского языка Поупа. Все свои познания в письменности урду я приобрел во время одной поездки по морю, а мое знание разговорного языка ограничивалось персидскими и арабскими словами, которые я узнал от знакомых мусульман. О санскрите я знал не больше того, чему научился в средней школе, даже мои познания в гуджарати были не лучше тех, какие получают в школе.

Таков был капитал, с которым мне пришлось начать преподавание. По бедности общеобразовательной подготовки мои коллеги превзошли меня. Но любовь к языкам родины, уверенность в своих способностях как учителя, а также невежество учеников и, более того, их великодушие сослужили мне службу.

Все мальчики-тамилы родились в Южной Африке и поэтому очень слабо знали родной язык, а письменностью не владели вовсе. Мне пришлось учить их письму и основам грамматики. Это было довольно легко. Мои ученики знали, что в разговоре по-тамильски превосходят меня, и, когда меня навещали тамилы, не знавшие английского языка, ученики становились моими переводчиками. Я весело справлялся со своим делом потому, что никогда не пытался скрыть свое невежество от учеников. Во всем я являлся им точно таким, каким был на самом деле. Поэтому, несмотря на свое колоссальное невежество в языке, я не утратил их любви и уважения. Сравнительно легче было обучать мальчиков-мусульман языку урду. Они знали письмо. Я должен был только пробудить у них интерес к чтению и улучшить их почерк.

Большинство детей были неграмотными и недисциплинированными. Но в процессе своей работы я обнаружил, что мне приходится очень немногому учить их, если не считать того, что я должен был отучать их от лени и наблюдать за их занятиями. Поскольку с этим я вполне справлялся, то я стал собирать в одной комнате детей разных возрастов, изучавших различные предметы.

В учебниках я никогда не испытывал потребности. Не помню, чтобы я извлек много пользы из книг, находившихся в моем распоряжении. Я считал совершенно ненужным обременять детей большим числом книг и всегда чувствовал, что истинным учебником для ученика является его учитель. Я помню очень немногое из того, чему мои учителя учили меня при помощи книг, но до сих пор свежи в памяти вещи, которым они научили меня помимо книг.

Дети усваивают на слух гораздо больше и с меньшим трудом, чем зрительно. Не помню, чтобы мы с мальчиками прочли хоть одну книгу от корки до корки. Но я рассказывал им то, что сам усвоил из различных книг, и мне представляется, что они до сих пор не забыли этого. Дети с трудом вспоминали то, что выучили в книгах, но услышанное от меня могли повторить легко. Чтение было для них заданием, а слушание моих рассказов, если мне удавалось сделать мой предмет интересным, – удовольствием. А по вопросам, которые они мне задавали в результате таких бесед, я судил об их способности понимать.

XXXIV. Воспитание духа

Духовное воспитание мальчиков представляло собой гораздо более трудное дело, чем их физическое и умственное обучение. Я мало полагался на религиозные книги в деле воспитания духа. Конечно, я считал, что каждый ученик должен познакомиться с основами своей религии и иметь общее представление о Священном Писании, и поэтому делал все, что мог, стараясь дать детям такие знания. Но это, по моему мнению, составляло лишь часть интеллектуального обучения. Задолго до того, как я взялся за обучение детей на ферме Толстого, я понял, что воспитание духа – особая задача. Развить дух – значит сформировать характер и подготовить человека к работе в направлении познания Бога и самопознания. Я был убежден: любое обучение без воспитания духа не приносит пользы и может даже оказаться вредным.

Мне известен предрассудок, что самопознание возможно лишь на четвертой ступени жизни, то есть на ступени саньяси. Однако все знают, что тот, кто откладывает приготовление к этому бесценному опыту до последней ступени жизни, достигает не самопознания, а старости, которая равнозначна второму, но уже несчастному детству, и влачит жалкое существование на этом свете. Я хорошо помню, что придерживался этих взглядов уже в то время, когда занимался преподаванием, то есть в 1911–1912 гг., хотя, возможно, тогда и не выражал эти идеи точно такими же словами.

Каким же образом можно дать детям духовное воспитание? Я заставлял детей запоминать и повторять наизусть гимны, читал им нравоучительные книги. Но все это меня далеко не удовлетворяло. Больше сблизившись с детьми, я понял, что не при помощи книг надо воспитывать дух. Подобно тому как для физического обучения необходимы физические упражнения, а для интеллектуального – упражнения интеллекта, воспитание духа возможно только путем упражнений. Выбор этих упражнений целиком зависит от образа жизни и характера учителя. Учитель всегда должен соблюдать осторожность независимо от того, находится ли он среди своих учеников или нет.

Учитель может своим образом жизни воздействовать на дух учеников, даже если живет за несколько миль от них. Будь я лжецом, я не смог бы научить мальчиков говорить правду. Трусливому учителю никогда не удастся сделать своих учеников храбрыми, а человек, чуждый самовоздержанию, никогда не научит учеников ценить благодетельность самовоздержания. Я понял, что неизменно должен быть наглядным примером для мальчиков и девочек, живущих вместе со мной. Таким образом, они стали моими учителями, и я знал, что обязан быть добропорядочным и честным хотя бы ради них. Мне кажется, что растущая моя самодисциплинированность и ограничения, которые я накладывал на себя на ферме Толстого, являлись по большей части результатом воздействия на меня моих подопечных.

Один из юношей был крайне невоздержан, непослушен, лжив и задирист. Однажды он разошелся сверх всякой меры. Я был раздражен. Я никогда не наказывал учеников, но на этот раз очень рассердился. Я пытался урезонить его. Но он меня не слушал и даже пытался перечить. В конце концов я схватил попавшуюся мне под руку линейку и ударил его по руке. Я весь дрожал, когда бил его. Он заметил мое состояние. Для всех детей мое поведение было совершенно необычным. Юноша заплакал и стал просить прощения. Он плакал не от боли; он мог бы отплатить мне тем же (это был плотно сложенный семнадцатилетний юноша); но он понял, как я страдаю от того, что приходится прибегать к насилию. После этого случая мальчик никогда больше не смел ослушаться меня. Но я до сих пор сожалею, что прибег к насилию. Боюсь, что в тот день раскрыл перед ним не свой дух, а грубые животные инстинкты.

Я всегда был противником телесных наказаний. Помню только один случай, когда побил одного из своих сыновей. Поэтому до сего дня не могу решить, был ли прав, ударив того юношу линейкой. Вероятно, нет, так как это действие было продиктовано гневом и желанием наказать. Если бы в этом поступке выразились только мои страдания, я считал бы его оправданным. Но в данном случае побудительные мотивы были весьма различны.

Этот случай заставил меня подумать о более правильном методе исправления учеников. Не знаю, принес ли пользу примененный мною метод. Юноша вскоре забыл об инциденте, и нельзя сказать, чтобы его поведение значительно улучшилось. Но я глубже осознал обязанности учителя по отношению к ученикам.

Мальчики и после часто совершали проступки, но я никогда не прибегал к телесным наказаниям. Таким образом, воспитывая детей, живших со мной, я постигал силу духа.

XXXV. Плевелы в пшенице

Именно на ферме Толстого мистер Калленбах обратил мое внимание на проблему, которая раньше для меня не существовала. Как я уже говорил, некоторые мальчики были испорчены и непослушны. Были и лентяи. Три моих сына, как и все другие дети, ежедневно общались с ними. Это обеспокоило мистера Калленбаха. По его мнению, именно моим детям не следовало находиться с непослушными мальчиками. Однажды он сказал:

– Мне не нравится, что вы позволяете вашим детям общаться с испорченными детьми. Это может привести к тому, что плохая компания испортит и их.

Не помню, озадачил ли он меня тогда этим вопросом, но я ответил следующее:

– Разве я могу относиться по-разному к своим сыновьям и к этим бездельникам. Я одинаково в ответе за тех и других, так как сам пригласил их сюда. Если бы я дал этим бездельникам немного денег, они, конечно, тотчас убежали бы в Йоханнесбург и вернулись к своим прежним занятиям. По правде говоря, вполне возможно, что они и их наставники считают, что, приехав сюда, они тем самым наложили на меня определенное обязательство. Мы с вами очень хорошо знаем, что им здесь приходится мириться с большими неудобствами. Но мой долг ясен: воспитывать их, и поэтому мои сыновья в силу необходимости должны жить вместе с ними. Надеюсь, вы не хотите, чтобы я отныне стал прививать своим сыновьям чувство превосходства над другими мальчиками. Это означало бы сбить их с правильного пути. Общение с детьми будет хорошей школой для них. Они сами научатся отличать добро от зла. Ведь можно предположить, что, если в них действительно заложено что-то хорошее, они обязательно повлияют на товарищей. Но как бы там ни было, я не могу держать своих сыновей отдельно, и если это влечет за собой известный риск, приходится на него пойти.

Мистер Калленбах покачал головой.

Нельзя сказать, чтобы в результате такого общения мои сыновья стали хуже. Напротив, я вижу, что они кое-что от него приобрели. Чувство превосходства, если оно и было у них, вскоре исчезло, и они научились бывать в обществе самых разных детей. Пройдя через испытание, они стали более дисциплинированны.

Этот и аналогичные опыты показали мне, что если учить хороших детей совместно с плохими и позволить хорошим детям водиться с плохими, то они ничего не потеряют при условии, что опыт будет проводиться под бдительным наблюдением родителей и наставников. Даже при тщательном надзоре дети не всегда гарантированы от всякого рода соблазнов и порчи.

Однако несомненно, что, когда мальчики и девочки, воспитанные по-разному, живут и обучаются совместно, их родители и учителя подвергаются самому суровому испытанию. Они должны быть постоянно бдительны.

XXXVI. Пост как епитимия

С каждым днем мне становилось все более ясным, насколько трудно правильно воспитывать и обучать мальчиков и девочек. Чтобы стать настоящим учителем и наставником, я должен завоевать их сердца, разделять их радости и печали, помогать решать те проблемы, с которыми они сталкивались, и направлять в правильное русло беспокойные устремления юности.

Когда были освобождены из тюрьмы участники сатьяграхи, почти все обитатели фермы Толстого покинули ее. Немногие оставшиеся на ферме в основном были колонистами из Феникса. Поэтому я переселил всех в Феникс. Здесь мне пришлось пройти через тяжкое испытание.

Мне приходилось разъезжать между Йоханнесбургом и Фениксом. Однажды, находясь в Йоханнесбурге, я получил известие о нравственном падении двух жителей ашрама. Известие о поражении или победе движения сатьяграхи не удивило бы меня, но эта новость поразила как гром. В тот же день я выехал поездом в Феникс. Мистер Калленбах настоял на своем желании сопровождать меня. Он видел, в каком состоянии я находился, и не допускал мысли, чтобы я поехал один, тем более что именно он передал мне известие, столь расстроившее меня.

Когда я ехал в Феникс, казалось, я знал, как следует поступить. Я чувствовал, что наставник или учитель несет ответственность за падение подопечного или ученика. Жена уже предупреждала меня однажды относительно этого дела, но, будучи доверчив по натуре, я пренебрег ее предостережением. Я чувствовал, что единственный путь заставить виновных понять мое страдание и глубину их падения – это прибегнуть к какой-нибудь епитимии. И я решил поститься семь дней, а на протяжении четырех с половиной месяцев принимать пищу только раз в день. Мистер Калленбах пытался отговорить меня, но напрасно. В конце концов он признал правильность моего поступка и настоял на том, чтобы присоединиться ко мне. Я не мог противиться этому открытому выражению любви.

Принятие обета сняло тяжесть с моей души, и я почувствовал огромное облегчение. Гнев против провинившихся утих, уступив место чувству жалости к ним. Таким образом, я приехал в Феникс, значительно успокоившись. Я произвел дальнейшее расследование и познакомился еще с некоторыми подробностями, которые мне нужно было знать.

Моя епитимия огорчила всех, но вместе с тем прояснила атмосферу. Каждый понял, как ужасно совершить грех, и узы, связывавшие меня с детьми, стали крепче и искреннее.

Обстоятельства, сложившиеся в результате этого инцидента, вынудили меня несколько позже поститься на протяжении двух недель. Результаты этого поста превзошли даже мои ожидания.

Моя цель состоит не в том, чтобы доказать на основе этих инцидентов, что долг учителя – прибегать к посту в тех случаях, когда ученики совершают проступки. Я считаю, что в некоторых случаях требуется такое решительное средство. Но оно предполагает проницательность и силу духа. Там, где нет подлинной любви между учителем и учеником, где проступок ученика не задевает за живое учителя, а ученик не уважает учителя, пост не нужен. Таким образом, если необходимость соблюдения поста в подобных случаях сомнительна, ответственность учителя за ошибки учеников всегда несомненна.

Первая епитимия оказалась нетрудной для нас обоих. Я продолжал заниматься обычной своей работой. В течение всего периода епитимий я строго придерживался фруктовой диеты. Последние дни второго поста были для меня очень тяжелы. Тогда я не понимал полностью чудесного воздействия «Рамаяны», и вследствие этого моя способность переносить страдания была меньше. Кроме того, я не знал техники поста, в частности не знал, что необходимо пить много воды, как бы это отвратительно и противно ни было. В то время тот факт, что я очень легко перенес первый пост, сделал меня довольно беззаботным в отношении второго. Так, в течение первого поста я ежедневно принимал ванны Куне, а во время второго поста я на второй или на третий день перестал принимать их; я мало пил воды, так как это было противно и вызывало тошноту. Горло пересохло, и последние дни поста я мог говорить только шепотом. Однако, несмотря на это, я продолжал работу и диктовал письма, я регулярно слушал чтение отрывков из «Рамаяны» и других священных книг. У меня было даже достаточно сил, чтобы обсуждать насущные вопросы и давать советы.

XXXVII. Перед свиданием с Гокхале

Я должен опустить многие из своих воспоминаний о жизни в Южной Африке.

По окончании движения сатьяграхи, в 1914 г., я получил от Гокхале указание вернуться на родину, побывав предварительно в Лондоне. В июле Кастурбай, Калленбах и я отправились в Англию.

Во время сатьяграхи я ездил только в третьем классе. Поэтому и в данном случае я взял билеты третьего класса. Между условиями путешествия в третьем классе на пароходе этой линии и условиями на индийских каботажных судах и в железнодорожных поездах огромная разница. На индийских кораблях едва хватало мест для сидения, еще меньше для спанья и было очень грязно. На пароходе, направлявшемся в Лондон, было достаточно просторно и чисто, и, кроме того, пароходная компания предоставила нам специальные удобства. В нашем распоряжении был отдельный клозет, а пароходный буфетчик, зная, как мы привыкли питаться, распорядился снабжать нас фруктами и орехами. Как правило, пассажиры третьего класса почти не получали их. Благодаря этим удобствам все восемнадцать дней плавания были весьма приятными.

Кое-что из происшедшего с нами во время путешествия достойно быть отмеченным. Мистеру Калленбаху очень нравились бинокли, и у него были два очень дорогих бинокля. Об одном из них мы вели ежедневно дискуссии. Я старался ему доказать, что владение такой дорогой вещью не соответствует тому идеалу простоты, которого мы мечтали достигнуть. Как-то раз мы ожесточенно спорили на эту тему, стоя у иллюминатора нашей каюты.

– Вместо того чтобы делать из них яблоко раздора между нами, не лучше ли бросить их в море и разом все кончить? – спросил я.

– Конечно, выбросите эти проклятые вещи, – ответил Калленбах.

– Я так и сделаю, – сказал я.

– Прекрасно, – последовал быстрый ответ.

Я бросил бинокли в море. Они стоили фунтов семь, но ценность их определялась не столько ценой, сколько пристрастием мистера Калленбаха к ним. Но, освободившись от них, он не раскаивался в этом.

Таков был один из многих инцидентов, происшедших между мной и мистером Калленбахом.

Ежедневно мы узнавали что-нибудь новое, так как оба стремились идти путем истины. В поисках истины, естественно, исчезают гнев, эгоизм, ненависть и т. п. Иначе истина была бы недостижима. Человек, который руководствуется страстью, может иметь вполне благие намерения, может быть правдив на словах, но никогда не найдет истины.

Успешные поиски истины означают полное освобождение от взаимно противоположных чувств: любви и ненависти, счастья и несчастья.

Мы отправились в путешествие несколько дней спустя со времени моего поста. Силы мои еще не полностью восстановились. Обычно я прогуливался по палубе, чтобы развить аппетит и лучше переваривать съеденное. Но даже такие прогулки были мне не под силу, причиняя боль в ногах. Прибыв в Лондон, я обнаружил, что мое состояние не только не улучшилось, но еще более ухудшилось.

Познакомившись с доктором Дживраджем Мехтой, я изложил ему историю своего поста и рассказал о болях в ногах. Он сказал:

– Боюсь, что у вас отнимутся ноги, если в течение нескольких дней вы не будете соблюдать полный покой.

Именно тогда я узнал, что человек, перенесший длительный пост, не должен торопиться с восстановлением своих прежних сил и вместе с тем должен обуздывать свой аппетит. После поста необходима большая осторожность и, возможно, бо́льшие ограничения, чем при его соблюдении.

На острове Мадейра мы услышали, что в любой момент может разразиться мировая война. Когда же мы проходили Ла-Манш, то получили известие о начале войны. Наше судно на некоторое время задержали. Было трудно пробуксировать его между подводными минами, которые были установлены по всему проливу, и нам потребовалось около двух дней, чтобы дойти до Саутгемптона.

Война была объявлена 4 августа. В Лондон мы прибыли 6-го.

XXXVIII. Мое участие в войне

Приехав в Англию, я узнал, что Гокхале застрял в Париже, куда он поехал лечиться. Сообщение между Парижем и Лондоном было прервано, и никто определенно не знал, когда он вернется. Я не хотел возвращаться на родину, не повидав его.

Что же было тем временем делать? В чем заключался мой долг в отношении войны? Сорабджи Ададжания, товарищ по тюремному заключению и сатьяграхе, готовился тогда в Лондоне к юридической карьере. Как один из лучших приверженцев сатьяграхи он был послан в Англию, чтобы стать адвокатом и иметь возможность заменить меня по возвращении в Южную Африку. Доктор Прандживандас Мехта предоставил ему для этого средства. Вместе с Ададжания я беседовал с Дживраджем Мехтой и другими индийцами, учившимися в Англии. По договоренности с ними мы созвали собрание индийцев, проживающих в Великобритании и Ирландии. Я изложил перед ними свои взгляды.

Я считал, что индийцы, живущие в Англии, должны принять какое-то участие в войне. Английские студенты поступали добровольцами в армию, и индийцы могли сделать то же. Против этого было выдвинуто множество возражений. Утверждали, что между положением индийцев и положением англичан – пропасть. Мы – рабы, а они – хозяева. Как может раб помогать хозяину, если последний очутился в беде? Разве не долг раба, стремящегося к освобождению, использовать затруднения хозяина? Эта аргументация в то время не действовала на меня. Я понимал различие в положении индийцев и англичан, но не считал, что мы низведены до положения рабов.

Мне казалось тогда, что дело не в британской системе как таковой, а в отдельных британских чиновниках и что мы можем перевоспитать их своей любовью. Если, оказывая помощь англичанам и сотрудничая с ними, мы смогли бы улучшить свое положение, то наш долг стоять с ними плечом к плечу в годину испытаний и тем привлечь их на свою сторону. Я видел, что британская система порочна, но все же тогда не считал ее нетерпимой, как считаю теперь. Потеряв веру в эту систему, я отказываюсь сотрудничать с британским правительством. Естественно, что мои друзья, которые уже тогда потеряли веру и в систему, и в ее представителей, также не могли сотрудничать с ним.

Друзья, возражавшие мне, полагали, что наступило время для смелого провозглашения требований индийцев и для улучшения их положения. Я же думал, что не следует использовать в интересах Индии затруднения Англии, что более достойно и дальновидно не выдвигать наших требований, пока продолжается война. Поэтому я настаивал на своей точке зрения и призывал желающих записываться добровольцами. Призыв мой нашел широкий отклик: среди добровольцев оказались представители почти всех национальностей и вероисповеданий Индии.

Я написал обо всем этом лорду Крю, выразив нашу готовность пройти обучение для работы в госпиталях. Лорд Крю после некоторых колебаний принял наше предложение и выразил благодарность за то, что в критический момент мы отдали себя на служение империи.

Добровольцы получили первоначальную подготовку по оказанию первой помощи раненым под руководством известного доктора Кантли. Срок обучения был шестинедельный, но он включал весь курс по оказанию первой помощи.

Обучалось человек восемьдесят. По истечении шести недель нас подвергли экзамену, который все, за исключением одного, выдержали. Окончившие курс прошли затем военное обучение под руководством полковника Бейкера.

Надо было видеть Лондон в те дни. Никакой паники, каждый в полную меру сил и возможностей выполнял свой долг. Годные к службе в армии взрослые обучались военному искусству. Но что могли делать старики, немощные и женщины? Если они хотели, дела было достаточно и для них. Они шили обмундирование и готовили перевязочные материалы для раненых.

Дамский клуб обязался пошить для солдат как можно больше одежды. Шримати Сароджини Найду, бывшая членом этого клуба, всей душой отдалась работе. Я в то время впервые встретился с ней. Она положила передо мной груду раскроенной одежды и попросила вернуть ее сшитой. Я с радостью принял предложение и с помощью друзей изготовил столько обмундирования, сколько позволяли мои возможности (я проходил тогда подготовку по оказанию первой помощи).

XXXIX. Нравственная дилемма

Как только до Южной Африки дошла весть о том, что я и вместе со мною другие индийцы предложили свои услуги армии, я получил две телеграммы. Одна была от мистера Полака. Он спрашивал, как согласуется мое поведение с исповедуемым мною принципом ахимсы.

Я до некоторой степени предвидел такое возражение. Уже в книге «Хинд Сварадж» я подверг этот вопрос обсуждению и имел обыкновение говорить на эту тему с друзьями в Южной Африке. Все мы признавали безнравственность войны. Уж если я не собирался обвинять нападающую сторону, то еще меньше мне хотелось участвовать в войне, тем более что я не знал, на чьей стороне справедливость и каковы намерения воюющих сторон. Друзьям, конечно, было известно, что в годы Бурской войны я находился на военной службе, но они полагали, что взгляды мои с тех пор переменились.

В действительности те же мотивы, которые побудили меня участвовать в Бурской войне, оказались решающими и теперь. Для меня было совершенно ясно, что участие в войне несовместимо с принципом ахимсы. Но ведь человеку не всегда дано с одинаковой ясностью представлять себе свой долг. Приверженец истины часто вынужден идти ощупью.

Ахимса – всеобъемлющий принцип. Все мы – беспомощные смертные, пребывающие в пламени химсы. Поговорка, что живое живет за счет живого, заключает в себе глубокий смысл. Человек не может жить ни минуты без того, чтобы сознательно или бессознательно не совершать химсы. Уже сам факт его жизни – то, что он ест, пьет и двигается, – включает в себя химсу, разрушение жизни, пусть даже самое незначительное. Поэтому приверженец ахимсы остается преданным своей вере в том случае, если в основе всех его действий лежит сострадание, если он всеми силами остерегается уничтожать даже самые незначительные создания, старается спасти их и таким образом непрерывно стремится освободиться от смертельных тисков химсы. Он постоянно будет становиться все более воздержанным и все больше будет проникаться чувством сострадания, но никогда всецело не освободится от внешней химсы.

Далее, благодаря тому, что ахимса представляет собой единство всей жизни вообще, ошибка, совершенная одним человеком, не может не иметь последствий для всех, а это значит: человек не может полностью освободиться от химсы. Пока он продолжает быть членом общества, он не может не участвовать в химсе, которую порождает само существование общества. Когда два народа воюют, долг приверженца ахимсы заключается в том, чтобы остановить войну. Тот, кто не в силах выполнить этот долг, кто не имеет возможности сопротивляться войне, кто не готов к этому, может принимать в ней участие и одновременно всей душою стремиться к тому, чтобы освободить от войны себя, свой народ и весь мир.

Я надеялся улучшить свое положение и положение моего народа в рамках Британской империи. Находясь в Англии, я пользовался защитой британского флота и искал убежища под охраной его вооруженной мощи, то есть я непосредственно участвовал в его возможных насильственных действиях. Поэтому, если я желал сохранить связи с империей и жить под ее покровительством, мне предстояло вступить на один из трех путей: я мог открыто объявить о своем сопротивлении войне и в соответствии с законом сатьяграхи бойкотировать империю, покуда она не изменит военной политики. Я мог также добиться для себя тюремного заключения, оказав гражданское неповиновение тем законам империи, которые того заслуживали. Наконец, я мог принять участие в войне и тем приобрести силу и способность сопротивляться военному насилию. Мне не доставало этой силы и способности, и я думал, что единственное средство приобрести их – поступить на военную службу.

Я не делал различия между воюющей и невоюющей сторонами. Тот, кто добровольно поступил на службу в шайку разбойников в качестве их возчика, или сторожа, когда они уходят на промысел, или же их сиделки, когда они ранены, в той же мере виновен в разбое, как и сами разбойники. Совершенно так же тот, кто ограничивает свою деятельность уходом за ранеными в бою, не может уйти от обвинения в военном преступлении.

Я продумал все это таким именно образом еще до получения телеграммы Полака, а получив ее, обсудил этот вопрос с некоторыми друзьями и пришел к заключению, что мой долг предложить себя для службы на войне. Даже теперь я не вижу ни единого слабого места в этой аргументации и нисколько не раскаиваюсь в своем поступке.

Я знаю, что и тогда не был в состоянии убедить всех моих друзей в правильности занятой мною позиции. Вопрос этот весьма деликатен. Он допускает различия в мнениях, а поэтому я с возможно большей ясностью представил мою аргументацию на обсуждение людей, верящих в ахимсу и делающих серьезные усилия для осуществления этого принципа во всех случаях жизни. Приверженец истины не должен ничего делать только в соответствии с установившимися условностями. Он всегда обязан быть готов исправиться и всякий раз, когда обнаружит, что ошибается, должен во что бы то ни стало признать свою ошибку и искупить ее.

XL. Сатьяграха в миниатюре

Хотя я и решил из чувства долга принять участие в войне, мне не пришлось непосредственно участвовать в ней. Более того, я даже оказался вынужденным и в эту критическую минуту прибегнуть к сатьяграхе, так сказать, в миниатюрном масштабе.

Я уже упоминал, что, как только наши имена были включены в списки, для руководства нашей военной подготовкой был назначен офицер. У всех нас сложилось мнение, что он наш начальник лишь в отношении вопросов чисто технических, а во всех прочих отношениях главою отряда буду я и буду нести непосредственную ответственность за его внутреннюю дисциплину. Иными словами, командир может распоряжаться в отряде только через мое посредство. Но офицер сразу же рассеял наши иллюзии.

Мистер Сорабджи Ададжания был человек проницательный. Он предупредил меня.

– Остерегайтесь этого человека, – сказал он. – Он, по-видимому, собирается нами командовать. Мы не станем его слушаться. Мы готовы принять его только как инструктора. Но ведь и юноши, назначенные для обучения нас, также считают, будто они пришли сюда, чтобы распоряжаться нами.

Юноши, присланные обучать нас, были оксфордскими студентами. Офицер назначил их капралами.

Я со своей стороны тоже обратил внимание на своевольные замашки офицера, но просил Сорабджи не волноваться и постарался успокоить его. Но его нелегко было убедить, и он с улыбкой возразил мне:

– Вы слишком доверчивы. Эти люди обманут вас, а когда вы раскусите их, то станете убеждать нас прибегнуть к сатьяграхе и на нас навлечете несчастье и сами попадете в беду.

– Что, кроме горя, может вас ожидать, раз вы соединили свою судьбу с моею? – ответил я. – Сатьяграх рожден, чтобы быть обманутым. Пусть офицер обманывает нас. Разве я не говорил вам тысячу раз, что обманщик в конце концов обманывает себя?

Сорабджи расхохотался.

– Хорошо, – сказал он, – продолжайте обманываться. Вы когда-нибудь обретете смерть на путях сатьяграхи и увлечете вместе с собою бедных смертных вроде меня.

Эти слова напомнили мне о том, что писала мне покойная ныне мисс Эмили Гобхаус относительно несотрудничества: «Я не удивлюсь, если наступит день, когда ваша борьба за истину приведет вас на виселицу. Да укажет Господь вам правильный путь и да защитит вас!»

Разговор с Сорабджи произошел сразу же после назначения офицера. Через несколько дней наши отношения с ним достигли кульминационной точки. Когда я стал принимать участие в строевой подготовке, мои силы только начинали восстанавливаться после двухнедельного поста, а до места занятий приходилось идти около двух миль. Я заболел плевритом и чувствовал себя очень слабым. В таком состоянии мне предстояло провести два дня в лагере. Все наши люди остались там, а я вернулся домой. Вот тут-то и представился случай прибегнуть к сатьяграхе.

Офицер все более развязно проявлял свою власть. Он давал ясно понять, что считает себя нашим начальником во всех вопросах, военных и невоенных, и в то же время давал нам почувствовать характер своей власти. Сорабджи прибежал ко мне. Он вовсе не был склонен сносить это своеволие и сказал мне:

– Все приказания мы должны получать через вас. Мы все еще находимся в учебном лагере. На нас обрушивается град самых нелепых приказов. Возмутительно, что к нам и к тем юношам, которые присланы обучать нас, относятся неодинаково. Необходимо все это выяснить с офицером, или мы не сможем продолжать службу. Индийские студенты и все прочие, вступившие в наш отряд, не желают мириться с его приказами. Мы взялись за это дело, движимые чувством собственного достоинства, и немыслимо примириться с надругательствами над ним.

Я сообщил офицеру о поступивших ко мне жалобах. Он ответил письмом, в котором предлагал изложить эти жалобы в письменном виде и вместе с тем просил внушить жалобщикам, что правильный путь – направлять жалобы мне через только что назначенных командиров отделений, а они в свою очередь доложат их мне через инструкторов.

На это я ответил, что не претендую ни на какую власть, что в смысле воинской дисциплины у меня нет никаких особых прав, но что в качестве главы добровольческого отряда я просил бы разрешения выступать неофициально представителем добровольцев. Я также указал на жалобы, которые были доведены до моего сведения, а именно: что назначение капралов без учета желания членов отряда вызвало резкое недовольство и что их следует отстранить, предложив отряду самому выбрать командиров отделений с последующим их утверждением в должности.

Это предложение пришлось не по вкусу офицеру, который ответил, что избрание отрядом капралов противоречит установленному в армии порядку, а отстранение уже назначенных вконец подорвет дисциплину.

Мы созвали общее собрание отряда и постановили отказаться от дальнейшего несения службы. Я указал отряду на серьезные последствия сатьяграхи. Но значительное большинство голосовало за резолюцию, сводившуюся к тому, что в случае, если назначенные капралы не будут отстранены и члены отряда не получат возможность выбрать на их место новых по своему усмотрению, отряд в дальнейшем будет вынужден воздерживаться от прохождения строевого обучения и выезда в лагерь по субботам.

Затем я направил офицеру письмо, сообщая ему, сколь горько разочаровал меня его отказ принять мое предложение. Я уверял его, что не хочу для себя никакой власти, но должен прежде всего исполнить свой долг. Я обратил его внимание на уже имеющийся прецедент. Во время Бурской войны я не занимал никакого официального положения в южноафриканском индийском санитарном отряде, но между полковником Галви и отрядом никогда не происходило никаких трений, и полковник ничего не предпринимал, не запросив меня предварительно о желаниях отряда. Я также препроводил командиру копию принятой нами накануне резолюции.

Все это не произвело никакого впечатления на офицера, который считал наше собрание и принятую на нем резолюцию тяжкими нарушениями дисциплины.

Вслед за этим я обратился с письмом к статс-секретарю по делам Индии, осведомил его обо всем случившемся и приложил к письму копию нашей резолюции. Он прислал мне ответ, в котором разъяснял, что в Южной Африке условия были иные, и указал, что согласно существующим правилам капралов назначает старший офицер; вместе с тем он заверял меня, что в будущем при назначении капралов старший офицер будет принимать во внимание мои рекомендации.

Между нами и дальше продолжался обмен письмами, но мне не хочется задерживаться на этой печальной истории. Достаточно сказать, что тогдашний мой опыт был аналогичен моему теперешнему повседневному опыту в Индии. Угрозами и ласками командиру удалось посеять рознь в отряде. Некоторые из тех, кто голосовал за резолюцию, поддались угрозам или уговорам командира и отступили от своих принципов.

Примерно в то самое время в госпиталь в Нетли неожиданно доставили много раненых солдат, и потребовались услуги нашего отряда. Те, кого командир смог убедить, отправились в Нетли. Прочие отказались. Я был прикован к постели, но поддерживал сношения с отрядом. Мистер Робертс, помощник статс-секретаря, в эти дни несколько раз обращался ко мне. Он настаивал, чтобы я убедил остальных моих товарищей служить. Он подал мысль выделить их в особый отряд, чтобы, работая в госпитале в Нетли, они были непосредственно подчинены тамошнему офицеру и чтобы, таким образом, не было и речи об умалении их достоинства. Правительство будет удовлетворено этим, а вместе с тем будет оказана существенная помощь прибывшим в госпиталь раненым. Это предложение пришлось по душе и моим товарищам и мне, и даже те, кто прежде отказывался, отправились в Нетли.

Остался только я, прикованный к постели, стараясь выпутаться из неприятного положения, в которое попал.

XLI. Доброта Гокхале

Вскоре после того, как я заболел плевритом, Гокхале возвратился в Лондон. Мы с Калленбахом регулярно навещали его. Говорили больше о войне, и Калленбах, который как свои пять пальцев знал географию Германии и много путешествовал по Европе, показывал на карте, где происходили бои.

Моя болезнь также стала темой наших ежедневных разговоров. Я по-прежнему продолжал свои опыты в области диететики. Пища моя состояла из земляных орехов, спелых и неспелых бананов, лимонов, оливкового масла, помидоров, винограда. Я совершенно отказался от молока, мучного, бобовых и всего прочего.

Меня лечил доктор Дживрадж Мехта. Он решительно настаивал на том, чтобы я вновь употреблял в пищу молоко и мучное, но я был непреклонен. Об этом узнал Гокхале. Он не придавал особого значения моим доводам в пользу фруктовой диеты и также настаивал, чтобы я ради здоровья принимал все, предписываемое врачом.

Противиться давлению со стороны Гокхале было нелегко. Он не желал и слышать моих возражений, и я просил его дать мне сутки на размышление. Вернувшись от него вечером, Калленбах и я стали обсуждать, как мне следует поступить. Калленбах с удовольствием участвовал в моих опытах. Но теперь я видел, что он согласен с тем, чтобы я нарушил диету, раз это необходимо для здоровья. Итак, мне предстояло решить вопрос самому, прислушиваясь лишь к внутреннему голосу.

Всю ночь напролет я размышлял об этом. Нарушить диету значило отказаться от своих идеалов в этой области, а в них я не видел ни одного слабого места. Вопрос заключался в том, в какой мере я должен был подчиниться настояниям Гокхале и внести изменение в диету в так называемых интересах здоровья. В конце концов я решил продолжать свои опыты в области диететики постольку, поскольку они мотивировались по преимуществу религиозными соображениями, а там, где мотивы были смешанного характера, последовать совету доктора. Религиозные соображения преобладали в вопросе об отказе от молока. Я живо представлял себе отвратительные приемы, при помощи которых калькуттские говалы выжимают последнюю каплю молока у коров и буйволиц. Равным образом я чувствовал, что молоко животного, как и мясо, не пища для человека. Итак, утром я встал с твердым намерением по-прежнему воздерживаться от молока.

Это решение успокоило меня. Я боялся встретиться с Гокхале, но был уверен, что он отнесется с уважением к моему решению.

Вечером Калленбах и я зашли к Гокхале в Национальный клуб либералов. Он первым делом обратился ко мне с вопросом:

– Что же, согласны ли вы следовать совету доктора?

Я мягко, но решительно ответил:

– Я готов уступить по всем пунктам, кроме одного, относительно которого прошу вас не оказывать на меня давления. Я не буду есть мяса, молока и молочных продуктов. Если отказ от них означал бы для меня смерть, а предпочел бы умереть.

– Это окончательное решение? – спросил Гокхале.

– К сожалению, я не могу принять иного, – сказал я. – Знаю, что мое решение опечалит вас, и прошу простить меня.

Гокхале, глубоко растроганный, ответил мне с печалью в голосе:

– Я не одобряю вашего решения и не вижу никакого религиозного обоснования ему, но не буду больше настаивать.

И, обращаясь к доктору Дживраджу Мехте, он сказал ему:

– Пожалуйста, не приставайте к нему больше. Предписывайте что хотите, но только в тех пределах, которые он сам для себя установил.

Доктор выразил свое неудовольствие, но ничего поделать не мог. Он посоветовал мне есть суп из мунга, примешивая в него немного асафетиды. На это я согласился. Я питался им день или два, но почувствовал себя хуже. Не считая эту пищу подходящей для себя, я вновь обратился к фруктам и орехам. Доктор, разумеется, продолжал свое внешнее лечение. Оно несколько облегчало мои страдания, но мое решение связывало руки доктору.

Тем временем Гокхале уехал на родину, так как не выносил лондонские октябрьские туманы.

XLII. Лечение плеврита

Затяжной характер плеврита породил у меня некоторое беспокойство, но я знал, что вылечиться можно не путем приема лекарств внутрь, а изменениями в диете, подкрепленными наружными средствами.

Я вызвал пользовавшегося популярностью среди вегетарианцев доктора Аллинсона, который лечил таким образом и с которым я познакомился в 1890 г. Он внимательно осмотрел меня. Я объяснил, что дал обет не употреблять молока. Он ободрил меня, сказав:

– Вам не нужно молоко. В течение нескольких дней вам вообще не следует употреблять никакого жира.

Затем он порекомендовал мне питаться простым черным хлебом, сырыми овощами: свеклой, редиской, луком и тому подобными клубнями и зеленью, а также свежими фруктами, главным образом апельсинами. Овощи надо было есть сырыми и только натереть на терке в том случае, если я не мог разжевать их.

Примерно три дня я сидел на такой диете, но сырые овощи не пошли мне на пользу. Я был не в состоянии отдать должное этому эксперименту. Я очень нервничал из-за того, что мне приходится есть сырые овощи.

Доктор Аллинсон рекомендовал мне также все двадцать четыре часа держать окна в комнате открытыми, принимать теплые ванны, растирать маслом больные места и гулять на свежем воздухе пятнадцать – тридцать минут. Я с удовольствием выполнял эти предписания.

В моей комнате были французские окна, которые нельзя было распахнуть настежь в дождливую погоду. Фрамуга не открывалась. Поэтому, чтобы в комнату попадал свежий воздух, я выбил стекла и немного приоткрыл окна таким образом, чтобы струи дождя не попадали внутрь.

Все эти меры способствовали некоторому улучшению моего здоровья, но не исцелили полностью.

Однажды меня навестила леди Сесилия Робертс. Ей очень хотелось убедить меня пить молоко. Но так как я был непоколебим, она начала подыскивать замену молока. Какой-то приятель посоветовал ей солодовое молоко, уверив ее, по незнанию, что в нем абсолютно не содержится коровьего молока и что оно представляет собой химический продукт, обладающий всеми свойствами молока. Леди Сесилия глубоко уважала мои религиозные чувства, и поэтому я слепо ей доверился. Я растворил порошок в воде и, выпив раствор, сразу же почувствовал, что он имеет вкус молока. Я прочел этикетку на бутылке и, узнав, правда слишком поздно, что порошок изготовлен из молока, выбросил его.

Я сообщил леди Сесилии о своем открытии, попросив ее не беспокоиться о случившемся. Она примчалась ко мне, чтобы выразить свое сожаление. Ее приятель не читал этикетки. Я убеждал ее не волноваться и пожалел, что не смог воспользоваться вещью, которую она достала с таким трудом. Я уверил ее также, что вовсе не горюю о том, что по недоразумению выпил молоко, и не чувствую за собой никакого проступка.

Мне приходится опустить приятные воспоминания, связанные с леди Сесилией. Я мог бы назвать многих друзей, которые были для меня в моих испытаниях и разочарованиях источником утешения. Тот, кто верит, видит в них милостивое провидение Бога, который таким образом облегчает самое горе.

Доктор Аллинсон во время следующего визита отменил некоторые ограничения, позволив мне ореховое или оливковое масло и вареные овощи с рисом. Эти изменения в диете были очень благоприятны, но также еще не исцелили меня. За мной все еще требовался тщательный уход, и я вынужден был по большей части лежать в постели.

Доктор Мехта как-то зашел ко мне, чтобы осмотреть, и пообещал окончательно вылечить, если я буду выполнять его предписания.

Пока происходили эти события, мистер Робертс, как-то заглянув ко мне, стал меня убеждать уехать на родину.

– В вашем положении, – говорил он, – вы, вероятно, не сможете работать в Нетли. Предстоят еще более жестокие холода. Я очень советую вам вернуться в Индию, потому что только там вы сможете окончательно поправиться. Если после вашего выздоровления война будет еще продолжаться, вы сумеете быть полезным и в Индии. Как бы там ни было, я считаю, что вы уже и так внесли свой посильный вклад.

Я внял его уговорам и стал готовиться к отъезду в Индию.

XLIII. На родину

Мистер Калленбах сопровождал меня в Англию, намереваясь поехать оттуда в Индию. Мы жили вместе и теперь хотели, разумеется, плыть на одном пароходе. Но немцы находились под таким строгим наблюдением, что мы сильно сомневались, получит ли Калленбах паспорт. Я принимал к этому все меры, и мистер Робертс, сочувствовавший нам, телеграфировал вице-королю. Ответ лорда Гардинга гласил: «К сожалению, правительство Индии не склонно идти на риск». Мы поняли, что означает такой ответ.

Мне было очень тяжело расставаться с Калленбахом, но я видел, что он страдает еще больше. Если бы ему тогда удалось приехать в Индию, он теперь жил бы простой счастливой жизнью земледельца и ткача. Ныне же он архитектор и, как прежде, живет в Южной Африке.

На кораблях пароходной компании, обслуживающей эту линию, не было третьего класса, и нам пришлось ехать вторым.

Мы взяли с собой сухие фрукты, привезенные еще из Южной Африки. Их нельзя было достать на пароходе.

Доктор Дживрадж Мехта наложил мне на ребра бандажи и просил не снимать, пока мы не достигнем Красного моря. В течение двух первых дней я терпел это неудобство, но в конце концов терпение лопнуло. С большим трудом мне удалось освободиться от бандажей и вновь обрести возможность мыться.

Пища моя состояла по преимуществу из орехов и фруктов. Здоровье с каждым днем улучшалось, и в Суэцком канале я уже чувствовал себя гораздо лучше. Я был еще слаб, но опасность совершенно миновала, и постепенно я стал увеличивать свои упражнения. Улучшение в своем состоянии я приписывал главным образом чистому воздуху умеренной зоны.

Не знаю почему, но на этом пароходе грань, разделявшая пассажиров англичан и индийцев, была резче той, которую мне пришлось наблюдать на пути из Южной Африки. Я разговаривал с некоторыми англичанами, но разговор имел скорее формальный характер. Не было тех сердечных бесед, которые бывали на южноафриканских пароходах. Мне кажется, причина заключалась в том, что в глубине души англичане сознательно или бессознательно чувствовали себя представителями господствующей расы, а индийцев угнетало ощущение, что они принадлежат к порабощенной расе.

Я рвался на родину, надеясь избавиться от этой обстановки.

В Адене мы почувствовали себя почти дома. Я знал аденцев очень хорошо, так как в Дурбане познакомился и сблизился с мистером Кекобадом Кавасджи Диншоу и его женой.

Еще через несколько дней мы прибыли в Бомбей. Я был вне себя от радости, вступая на родную землю после десятилетнего изгнания.

Гокхале организовал мне встречу в Бомбее, куда приехал, несмотря на то что был не вполне здоров. Я возвращался в Индию с пламенной надеждой соединиться с ним душой и тем самым почувствовать себя свободным. Но судьба готовила мне другое.

XLIV. Некоторые воспоминания об адвокатуре

Прежде чем перейти к рассказу о жизни в Индии, представляется необходимым вспомнить о некоторых переживаниях в Южной Африке, которые я сознательно пропустил.

Друзья-юристы просили поделиться воспоминаниями об адвокатуре. Этих воспоминаний так много, что они могли бы составить целый том и отвлекли бы меня от основной цели повествования. Но о том, что имеет отношение к поискам истины, пожалуй, стоит рассказать.

Я уже говорил, кажется, что в своих профессиональных делах я никогда не прибегал ко лжи, юридическую практику старался подчинить интересам общественной деятельности, за которую не требовал никакого вознаграждения, кроме возмещения своих расходов, да и эти последние мне подчас приходилось возмещать из своего кармана. Я полагал, что, сказав это, сказал все, что необходимо, о своей юридической практике. Но друзья хотят от меня большего. Они, по-видимому, думают, что если бы я описал, пусть в общих чертах, некоторые случаи, когда я отказывался уклониться от истины, то это принесло бы пользу юриспруденции.

Будучи студентом, я слышал, что профессия юриста является профессией лжеца. Но это не оказало на меня никакого влияния, поскольку у меня не было намерения при помощи лжи добиваться положения или денег.

Мой принцип много раз подвергался испытанию в Южной Африке. Часто я знал, что мои оппоненты подговаривают своих свидетелей и что стоит мне лишь посоветовать клиенту или его свидетелю солгать, и мы выиграли бы дело. Но я всегда противился искушению. Помню только один случай, когда, выиграв дело, я заподозрил, что клиент обманул меня. В глубине души я всегда желал выиграть только в том случае, если дело клиента правое. Не припомню, чтобы, определяя свой гонорар, я обусловливал его выигрышем дела. Проигрывал или выигрывал клиент, я ожидал получить не больше и не меньше обычного.

Я предупреждал каждого клиента, что не возьмусь за ложное дело и не стану запутывать свидетелей. В результате я создал себе такую репутацию, что ко мне не попадало ни одно ложное дело. Некоторые клиенты поручали мне свои бесспорные дела, а сомнительные передавали кому-нибудь еще.

Одно дело оказалось для меня тяжким испытанием. Его поручил мне один из моих лучших клиентов. Дело было запутанным и связано с очень сложными счетами. Оно слушалось в нескольких судах. В конце концов часть дела, касавшуюся бухгалтерских книг, суд передал на арбитраж нескольких квалифицированных бухгалтеров-экспертов. Решение арбитров было в пользу моего клиента, но в своих расчетах арбитры неумышленно совершили ошибку, которая, как бы мала она ни была, являлась серьезной, поскольку поступление, которое должно было быть в графе дебета, оказалось в графе кредита. Противная сторона опротестовала решение арбитров на других основаниях. Я был младшим поверенным клиента. Старший поверенный, узнав об ошибке, высказал мнение, что клиент не обязан сообщать о ней. Он твердо держался мнения, что обязанность поверенного состоит в том, чтобы не соглашаться ни с чем, что противоречит интересам клиента. Я же настаивал на необходимости сообщить об ошибке.

Но старший поверенный возражал:

– В таком случае очень вероятно, что суд аннулирует решение арбитров в целом. Ни один здравомыслящий поверенный не станет подвергать опасности дело своего клиента. И я был бы последним глупцом, если бы пошел на такой риск. Если дело будет слушаться вновь, кто знает, какие расходы может понести наш клиент и каков будет окончательный исход?

Клиент присутствовал при этом разговоре.

– Я думаю, – сказал я, – что наш клиент и мы обязаны пойти на этот риск. Где гарантия того, что суд поддержит решение арбитров только в случае, если мы не сообщим об ошибке? Предположим, признание ошибки навлекло бы на клиента беду, но что в этом плохого?

– Но зачем нам вообще сообщать об ошибке? – спросил старший поверенный.

– Где гарантия того, что суд не раскроет ошибки или что наш оппонент не обнаружит ее? – сказал я.

– Тогда, может быть, вы выступите в суде по делу? Я не могу отстаивать его на ваших условиях, – решительно парировал старший поверенный.

Я скромно ответил:

– Раз вы не будете выступать в суде, то я готов изложить свои доводы суду, если наш клиент этого пожелает. Но коль об ошибке не будет сообщено, я отказываюсь вести дело.

С этими словами я посмотрел на клиента. Он был немного озадачен. Я вел дело с самого начала. Клиент всецело доверял мне и хорошо меня знал. Он сказал:

– Хорошо, вы выступите в суде и сообщите об ошибке. Пусть мы проиграем, если такова наша судьба. Бог защищает правого.

Я был доволен. Именно этого я и хотел от него. Старший поверенный высказал сожаление по поводу моего упрямства, но тем не менее поздравил меня.

Что произошло в суде, увидим в следующей главе.

XLV. Мошенничество

Я не сомневался в правильности своего совета, но не был уверен в способности вести должным образом дело в суде. Я предчувствовал, что изложить такое трудное дело Верховному суду – затея весьма рискованная, и появился перед судьями, дрожа от страха.

Когда я указал на ошибку в расчетах, один из судей спросил:

– Не мошенничество ли это, мистер Ганди?

У меня все закипело внутри, когда я услышал это обвинение. Невыносимо, когда бросают обвинение в мошенничестве, не имея на то ни малейших оснований.

«Когда имеешь дело с судьей, с самого начала предубежденным таким образом, мало надежды на успех в трудном деле», – подумал я, но, собравшись с мыслями, ответил:

– Я удивлен, что ваша светлость, не выслушав, подозревает меня в мошенничестве.

– Об обвинении не идет речи, – сказал судья. – Это лишь предположение.

– Мне кажется, в данном случае предположение равнозначно обвинению. Я просил бы, ваша светлость, выслушать меня, а затем обвинять, если на то есть основание.

– Сожалею, что перебил вас, – ответил судья. – Пожалуйста, продолжайте ваши разъяснения о неправильностях в расчетах.

У меня было достаточно материала, чтобы обосновать свои доводы. Благодаря тому что судья поднял этот вопрос, я с самого начала смог привлечь внимание членов суда к моим доводам. На меня нашло вдохновение, я воспользовался случаем и пустился в подробные объяснения. Члены суда терпеливо слушали. Мне удалось убедить судей, что ошибка в расчетах совершена неумышленно. Поэтому они не были склонны аннулировать потребовавшее значительной работы решение арбитров в целом.

Адвокат противной стороны, по-видимому, был уверен, что после признания нами ошибки не потребуется многих доказательств, чтобы добиться аннулирования решения арбитров. Но судьи все время перебивали его, поскольку были убеждены, что ошибка представляет собой незначительную описку и ее легко исправить. Адвокат изо всех сил старался доказать неправильность решения арбитров, но судья, который вначале с подозрением отнесся к моему заявлению, теперь определенно стал на мою сторону.

– Предположим, что мистер Ганди не сообщил бы об ошибке, что бы вы тогда сделали? – спросил он.

– Было бы невозможно найти более компетентного и честного бухгалтера-эксперта, чем тот, который разбирал счета.

– Суд должен исходить из предположения, что вы знаете свое дело лучше всех. Если вы не можете указать ни на одну ошибку, за исключением этой описки, которую мог бы сделать любой бухгалтер-эксперт, то суд не намерен побуждать стороны к продолжению тяжбы и новым расходам из-за случайной ошибки. Мы не можем требовать нового слушания дела, раз ошибку легко исправить, – продолжал судья.

Таким образом, протест адвоката был отклонен. Я забыл, какое именно решение принял суд: то ли он утвердил решение арбитров, исправив ошибку, то ли предложил арбитру исправить ошибку.

Я был доволен. Мой клиент и старший поверенный также были удовлетворены результатами процесса. Я утвердился в своем убеждении, что можно быть юристом, не компрометируя истину.

Однако пусть читатель помнит, что даже честность в работе адвоката не избавляет самую профессию от ее основного порока.

XLVI. Клиенты становятся моими товарищами по работе

Различие между юридической практикой в Натале и в Трансваале состояло в том, что в Натале была совместная адвокатура; адвокат, принятый в число защитников, мог также выступать в качестве атторнея, в то время как в Трансваале, а также в Бомбее сферы деятельности защитника и атторнея разделялись. Адвокат имел право выбора, будет ли он практиковать в качестве защитника или в качестве атторнея. Поэтому если в Натале я был принят в адвокатуру защитником, то в Трансваале я добивался приема атторнеем, так как в качестве защитника я не мог бы вступать в непосредственный контакт с индийцами, а белые атторнеи в Южной Африке не стали бы поручать мне ведение дел в суде.

Атторней же даже в Трансваале мог выступать в суде. Однажды, ведя дело в суде в Йоханнесбурге, я обнаружил, что клиент обманывает меня, дает неправильные свидетельские показания. Тогда я попросил суд прекратить дело. Поверенный другой стороны был удивлен, а суду это доставило удовольствие. Я упрекал клиента в том, что он поручил мне вести ложное дело, хотя знал, что я никогда не берусь за такие дела. Когда я объяснил ему это, он признал свою ошибку. У меня создалось впечатление, что он не сердится на меня за то, что я обратился к суду с просьбой решить дело не в его пользу. Во всяком случае мое поведение при разборе этого дела не имело плохих последствий для моей практики. Оно облегчило мою работу. Я также видел, что моя приверженность к истине укрепила мою репутацию среди коллег по профессии, и, несмотря на препятствия, связанные с расовыми предрассудками, я смог в ряде случаев завоевать даже их симпатии.

Я никогда не скрывал своего незнания от клиентов или коллег. Если я оказывался в тупике, то советовал клиенту обратиться за помощью к другому адвокату или, если он предпочитал иметь дело со мной, просил у него разрешения обратиться за помощью к более опытному юристу. Откровенность обеспечила мне безграничное доверие и симпатии клиентов, а это сослужило хорошую службу в моей общественной деятельности.

Я указывал в предыдущих главах, что целью моей деятельности в качестве адвоката в Южной Африке было служение общине. Доверие людей – необходимое условие для достижения этой цели. Профессиональную работу, выполнявшуюся за деньги, великодушные индийцы также квалифицировали как служение обществу, и, когда я посоветовал им ради их прав пойти на лишения, связанные с тюремным заключением, многие бодро восприняли этот совет не столько потому, что были убеждены в правильности такого образа действий, сколько потому, что верили мне.

Когда я пишу эти строки, много приятных воспоминаний приходит мне на ум. Сотни клиентов стали моими друзьями и настоящими товарищами в общественной деятельности. Их сотрудничество скрашивало мою жизнь, которая в противном случае была бы полна трудностями и опасностями.

XLVII. Спасение клиента

Читатель уже знает имя парса Рустомджи. Он был одновременно и моим клиентом, и товарищем по работе. Пожалуй, правильнее будет сказать, что сначала он стал моим товарищем по работе, а потом клиентом. Я настолько завоевал его доверие, что он спрашивал у меня совета в личных делах. Даже когда болел, он обращался ко мне за помощью, и, хотя в образе жизни у нас была большая разница, он, не колеблясь, исполнял мои знахарские предписания.

Этот друг однажды попал в большую беду. Он держал меня в курсе почти всех своих дел, но старательно скрывал, что был крупным импортером товаров из Бомбея и Калькутты и нередко занимался контрабандой. У него установились хорошие отношения с таможенными чиновниками, и никто не подозревал его. Чиновники обычно принимали его накладную на веру. Некоторые из них, по-видимому, просто смотрели сквозь пальцы на контрабанду.

Но, как образно сказал гуджаратский поэт Акхо, ворованное, как ртуть, не ухватишь, и парс Рустомджи не составлял в этом отношении исключения.

Однажды мой добрый друг примчался ко мне со слезами, катившимися по щекам.

– Бхай, я обманул вас, – сказал он. – Сегодня я попался. Я занимался контрабандой и теперь обречен. Меня должны посадить в тюрьму. Мне грозит разорение. Только вы можете вызволить меня из этой беды. Я ничего больше не утаивал от вас, но считал, что не следует беспокоить вас рассказами о коммерческих махинациях. Я так раскаиваюсь в содеянном.

Я успокоил его, сказав:

– Ваше спасение в руках Божьих. Что же касается меня, то вы знаете, как я поступаю. Я могу попытаться вас спасти, если вы признаетесь во всем.

Добрый парс был глубоко разочарован.

– Но разве моего признания перед вами недостаточно? – спросил он.

– Вы причинили ущерб не мне, а правительству. Как же признание, сделанное мне, поможет вам? – ответил я мягко.

– Хорошо, я поступлю так, как вы посоветуете. Но не переговорите ли вы с моим старым поверенным мистером X.? Он тоже мой друг, – сказал Рустомджи.

В результате расспроса выяснилось, что он занимался контрабандой длительное время, но проступок, на котором попался, касался пустячной суммы. Мы отправились к его поверенному. Тот внимательно просмотрел документы и сказал:

– Это дело будет разбираться судом присяжных, а от натальского суда присяжных менее всего можно ожидать оправдания индийца. Но не будем терять надежды.

Я не был близко знаком с поверенным. Рустомджи прервал его:

– Благодарю вас, но по данному делу я предпочитаю руководствоваться советом мистера Ганди. Он близко знает меня. Конечно, если возникнет необходимость, он с вами посоветуется.

Уладив дело с поверенным, мы отправились в лавку Рустомджи.

И тут, разъясняя свою точку зрения, я сказал ему:

– Не думаю, что это дело вообще будет передано в суд. От таможенного чиновника зависит, преследовать вас в судебном порядке или оставить в покое, и он, в свою очередь, будет руководствоваться указаниями генерального атторнея. Я готов встретиться с тем и другим. Полагаю, вы должны предложить уплатить штраф, который они назначат, и, вероятнее всего, они согласятся. Но если они откажутся, вы должны быть готовы к тому, что вас посадят в тюрьму. Я придерживаюсь мнения, что позор не столько в том, чтобы сидеть в тюрьме, сколько в самом проступке. Позорное дело уже сделано. Тюремное заключение вы должны рассматривать как епитимию. Подлинная же епитимия состоит в том, чтобы никогда больше не заниматься контрабандой.

Не могу сказать, что Рустомджи воспринял все это совершенно спокойно. Он был храбрый человек, но мужество оставило его в тот момент. На карту были поставлены его имя и репутация. Что будет с ним, если дело, которое он создавал с такой заботой и трудом, пойдет прахом.

– Хорошо, я уже сказал, что всецело в ваших руках, – заявил он. – Поступайте, как сочтете нужным.

Я мобилизовал всю свою способность убеждать. Я встретился с таможенным чиновником и откровенно сообщил ему обо всем, обещал передать в его распоряжение все конторские книги и рассказал, как раскаивается парс Рустомджи.

– Мне нравится старый парс, – сказал таможенный чиновник. – Сожалею, что он поставил себя в глупое положение. Вы знаете, в чем состоит мой долг. Я должен руководствоваться указаниями генерального атторнея и поэтому советую попробовать убедить его.

– Я буду благодарен, – сказал я, – если вы не станете настаивать на передаче дела в суд.

Получив его обещание, я вступил в переписку с генеральным атторнеем, а затем встретился с ним. Рад сообщить, что он высоко оценил мою откровенность, убедившись, что я ничего не утаиваю.

Не помню точно, по этому или по какому-либо другому делу, где я проявлял такую же настойчивость и откровенность, он бросил следующую реплику:

– Вижу, что вам никогда не ответят «нет» на вашу просьбу.

Дело против парса Рустомджи было улажено. Он должен был уплатить штраф, равный удвоенной сумме, вырученной им, по его признанию, от занятия контрабандой. Рустомджи изложил все обстоятельства дела на листе бумаги, положил этот лист в рамку и повесил в своей конторе как вечное напоминание наследникам и коллегам-купцам.

Друзья Рустомджи предупреждали меня, чтобы я не заблуждался относительно скоропреходящего раскаяния. Когда я сказал Рустомджи об этом, он ответил:

– Какова была бы моя судьба, если бы я обманул вас?

Часть пятая