Моя жизнь. Моя вера — страница 5 из 20

I. Первые впечатления

Группа, выехавшая из Феникса, прибыла в Индию раньше меня. Я должен был бы опередить ее, но моя задержка в Англии в связи с войной расстроила все наши планы. Когда стало очевидно, что мне придется остаться в Англии на неопределенное время, я задумался над тем, где устроить переселенцев из Феникса. Хотелось, чтобы по возможности все они обосновались в Индии и вели там тот же образ жизни, что в Фениксе. Не будучи в состоянии рекомендовать им какой-нибудь ашрам, я телеграфировал, чтобы они разыскали мистера Эндрюса и следовали его указаниям.

Первоначально их поместили в Кангри Гурукул, где ныне покойный свами Шраддхананджи принял их как родных детей. Потом они были устроены в ашраме, в Шантиникетане. Поэт[15] и его друзья отнеслись к ним с любовью. Опыт, накопленный колонистами за время пребывания в этих местах, пригодился и им и мне в дальнейшем.

Поэт, Шраддхананджи и Сушил Рудра составляли, как, бывало, говорил Эндрюс, триумвират. В Южной Африке мистер Эндрюс неустанно рассказывал о них, и его ежедневные рассказы о великом триумвирате относятся к числу наиболее приятных и сильно запечатлевшихся воспоминаний, вынесенных мною из Южной Африки. Само собой разумеется, мистер Эндрюс представил переселенцев из Феникса Сушилу Рудре. Последний не имел ашрама, но у него был дом, который он предоставил в полное распоряжение переселенцев. Не прошло и дня, а они чувствовали себя как дома и, по-видимому, совсем не скучали по Фениксу.

Узнав по прибытии в Бомбей, что колонисты находятся в Шантиникетане, я загорелся желанием повидать их при первой же возможности сразу после свидания с Гокхале.

Прием, устроенный мне в Бомбее, представил случай организовать нечто вроде сатьяграхи в миниатюре.

На банкете в мою честь в доме мистера Джехангира Петиты я не решался говорить на гуджарати. Среди роскоши и ослепительного блеска я, проживший лучшие годы бок о бок с законтрактованными рабочими, чувствовал себя неотесанным крестьянином. Катхиаварский плащ, тюрбан и дхоти, правда, придавали мне тогда более цивилизованный вид, нежели я имею теперь. Но от блеска и роскоши в доме Петиты я чувствовал себя не в своей тарелке. Потом я несколько освоился с окружением, найдя убежище под крылышком сэра Фирузшаха Мехты.

Затем было торжество у гуджаратцев: они никак не хотели отпустить меня, не устроив прием. Организатором его был ныне покойный Уттамлал Триведи. С программой вечера я ознакомился заранее. Среди гостей присутствовал мистер Джинна, гуджаратец по происхождению, – не помню уже, в качестве председателя или главного оратора. Свою коротенькую, довольно милую речь он произнес по-английски. Насколько помнится, и большинство других речей произнесено было на английском языке. Когда дошла очередь до меня, я, выразив свою благодарность на гуджарати, объяснил, почему отстаиваю языки гуджарати и хиндустани, и закончил выражением скромного протеста против употребления английского языка на собрании гуджаратцев. Я решился на это не без некоторого колебания: я опасался, как бы присутствующие не сочли нетактичным, что человек, вернувшийся в Индию после многих лет пребывания на чужбине, позволяет себе критиковать установившиеся местные обычаи и порядки. Но, по-видимому, никто не понял превратно мотивы, побудившие меня ответить непременно на гуджарати, и я с удовольствием заметил, что мой протест не вызвал возражений у присутствовавших.

Таким образом, я мог надеяться, что будет нетрудно излагать мои новомодные взгляды перед соотечественниками.

После краткого, но полного впечатлений пребывания в Бомбее я по приглашению Гокхале направился в Пуну.

II. У Гокхале в Пуне

Сейчас же по прибытии в Бомбей я получил от Гокхале записку, в которой сообщалось, что губернатор желает меня видеть и что мне следовало бы посетить его до отъезда в Пуну. Я нанес визит его превосходительству.

После обычных расспросов губернатор сказал:

– Я просил бы вас только об одном: мне хочется, чтобы вы заходили ко мне всякий раз, когда решите предпринять какие-нибудь шаги, касающиеся правительства.

– Мне очень легко дать такое обещание, – ответил я, – потому что, как зачинатель сатьяграхи, взял себе за правило предварительно уяснять точку зрения противника, с которым предстоит иметь дело, и по возможности стараюсь прийти к соглашению с ним. Я неукоснительно придерживался этого правила в Южной Африке и намерен придерживаться его здесь.

Лорд Уиллингтон поблагодарил меня и сказал:

– Можете приходить когда угодно. И вы убедитесь, что мое правительство не делает преднамеренно ничего плохого.

На что я ответил:

– Именно эта вера поддерживает меня.

Затем я отправился в Пуну. Невозможно изложить здесь все воспоминания о столь приятном для меня времяпрепровождении. Гокхале, равно как и члены общества «Слуги Индии», обласкал меня. Гокхале даже пригласил их всех, чтобы познакомить со мной. Я совершенно откровенно беседовал с ними по самым разнообразным вопросам.

Гокхале очень хотел, чтобы я стал членом этого общества. Мне также хотелось этого. Но другие члены полагали, что ввиду значительных расхождений между мною и ими как в отношении преследуемых целей, так и методов работы мне было бы, пожалуй, неудобно вступить в общество «Слуги Индии». Гокхале же считал, что, несмотря на мою приверженность своим принципам, я способен и склонен терпимо отнестись к убеждениям членов общества.

– Члены общества, – говорил он, – еще не знают о вашей готовности идти на компромисс. Они тверды в своих принципах и независимы. Надеюсь, они вас примут. Но и в противном случае вы все-таки можете ни на секунду не сомневаться в их глубоком уважении и любви к вам. Они не решаются рисковать из опасения потерять уважение к вам. Однако, примут вас официально в члены общества или нет, – я лично буду вас считать таковым.

Я сообщил Гокхале о своих намерениях. Независимо от того, примут меня в общество или нет, я хотел бы иметь ашрам, где мог бы обосноваться вместе с переселенцами из Феникса. Лучше всего было бы устроиться где-нибудь в Гуджарате. Я полагал, что, заботясь о благе Гуджарата, буду более всего полезен Индии.

Гокхале эта идея понравилась. Он сказал:

– Вам, разумеется, так и надо поступить. Каковы бы ни были результаты ваших переговоров с обществом, вы можете рассчитывать на меня в отношении денежной помощи ашраму, который я буду рассматривать как свой собственный.

Меня обрадовало, что он снимает с меня заботу о средствах и что мне не придется вести всю работу одному. Значит, в трудные минуты я могу рассчитывать на надежного руководителя. С души как бы свалилась огромная тяжесть. Покойный ныне доктор Дев вскоре получил распоряжение предоставить мне право брать с текущего счета общества «Слуги Индии» необходимые средства для ашрама и других общественных надобностей.

Я был готов к отъезду в Шантиникетан. Накануне поездки Гокхале устроил вечер с участием нескольких избранных друзей, предварительно позаботившись, чтобы угощение было по моему вкусу, то есть состояло из фруктов и орехов. Хотя вечер происходил всего в нескольких шагах от его дома, Гокхале с трудом мог одолеть это расстояние. Однако симпатия ко мне взяла верх, и он захотел обязательно прийти. Он пришел, но упал в обморок, и пришлось отнести его домой. С ним это уже бывало и раньше, и потому, придя в себя, он прислал нам сказать, чтобы мы продолжали веселиться.

Вечер представлял собой всего лишь встречу друзей на открытом воздухе напротив гостиницы, принадлежавшей обществу «Слуги Индии». Друзья вели откровенные разговоры на интересовавшие их темы и угощались земляными орехами, финиками и свежими фруктами.

Однако обморок был слишком необычным явлением в моей жизни.

III. Была ли это угроза?

Из Пуны я поехал в Раджкот, а оттуда в Порбандар. Там я должен был повидаться с вдовой брата и родственниками.

Во время сатьяграхи в Южной Африке я изменил манеру одеваться, чтобы не слишком отличаться от индийских законтрактованных рабочих. В Англии – у себя в четырех стенах – носил ту же одежду. В Бомбей я приехал в катхиаварском костюме, состоявшем из рубашки, дхоти, плаща и белого шарфа – все из ткани индийского производства. Из Бомбея я собирался ехать третьим классом и, считая, что шарф и плащ излишни для такой поездки, снял их и купил кашмирскую шапку за восемь или десять анн. В таком виде я вполне мог сойти за бедняка.

В Индии свирепствовала чума, поэтому всех пассажиров подвергали медицинскому осмотру в Вирамгаме или Вадхване, точно не помню. У меня была легкая лихорадка, и инспектор, обнаружив, что температура повышенная, записал мою фамилию и велел явиться к чиновнику медицинской службы.

Кто-то сообщил, что я проезжаю через Вадхван, ибо на вокзале меня встретил портной Мотилал, местный крупный общественный деятель. Он рассказал мне о вирамгамской таможне и о неприятностях, которые случаются из-за нее у пассажиров. Я не был расположен к беседе, так как меня лихорадило, и только коротко спросил:

– Готовы ли вы сесть в тюрьму?

Я предполагал, что Мотилал принадлежит к числу тех пылких юнцов, которые имеют привычку говорить не подумав. Но он ответил мне твердо и обдуманно.

– Да, все пойдем в тюрьму, если вы поведете. Как катхиаварцы, мы в первую очередь имеем право на ваше внимание. Мы, разумеется, не собираемся вас задерживать, но обещайте остановиться здесь на обратном пути. Вам очень понравятся работа и настроения нашей молодежи. Можете быть уверены, что мы откликнемся на первый ваш зов.

Мотилал пленил меня. Его товарищ, расхваливая его, сказал:

– Наш друг – всего лишь портной. Но он такой мастер своего дела, что, хотя трудится по часу в день, легко зарабатывает пятнадцать рупий в месяц (больше ему не надо). Остальное время он отдает общественной работе и руководит нами, несмотря на то что мы образованнее его.

Впоследствии, ближе познакомившись с Мотилалом, я нашел, что эти похвалы не преувеличены. Он проводил каждый месяц по нескольку дней в только что созданном тогда ашраме, учил детей портняжному мастерству и сам шил кое-что для ашрама. Мне он подробно рассказывал о Вирамгаме и неприятностях, причиняемых пассажирам. Он совершенно нетерпимо относился к этому. Он умер во цвете лет после непродолжительной болезни. Его смерть была большой потерей для общественной жизни Вадхвана.

Приехав в Раджкот, я на следующий день отправился к чиновнику медицинской службы. Врач меня знал и почувствовал себя очень неловко. Он сердился на инспектора, но совершенно напрасно, ибо тот всего лишь исполнял свои обязанности. Инспектор не знал меня, да если бы и знал, не мог бы поступить иначе.

Санитарный осмотр пассажиров третьего класса в подобных случаях необходим. Даже люди, занимающие высокое положение в обществе, если они едут в третьем классе, должны добровольно подчиняться всем правилам, которым подчиняются бедняки. Чиновники обязаны быть беспристрастными. По моим наблюдениям, чиновники относятся к пассажирам третьего класса не как к равным себе, а как к стаду баранов. Говорят с ними пренебрежительно и не удостаивают ни ответами, ни объяснениями; пассажиры третьего класса должны подчиняться чиновнику, точно они его лакеи. Чиновник может безнаказанно оскорблять и даже ударить пассажира, а билет продает ему только после того, как причинит массу беспокойств, что нередко приводит к опозданию на поезд. Все это я видел собственными глазами. И это положение не изменится до тех пор, пока богатые и образованные не откажутся от привилегий, недоступных беднякам, и не станут ездить в третьем классе, чтобы повести борьбу с грубостью и несправедливостью, вместо того чтобы смотреть на все это как на должное.

Повсюду в Катхиаваре я слышал жалобы на притеснения на вирамгамской таможне и поэтому решил немедленно воспользоваться предложением лорда Уиллингтона. Я собрал и прочел все материалы по этому вопросу и, убедившись в обоснованности жалоб, вступил в переписку с бомбейским правительством. Я зашел к личному секретарю лорда Уиллингтона, а также нанес визит его превосходительству. Лорд Уиллингтон выразил сочувствие, но переложил вину на власти в Дели.

– Будь это в наших руках, мы давно сняли бы этот кордон. Вам следует обратиться по этому вопросу к правительству Индии, – сказал секретарь.

Я написал письмо правительству Индии, но не получил ответа, кроме уведомления о получении. Только позднее, когда мне представился случай встретиться с лордом Челмсфордом, удалось добиться положительного решения этого вопроса. Когда я представил лорду Челмсфорду факты, он был удивлен, так как, оказывается, ничего не знал об этом деле. Терпеливо выслушав меня, он тотчас же затребовал по телефону дело о Вирамгаме и обещал снять кордон, если местные власти не докажут необходимости его сохранения. Несколько дней спустя я прочел в газетах, что кордон в Вирамгаме ликвидирован.

Я считал это происшествие началом сатьяграхи в Индии, поскольку во время моих переговоров с бомбейским правительством секретарь выразил недовольство по поводу упоминания о сатьяграхе в речи, которую я произнес в Богасре (Катхиавар).

– Не угроза ли это? – спросил он. – Неужели вы думаете, что сильное правительство уступит угрозам?

– Это не угроза, – ответил я, – а воспитание масс. Моя обязанность – указать народу законные средства борьбы с бедствиями. Нация, которая желает стать самостоятельной, должна знать все пути и способы достижения свободы. Обычно в качестве последнего средства прибегают к насилию. Сатьяграха, напротив, представляет собой абсолютно ненасильственный метод борьбы. Я считаю своей обязанностью разъяснять населению, как и в каких пределах им пользоваться. Не сомневаюсь, что английское правительство – сильное правительство, но не сомневаюсь также и в том, что сатьяграха – в высшей степени действенное средство.

Умный секретарь скептически покачал головой и сказал:

– Посмотрим.

IV. Шантиникетан

Из Раджкота я направился в Шантиникетан. Учащиеся и преподаватели осыпали меня знаками внимания. Прием явился изумительным сочетанием простоты, изящества и любви. Здесь я впервые встретился с Какасахибом Калелкаром.

Тогда я не знал, почему Калелкара называли «Какасахиб». Оказалось, адвокат Кешаврао Дешпанде, с которым мы были друзьями в период пребывания в Англии, руководивший школой в княжестве Барода, называвшейся «Ганганат Видьялайя», давал учителям родовые имена, стараясь создать в Видьялайе семейную обстановку. Адвоката Калелкара, тогда учителя, стали называть «Кака» (буквально дядя со стороны отца), Фадке называли «Мама» (дядя со стороны матери), а Харикар Шарма получил имя «Анна» (брат). Другим тоже дали соответствующие имена. Впоследствии к этой «семье» присоединились Анандананд (Свами) в качестве друга Каки и Патвардхан (Anna) – в качестве друга Мамы. Все они с течением времени стали моими товарищами по работе. Самого адвоката Дешпанде обычно называли «Сахиб». Когда «Видьялайю» пришлось распустить, «семья» также распалась, но ее члены никогда не порывали духовного родства между собой и не забывали своих прозвищ.

Какасахиб стремился накопить опыт, работая в различных организациях, и, когда я приехал, он оказался в Шантиникетане. Чинтаман Шастри, принадлежавший к тому же братству, также был там. Оба преподавали санскрит.

Колонистам из Феникса было отведено в Шантиникетане отдельное помещение. Во главе колонии стоял Маганлал Ганди. Он взял на себя наблюдение за строгим выполнением всех правил фениксского ашрама. Я видел, что благодаря своему любовному отношению к людям, познаниям и настойчивости он пользовался большим влиянием во всем Шантиникетане.

В то время там жили Эндрюс и Пирсон. Из бенгальских учителей мы довольно тесно сошлись с Джагаданандбабу, Непалбабу, Сантошбабу, Калибабу, Нагенбабу, Шарадбабу и Кшитимоханбабу.

По своему обыкновению, я быстро подружился с преподавателями и учащимися и завел с ними беседу о самообслуживании. Я сказал преподавателям, что если они и учащиеся откажутся от услуг наемных поваров и сами станут варить себе пищу, то учителям это даст возможность следить за кухней в интересах морального и физического здоровья учеников, а ученики получат наглядный урок самообслуживания. Некоторые качали головами, другие полностью одобрили мою мысль. Ученики восторженно ухватились за этот план, вероятно вследствие инстинктивного влечения ко всему новому. Мы решили сделать опыт.

Когда я попросил поэта высказать его мнение, он сказал, что не возражает против плана, если учителя его одобрят. Обращаясь же к мальчикам, он сказал:

– Опыт этот – ключ к свараджу.

Пирсон не жалел себя, стремясь успешно провести опыт. Он с жаром принялся за дело. Одной группе было поручено резать овощи, другой – очищать зерно и т. п. Нагенбабу и прочие принялись за уборку кухни и остальных помещений. Я был рад видеть, как воодушевленно они работают с лопатой в руках.

Было трудно рассчитывать, чтобы сто двадцать пять учеников и преподавателей, начав заниматься физическим трудом, сразу почувствовали себя как утки в воде. Ежедневно происходили споры. Иные очень скоро уставали. Но Пирсон был неутомим. Его постоянно можно было видеть на кухне или поблизости от нее. Когда он чистил кухонную посуду, группа учащихся играла на ситаре, чтобы работа не казалась слишком скучной. Все, как один, работали с энтузиазмом, и Шантиникетан превратился в хлопотливый улей. Стоит только начать вводить такие новшества в нашу жизнь, и они повлекут за собой дальнейшие изменения.

Колонисты из Феникса сразу по прибытии стали не только сами обслуживать кухню, но и чрезвычайно упростили пищу. Всякие приправы были изъяты. Рис, дал, овощи и даже пшеничная мука варились в одном котле.

Учащиеся Шантиникетана завели у себя такую же кухню с целью реформировать бенгальскую. Ее обслуживали сами учащиеся и один-два учителя.

Через некоторое время, однако, все эти работы были прекращены. Я считаю, что широко известная школа ничего не потеряла от того, что проделала опыт, а учителя, несомненно, извлекли из него для себя некоторую пользу.

Я намеревался задержаться в Шантиникетане, но судьба решила иначе. Я не прожил там и недели, как пришла телеграмма из Пуны о смерти Гокхале. Шантиникетан погрузился в траур. Все его обитатели пришли ко мне выразить соболезнование. Мы собрались, чтобы оплакать национальную утрату. Это была торжественная церемония. В тот же день я с женой и Маганлалом выехал в Пуну. Остальные остались в Шантиникетане.

Эндрюс сопровождал меня до Бурдвана.

– Считаете ли вы, что наступит время для сатьяграхи в Индии? И если это так, то когда это произойдет? – спросил он меня.

– Трудно сказать, – ответил я. – Я лично ничего не буду предпринимать в течение года, поскольку Гокхале взял с меня слово попутешествовать по Индии, чтобы набраться опыта, и не стану высказываться по общественным вопросам, пока не закончится этот испытательный срок. Но и по истечении года не стану торопиться выступать и высказывать свои мнения. Во всяком случае не думаю, что возникнет повод для сатьяграхи в течение по крайней мере пяти лет.

Могу отметить в этой связи, что Гокхале подсмеивался над некоторыми моими идеями, высказанными в «Хинд Сварадж».

– После года пребывания в Индии ваши воззрения изменятся, – говорил он.

V. Мытарства пассажиров третьего класса

В Бурдване мы испытали на себе все мытарства, которые приходится претерпевать пассажирам третьего класса начиная с покупки билета.

– Билеты третьего класса так рано не продаются, – заявили нам в кассе.

Я отправился к начальнику станции, до которого не так легко добраться. Кто-то вежливо показал мне, где он находится, и я поведал ему о наших трудностях. Но и он повторил мне то же самое. Наконец касса открылась, и я пошел купить билеты. Но получить их было не просто. Здесь действовало право сильного: те, кто понахальнее, не считаясь с остальными, подходили все время к кассе и отталкивали меня. Поэтому я купил билеты почти последним.

Поезд подали, и сесть в него было новым испытанием. Пассажиры, уже находившиеся в поезде, и те, кто пытался влезть, ругались и толкались. Мы бегали по платформе туда и обратно и всюду слышали:

– Мест нет.

Я подошел к проводнику. Он сказал:

– Постарайтесь куда-нибудь пристроиться или ждите следующего поезда.

– Но я еду по спешному делу, – вежливо возразил я.

Однако у него не было времени выслушать меня. Я не знал, что делать. Я сказал Маганлалу, чтобы он как-нибудь проник в поезд, а сам вошел с женою в междуклассный вагон. Проводник заметил это и на станции Асансол предложил мне доплатить за билет.

– Вы были обязаны найти нам место, – сказал я ему. – Мы здесь потому, что все было занято. Мы охотно перейдем в третий класс, если вы нас устроите там.

– Нечего рассуждать, – сказал проводник, – я не могу устроить вас в третьем классе. Доплачивайте или вылезайте.

Я хотел во что бы то ни стало добраться до Пуны и потому, не продолжая спора, доплатил за билет до этой станции. Но несправедливость возмутила меня.

Утром мы прибыли в Могалсарай. Маганлалу удалось найти свободное место в вагоне третьего класса, куда перешли и мы. Я сообщил контролеру о происшедшем и просил у него удостоверения, что мы на станции Могалсарай пересели в вагон третьего класса. Но он наотрез отказался выдать его. Тогда я обратился к начальнику станции. Тот ответил:

– Обычно мы без соответствующего удостоверения не возмещаем переплаты. Для вас же сделаем исключение. Но мы не можем возвратить всем доплату за проезд от Бурдвана до Могалсарая.

С тех пор я приобрел большой опыт поездок в третьем классе. Если бы я записывал все мои впечатления, они составили бы целый том. Но здесь я упоминаю о них лишь мимоходом. Я глубоко сожалел и буду сожалеть, что по состоянию здоровья был вынужден отказаться от поездок в третьем классе.

Мытарства пассажиров третьего класса обусловлены, несомненно, своеволием железнодорожных властей. Но не в меньшей степени повинны и грубость, неряшливость, эгоизм и невежество самих пассажиров. Достойно сожаления, что пассажиры часто не сознают своего неправильного поведения, эгоизма и нечистоплотности. Они считают такое поведение вполне естественным. Все это можно отнести за счет безразличного отношения к ним со стороны нас – «образованных».

Мы приехали в Кальян ужасно усталые. Маганлал и я добыли себе воды из станционной колонки и совершили омовение. Только я начал набирать воду для жены, как ко мне подошел адвокат Каул из общества «Слуги Индии». Он тоже ехал в Пуну и предложил проводить мою жену в умывальную комнату второго класса. Я колебался, не решаясь принять это учтивое предложение. Я знал, что моя жена не имеет права пользоваться туалетом второго класса, но в конце концов согласился нарушить этикет. Я знаю, что этот мой поступок не делает чести поборнику истины. Не могу сказать, чтобы жене очень хотелось помыться в умывальной. Но любовь мужа к жене одержала верх над любовью к истине.

«Лик истины сокрыт за золотым покрывалом Майя», – говорится в «Упанишадах».

VI. Ходатайства

Прибыв в Пуну, мы после отправления церемоний шраддха обсуждали судьбы общества «Слуги Индии» и вопрос о том, следует ли мне вступить в это общество. Вопрос о членстве оказался для меня весьма щекотливым. Пока Гокхале был жив, у меня не было надобности добиваться приема в общество. Я просто следовал его желаниям – и мне это нравилось. Плавая по бурному морю индийской общественной жизни, я нуждался в искусном кормчем. Таким кормчим был для меня Гокхале. Я видел в нем твердую опору. Теперь, когда он умер, я оказался предоставленным самому себе и понял, что мой долг – стать членом общества. Это, думал я, будет приятно душе Гокхале. Поэтому без всяких колебаний и с полной решимостью я стал ходатайствовать о приеме.

В этот критический момент большинство членов общества находилось в Пуне. Я старался рассеять их опасения насчет меня, но видел, что мнения расходятся: одни за принятие меня, другие решительно против. Я не сомневался в расположении ко мне обеих групп, но, по-видимому, их лояльность по отношению к обществу была сильнее или, во всяком случае, не меньшей. Наши беседы были поэтому лишены горечи и не выходили за рамки принципиальных вопросов. Противники моего приема указывали, что по ряду важных проблем моя позиция диаметрально противоположна их позиции и что мое членство может поставить под угрозу цели, ради которых создано общество. Для них это, естественно, было невыносимо.

Мы долго спорили и наконец отложили окончательное решение вопроса еще на некоторое время.

Взволнованный, я возвратился домой. Имею ли я право стать членом общества, если буду принят только простым большинством голосов? Совместимо ли это с моим отношением к Гокхале? И я ясно понял, что при таком резком разногласии среди членов общества правильнее взять назад свое ходатайство о приеме и тем избавить моих противников от щекотливого положения. Именно этого, думал я, требовала от меня лояльность по отношению к обществу и к Гокхале. Мысль эта внезапно осенила меня, и я немедленно написал мистеру Шастри, чтобы он вообще не созывал отложенное заседание членов общества. Противники приема по достоинству оценили мой поступок. Он вывел из затруднительного положения, и узы нашей дружбы стали еще прочнее, а меня сделал фактически членом общества.

Опыт показал, что я поступил правильно, не став формально членом общества, и что противодействие моих противников было оправданным. Наши взгляды по принципиальным вопросам действительно были глубоко различны. Но признание расхождений не означало, что между нами появилась некоторая отчужденность. Мы продолжали относиться друг к другу по-братски, и дом общества в Пуне всегда был местом моего паломничества.

Правда, я официально не стал членом общества, но в душе всегда был таковым. Духовные отношения гораздо ценнее физических. Физические отношения без духовных то же, что тело без души.

VII. Кумбха Мела

Из Пуны я отправился в Рангун, чтобы повидаться с доктором Мехтой. По дороге я остановился в Калькутте, где был гостем ныне покойного бабу Бупендраната Басу. Бенгальское гостеприимство достигло здесь своего апогея. В то время я питался исключительно фруктами, и потому к моему столу доставлялись всевозможные фрукты и орехи, какие только можно было раздобыть в Калькутте. Хозяйки дома, бывало, не спали ночи напролет и чистили для меня различные орехи. Из свежих фруктов мне с величайшим старанием готовили индийские блюда. Для моих спутников, среди которых был сын Рамдас, также приготовлялось множество деликатесов. Но как бы я ни ценил такое изумительное гостеприимство, меня тяготила мысль, что из-за двух-трех гостей хлопочет весь дом. Однако я не знал, как избавиться от этого смущавшего меня внимания.

В Рангун я отправился на пароходе палубным пассажиром. Если в доме адвоката Басу мы страдали от избытка внимания, то здесь вообще отсутствовало какое бы то ни было внимание даже к самым элементарным удобствам палубных пассажиров. То, что именовалось ванной, было невероятно грязным. Уборные представляли собой зловонные клоаки. Чтобы ими пользоваться, нужно было переходить вброд через мочу и экскременты или прыгать через них. Это было невыносимо. Я без промедлений обратился к капитану. Нечистоплотность пассажиров усугубляла зловоние и грязь. Они плевали там, где сидели, засоряли все вокруг остатками пищи, табака и листьями бетеля. Все без конца шумели, и каждый старался занять как можно больше места для себя и своего багажа. В такой обстановке мы провели два дня.

По прибытии в Рангун я написал агенту пароходной компании обо всех непорядках. Благодаря этому письму и стараниям доктора Мехты наше путешествие назад на борту корабля было не столь нестерпимым.

В Рангуне я также питался исключительно фруктами, и это опять повлекло за собой дополнительные хлопоты для хозяина дома. Но так как у доктора Мехты я чувствовал себя как дома, то мог в какой-то мере ограничивать щедрость хозяина. Однако поскольку я не установил никаких ограничений в отношении числа блюд, которые разрешал себе съедать, то чревоугодие не позволяло мне эффективно упрощать предложенное разнообразие блюд. Не были твердо установлены часы приема пищи. Я предпочитал не принимать пищи после наступления темноты. Тем не менее, как правило, мы ужинали после восьми-девяти часов вечера.

Тот год, 1915-й, был годом ярмарки Кумбха, которая устраивается в Хардваре раз в двенадцать лет. Я не стремился посетить ярмарку, но мне хотелось встретиться с Махатмой Мунширамджи, который находился тогда в своем гурукуле. Общество Гокхале послало для обслуживания ярмарки большой отряд добровольцев во главе с пандитом Хридаянатом Кунзру. Организацию санитарной части взял на себя ныне покойный доктор Дев. Меня попросили послать им в помощь группу фениксских колонистов, с которыми отправился Маганлал Ганди. Вернувшись из Рангуна, я присоединился к отряду.

Переезд из Калькутты в Хардвар был особенно мучительным. Временами в вагонах не было света. В Сахаранпуре некоторых из нас перевели в товарные вагоны, других – в вагоны для скота, над ними не было крыш, и мы буквально изжарились под ярким полуденным солнцем, сидя на раскаленном железном полу. Тем не менее никакие муки жажды не могли заставить правоверных индусов пить воду, если она была «мусульманской». Они воздерживались, пока не получили «индусскую воду». Но те же самые индусы, да будет известно, совсем не раздумывают и не колеблются, если во время болезни доктор предписывает им вино или мясной бульон или если ту же самую воду дает какой-нибудь аптекарь-мусульманин или христианин.

Уже в период пребывания в Шантиникетане мы поняли, что нашей особой обязанностью в Индии является уборка мусора. В Хардваре палатки для добровольцев были расставлены в дхармашале. По распоряжению доктора Дева были вырыты несколько ям, которые должны были служить отхожими местами. Для их чистки ему приходилось пользоваться услугами платных ассенизаторов. Эта работа была как раз по плечу группе фениксских колонистов. Мы предложили зарывать экскременты в землю и следить за чистотой. Доктор Дев с благодарностью принял наше предложение. Оно, само собой разумеется, исходило от меня, но обеспечить его выполнение пришлось Маганлалу Ганди. Я же преимущественно сидел в палатке, давал даршан и вел религиозные и другие дискуссии с многочисленными паломниками, обращавшимися ко мне. Поэтому у меня не оставалось ни одной свободной минуты. Жаждущие даршана следовали за мной даже в купальню гхат и не оставляли в покое во время еды. Здесь, в Хардваре, я понял, какое глубокое впечатление произвела по всей Индии моя скромная работа в Южной Африке.

Но ничего завидного в моем положении не было. Я чувствовал себя между двух огней. Там, где не знали, кто я, мне приходилось переносить все неприятности, выпадающие на долю миллионов индийцев, например, во время путешествий по железным дорогам. А когда меня окружали люди, слышавшие обо мне, я становился жертвой их неистовых домоганий даршана. Что было хуже – трудно решить. Я только знал, что слепая любовь индусов к даршанвалам часто раздражала меня, а еще чаще причиняла душевную боль. Путешествия же, которые подчас были трудными, способствовали душевному подъему и почти никогда не вызывали гнева.

В то время я был достаточно силен, чтобы много странствовать, и, к счастью, еще не настолько известен, чтобы мне нельзя было пройти по улице, не привлекая всеобщего внимания. Во время странствий мне чаще приходилось наблюдать у паломников не благочестие, а рассеянность, лицемерие и неопрятность. Масса морально падших «садху», по-видимому, существовали только для того, чтобы наслаждаться приятными сторонами жизни.

В Хардваре я увидел корову с пятью ногами! Я был поражен, но сведущие люди разъяснили мне: бедная пятиногая корова была жертвой алчности злых людей. Я узнал, что пятая нога была отрезана от живого теленка и приращена к плечу коровы! Результатом этого двойного акта жестокости пользовались для того, чтобы выманить деньги у невежественных людей. Ни один индус не мог пройти мимо пятиногой коровы, и ни один индус не мог не подать милостыню ради этой удивительной коровы.

День открытия ярмарки наступил. То был радостный для меня день! Я приехал в Хардвар, совсем не испытывая настроения паломника. Я никогда не стремился в часто посещаемые места паломничества в поисках благочестия. Но миллион семьсот тысяч человек, собравшихся здесь, не могли быть сплошь лицемерами или просто туристами. Я не сомневался, что многие явились сюда для самоочищения и подвига. Трудно, почти невозможно выразить, какой душевный подъем порождает подобная вера. Всю ночь я провел в глубоких размышлениях. Я был убежден, что в этой гуще лицемерия встречались и набожные души. Они безгрешными предстанут перед Создателем. Размышляя, я приходил к все более твердому убеждению, что посещение Хардвара само по себе грех, надо выступить с публичным протестом и покинуть Хардвар в день Кумбха. Но что, если паломничество в Хардвар и на ярмарку Кумбха не грех, тогда я должен прибегнуть к какому-либо акту самоотречения во искупление царившего там зла и очиститься. Для меня это было совершенно естественно.

В моей жизни главное – умерщвление плоти. Я думал о ненужном беспокойстве, которое причинял своим хозяевам в Калькутте и Рангуне, так щедро принимавшим меня. Поэтому я решил ограничить количество ежедневно принимаемой пищи и есть последний раз до захода солнца. Я был убежден, что если не прибегну к подобным ограничениям, то причиню беспокойство своим будущим хозяевам и заставлю их служить мне, вместо того чтобы самому служить им. Поэтому я поклялся себе во время пребывания в Индии не съедать более пяти блюд в сутки и никогда не есть после наступления темноты. Я обдумал все трудности, с которыми мне, возможно, придется столкнуться, и, не желая оставлять лазейки для себя и взвесив все, решил, что в случае болезни должен буду включить лекарства в число дозволенных пяти блюд и не сделаю никакого исключения в пользу специальных диетических блюд.

Вот уже тринадцать лет я исполняю этот обет. Я не раз подвергался суровым испытаниям, но могу с полным основанием заявить, что обет одновременно был для меня и щитом, добавившим мне несколько лет жизни и спасшим от многих болезней.

VIII. Лакшман Джхула

Я почувствовал большое облегчение, когда, приехав в гурукул, увидел там гигантскую фигуру Махатмы Мунширамджи. Я сразу же ощутил удивительную разницу между покоем, царившим в гурукуле, и шумом и гамом в Хардваре.

Махатма отнесся ко мне с любовью. Брахмачари были полны внимания ко мне. Здесь я впервые познакомился с Ачарьей Рамадевджи и понял, какую огромную силу он представляет. Наши взгляды по некоторым вопросам не сходились, но тем не менее знакомство скоро перешло в дружбу.

Я долго обсуждал с Ачарьей Рамадевджи и другими профессорами необходимость введения в гурукуле обучения производственным навыкам. Когда настало время покинуть гурукул, я это сделал с болью в сердце.

Я слышал очень много восторженных отзывов о Лакшмане Джхуле (висячем мосте через Ганг неподалеку от Хришикеша), и многие друзья советовали мне не покидать Хардвара, не осмотрев его. Я решил пойти туда пешком и сделал это в два перехода.

В Хришикеше меня посетили многие саньяси. Один из них особенно привязался ко мне. Там была и группа из Феникса, и ее присутствие вызвало у свами много вопросов.

Мы дискутировали с ним на религиозные темы, и он понял, что я очень интересуюсь вопросами религии.

Когда он увидел меня выходящим после купания из Ганга без рубашки и с обнаженной головой, он огорчился, что у меня нет шикхи (пучка волос) на голове и священного шнура вокруг шеи.

– Мне горестно видеть, что вы, верующий индус, – сказал он мне, – не имеете шикхи и не носите священного шнура. Эти два внешних знака индуизма должны быть у каждого индуса.

Расскажу, каким образом я остался без этих двух символов индуизма.

Десятилетним мальчишкой я завидовал юношам-брахманам, игравшим связками ключей, висевшими на их священных шнурах. Семьи вайшья в Катхиаваре не носили в то время священных шнуров. Затем началось движение за обязательное их ношение первыми тремя варнами. В результате некоторые члены рода Ганди стали носить священные шнуры. Брахман, обучавший нас, троих мальчиков, «Рамаракше», надел их и на нас. Связки ключей у меня не было. Но я достал ключ и играл им, привесив к шнуру. Когда шнур износился, я не помню, чтобы это очень огорчило меня, и я не стремился достать новый шнур.

Когда я вырос, меня несколько раз в Индии и в Южной Африке пытались убедить снова надеть священный шнур, но безуспешно. Если шудры могут не носить его, доказывал я, то какое право имеют на это другие варны? Я не возражал против шнура как такового, но не видел достаточных оснований, чтобы принять этот ненужный, на мой взгляд, обычай.

Как вишнуит, я, естественно, носил вокруг шеи кантхи, а пожилые люди считали обязательной также шикху. Однако перед отъездом в Англию я избавился от шикхи, считая, что если мне случится обнажить голову, то надо мной станут смеяться и я буду выглядеть в глазах англичан, как мне тогда казалось, варваром. В Южной Африке трусость заставила меня уговорить двоюродного брата Чхаганлалу Ганди, который носил шикху из религиозных соображений, срезать ее. Я опасался, что это могло бы помешать его общественной деятельности, и поэтому, пойдя даже на риск нанести ему обиду, я предложил ему расстаться с шикхой.

Я чистосердечно рассказал обо всем этом свами и добавил:

– Я не буду носить священный шнур, так как не вижу необходимости в этом; многие индусы обходятся без него и все же остаются индусами. К тому же священный шнур должен быть символом духовного возрождения, которое предусматривает со стороны верующего продуманное стремление к все более высокой и чистой жизни. Я сомневаюсь, чтобы при теперешнем состоянии индуизма в Индии индусы могли претендовать на право носить символ, имеющий такое значение. Они смогут получить это право только тогда, когда индуизм очистится от неприкасаемости, уничтожит все различия между высшими и низшими и освободится от множества других гнездящихся в нем зол и постыдных обычаев. Мой ум восстает поэтому против ношения священного шнура. Но я уверен, что ваши соображения относительно шикхи не лишены основания. Некогда я носил шикху и отказался от нее из ложного чувства стыда, и поэтому я считаю, что должен начать отращивать себе волосы. Я поговорю об этом с товарищами.

Свами не согласился с моими соображениями по поводу священного шнура. Как раз те доводы, которые я привел против его ношения, казались ему доказательствами необходимости носить шнур. Мои взгляды с тех пор не изменились. Пока существуют различные религии, каждой из них необходим какой-то внешний отличительный символ. Но когда этот символ становится фетишем и средством для доказательства превосходства одной религии над другой, от него необходимо отказаться. Священный шнур, на мой взгляд, не является средством, возвышающим индуизм. Поэтому я отношусь к нему безразлично.

А что касается шикхи, то я отказался от нее из трусости и после совещания с друзьями решил вновь отрастить ее.

Но возвратимся к Лакшману Джхуле. Я был очарован живописными окрестностями Хришикеша и Лакшмана Джхулы и склонил голову в знак почитания наших предков за их понимание красоты природы и за их умение придать религиозное значение проявлениям прекрасного в природе.

Но меня возмущал способ использования людьми этих прекрасных мест. Как в Хардваре, так и в Хришикеше люди загрязняли дороги и красивые берега Ганга. Они не остановились даже перед осквернением священной воды Ганга. Мое сердце преисполнялось страданием при виде того, как люди отправляют свои естественные потребности на дорогах и на берегах реки, вместо того чтобы делать это где-нибудь подальше, в стороне от любимых публикой мест.

Лакшман Джхула не что иное, как висячий железный мост через Ганг. Рассказывают, что первоначально на этом месте красовался веревочный мост. Но одному филантропу-марвари пришло в голову разрушить его и построить за большие деньги железный, ключи от которого он вручил правительству. О веревочном мосте ничего сказать не могу, так как не видел его. Железный же мост здесь совершенно не к месту и нарушает красоту окружающего ландшафта. Передача ключей от этого моста пилигримов правительству, даже при всей моей тогдашней лояльности, возмущала меня.

Перейдя через мост, вы попадаете в сваргашрам, жалкое местечко, состоящее из нескольких полуразвалившихся сараев из оцинкованного железа. Они, как мне сказали, были сооружены для садхаков (ищущих). В то время в них вряд ли кто жил.

Познания, приобретенные в Хардваре, оказались для меня бесценными. Они в значительной степени помогли мне решить вопрос, где я должен жить и что делать.

IX. Основание ашрама

Паломничество на ярмарку Кумбха я совершил во время второго посещения Хардвара.

«Сатьяграха ашрам» был основан 25 мая 1915 г. Шраддхананджи хотел, чтобы я поселился в Хардваре. Несколько моих друзей из Калькутты рекомендовали Вайдьянатадхам. Другие усиленно убеждали избрать Раджкот. Но когда мне довелось проезжать Ахмадабад, многие друзья настаивали, чтобы я поселился там, предлагали взять на себя издержки по ашраму и соорудить для нас жилой дом.

Меня всегда тянуло в Ахмадабад. Будучи гуджаратцем, я считал, что сумею оказать больше всего услуг своей стране, пользуясь языком гуджарати. Кроме того, Ахмадабад, как старинный центр кустарного ткачества, представлял наиболее благоприятную почву для возрождения домашнего кустарного прядения. В этом городе – столице Гуджарата – можно было скорее всего рассчитывать на денежную помощь со стороны богатых граждан.

С ахмадабадскими друзьями я обсуждал вопрос о неприкасаемых. Я сказал, что воспользуюсь первой возможностью, чтобы провести в ашрам кандидата из неприкасаемых, если, конечно, он будет достоин этого.

– Где вы найдете неприкасаемого, отвечающего вашим требованиям? – возразил самоуверенно один приятель-вишнуит.

В конце концов я решил основать ашрам в Ахмадабаде.

Что касается помещения, то больше всех в этом деле мне помог ахмадабадский адвокат Дживанлал Десай. Он предложил сдать в наем свое бунгало в Кочрабе, и мы сняли его.

Прежде всего необходимо было найти для ашрама подходящее название. Я посоветовался с друзьями. Среди предложенных названий были «Севашрам» (место служения), «Тапован» (место аскетизма) и др. Мне понравилось «Севашрам», но без акцента на методе служения. «Тапован» казался претенциозным названием, ибо, хотя тапас и был дорог нам, мы все же не могли претендовать на звание тапасванов (аскетов). Нашей верой была приверженность истине, а занятием – поиски и настойчивое утверждение истины. Я хотел ознакомить индийцев с методами, опробованными мною в Южной Африке. Я жаждал выявить пределы их возможного применения в Индии. Поэтому мои компаньоны и я выбрали название «Сатьяграха ашрам», что одновременно передавало и нашу цель, и наш метод служения.

Для ведения дел ашрама необходим был устав. Мы составили проект и предложили его на обсуждение друзьям. Из многих сделанных замечаний до сих пор помню замечание сэра Гурудаса Банерджи. Ему понравился наш проект, однако он предложил, чтобы в качестве одного из предписаний было добавлено требование скромности, так как он считал, что молодое поколение совершенно лишено ее. Я знал об этом грехе, но опасался, что скромность перестанет быть скромностью, как только она станет делом клятвы. Истинное значение скромности – самоотречение. Самоотречение есть мокша (спасение), а пока оно не может само по себе быть предписанием, могут быть другие предписания, необходимые для достижения мокши. Если поступки стремящегося достичь состояния мокши или служителя не содержат в себе скромности или самоотверженности, то не может быть стремления к мокше или служению. Служение без скромности представляет собой эгоизм и самомнение.

В то время среди нас было около тринадцати тамилов. Пятеро тамильских юношей последовали за мной из Южной Африки, а остальные прибыли из различных частей Индии. Всего нас было двадцать пять человек – мужчин и женщин.

Так был основан ашрам. Мы все ели за одним столом и старались жить как одна семья.

X. На наковальне

Ашрам существовал всего лишь несколько месяцев, когда нам пришлось подвергнуться испытанию. Я получил от Амритлала Таккара следующее письмо:

«Скромная и честная семья неприкасаемых хочет поселиться в вашем ашраме. Примите ли вы ее?»

Я был взволнован. Я никак не ожидал, что семья неприкасаемых, да еще с рекомендацией такого человека, как Таккар Бапа, так скоро выразит желание попасть в ашрам. Я показал письмо компаньонам. Они приветствовали это.

Я ответил Амритлалу Таккару, что мы согласны принять рекомендуемую им семью, если она будет подчиняться всем правилам ашрама.

Семья неприкасаемых состояла из Дадабхая, его жены Данибехн и их дочери Лакшми, тогда еще только учившейся ходить. Дадабхай был учителем в Бомбее. Они согласились подчиниться всем правилам и были приняты.

Однако приезд в ашрам неприкасаемых произвел сенсацию среди помогавших нам друзей. Первая трудность возникла из-за пользования колодцем, из которого брал воду и хозяин бунгало. Он заявил, что капли воды, проливающиеся из нашего ведра, могут осквернить его. Он принялся всячески поносить нас и досаждать Дадабхаю. Я распорядился не обращать внимания на оскорбления и продолжать брать воду во что бы то ни стало. Увидев, что мы не отвечаем на его ругательства, он устыдился и оставил нас в покое.

Денежная помощь нам прекратилась. Приятель, спросивший меня, смогут ли неприкасаемые выполнять правила ашрама, никак не подозревал о возможности таких последствий.

Одновременно с прекращением денежной помощи появились слухи о возможном общественном бойкоте. Мы были готовы ко всему. Я заявил компаньонам, что мы не оставим Ахмадабада, если даже нас будут бойкотировать и лишат самого необходимого. Мы скорее перейдем в квартал неприкасаемых и будем жить на те средства, которые сумеем заработать физическим трудом.

Дошло до того, что в один прекрасный день Маганлал Ганди сообщил мне:

– Денег больше нет, и жить в следующем месяце не на что.

– Ну что ж, переедем в квартал неприкасаемых, – спокойно ответил я.

Мне не впервые приходилось подвергаться подобному испытанию. Всякий раз в последнюю минуту Бог помогал нам.

Однажды утром, вскоре после того, как Маганлал предупредил о денежных затруднениях, кто-то из детей прибежал ко мне и сказал, что меня на улице ждет в автомобиле какой-то шет, который хочет поговорить со мной. Я вышел к нему.

– Мне хотелось бы оказать помощь ашраму, – сказал он. – Примите вы ее?

– Безусловно, – сказал я. – Признаюсь, что у нас как раз иссякли все средства.

– Я буду здесь завтра в это же время. Застану ли я вас?

– Да, – ответил я, и он уехал.

На другой день точно в назначенный час к нам подъехал автомобиль и раздался гудок. Дети прибежали за мной. Шет отказался войти в дом. Я вышел к нему, и он, вручив мне тринадцать тысяч рупий в банкнотах, уехал.

Я никак не ожидал такой помощи. И каким оригинальным способом она была оказана! Этот господин никогда раньше не посещал ашрам. Насколько помнится, я только раз видел этого человека. Не заглядывая к нам и без всяких расспросов, он просто помог и уехал. Это был совершенно исключительный случай в моей практике. Оказанная помощь отсрочила наше переселение в квартал неприкасаемых. Мы были вполне обеспечены на год.

Но буря разразилась и в ашраме. В Южной Африке мои друзья из неприкасаемых приходили ко мне, жили и ели со мной, однако здесь моей жене и другим женщинам, видимо, пришлось не по вкусу принятие неприкасаемых в ашрам. Мои глаза и уши без труда отмечали холодное, если не недоброжелательное отношение к Данибехн. Денежные затруднения не причинили мне беспокойства, но этого я переносить не мог. Данибехн была обыкновенной женщиной. Дадабхай был человек с небольшим образованием, но толковый. Я ценил его терпение. Иногда он взрывался, но в целом я был доволен его выдержкой и просил не обращать внимания на мелкие обиды. Он не только согласился, но и убедил жену поступать так же.

Принятие семьи неприкасаемых было хорошим уроком для ашрама. С самого начала мы заявили на весь мир, что ашрам не поощряет неприкасаемость. Желавшие помогать ашраму, таким образом, получили от нас предостережение, и работа ашрама в этом направлении была значительно упрощена. То обстоятельство, что с каждым днем растущие расходы по ашраму покрывались пожертвованиями, поступавшими преимущественно от правоверных индусов, пожалуй, с очевидностью указывает, что предрассудок о неприкасаемости поколеблен. Есть много других доказательств, но тот факт, что правоверные индусы не колеблясь помогали ашраму, где мы ели вместе с неприкасаемыми, не меньшее подтверждение этому.

Я сожалею, что вынужден пройти здесь мимо ряда деталей, касающихся данного вопроса и поясняющих, каким образом мы разрешали щекотливые вопросы, возникавшие из основной проблемы, и как преодолевали неожиданные затруднения. Я опускаю и много других вопросов, которые весьма важны для описания моих поисков истины.

То же самое придется сделать и в последующих главах. Я вынужден буду опускать важные подробности, так как большинство героев этой драмы еще живы и без разрешения было бы неправильно называть их имена в связи с событиями, в которых они участвовали. Испрашивать у них согласие или предложить им просматривать те главы, в которых они упоминаются, вряд ли было бы целесообразно. Да и вообще, подобная процедура уже выходит за рамки работы над автобиографией.

Я опасаюсь поэтому, что остальная часть книги при всей ее важности для ищущих истину будет страдать многими неизбежными пробелами. Тем не менее я желаю и надеюсь, если того пожелает Бог, довести свое повествование до периода несотрудничества.

XI. Конец эмиграции законтрактованных рабочих

Покинем на некоторое время ашрам с его внутренними и внешними бурями и вкратце коснемся другого вопроса, который привлек мое внимание.

Законтрактованными рабочими назывались рабочие, эмигрировавшие из Индии для работы по контракту, заключенному на пять и менее лет. Хотя по так называемому соглашению Смэтс – Ганди, заключенному в 1914 г., налог в три фунта стерлингов, взимаемый с каждого законтрактованного, прибывающего в Наталь, был отменен, проблема эмиграции из Индии требовала еще внимания.

В марте 1916 г. пандит Мадан Мохан Малавияджи внес в Индийский законодательный совет резолюцию об отмене системы контрактации рабочих. В связи с этим предложением лорд Гардинг заявил, что он «уже получил от правительства его величества обещание со временем отменить» эту систему. Но я чувствовал, что Индия не может удовлетвориться столь неопределенным заверением и что нужно начать пропагандистскую кампанию за немедленную отмену этой системы. Индия до сих пор терпела контрактацию только по нерадивости. Я считал, что уже настало время, когда народ мог бы с успехом начать кампанию за устранение этого зла.

Я повидался с видными общественными деятелями, поместил ряд статей в газетах и убедился, что общественное мнение всецело за немедленную отмену системы контрактации. Достаточна ли эта причина для того, чтобы прибегнуть к сатьяграхе? Я не сомневался, что вполне достаточна, но не знал modus operandi[16].

Тем временем вице-король разъяснил, что обещание «со временем отменить „систему“ следует понимать в том смысле, что контрактация будет отменена по прошествии разумного срока, достаточного для проведения альтернативных мероприятий».

Итак, в феврале 1917 г. пандит Малавияджи попросил разрешения внести законопроект о немедленном упразднении системы контрактации. Лорд Челмсфорд не дал такого разрешения. Тогда я предпринял поездку по стране, чтобы поднять всю Индию на кампанию за отмену системы контрактации.

Предварительно я счел нужным нанести визит лорду Челмсфорду и попросил принять меня. Он немедленно согласился. Мистер Маффи, теперь сэр Джон Маффи, был его личным секретарем. Я связался с ним, а затем имел в известной мере удовлетворившую меня беседу с лордом Челмсфордом, который обещал мне свое содействие, но в неопределенной форме.

Начал я свою поездку с Бомбея. Мистер Джехангир Петита взялся созвать собрание от имени «Имперской ассоциации гражданства». Исполнительный комитет ассоциации устроил заседание для выработки резолюций, которые надлежало предложить на этом митинге. Доктор Стенли Рид, адвокат (теперь сэр) Лаллубхай Самалдас, адвокат Натараджан и мистер Петита присутствовали на заседании комитета. Дискуссия велась вокруг вопроса о сроке, в течение которого правительство должно отменить систему контрактации рабочих. Было внесено три предложения: одно из них гласило – «отменить по возможности скорее», другое – «отменить не позже 31 июля» и третье – «отменить немедленно». Я лично был за указание даты, ибо тогда мы могли решить, что предпринять, если правительство к указанному сроку не выполнит нашего требования. Адвокат Лаллубхай был за «немедленную» отмену. Он говорил, что «немедленно» означает более короткий период, чем «до 31 июля». Я объяснил, что народ не поймет слово «немедленно». Если мы хотим заставить его сделать что-либо, ему надо назвать более определенный срок. И правительство, и народ будут истолковывать слово «немедленно» по-своему. В отношении срока 31 июля не может быть разных толкований, и, если ничего не будет сделано к этому времени, мы сможем принять новые меры. Доктор Рид признал мой довод убедительным, и в конце концов адвокат Лаллубхай также согласился со мной. Мы утвердили дату 31 июля в качестве предельного срока для упразднения системы контрактации. Соответствующая резолюция была принята на массовом собрании. На митингах, прошедших по всей Индии, также были приняты аналогичные решения.

Миссис Джаиджи Петита приложила все свои силы для организации депутации женщин к вице-королю. В число женщин от Бомбея, входивших в состав депутации, я включил леди Тата и ныне покойную Дилшад Бегам. Депутация оказала огромное влияние. Вице-король дал обнадеживающий ответ.

Я посетил Карачи, Калькутту и другие города. Повсюду устраивались многолюдные митинги. Люди были охвачены беспредельным энтузиазмом. Начиная кампанию, я не ожидал ничего подобного.

В те времена я обычно ездил один, и со мной случались удивительные происшествия. За мной по пятам всегда следовали агенты тайной полиции. Но скрывать мне было нечего, поэтому они меня не беспокоили, и я не доставлял им хлопот. К счастью, я тогда еще не имел титула «махатмы», хотя там, где народ знал меня, употребление этого имени было вполне обычным явлением.

Во время одной поездки сыщики беспокоили меня на нескольких станциях, спрашивая билет и записывая его номер. Я, разумеется, с готовностью отвечал на все предлагаемые вопросы. Ехавшие со мной пассажиры принимали меня за садху или за факира. Увидев, что ко мне пристают на каждой станции, они возмутились и принялись бранить сыщиков.

– Чего вы беспокоите понапрасну бедного садху? – говорили они.

– Разве вы не показывали этим негодяям своего билета? – спрашивали они меня.

Я возразил мягко:

– Мне нетрудно показать билет. Они ведь исполняют свои обязанности.

Пассажиры не удовлетворились моим ответом, они все больше выказывали мне свои симпатии и протестовали против такого несправедливого обращения с ни в чем не повинным человеком.

Но сыщики – это еще полбеды. Действительной пыткой были поездки в вагонах третьего класса. Самой тяжелой была поездка из Лахора в Дели. Я ехал тогда из Карачи в Калькутту через Лахор, где мне нужно было пересесть в другой поезд. Я никак не мог найти свободного места в поезде. Вагоны были битком набиты. Иные, посильнее, кое-как пробирались в вагон, нередко через окошко, когда двери были заперты. Мне нужно было быть в Калькутте к дню, назначенному для митинга, и если бы я не попал на этот поезд, то не поспел бы вовремя. Я уже потерял почти всякую надежду, что попаду на поезд. Вдруг какой-то носильщик, увидев мое отчаяние, подошел ко мне и сказал:

– Давайте двенадцать анн, и я достану вам место.

– Хорошо, – сказал я. – Вы получите двенадцать анн, если найдете мне место.

Носильщик обежал все вагоны, умоляя пассажиров потесниться, но никто не обращал на него внимания. В самый последний момент, когда поезд должен был уже тронуться, один пассажир сказал:

– Места здесь нет. Но если хочешь, втисни его сюда. Разумеется, ему придется стоять.

– Решайте, – обратился ко мне носильщик.

Я тут же согласился, и носильщик втиснул меня через окно. Таким образом, я очутился в вагоне, а носильщик получил свои двенадцать анн.

Ночь для меня была пыткой. Другие пассажиры кое-как уселись. Я простоял два часа, держась за цепь верхней койки. Некоторые пассажиры постоянно беспокоили меня.

– Почему вы не садитесь? – спрашивали они.

Я пытался объяснить им, что сесть некуда. Но они не могли спокойно относиться к тому, что я стою у них перед глазами, хотя сами лежали, растянувшись на верхних полках во весь рост, и не переставали досаждать меня, а я только вежливо отвечал им. В конце концов это несколько смягчило их.

Кто-то спросил, как меня зовут. Услышав мое имя, они устыдились и, извинившись, устроили мне место. Таким образом, я был вознагражден за свое терпение. Я смертельно устал, кружилась голова. Бог оказал мне помощь как раз в тот момент, когда я больше всего нуждался в ней.

Кое-как я добрался до Дели, а затем до Калькутты. Махараджа Кассимбазара, председательствовавший на митинге в Калькутте, оказал мне гостеприимство. Так же как и в Карачи, здесь ощущался безграничный энтузиазм. На митинге присутствовали несколько англичан.

Еще до 31 июля правительство объявило, что эмиграция законтрактованных рабочих из Индии прекращена.

В 1894 г. я представил первую петицию протеста против системы контрактации рабочих и уже тогда надеялся, что эта система «полурабства», как ее называл сэр В. В. Хантер, когда-нибудь перестанет существовать.

Многие помогали мне во время кампании против системы контрактации, но я не могу не сказать, что развязку ускорила возможность сатьяграхи.

Более подробно об этой кампании и о тех, кто принимал участие в ней, можно прочесть в моей книге о сатьяграхе в Южной Африке.

XII. Пятно индиго

Чампаран – страна царя Джанаки. Эта местность изобилует теперь рощами манго, а до 1917 г. она была в значительной части покрыта плантациями индиго. По закону арендаторы в Чампаране обязаны были отводить под индиго для своего землевладельца по три участка из каждых двадцати участков арендуемой земли. Эта система называлась тинкатия, так как три каттхи из двадцати, составляющих акр, отводились под индиго.

Должен сознаться, что до того времени никогда не слыхал даже названия Чампаран, не говоря уже о том, что не знал его географического положения и не имел почти никакого представления о плантациях индиго. Я видел тюки индиго, но меньше всего думал о том, что индиго произрастает и возделывается в Чампаране и что это продукт невероятно тяжелого труда многих тысяч земледельцев.

Раджкумар Шукла был одним из земледельцев, стонавших под тяжестью этого ига. Он горел желанием сбросить гнет индиго с тысяч крестьян, которые страдали, как и он.

Я встретил этого человека в Лакнау, куда прибыл на сессию Конгресса 1916 г.

– Вакил-бабу все расскажет вам о наших бедствиях, – сказал он и убеждал меня поехать в Чампаран.

«Вакил-бабу» был не кто иной, как бабу Браджкишор Прасад, который впоследствии стал одним из моих ближайших сотрудников в Чампаране, а теперь является душой общественной работы в Бихаре.

Раджкумар Шукла привел Прасада ко мне в палатку. Он был одет в черный ачкан из альпага и брюки. Тогда он не произвел на меня никакого впечатления. Я принял его за одного из тех вакилов, которые эксплуатируют простых земледельцев. Поговорив с ним немного о Чампаране, я ответил, как всегда в подобных случаях:

– Пока не могу высказать своего мнения: я должен лично ознакомиться с условиями. – И добавил: – Вы можете внести соответствующую резолюцию в Конгресс, но пока я вам ничего не обещаю.

Раджкумар Шукла, конечно, ждал помощи от Конгресса. Бабу Браджкишор Прасад внес резолюцию, выражавшую сочувствие жителям Чампарана. Резолюция была принята единогласно.

Раджкумар Шукла был доволен, но далеко не удовлетворен: он хотел, чтобы я лично посетил Чампаран и собственными глазами увидел бедственное положение тамошних райятов. Я сказал ему, что включу Чампаран в проектируемую мною поездку и пробуду там день или два.

– Одного дня будет достаточно, – сказал он. – И вы увидите все своими глазами.

Из Лакнау я отправился в Канпур. Раджкумар Шукла последовал за мною.

– Отсюда рукой подать до Чампарана. Пожалуйста, съездите туда на денек, – настаивал он.

– Пожалуйста, извините меня на этот раз, – отвечал я, все больше уступая ему. – Я обещаю побывать там когда-нибудь в другой раз.

Я вернулся в ашрам. Вездесущий Раджкумар был уже там.

– Умоляю вас, назначьте день, – обратился он ко мне.

– Хорошо, – сказал я, – мне нужно такого-то числа быть в Калькутте. Приходите тогда ко мне и свезите в Чампаран.

Я не представлял себе, куда должен был поехать, что сделать и что увидеть.

Не успел я прибыть к Бупенбабу в Калькутту, как Раджкумар был уже там. Так этот невежественный, безыскусный, но решительный земледелец покорил меня.

Итак, в начале 1917 г. мы выехали из Калькутты в Чампаран. Оба мы были похожи на крестьян. Я даже не знал, каким поездом надо ехать. Раджкумар усадил меня, и к утру мы приехали в Патну.

Я был впервые в этом городе и не имел там ни друзей, ни знакомых, у которых мог бы остановиться. Я думал, что Раджкумар Шукла, хотя и простой земледелец, все же имеет кое-какие связи в Патне. Но в пути я познакомился с ним несколько ближе, и, когда мы приехали в Патну, я утратил в отношении него всякие иллюзии: он был во всем совершеннейшим простаком. Вакилы, о которых он говорил как о своих друзьях, в действительности ничего подобного из себя не представляли. Бедняга Раджкумар был для них в большей или меньшей степени слугой. Между подобными клиентами-земледельцами и их вакилами огромная пропасть – шириной с Ганг во время половодья.

Раджкумар Шукла повел меня в дом Раджендрабабу в Патне. Оказалось, что Раджендрабабу отлучился в Пури или другое место, я забыл куда. В бунгало было двое слуг, но они не обратили на нас внимания. У меня с собой была кое-какая еда. Я хотел поесть фиников, которые Раджкумар купил для меня на базаре.

В Бихаре правила неприкасаемости соблюдались строжайшим образом. Я не мог брать воду из колодца, пока им пользовались слуги, так как капли воды, упавшие из моего ведра, могли осквернить их. Ведь слуги не знали, к какой касте я принадлежу. Раджкумар указал мне внутреннюю уборную, а слуги немедленно выпроводили меня во двор. Меня это не удивляло и не раздражало: я привык к таким вещам. Слуги выполняли только свой долг и делали то, что, как они полагали, может потребовать от них хозяин.

Все это увеличило мое уважение к Раджкумару Шукле, но вряд ли я узнал его лучше. Однако я понял, что Раджкумар не может руководить мной, и решил взять бразды правления в свои руки.

XIII. Благородные бихарцы

В Лондоне я познакомился с мауланой Мазхарулом Хаком, который готовился там к адвокатуре. В 1915 г. я возобновил с ним знакомство на Конгрессе в Бомбее (он был в том году председателем Мусульманской лиги), и он просил меня заехать к нему, когда мне случится быть в Патне. Теперь я вспомнил об этом приглашении и послал ему записку, в которой указал цель своего визита.

Он немедленно приехал на своем автомобиле и стал настойчиво предлагать воспользоваться его гостеприимством. Я поблагодарил и попросил указать мне ближайший поезд к месту моего назначения, так как в железнодорожном путеводителе совершенно чужой здесь человек разобраться не мог. Переговорив с Раджкумаром Шуклой, он предложил мне поехать сначала в Музаффарпур. Поезд отходил в тот же день вечером, и он проводил меня.

В Музаффарпуре находился тогда профессор Крипалани, с которым я познакомился в Хайдарабаде. От доктора Чойтрама я слышал о большой жертвенности Крипалани – о простом образе его жизни, об ашраме, которым руководил доктор Чойтрам на средства, полученные от Крипалани. Крипалани был профессором правительственного колледжа в Музаффарпуре и незадолго до нашего приезда подал в отставку.

Я телеграфировал ему о своем приезде, и он пришел на вокзал в сопровождении группы студентов встречать меня, хотя поезд прибыл около полуночи. Он не имел собственной квартиры и отвез меня к профессору Малкани, у которого жил и сам. В те дни не каждый профессор, находившийся на государственной службе, стал бы принимать у себя человека, подобного мне.

Профессор Крипалани ознакомил меня с отчаянным положением в Бихаре, особенно в округе Тирхут, и помог мне составить представление о трудности взятой на себя задачи. У него были связи с бихарцами, которым он уже рассказал о миссии, приведшей меня в Бихар.

Утром меня навестила небольшая группа вакилов, в том числе Рамнавми Прасад, серьезность которого особенно запечатлелась в моей памяти.

– Вы не сможете выполнять работу, ради которой приехали, – обратился он ко мне, – если останетесь здесь (он имел в виду квартиру профессора Малкани). Вы должны поселиться у одного из нас. Гаябабу весьма популярный здесь вакил, и от его имени я приглашаю вас переехать к нему. Признаюсь, мы все боимся правительства, но будем оказывать нам посильную помощь. В том, что Раджкумар Шукла рассказал вам, очень много правды. Жаль, что наших лидеров сегодня нет здесь. Я телеграфировал уже обоим – бабу Браджкишору Прасаду и бабу Ранджендре Прасаду. Они скоро прибудут и сумеют дать вам все нужные сведения, что значительно облегчит вашу задачу. Пожалуйста, переезжайте к Гаябабу.

Я не мог не внять его настояниям, хотя и боялся стеснить Гаябабу. Но последний успокоил меня, и я поселился у него. Все члены его семьи приняли меня весьма радушно.

Браджкишорбабу прибыл из Дарбханги, а Ранджендрабабу – из Пури. Браджкишорбабу не был уже тем бабу Браджкишором Прасадом, которого я встретил в Лакнау. На сей раз он меня поразил своей скромностью, простотой, добротой и исключительной верой, так присущей бихарцам. Мое сердце наполнилось радостью. Меня приятно удивило уважение к нему вакилов Бихара.

Вскоре я почувствовал, что подружился с этими людьми на всю жизнь. Браджкишорбабу ознакомил меня с положением в Бихаре. Он имел обыкновение вести дела бедных арендаторов; сейчас у него было два таких дела. Выигрывая подобное дело, он чувствовал удовлетворение от сознания, что делает что-то для бедняков. Конечно, он не отказывался от гонорара. Адвокаты считают, что если они не будут брать денег у клиентов, то им будет не на что жить и они не смогут оказывать действенную помощь беднякам. Размеры гонораров вакилов и адвокатов в Бенгалии и Бихаре поразили меня.

– Мы дали такому-то десять тысяч рупий за консультацию, – рассказывали мне.

Гонорар в любом случае был не меньше четырехзначной цифры.

Я мягко упрекнул их за это. Они выслушали меня и не спорили.

– Ознакомившись с делами, – сказал я, – я пришел к заключению, что нужно совершенно отказаться от обращения в суд. От этого мало толку. Там, где райят угнетен и запуган, суд бесполезен. Действительным облегчением для него будет избавление от страха. Мы не можем успокоиться, пока не изгоним тинкатия из Бихара. Я думал уехать отсюда через два дня, но теперь вижу, что для выполнения всей работы необходимо два года. Я готов посвятить делу два года, если потребуется. Но мне нужна ваша помощь.

Браджкишорбабу отнесся к моим словам исключительно хладнокровно.

– Мы готовы оказать вам посильную помощь, – тихо сказал он, – но скажите, пожалуйста, какого рода помощь потребуется?

Мы обсуждали этот вопрос до полуночи.

– Ваши юридические познания мне мало понадобятся, – сказал я. – Мне нужны клерки и переводчики. Возможно, придется сесть в тюрьму. Но в той же степени, в какой мне хотелось бы, чтобы вы пошли на риск, вы свободны поступать, как вам угодно. Само по себе превращение вас в клерков и отказ от вашей постоянной профессии на неопределенный срок уже большое дело. Мне трудно понимать местный диалект хинди, и я не могу читать газеты на кайтхи или урду. Я хотел бы, чтобы вы переводили их для меня. Мы не в состоянии оплачивать эту работу. Ее надо делать исключительно ради любви и духа служения.

Браджкишорбабу сразу понял меня и стал, в свою очередь, расспрашивать меня и всех присутствующих, чтобы выяснить, как долго будет нужна их помощь, сколько человек потребуется, должны ли будут все работать одновременно или по очереди и т. п. Вакилов он расспрашивал, на какие жертвы они готовы пойти.

Наконец они заверили меня:

– Столько-то человек из нас будут делать все, что вы потребуете. Некоторые будут работать с вами столько времени, сколько вам понадобится. Мысль о том, что надо быть готовым сесть в тюрьму, – нечто новое для нас. Мы постараемся примириться с ней.

XIV. Лицом к лицу с ахимсой

Я поставил себе целью обследовать положение крестьян в Чампаране и вникнуть в их жалобы на плантаторов индиго. Для этого мне необходимо было переговорить с тысячами райятов. Но предварительно я счел нужным узнать, что говорят плантаторы, и повидаться с правительственным комиссаром округа. Я получил возможность встретиться с обоими.

Секретарь ассоциации плантаторов не стесняясь заявил мне, что я лицо постороннее и не должен вмешиваться в отношения между плантаторами и их арендаторами. Если же у меня имеются какие-нибудь предложения, то я могу представить их в письменном виде. Я вежливо ответил, что не считаю себя посторонним и обладаю полным правом изучать положение арендаторов, если они пожелают, чтобы я этим занялся.

Комиссар округа, которому я нанес визит, попытался припугнуть меня, предложив немедленно покинуть Тирхут.

Я ознакомил своих товарищей по работе со всеми этими обстоятельствами и предупредил, что правительство, возможно, постарается помешать моей деятельности и арестует меня раньше, чем я предполагаю. Далее я указал, что если мне предстоит арест, то лучше будет для дела, если арест произойдет в Мотихари или, пожалуй, в Беттиа. А потому целесообразно, чтобы я поскорее перебрался в один из этих пунктов

Чампаран – район в округе Тирхут, а Мотихари – его центр. Дом Раджкумара Шуклы находился поблизости от Беттиа, а крестьяне – коти, арендовавшие землю в окрестностях, были самыми бедными в этом районе. Раджкумар Шукла хотел, чтобы я посетил их. Я также очень хотел этого.

В тот же день я отправился в Мотихари вместе со своими спутниками. Дом бабу Горакха Прасада, где мы остановились, превратился в караван-сарай. Мы с трудом разместились в нем. В тот же день мы узнали, что в шести милях от Мотихари один арендатор подвергся жестокому обращению со стороны плантатора. Было решено, что на другой день я и бабу Дхаранидхар Прасад поедем к нему. Утром мы отправились на слоне к месту происшествия. Кстати, в Чампаране слон такое же обычное средство передвижения, как повозка, запряженная буйволами, в Гуджарате. Не проехали мы и половины пути, как нас нагнал курьер, посланный начальником полиции, и передал мне от него поклон. Я понял, что́ это означает. Предложив Дхаранидхарбабу продолжать путь к месту назначения, я пересел в наемную коляску, на которой приехал курьер. Тогда он передал мне предписание оставить Чампаран и доставил меня обратно. Когда от меня потребовали расписки в получении предписания, я написал, что не согласен с этим требованием и не намерен уезжать из Чампарана, пока не закончу обследования. В ответ на это он вручил мне повестку, приглашавшую явиться на следующий день в суд в качестве обвиняемого в том, что я отказался подчиниться приказу выехать из Чампарана.

Всю ночь я писал письма и давал бабу Браджкишору Прасаду необходимые инструкции.

Весть о моей высылке и вызове в суд распространилась с быстротой пожара. Мне сообщили, что в Мотихари в этот день происходили невиданные доселе события. Дом и двор Горакхбабу были наводнены народом. К счастью, я закончил ночью все свои дела и мог разговаривать с толпой. Мои сотрудники оказали мне здесь большую услугу. Они регулировали движение толпы, которая следовала за мною по пятам.

Между должностными лицами – коллектором, судьей, начальником полиции – и мной установилось нечто вроде дружественных отношений. Я мог на законном основании протестовать против предъявленных мне требований. Вместо этого я принял их и относился к должностным лицам вполне корректно. Они видели, что я совершенно не собирался оскорблять их лично, а хотел только оказать гражданское неповиновение их приказаниям. Они облегченно вздохнули и, вместо того чтобы мешать, стали помогать мне и моим товарищам в наших усилиях поддержать порядок в толпе. Однако присутствие этой толпы наглядно показывало чиновникам, что их власть поколеблена. Народ утратил на какой-то момент всякий страх перед возможным наказанием и покорялся только силе любви, которую проявлял их новый друг.

Необходимо заметить, что в Чампаране меня никто не знал. Крестьяне были поголовно неграмотны. Чампаран, расположенный к северу от Ганга, у подножия Гималаев, вблизи Непала, отрезан от остальной Индии. О Конгрессе в этих местах редко кто имел понятие. Даже те, кто краем уха слышал о Конгрессе, боялись не только участвовать в работе Конгресса, но даже упоминать о нем. А теперь члены Конгресса вступили на их землю, хотя и не от имени Конгресса, но зато с гораздо более реальными задачами.

Посоветовавшись со своими товарищами, я решил ничего не предпринимать от имени Конгресса. Нам нужна была работа, а не название, сущность, а не тень. Само же слово «Конгресс» было bête noire[17] для правительства и поддерживавших его плантаторов. Для них Конгресс был синонимом адвокатских пререканий, юридических уловок для нарушения закона, синонимом анархических и террористических преступлений, лицемерия и дипломатии. Нам нужно было рассеять их ложное представление. Поэтому мы решили не упоминать о Конгрессе и не знакомить крестьян с организацией, называвшейся «Конгресс». Будет вполне достаточно, думали мы, если они осознают смысл существования Конгресса, последуют его духу, а не букве.

Поэтому ни открыто, ни тайно не были посланы эмиссары от имени Конгресса, которые могли бы подготовить почву для нашего появления. Один Раджкумар Шукла не мог снестись с тысячами крестьян. Никакой политической работы среди них не велось. Они не знали, что делалось вне Чампарана, и все же приняли меня как старого друга. Не будет преувеличением, если я скажу, что при этой встрече с крестьянами я оказался наедине с Богом, ахимсой и истиной.

Рассматривая титул «махатма» в таком понимании, я вижу в нем только любовь к людям. А это, в свою очередь, не что иное, как выражение моей непоколебимой веры в ахимсу.

Эти дни, проведенные в Чампаране, – незабываемое событие в моей жизни. Они были праздником для меня и для крестьян.

По закону суду подлежал я, но на деле под судом оказалось правительство. Комиссар округа в сети, уготованные для меня, поймал правительство.

XV. Дело прекращено

Суд начался. Государственный защитник, судья и остальной судебный персонал сидели как на иголках. Они были в замешательстве и не знали, что делать. Государственный защитник упрашивал судью отложить дело. Но я вмешался и просил судью не откладывать, так как признаю себя виновным в неподчинении приказу уехать из Чампарана, и прочел коротенькое заявление, гласившее:

«С разрешения суда я хочу сделать это коротенькое заявление, чтобы объяснить, почему я решился на такой серьезный шаг, как явное неподчинение предписанию, караемое по статье 144 Уголовного кодекса. По моему скромному мнению, вопрос заключается в расхождении во взглядах местной администрации и моими. Я приехал сюда с намерением послужить гуманности и нации. Я сделал это в ответ на настоятельную просьбу приехать и помочь райятам, которые жалуются, что плантаторы индиго плохо обращаются с ними. Я не мог оказать помощи, не изучив вопроса. Поэтому я приехал, думая, что могу рассчитывать в этом деле на содействие властей и плантаторов. Других мотивов у меня не было, и я не думаю, чтобы мой приезд мог в какой-либо степени нарушить общественный порядок и повести к убийствам. У меня имеется в этом отношении значительный опыт. Но власти рассудили иначе. Я вполне понимаю их затруднительное положение и признаю, что они могли действовать только на основании полученной ими информации. Моим первым движением, как уважающего законы гражданина, было повиноваться сделанному мне предписанию. Но я не мог этого сделать, не совершив насилия над своим чувством долга по отношению к тем, ради кого я сюда приехал. Я чувствую, что могу служить им, только оставаясь в их среде. Поэтому добровольно уехать я не могу. Попав в столь затруднительное положение между двумя обязанностями, я решил возложить ответственность за свой отъезд на правительство. Я вполне сознаю, что человек, занимающий в общественной жизни Индии положение, подобное моему, должен служить во всем примером остальным. Мое твердое убеждение заключается в том, что при сложной обстановке, в которой мы сейчас живем, единственно правильным и честным образом действий для уважающего себя человека будет поступить так, как я решил, то есть беспрекословно подчиниться наказанию за неповиновение властям.

Я решился сделать это заявление не в надежде смягчить наказание, а чтобы показать, что я пренебрег предписанием не из-за отсутствия уважения к законной власти, а во имя подчинения высшему закону нашего бытия – голосу совести».

Никаких оснований откладывать слушание дела больше не было, но, так как судья и государственный защитник были застигнуты врасплох, дело все-таки отложили. Тем временем я подробно телеграфировал обо всем вице-королю, друзьям в Патну, а также пандиту Мадану Мохану Малавия и другим.

Прежде чем я мог явиться в суд для получения приговора, судья опубликовал предписание вице-короля прекратить возбужденное против меня дело. Коллектор одновременно сообщил мне, что я могу продолжать начатое мною обследование и рассчитывать в своей деятельности на всяческое содействие со стороны властей.

Такого быстрого и благополучного исхода дела никто из нас не ожидал.

Я навестил коллектора мистера Хейкока, по-видимому хорошего и справедливого человека. Он заявил мне, что я могу получать все необходимые мне документы и бывать у него, когда мне захочется.

Индия получила, таким образом, первый наглядный урок гражданского неповиновения. Вся эта история обсуждалась и устно, и в прессе, и мое обследование приобрело неожиданную популярность.

Для моего обследования было крайне важно, чтобы власти оставались нейтральными. Вместе с тем оно не нуждалось в поддержке газетных репортеров и газетных передовиц. В самом деле, положение в Чампаране было настолько щекотливым и сложным, что слишком энергичная критика или сильно приукрашенные отчеты могли бы только повредить делу. Поэтому я написал редакторам главных газет и просил не посылать репортеров, обещая сам доставлять нужную информацию и держать их в курсе дела.

Я знал, что плантаторам не нравится отношение правительства к моему пребыванию в Чампаране. Я понимал также, что даже правительственным чиновникам, хотя они об этом не говорили открыто, вряд ли могло нравиться решение правительства. Поэтому неточные или заведомо искаженные отчеты, по-видимому, еще больше озлобили бы и тех и других, – и их гнев, вместо того чтобы обрушиться на меня, обрушился бы на запуганных и забитых райятов и в значительной степени затруднил бы мои поиски истины в данном вопросе.

Несмотря на принятые мной меры предосторожности, плантаторы начали против меня бешеную кампанию. В прессе стали появляться клеветнические сообщения обо мне и моих товарищах по работе. Но моя крайняя осторожность и верность истине даже в мелочах обратили острие их меча против них самих.

Плантаторы не оставили камня на камне, обливая грязью Браджкишорбабу. Но чем больше они клеветали, тем больше росло уважение к нему со стороны населения.

Положение было настолько щекотливым, что я не счел возможным приглашать лидеров из других провинций. Пандит Малавияджи заверил меня, что стоит мне только написать слово, и он приедет в любой день. Но я не побеспокоил его. Таким образом, мне удалось добиться, чтобы эта борьба не приняла политического характера. Всем лидерам и главным газетам я временами посылал отчеты не для опубликования, а для осведомления. Я понял, что даже в тех случаях, когда цель – политическая, а само дело – политическое, придав такому делу политическую окраску, можно только повредить ему. И наоборот: если вести дело в строго неполитических рамках, оно от этого только выиграет. Борьба в Чампаране показала, что бескорыстная служба народу на любом поприще рано или поздно оказывается полезной для страны и в политическом отношении.

XVI. Методы работы

Для того чтобы дать полное представление об обследовании в Чампаране, потребовалось бы изложить историю чампаранского райята, а это выходит за рамки книги. Обследование в Чампаране – смелые поиски истины и ахимсы, и из всего происшедшего со мной я рассказываю лишь о том, что заслуживает внимания с этой точки зрения. Интересующихся подробностями я отсылаю к истории чампаранской сатьяграхи, написанной на хинди адвокатом Ранджендрой Прасадом. В настоящее время готовится, как мне говорили, английское издание этой книги.

Но вернемся к теме главы.

Вести дальнейшую работу в доме Горакхбабу значило бы заставить беднягу переехать из своего дома. Между тем жители Мотихари все еще боялись сдать нам помещение. Но в конце концов Браджкишорбабу удалось, благодаря его такту, найти нам дом с довольно большим двором, и мы переехали туда.

Вести работу без денег было совершенно немыслимо. Но до сих пор было не принято собирать средства на такого рода дела у самого населения. Браджкишорбабу и его друзья, в большинстве своем вакилы, доставили средства – либо из собственного кармана, либо у своих друзей, когда представлялся случай. Разве могли они просить денег у населения, когда они сами или их друзья имели возможность дать их? Мне это показалось убедительным, и я решил не принимать ни одного медяка от чампаранских райятов, так как это могло быть неправильно истолковано. Я решил также не обращаться за средствами для ведения этого обследования ко всей стране в целом: это придало бы делу всеиндийский политический характер. Бомбейские друзья предложили мне пятнадцать тысяч рупий, но я с благодарностью отказался. Я решил получить сколько возможно с помощью Браджкишорбабу от состоятельных бихарцев, живших вне Чампарана, и, в случае если потребуются еще деньги, обратиться к своему другу доктору Мехте в Рангуне. Последний охотно согласился выслать столько, сколько понадобится. Словом, мы совершенно перестали тревожиться на этот счет. Да вообще нам вряд ли требовались большие суммы, так как мы были склонны проводить жесточайшую экономию, отвечавшую нищете Чампарана. В конечном итоге оказалось, что нам действительно не потребовалась большая сумма. Помнится, мы истратили всего около трех тысяч рупий, сэкономив несколько сотен из собранной суммы.

Странный образ жизни моих новых сотрудников был первое время предметом постоянных насмешек. У каждого вакила был свой слуга, повар и отдельная кухня. Вакилы часто обедали в полночь. Несмотря на то что они сами оплачивали свои расходы, их безалаберность тревожила меня, но, так как мы стали близкими друзьями, возможность превратного понимания друг друга была исключена, и они добродушно воспринимали мои подшучивания. В конце концов все согласились, что слуг следует отпустить, отдельные кухни объединить и соблюдать установленные часы приема пищи. Хотя не все были вегетарианцами, все-таки во избежание расходов на две кухни решено было иметь одну общую вегетарианскую кухню. Кроме того, мы сочли необходимым употреблять в пищу только простые блюда.

Все это сильно уменьшило расходы и сберегло нам массу времени и энергии, что было весьма важно. К нам приходили толпами крестьяне с заявлениями. За ними следовала целая армия провожатых, заполнявших сад, двор и помещение до отказа. Как ни старались мои компаньоны спасти меня от жаждущих получить даршан, часто это им не удавалось, и в установленные часы я вынужден был показываться и давать даршан. Пять-семь добровольцев занимались специально приемом заявлений, но, несмотря на это, многие крестьяне уходили, не успев до вечера подать свое заявление. Нельзя сказать, чтобы каждое заявление представляло ценность, многие из них, в сущности, повторяли одно другое. Но, не приняв всех заявлений, нельзя было удовлетворить народ, и я понимал их чувства.

Принимавшие заявления должны были соблюдать определенные правила. Все райяты подвергались тщательному перекрестному допросу. Тому, кто не выдерживал этой проверки, отвечали отказом. Это, правда, отнимало очень много времени, но зато только таким путем полученные сведения можно было считать бесспорными.

При этих опросах неизменно присутствовал чиновник тайной полиции. Мы могли и не допускать его, но решили с самого начала не возражать против его присутствия, относиться к нему учтиво и давать все возможные сведения. Для нас это было абсолютно безвредно. Наоборот, тот факт, что показания принимаются при чиновниках тайной полиции, придавал больше смелости крестьянам. С одной стороны, у крестьян мало-помалу исчезал чрезмерный страх перед тайной полицией, с другой – присутствие чиновников предупреждало всякие преувеличения в показаниях райятов: чиновник норовил запутать райятов, и те невольно становились осторожнее.

Мне не хотелось раздражать плантаторов, наоборот, обходительностью я надеялся перетянуть их на свою сторону. Поэтому я считал нужным вступать в перепалку с райятами и устраивать свидания с плантаторами, против которых были серьезные обвинения. Я передавал Ассоциации плантаторов жалобы райятов и одновременно знакомился с их точкой зрения по данному вопросу. Одни плантаторы ненавидели меня, другие относились безразлично, и только очень немногие – благожелательно.

XVII. Соратники

Браджкишорбабу и Ранджендрабабу – бесподобная пара. Они были так преданы мне, что ни одно начинание было невозможно без них. Их ученики или соратники – Шамбхубабу, Ануграхабабу, Дхаранибабу, Рамнавмибабу и другие вакилы также не разлучались с нами. Виндьябабу и Джанакдхарибабу тоже иногда приходили помогать. Все они были бихарцы. Работа их состояла главным образом в том, чтобы принимать заявления от райятов.

Профессор Крипалани тоже не мог не связать с нами свою судьбу. Хотя он был родом из Синда, он оказался больше бихарцем, чем иной урожденный бихарец. Я знал лишь нескольких работников, способных так, как Крипалани, слиться с обстановкой провинции, в которой работали. Глядя на него, нельзя было и предположить, что он выходец из другой провинции. Он стал моим главным «телохранителем», взяв на себя спасение меня от добивавшихся даршана. Он выпроваживал их, прибегая к неисчерпаемым шуткам и невинным угрозам. Вечером он неизменно выступал в роли учителя, услаждая слух приятелей рассказами о своих исторических исследованиях, и вселял мужество в души даже самых робких слушателей.

Маулана Мазхарул Хак был одним из тех сотрудников, на помощь которых можно было рассчитывать в любое время. Он взял себе за правило два-три раза в месяц заходить к нам. Роскошный образ жизни, который он тогда вел, резко отличался от его теперешней простой жизни. Его сотрудничество убедило нас, что он такой же, как и мы, но на посторонних своей привычкой к роскоши он производил иное впечатление.

Лучше познакомившись с Бихаром, я пришел к убеждению, что, пока не будет налажено обучение крестьян, невозможна никакая постоянная работа. Невежество райятов было потрясающим. Дети слонялись, ничего не делая, или работали от зари до зари за несколько медяков на плантациях индиго. В то время заработная плата мужчины не превышала десяти пайсов, женщины – шести и подростка – трех пайсов в день. Получавшего четыре анны в день считали счастливчиком.

Посоветовавшись с товарищами, я решил открыть в шести деревнях начальные школы. Мы условились с крестьянами, что они обеспечат учителям квартиру и стол, а мы позаботимся обо всем остальном. Крестьяне, конечно, не имели денег, но могли поставлять продовольствие. Они уже выразили готовность пожертвовать зерно и другие продукты.

Но где взять учителей? Это была сложная проблема. Вряд ли среди местных учителей нашлись бы такие, которые согласились бы работать без вознаграждения или получать лишь продовольствие. Я всегда был против того, чтобы доверять детей обычным учителям, придавая значение не столько общеобразовательной подготовке учителей, сколько их моральным качествам.

Я опубликовал обращение, приглашая на работу учителей-добровольцев. Оно нашло благожелательный отклик. Адвокат Гангадхаррао Дешпанде прислал Бабасахиба Сомана и Пундалика. Шримати Авантикабай Гокхале приехала из Бомбея, а миссис Анандибай Вайшампаян – из Пуны. Кроме того, я послал в ашрам за Чхоталалом, Сурендранатхом и своим сыном Девдасом. Примерно в это же время соединили свою судьбу с моею Махадев Десай и Нарахари Парикх со своими женами. Кастурбай тоже была вызвана для работы. Коллектив подобрался очень сильный. Шримати Авантикабай и шримати Анандибай имели хорошее образование, но шримати Дурга Десай и шримати Манибех Парикх знали лишь гуджарати, а Кастурбай и того меньше. Могли ли эти женщины обучать детей на языке хинди?

Я объяснил всем приехавшим, что они должны учить детей не столько грамматике, чтению, письму и счету, сколько чистоплотности и хорошему поведению. Кроме того, я убеждал, что нет такого большого, как они думают, различия между алфавитом гуджарати, хинди и маратхи и что – во всяком случае, в начальных классах – преподавание элементарных правил чтения и счета не представляет особых трудностей. В результате те группы, где преподавали женщины, оказались наиболее успевающими. По мере обогащения опытом, они приобретали все больший интерес к работе и веру в нее. Школа Авантикабай стала образцовой. Всю свою душу и свои исключительные способности она отдавала работе. С помощью женщин мы могли до некоторой степени воздействовать на женщин деревни.

Но мне не хотелось ограничивать свою работу организацией начального обучения. Деревни находились в антисанитарном состоянии. Улицы были непроходимы от грязи, источники и колодцы окружены грязью и нечистотами, во дворах мусор. Надо было приучить к чистоте взрослое население. Крестьяне страдали самыми различными кожными заболеваниями. Поэтому мы решили провести посильную санитарную работу и вообще не оставить без внимания ни одну сторону крестьянской жизни.

Понадобились врачи. Я обратился к обществу «Слуги Индии» с просьбой отдать в наше распоряжение ныне покойного доктора Дева. Мы были большими друзьями, и он охотно предложил нам свои услуги на шесть месяцев. Учителя – мужчины и женщины – стали работать под его руководством. Все они получили инструкции совершенно не заниматься жалобами на плантаторов и вопросами политики. С жалобами должны были обращаться ко мне. Друзья выполняли эти инструкции со скрупулезной точностью. Я не помню ни одного случая нарушения дисциплины.

XVIII. Проникновение в деревню

Каждую школу по возможности поручали совместному наблюдению одного мужчины и одной женщины, которые должны были оказывать медицинскую помощь и следить за санитарным состоянием школы. К женской части населения мы обращались через женщин.

Медицинская помощь была самой простой. Добровольцы располагали только такими лекарствами, как касторовое масло, хинин и серная мазь. Если пациент показывал обложенный язык или жаловался на запор, ему давали касторку, в случаях лихорадки – сперва касторку, а потом хинин; серная мазь применялась при ожогах и чесотке, причем больные места предварительно тщательно промывались. На дом медикаментов никому не давали. В более серьезных случаях приглашали доктора Дева. Он обычно посещал каждую школу в определенные дни недели.

Очень многие пользовались этой простой медицинской помощью.

Такая постановка дела не должна казаться странной: тяжелые заболевания встречались редко, а для обычных случаев не требовалось помощи специалистов.

Санитарная работа была очень трудна. Люди ничего не умели делать сами: крестьяне не имели обыкновения убирать даже нечистоты. Но доктор Дев не терял мужества. Он и добровольцы прилагали все усилия, чтобы навести в деревне идеальную чистоту. Они очистили дороги, дворы, а также колодцы, наполнили водоемы чистой водой. Причем крестьяне по их настоянию выдвинули и из своей среды добровольцев на эту работу. В ряде мест крестьяне сами, без уговоров, принялись приводить в порядок дороги, чтобы я мог переезжать с места на место на автомобиле. Наравне с такими проявлениями энтузиазма были, конечно, и примеры невероятной апатии. Некоторые крестьяне открыто высказывали неприязнь к этой работе.

Нелишне будет рассказать здесь об одном случае, о котором я не раз упоминал в своих выступлениях.

Мы открыли школу в небольшой деревушке Бхитихарве. Как-то мне пришлось побывать в соседней деревушке. Там я увидел очень грязно одетых женщин. Я попросил жену узнать, почему они не стирают своей одежды. Она переговорила с женщинами. Одна из крестьянок взяла ее за руку и привела в свою хижину.

– Посмотрите, – сказала она, – у меня нет ни сундука, ни ящика с другой одеждой. Сари, надетое на мне, – мое единственное платье. Как же я могу его стирать? Пусть махатмаджи даст мне другое сари, и я обещаю тогда ежедневно мыться и надевать чистую одежду.

Хижина эта была не исключением, а типичным явлением для многих деревень в Индии.

Сельское население, как правило, не имеет никакой мебели, а часто даже смены одежды. У многих нет ничего, кроме лохмотьев, которыми они прикрывают свой срам.

Сообщу еще один факт. В Чампаране не было недостатка в бамбуке и траве. Хижина, в которой помещалась школа в Бхитихарве, была построена из этих материалов. Кто-то – возможно, слуги соседнего плантатора – однажды ночью поджег ее. Строить ее снова из бамбука и травы было бы неразумно. Школа эта находилась в ведении Кастурбай и адвоката Сомана. Последний решил построить дом из пакки. Многие заразились его рвением, и вскоре кирпичный дом был готов. Таким образом, теперь можно было не опасаться, что этот дом сожгут.

Добровольцы со своими школами, санитарной и медицинской помощью завоевали у деревенского населения доверие и уважение и получили возможность оказывать на них благотворное влияние.

Но я должен с сожалением отметить, что мои надежды сделать эту созидательную работу постоянной не осуществились. Добровольцы приехали на короткий срок, а работников со стороны я привлечь не смог. Закончив дела в Чампаране, я должен был покинуть его, так как меня ждала работа в другом месте. Однако несколько месяцев, проведенных всеми нами в Чампаране, произвели настолько большой сдвиг, что следы его в той или иной форме можно наблюдать и сейчас.

XIX. Когда губернатор хороший

Одновременно с общественно полезной работой, описанной в предыдущих главах, подвигалась вперед моя работа по сбору жалоб райятов. Ко мне поступали тысячи заявлений, что не могло не произвести впечатления. По мере роста числа райятов, приходивших с жалобами, усиливалось раздражение плантаторов, которые пустили в ход все, чтобы помешать проводимому мною обследованию.

Однажды я получил от бихарских властей письмо следующего содержания: «Ваше обследование длилось достаточно долго. Не пора ли положить ему конец и уехать из Бихара?»

Письмо было составлено в вежливой форме, но смысл его был именно таков.

Я написал в ответ, что обследование далеко не завершено и что до тех пор, пока оно не повлечет за собой улучшения положения населения Бихара, я не намерен уезжать, и добавил, что прекращу обследование, если правительство признает претензии райятов справедливыми и удовлетворит их. Возможен и другой путь: признать, что дело райятов prima facie[18] для официального обследования, которое должно быть произведено незамедлительно.

Вице-губернатор сэр Эдвард Гейт предложил мне повидаться с ним. При свидании он выразил желание назначить комиссию для официального обследования и пригласил меня в члены этой комиссии. Я осведомился об именах остальных членов и, посоветовавшись со своими сотрудниками, принял приглашение в комиссию с условием, что во время обследования я буду совещаться со своими сотрудниками, а местное правительство признает меня ходатаем за райятов перед правительством. Если же я сочту официальное обследование неудовлетворительным, за мной должно остаться право давать райятам советы и руководить их поступками.

Сэр Гейт принял мои условия как справедливые и необходимые и объявил об обследовании. Ныне покойный сэр Фрэнк Слай был назначен председателем комиссии по обследованию.

Комиссия высказалась в пользу райятов и в своем отчете рекомендовала, чтобы плантаторы вернули часть поборов, признанных комиссией незаконными, и чтобы система тинкатия была отменена в законодательном порядке.

Сэру Эдварду Гейту принадлежит большая заслуга в составлении единогласно утвержденного членами комиссии отчета и проведении аграрного закона в соответствии с рекомендациями комиссии. Если бы он не занял твердой позиции и не употребил свойственного ему такта, отчет не был бы принят единогласно, а аграрный закон не был бы одобрен. Плантаторы обладали огромным влиянием. Несмотря на отчет, они оказали бешеное противодействие закону. Но сэр Эдвард Гейт оставался непреклонным до конца и полностью выполнил рекомендации комиссии.

Таким образом, система тинкатия, просуществовавшая около ста лет, была отменена, а с ее отменой пришел конец и ра́джу плантаторов. Райяты, которые всегда были подавлены, немного пришли в себя, и ложное убеждение, что пятно от индиго нельзя смыть, рассеялось.

Я намеревался продолжать созидательную работу еще несколько лет: открывать школы и все глубже проникать в деревню. Почва для этого была подготовлена, но, как часто бывало и раньше, Бог не допустил, чтобы мои планы осуществились. Судьба решила иначе, и я должен был приложить свои силы в другом месте.

XX. Соприкосновение с рабочими

Когда я был еще занят в комиссии Эдварда Гейта, Моханлал Пандья и Шинкарлал Парикх сообщили мне письмом о неурожае в районе Кхеда и просили взять на себя руководство крестьянами, которые были не в состоянии уплатить подати. Однако я не склонен был, не умел и не осмеливался давать советы, не обследовав дела на месте.

Одновременно пришло письмо от шримати Анасуябехн о положении текстильщиков в Ахмадабаде. Заработная плата там была низкая, и рабочие давно добивались прибавки. Мне хотелось в силу своих способностей руководить их движением. Но я не был уверен, что смогу делать это издалека. Поэтому я воспользовался первой возможностью, чтобы съездить в Ахмадабад. Я надеялся быстро покончить с этими двумя делами и вернуться в Чампаран для наблюдения за начатой там конструктивной работой.

Но события развертывались не так быстро, как хотелось. Я не смог вернуться в Чампаран, и школы там стали закрываться одна за другой. Мои товарищи по работе и я построили много воздушных замков, и теперь они рушились.

Одним из таких воздушных замков, помимо школьной и медицинско-санитарной работы в деревне, оказалась работа по защите коров в Чампаране. Во время разъездов по стране я убедился, что защитой коров и пропагандой «хинди» занимаются исключительно марвари. Один приятель-марвари приютил меня в дхармашале, когда я был в Беттиа. Другие марвари заинтересовали меня своей гошалой. Именно тогда у меня окончательно сложилось мнение относительно деятельности по защите коров, которого я держусь и поныне. По моему представлению, защита коров включает разведение скота, улучшение породы, человечное обращение с волами, устройство образцовых молочных ферм и т. п. Мои приятели-марвари обещали мне всяческое содействие в этом деле. Но я должен был отлучиться из Чампарана, и наш план остался невыполненным.

Гошала, находившаяся в Беттиа, еще продолжает существовать, но она не стала образцовой; в Чампаране волов по-прежнему заставляют сверх меры работать. Люди, именующие себя индусами, все так же жестоко обращаются с бедными животными, дискредитируя этим свою религию.

Меня тяготит мысль, что это дело осталось невыполненным, и, когда при посещении Чампарана мне приходится выслушивать деликатные упреки моих приятелей-марвари и бихарцев, я с тяжелым вздохом вспоминаю о планах, от которых я вынужден был так внезапно отказаться.

Просветительная работа в той или иной мере продолжается во многих местах. Но работа по защите коров не пустила глубоких корней и поэтому не двигается вперед в желательном направлении.

Пока вопрос о крестьянах Кхеды находился в стадии обсуждения, я занялся делом фабричных рабочих в Ахмадабаде.

Я оказался в очень щекотливом положении. Требования фабричных рабочих были основательны. Шримати Анасуябехн приходилось в данном случае бороться против собственного брата, адвоката Амбалала Сарабхая, который вел дело от имени владельцев фабрики. Я находился с ними в дружественных отношениях, и это еще более затрудняло борьбу. Я посоветовал фабрикантам передать спорный вопрос на арбитраж, но они отказались признать самый принцип арбитража.

Тогда я вынужден был предложить рабочим начать забастовку. Предварительно я установил тесный контакт с рабочими и их руководителями и разъяснил, при каких условиях забастовка может быть успешной:

1. Никогда не прибегать к насилию.

2. Никогда не задевать штрейкбрехеров.

3. Ни в коем случае не зависеть от благотворительности.

4. Оставаться стойкими, сколько бы ни продолжалась забастовка, и зарабатывать во время забастовки на хлеб каким-нибудь другим честным трудом.

Руководители забастовки поняли и приняли эти условия, а рабочие на общем собрании поклялись не приниматься за работу до тех пор, пока не будут удовлетворены их требования или пока фабриканты не согласятся передать спорный вопрос на рассмотрение арбитража.

Именно во время этой забастовки я близко познакомился с адвокатами Валлаббхаем Пателем и Шанкарлалом Банкером. Шримати Анасуябехн я хорошо знал раньше.

Мы ежедневно устраивали митинги бастующих в тени под деревом на берегу Сабармати. Рабочие тысячами собирались на эти митинги, и в своих речах я напоминал им об их клятве, об их долге сохранять мир и не терять чувства собственного достоинства. Рабочие ежедневно проходили мирными процессиями по улицам города с плакатами, на которых было начертано эк-тек (соблюдай клятву).

Забастовка продолжалась двадцать один день. Я время от времени совещался с фабрикантами и умолял их отнестись справедливо к рабочим.

– У нас тоже есть своя клятва, – отвечали они мне обычно. – Мы относимся к рабочим, как родители к детям… Допустимо ли здесь вмешательство третьих лиц? Ни о каком третейском суде не может быть и речи!

XXI. Картинка жизни ашрама

Прежде чем описывать дальнейшие события, происшедшие во время трудового конфликта, необходимо вкратце осветить жизнь ашрама. В Чампаране я постоянно думал об ашраме и время от времени ненадолго заезжал туда.

Ашрам в тот период находился в Кочрабе, небольшой деревушке около Ахмадабада. В деревушке вспыхнула чума, и я усмотрел в этом очевидную опасность для детей, живших в ашраме. Как бы тщательно ни соблюдались в ашраме правила чистоты и гигиены, уберечься от последствий антисанитарного окружения было очень трудно. Мы не могли заставить население Кочраба соблюдать эти правила и не могли помочь им другим способом.

Нашим идеалом было основать ашрам где-нибудь подальше от города и деревни и все же не на очень далеком расстоянии от них. В один прекрасный день мы решили приобрести для этого участок земли.

Я понимал, что чума более чем достаточная причина, чтобы покинуть Кочраб. Ахмадабадский купец Пунджабхай Хирачанд уже давно завязал тесные сношения с ашрамом и часто оказывал нам бескорыстную помощь. Он хорошо знал положение дел в Ахмадабаде и вызвался подыскать подходящий участок земли. В поисках участка мы с ним объездили все окрестности к северу и югу от Кочраба, и я попросил его найти участок тремя или четырьмя милями севернее Кочраба. Он остановился на том местечке, где мы живем сейчас. Особая привлекательность местечка заключалась для меня в его соседстве с центральной тюрьмой Сабармати. Поскольку пребывание в тюрьме – обычный удел сатьяграхов, мне понравилось это местоположение. Кроме того, я знал, что обычно для тюрем выбирается здоровая во всех отношениях местность.

Покупка совершилась в течение восьми дней. На участке не было ни построек, ни деревьев. Но его большое преимущество заключалось в близости реки и уединенности.

Мы решили временно, пока не будет построено постоянное здание, поселиться в палатках. Для кухни соорудили навес.

Население ашрама медленно увеличивалось. Нас было уже более сорока душ – мужчин, женщин и детей, пользовавшихся общей кухней. Идея о переселении принадлежала мне, а ее осуществление на практике было, как всегда, возложено на Маганлала.

Пока мы не построили постоянного здания, приходилось очень тяжело. Надвигался период дождей, за провизией надо было ходить в город, расположенный в четырех милях от ашрама. Пустырь вокруг кишел змеями, и жить в таких условиях с маленькими детьми было немалым риском. Общее правило гласило: змей не убивать, – хотя должен признаться, что все мы и теперь не можем побороть чувство страха перед этими пресмыкающимися.

Правило не убивать ядовитых пресмыкающихся выполнялось и в Фениксе, и на ферме Толстого, и в Сабармати; причем каждый раз мы поселялись на пустырях, однако смертельных случаев от укусов у нас ни разу не было.

Взирая на все это оком верующего человека, я ощущаю в подобных обстоятельствах руку милосердного Господа. Не надо придираться, говоря, что Бог не может быть вездесущим и что у Него нет времени вмешиваться в обыденные дела людей. У меня нет других слов для того, чтобы выразить существо дела, описать единообразие моих опытов. Человеческий язык в состоянии лишь весьма несовершенно рассказать о путях Господних. Я сознаю, что они неописуемы и неисповедимы. Но если простой смертный осмеливается говорить о них, у него нет лучшего средства, чем собственная нечленораздельная речь. Даже если считать предрассудком веру в то, что не случайными обстоятельствами, а милостью Бога объясняется тот факт, что в течение двадцати пяти лет, несмотря на отказ от убийства, никому из нас не был причинен вред, и если считать предрассудком веру в то, что здесь проявилась милость Бога, я готов придерживаться этого предрассудка.

Во время забастовки фабричных рабочих в Ахмадабаде мы заложили основы ткацкой мастерской в ашраме, так как в то время жители ашрама занимались в основном ткачеством. Прядение было еще недоступно нам.

XXII. Голодовка

Первые две недели рабочие проявляли большое мужество и самопожертвование и ежедневно устраивали огромные митинги. Я напоминал им о клятве, и они уверяли, что скорее умрут, чем нарушат слово.

Но постепенно у них стали появляться явные признаки упадка духа. Подобно тому как физическая слабость человека проявляется в раздражительности, так и по мере ослабления забастовки отношение бастовавших к штрейкбрехерам становилось все более угрожающим, и я начал бояться какой-нибудь вспышки. Митинги посещались все реже, а на лицах присутствующих были отчаяние и безнадежность. И вот мне сообщили, что забастовщики начинают колебаться. Я очень встревожился и стал размышлять, как поступить в сложившейся обстановке. Я имел некоторый опыт с грандиозной забастовкой в Южной Африке, но здесь положение было совсем иное. Рабочие дали клятву по моему предложению. Они повторяли ее ежедневно, и самая мысль, что они могут отказаться от нее, была для меня невыносима. Что скрывалось за этим – гордость или любовь к рабочим и страстная приверженность истине, – кто знает?

Однажды утром, на очередном митинге рабочих, на который я пришел, совершенно не зная, как поступить, я внезапно прозрел. С моих губ сами собой сорвались слова:

– Я не притронусь к пище, если вы не сплотитесь и не будете продолжать борьбу до тех пор, пока не будет достигнуто соглашение или пока вы вообще не покинете фабрики.

Рабочие были как громом поражены. По щекам Анасуябехн полились слезы. Рабочие закричали:

– Не вы, а мы должны объявить голодовку. Это будет чудовищно, если вы начнете голодать из-за нас. Простите нам нашу слабость, мы останемся верны своей клятве до конца.

– Нет необходимости, чтобы вы объявляли голодовку, – ответил я, – достаточно будет, если вы будете верными клятве. Вы знаете, что средств у нас нет, и мы не хотим продолжать забастовку за счет общественной благотворительности. Поэтому вам необходимо попытаться как-нибудь заработать себе на жизнь, тогда забастовка, как бы она ни затянулась, будет вам не страшна. Что же касается моей голодовки, то я прекращу ее лишь тогда, когда разрешится вопрос о забастовке.

Тем временем Валлаббхай пытался найти для забастовщиков работу при муниципалитете, но никакой надежды на успех не было. Тогда Маганлал Ганди предложил нанять часть рабочих для доставки песка, необходимого для постройки школы ткачества в ашраме. Рабочие приветствовали это предложение. Анасуябехн показала пример. Она первая подняла на голову корзину с песком, взятым из русла реки, а за ней потянулся бесконечный поток рабочих с корзинами на головах. На это зрелище стоило посмотреть. Рабочие почувствовали новый прилив энергии и пришли в таком количестве, что нам стало трудно выплачивать им заработную плату.

Однако моя голодовка была не лишена и некоторых отрицательных сторон. Как я уже говорил в предыдущей главе, я был в очень тесных и дружественных отношениях с фабрикантами, и объявленная мною голодовка не могла не отразиться на их решении. Будучи сатьяграхом, я знал, что должен не оказывать на них давление, прибегая к голодовке, а предоставить им возможность волеизъявления под давлением самих лишь бастующих. Моя голодовка была начата не из-за проступков фабрикантов, а из-за прегрешения рабочих, вину которых в качестве их представителя я разделял. Фабрикантов я мог только просить, объявить против них голодовку значило прибегнуть к насилию. И все же, хотя я знал, что моя голодовка окажет давление на фабрикантов, как это в действительности и произошло, я не мог не начать ее, считая такое поведение своим долгом.

Я сделал попытку успокоить фабрикантов.

– У вас нет необходимости сдавать ваши позиции, – сказал я им.

Но они не только отнеслись холодно к моим словам, но даже позволили себе несколько саркастических замечаний, на что имели полное право.

Возглавлял фабрикантов шет Амбалал. Он проявлял самое непримиримое отношение к забастовке. Его непреклонная воля и искренность были настолько поразительны, что я проникся к нему симпатией. Мне доставляла удовольствие борьба против него. Но давление, произведенное моей голодовкой на оппозицию, во главе которой он стоял, не входило в мои планы. Кроме того, жена Амбалала, Сараладеви, была привязана ко мне, как родная сестра, и ее скорбь по поводу моего поступка была выше того, что я мог вынести.

В первый день со мной заодно объявили голодовку Анасуябехн и несколько друзей из рабочих. Мне с трудом удалось убедить их отказаться от продолжения голодовки.

Общим результатом этого явилось создание атмосферы доброжелательства. Оттаяли сердца фабрикантов, и они принялись изыскивать средства для соглашения. В доме Анасуябехн собирались для обсуждения всех вопросов. В дело вмешался и адвокат Анандшанкар Дхрува, назначенный в конце концов арбитром, и забастовка была прекращена. Я соблюдал голодовку всего три дня. Фабриканты ознаменовали прекращение забастовки раздачей рабочим сладостей. Таким образом, соглашение было достигнуто на двадцать первый день забастовки.

На митинге, созванном в ознаменование соглашения, присутствовали фабриканты и правительственный комиссар. Последний дал следующий совет рабочим:

– Вы всегда должны поступать так, как вам советует мистер Ганди.

Через очень короткое время мне вновь пришлось столкнуться с этим джентльменом. Но обстоятельства изменились, и вместе с ними изменился и он сам. Комиссар теперь предупреждал патидаров Кхеды, чтобы они не следовали моим советам!

В связи с этим я должен отметить еще один инцидент, связанный с раздачей сладостей, столь же забавный, сколь печальный. Фабриканты заказали сладости в очень большом количестве, и возникла проблема, как распределить их среди тысячи рабочих. Было решено сделать это на открытом воздухе, вблизи того дерева, под которым рабочие дали клятву. Собирать такую толпу в каком-нибудь другом месте было бы весьма неудобно.

Я считал само собой разумеющимся, что люди, сумевшие поддерживать в своих рядах строгую дисциплину в течение трех недель, сумеют соблюдать порядок во время раздачи сладостей и не устроят из-за них свалки. Но на поверку вышло, что все методы, примененные для раздачи сладостей, провалились. Не прошло и трех минут, как стройные ряды рабочих уже смешались в одну кучу. Лидеры рабочих тщетно пытались восстановить порядок. Поднялся такой шум и суматоха, что большая часть сладостей была растоптана. Пришлось в конце концов отказаться от попытки раздать их на открытом воздухе. С большим трудом нам удалось отнести оставшиеся сладости в бунгало шета Амбалала в Мирзапуре. На другой день мы спокойно распределили их во дворе этого бунгало.

Комическая сторона инцидента ясна. О печальной стороне следует сказать несколько слов. Расследование показало, что нищее население Ахмадабада, узнав о раздаче сладостей под деревом эк-тек, сбежалось туда толпами. Борьба этих голодных людей за сладости и создала беспорядок и смятение.

Нищета и голод, царящие в нашей стране, таковы, что ежегодно все новые массы индийского населения становятся нищими. Отчаянная борьба за хлеб лишает их чувства самоуважения и приличия. А филантропы, вместо того чтобы обеспечить людей работой, подают им милостыню.

XXIII. Сатьяграха в Кхеде

У меня буквально не было времени вздохнуть. Только что закончилась забастовка рабочих в Ахмадабаде, а я уже с головой окунулся в сатьяграху в Кхеде.

В районе Кхеды надвигался голод вследствие повсеместного неурожая зерновых. Патидары Кхеды хлопотали, чтобы их освободили на год от уплаты податей.

Прежде чем я дал земледельцам определенный ответ, адвокат Амритлал Таккар тщательно обследовал создавшееся положение на месте, составил отчет и лично беседовал с правительственным комиссаром. Адвокаты Моханлал Пандья и Шанкарлал Парикх также присоединились к борьбе и начали соответствующую кампанию в бомбейском законодательном совете через посредство адвокатов Валлаббхая Пателя и ныне покойного сэра Гокулдаса Кахандаса Парекха. К губернатору было направлено несколько депутаций.

Я был в то время председателем гуджаратской сабхи. Сабха посылала правительству петиции и телеграммы и терпеливо сносила оскорбления и угрозы со стороны правительственного комиссара. Поведение правительственных чиновников в этом вопросе было столь смехотворным и недостойным, что теперь оно представляется почти неправдоподобным.

Требования земледельцев были ясны как день и настолько скромны, что нелепо было оспаривать их. Согласно положению о поземельном налоге, земледельцы имели право требовать отсрочки уплаты всех податей за год, если урожай оценивался не выше четырех анн. По официальным данным, цена урожая превышала четыре анна, а земледельцы утверждали, что он ниже. Но правительство ничего знать не хотело и требования крестьян об арбитраже рассматривало чуть ли не как lèse-majesté[19]. После того как на все просьбы и петиции был получен отказ, я, посоветовавшись с товарищами, предложил патидарам прибегнуть к сатьяграхе.

Кроме добровольцев из Кхеды, моими главными соратниками в этой борьбе были: адвокаты Валлаббхай Патель, Шанкарлал Банкер, шримати Анасуябехн, адвокаты Индулал Яджник, Махадев Десай и другие. Валлаббхай ради участия в этой борьбе оставил свою блестящую и перспективную адвокатскую практику, которую ему потом уже не удалось восстановить.

Главную квартиру мы устроили в надиадском анаташраме, так как не нашли другого такого большого помещения, где смогли бы разместиться все мои соратники.

Участники сатьяграхи подписали следующее обязательство:

«Зная, что цена урожая в наших деревнях меньше четырех анн, мы просили правительство отложить сбор податей до следующего года, но правительство не вняло нашей мольбе. Поэтому мы, нижеподписавшиеся, торжественно заявляем, что решили не платить правительству всех остающихся в этом году податей. Правительство может предпринимать любые законные меры, а мы готовы нести все последствия нашего отказа платить подати. Мы предпочитаем, чтобы наши земли были конфискованы, чем, добровольно уплатив подати, позволить считать наше дело неправым и тем самым скомпрометировать себя. Однако в случае, если правительство согласится отложить сбор второй половины податей во всем районе, то те из нас, кто в состоянии платить, внесут всю сумму или остаток налога. Причина, по которой те, кто могут платить, все же сейчас не платят, заключается в том, что если они уплатят, то бедняки-райяты начнут в панике продавать свое имущество или залезут в долги, чтобы также уплатить подати, и вследствие этого сильно пострадают. Считаем, что в этих условиях в интересах бедняков все должны воздержаться от уплаты податей».

Я не могу больше распространяться о перипетиях нашей борьбы. Вынужден опустить здесь многие приятные воспоминания, связанные с ней. Тех же, кто хочет глубже и полнее ознакомиться с этой кампанией, отсылаю к истории сатьяграхи в Кхеде, написанной адвокатом Шанкарлалом Парикхом из Катлала (Кхеда).

XXIV. «Похититель лука»

Чампаран – глухой уголок Индии. Пресса не была допущена к участию в развернувшейся там кампании, и туда никто не ездил. Что же касается событий в Кхеде, то тут дело обстояло иначе. В прессе ежедневно помещались сообщения обо всем, происходившем в Кхеде.

Гуджаратцы заинтересовались борьбой, которая для них была новинкой, и выражали готовность дать какие угодно средства для успеха этого дела. Им было трудно понять, что одними лишь деньгами сатьяграхи не проведешь. В деньгах это движение нуждается меньше всего. Несмотря на все мои протесты, бомбейские купцы прислали нам гораздо больше денег, чем было необходимо, вследствие чего к концу кампании у нас осталась некоторая сумма.

В то же самое время добровольцы-сатьяграхи получили наглядный урок простоты. Не могу сказать, усвоили ли они его полностью, но многие в значительной степени изменили свой образ жизни.

Борьба эта была новостью и для крестьян-патидаров. Поэтому мы ходили из деревни в деревню, разъясняя принципы сатьяграхи.

Главное заключалось в том, чтобы вытравить у земледельцев страх перед чиновниками, внушив, что чиновники не хозяева, а слуги народа, поскольку они получают жалованье из кармана налогоплательщика. Казалось почти невозможным заставить их понять, как важно сочетать отсутствие страха с вежливостью. Ведь если крестьянин перестает бояться чиновника, то разве сможет он удержаться и не ответить на оскорбление оскорблением. Если же он позволит себе грубость, это испортит сатьяграху, как капля мышьяка портит молоко. Позднее я понял, что крестьяне в меньшей степени, чем я предполагал, постигли урок вежливости. Опыт научил меня, что вежливость наиболее слабое место сатьяграхи. Ибо под вежливостью подразумевается не просто изысканность речи, выработанная для данного случая, а внутренняя кротость и желание добра противнику. Это должно проявляться в каждом действии сатьяграха.

В первое время, несмотря на смелость, проявленную населением, правительство не склонно было принимать крутые меры. Но время шло, крестьяне держались стойко, и правительство начало прибегать к насилию. Податные чиновники стали продавать крестьянский скот и забирать всякую движимость, попадавшуюся под руку. Чиновники описывали вещи, а в некоторых случаях накладывали арест даже на хлеб на корню. Все это обескураживало крестьян: некоторые райяты стали уплачивать подати, другие сами подсовывали чиновникам не особенно нужные им вещи для описи, чтобы погасить задолженность. Но были и райяты, решившие бороться до конца.

Как раз в то время один из арендаторов адвоката Шанкарлала Парикха уплатил причитавшиеся с него налоги. Это вызвало всеобщее недоумение. Шанкарлал Парикх немедленно исправил ошибку своего арендатора, передав землю, за которую была уплачена подать, на благотворительные цели. Он спас таким образом свою честь и одновременно подал прекрасный пример другим.

В целях завоевания сердец тех, кто был напуган, я предложил крестьянам под руководством Моханлала Пандьи собрать лук с поля, на которое был наложен незаконный, по моему мнению, арест. Я не считал это актом гражданского неповиновения. Но если бы даже это и было неповиновением, я все равно предложил бы прибегнуть к указанной мере, так как арест урожая на корню, хотя и допускается законом, несовместим с принципами морали и представляет собой, попросту говоря, грабеж. Поэтому долгом наших людей было снять лук, невзирая на угрозу ареста. Для таких людей это была хорошая возможность получить урок и познакомиться со штрафом или заключением в тюрьму, что явилось бы неизбежным следствием такого неповиновения. Адвокату Моханлалу Пандье это пришлось по душе. Он не мог примириться с мыслью, что кампания закончится спокойно, никто не пострадает за принципы сатьяграхи и не попадет в тюрьму. Он взялся собрать лук, и к нему присоединились семь или восемь друзей.

Правительство, конечно, не могло оставить их на свободе. Арест адвоката Моханлала и его товарищей вызвал взрыв энтузиазма среди крестьян. Репрессии, если страх перед тюрьмой исчез, только возбуждают дух народа. В тот день, когда слушалось дело, толпы крестьян пришли к зданию суда. Моханлал Пандья и его друзья были приговорены к краткосрочному тюремному заключению. Я считал, что приговор неправилен, так как сбор лука никак нельзя было подвести под статью уголовного кодекса о краже. Но приговор не был обжалован, ибо мы держались политики – избегать судебные учреждения.

«Осужденные» проследовали в тюрьму в сопровождении огромной процессии, адвокат Моханлал Пандья получил от крестьян почетное прозвище «дунгли чор» (похититель лука), которое сохранилось за ним и по сей день.

Об окончании сатьяграхи в Кхеде я расскажу в следующей главе.

XXV. Конец сатьяграхи в Кхеде

Кампания в Кхеде закончилась совершенно неожиданно. Было ясно, что население напрягает последние силы, и я колебался, стоит ли доводить до полного разорения тех, кто оставался непреклонным. Я старался изыскать приемлемый для сатьяграха способ окончания борьбы. Выход нашелся совершенно неожиданно. Мамлатдар из талуки Надиада сообщил мне, что, если более состоятельные патидары уплатят подати, беднякам предоставят отсрочку. Я потребовал письменного подтверждения и получил его. Но мамлатдар отвечал лишь за свою талуку, и я запросил коллектора (он был ответственен за район в целом) подтвердить, что заявление мамлатдара действительно распространяется на весь район. Он заверил меня, что распоряжения об отсрочке на условиях, о которых говорилось в письме мамлатдара, уже даны. Мне это было неизвестно, но если дело обстояло так, то взятое на себя крестьянами обязательство было выполнено. Мы добивались, как я говорил, чтобы плату внесли только состоятельные, – так что вполне можно было удовлетвориться распоряжениями.

Тем не менее меня такой конец не особенно порадовал. Тут не было того завершения, которым должна увенчиваться каждая кампания сатьяграхи. Коллектор действовал так, как будто не имел никакого понятия о соглашении. Бедняки должны были получить отсрочку, но вряд ли кто выиграл от этого. Право определять, кто беден, принадлежало населению, но народ был не в состоянии воспользоваться этим правом. Я был опечален, что у крестьян не нашлось сил воспользоваться этим правом. Несмотря на все это, конец кампании был отпразднован как триумф сатьяграхи. Но я не испытывал чувства удовлетворения. Кампания сатьяграхи только тогда может считаться удачной, когда сатьяграхи выходят из нее более сильными и воодушевленными, чем в начале борьбы.

Кампания, однако, имела и косвенные положительные результаты. Плоды ее мы пожинаем и сейчас. Сатьяграха в Кхеде знаменует пробуждение крестьянства Гуджарата, начало их истинного политического воспитания.

Блестящая агитация доктора Безант за самоуправление Индии, несомненно, затронула и крестьян, но только кампания в Кхеде побудила общественных деятелей-интеллигентов войти в соприкосновение с действительной жизнью крестьян, научила отождествлять себя с крестьянами. Эти деятели нашли здесь достойное применение своим силам, и их готовность к самопожертвованию благодаря этому возросла. То, что Валлаббхай обрел в этой кампании, само по себе уже немалое достижение. Мы смогли оценить это в прошлом году в период борьбы с наводнением и во время сатьяграхи в Бардоли в этом году. Пульс общественной жизни Гуджарата забился энергичнее. Крестьянин-патидар раз навсегда осознал свою силу. Полученный урок неизгладимо запечатлелся в общественном сознании: спасение народа зависит от него самого, от его готовности страдать и жертвовать собой. Благодаря кампании в Кхеде движение сатьяграхи пустило глубокие корни в почве Гуджарата.

И тогда как я не видел оснований приходить в восторг по поводу прекращения сатьяграхи, крестьяне Кхеды буквально ликовали. Они знали, что достигнутые результаты соответствовали затраченным усилиям и что ими обретен верный способ добиваться выполнения своих требований. Это сознание было достаточным оправданием их ликования.

Все же крестьяне Кхеды не вполне поняли внутреннее значение сатьяграхи. Им далось это позже, как увидим ниже, на собственном горьком опыте.

XXVI. Стремление к единству

Когда началась кампания в Кхеде, в Европе все еще продолжалась смертоносная война. Положение было весьма критическим, и вице-король пригласил различных лидеров в Дели на военную конференцию. Я также получил приглашение. Я уже упоминал о моих дружеских отношениях с вице-королем лордом Челмсфордом.

В ответ на приглашение я выехал в Дели. У меня, однако, были возражения против участия в конференции, и одним из главных мотивов было отсутствие на ней таких лидеров, как братья Али. В то время они сидели в тюрьме. Я виделся с ними всего раз или два, но слыхал о них очень много. Все очень хорошо отзывались об их работе и о проявленном ими мужестве. Я не был еще хорошо знаком с Хакимом Сахибом, но патрон Рудра и Динабандху Эндрюс весьма лестно отзывались о нем. С мистером Шуайбом Куреши и мистером Хаджой я встречался в Мусульманской лиге в Калькутте. Я познакомился также с доктором Ансари и доктором Абдуром Рахманом, стараясь подружиться с добрыми мусульманами. Завязывая знакомства с лучшими и наиболее патриотически настроенными представителями мусульман, я надеялся постичь дух мусульманства и поэтому всегда охотно шел куда угодно, чтобы встретиться с ними.

Уже в Южной Африке мне было совершенно ясно, что между мусульманами и индусами искренней дружбы нет. Я никогда не упускал случая устранить препятствия на пути к их единению. Однако не в моем характере было располагать кого-либо к себе лестью или ценой собственного достоинства.

Работа в Южной Африке убедила меня в том, что моя ахимса в вопросе индусско-мусульманского единства подвергнется самому серьезному испытанию и что в то же время вопрос этот представляет широкое поле для моих опытов в области ахимсы. Всю жизнь я ощущал, что Бог подвергает меня испытаниям.

Вернувшись с такими убеждениями из Южной Африки, я постарался связаться с братьями Али. Но они попали за решетку до того, как у нас установились тесные взаимоотношения. Маулана Мухаммад Али, как только ему позволили тюремщики, стал писать мне длинные письма из Бетула и Чхиндвары. Я обращался за разрешением навестить братьев Али, но безуспешно.

После ареста братьев Али мои мусульманские друзья пригласили меня на сессию Мусульманской лиги в Калькутте. Меня попросили выступить, и я сказал несколько слов о том, что мусульмане должны приложить все усилия, чтобы освободить братьев Али. Некоторое время спустя те же друзья свезли меня в мусульманский колледж в Алигархе, где я призывал молодежь стать факирами в деле служения родине.

Затем я вступил в переписку с правительством об освобождении братьев Али. В этой связи я изучил их взгляды и деятельность по вопросу о халифате и имел несколько бесед с друзьями-мусульманами. Я знал, что истинным другом мусульман мог стать только в том случае, если бы оказал им посильную помощь в деле освобождения братьев Али и в справедливом решении вопроса о халифате. Я не мог судить о достоинствах этого дела. Но в требованиях мусульман не было ничего безнравственного. В вопросах религиозных воззрений мы расходились. Каждому кажется, что его религия – высшая. Если бы все придерживались в отношении религии одних и тех же убеждений, в мире существовала бы только одна религия. С течением времени я убедился, что мусульманские требования в вопросе о халифате не только не грешат против этики, но даже британский премьер признает их справедливыми. Поэтому я счел себя обязанным делать все от меня зависящее, чтобы добиться выполнения обещания премьера. Обещание было дано в столь ясных выражениях, что изучением требований мусульман я занялся лишь для успокоения совести.

Друзья часто критиковали мое отношение к вопросу о халифате. Но, несмотря на это, я считаю, что мне нет надобности ни пересматривать свою позицию, ни сожалеть о сотрудничестве с мусульманами. Если возникнет подобная ситуация, я буду действовать так же.

Отправляясь в Дели, я твердо решил переговорить с вице-королем о мусульманах. Вопрос о халифате не вылился еще тогда в те формы, какие он принял впоследствии.

В Дели возникло новое затруднение для моего участия в конференции. Динабандху Эндрюс поднял вопрос о моральной стороне моего участия в военной конференции. Он рассказал мне о противоречивых сообщениях, которые появились в английской прессе относительно тайных соглашений между Англией и Италией. Могу ли я участвовать в конференции, если Англия ведет тайные переговоры с другой европейской державой? – спрашивал мистер Эндрюс. Я ничего не знал об этом, но слов Динабандху Эндрюса было вполне достаточно. Я обратился к лорду Челмсфорду с письмом, в котором разъяснил причину моих колебаний относительно участия в конференции.

Вице-король пригласил меня обсудить этот вопрос. Я долго беседовал с ним и его личным секретарем мистером Маффи. В результате я согласился принять участие в конференции. Вице-король выдвинул следующий довод:

– Вы, я полагаю, не думаете, что вице-король Индии в курсе всего, что предпринимает британский Кабинет министров. Ни я, ни кто-либо другой не считает, что британское правительство непогрешимо. Но если вы согласны с тем, что империя в целом является поборницей добра и что Индия в общем выиграла от своей связи с Англией, то не думаете ли вы, что в обязанности каждого индийского гражданина входит помощь империи в час нужды? Я сам прочел в английских газетах о тайных договорах. Смею вас уверить, что не знаю больше того, что было напечатано в газетах. А вы, конечно, имеете представление об «утках», которыми изобилует пресса. Неужели, основываясь на газетной заметке, вы откажетесь помочь империи в критический момент? После окончания войны вы можете предъявлять какие угодно моральные требования и бросать нам любой вызов, но, пожалуйста, после войны, а не сейчас.

Аргумент этот не был новым. Но мне он показался новым благодаря форме и обстоятельствам, при которых он был приведен, и я согласился принять участие в конференции. Что же касается требований мусульман, то я собирался изложить их вице-королю в письме.

XXVII. Вербовочная кампания

Итак, я принял участие в конференции. Вице-король считал весьма важным, чтобы я высказался за поддержку резолюции о вербовке. Я попросил разрешения говорить на хинди-хиндустани. Вице-король согласился, но предложил, чтобы я говорил также и по-английски. Но я не собирался произносить целой речи. Я произнес только одну фразу:

– С полным сознанием своей ответственности я прошу поддержать эту резолюцию.

Со всех сторон посыпались поздравления по случаю того, что я говорил на хиндустани. Это был, говорили мне, первый случай на памяти у живущих, когда говорили на хиндустани на подобном заседании. Поздравления эти, равно как и то, что я первым выступил в присутствии вице-короля на хиндустани, больно задели мою национальную гордость. Я весь ушел в себя. Какая трагедия, что язык страны объявлен табу на заседаниях, происходящих в этой стране, в работе, имеющей прямое отношение к этой стране, и что речь, произнесенная на хиндустани случайным лицом вроде меня, способна вызвать поздравления! Подобные инциденты свидетельствуют о том, до какого положения мы низведены.

Единственная фраза, которую я произнес на конференции, имела для меня большое значение. Я не мог забыть ни конференции, ни резолюции, которую поддержал. Находясь в Дели, я должен был сделать еще одно дело – написать вице-королю письмо. Это было нелегко. Я понимал, что обязан объяснить народу, как и почему принял участие в конференции, и четко определить, чего народ ждет от правительства.

Я выразил в письме сожаление, что на конференции отсутствовали такие лидеры, как Локаманья Тилак и братья Али, затем изложил минимум политических требований народа и также требования мусульман в связи с положением, создавшимся вследствие войны. Я попросил разрешения опубликовать это письмо, и вице-король охотно дал согласие.

Письмо надо было отправить в Симлу, куда вице-король уехал тотчас после конференции. Для меня оно имело большое значение, а отправка по почте затянула бы дело. Я хотел сэкономить время, и в то же время не хотелось воспользоваться случайной оказией. Нужен был человек с чистой душой, который доставил бы письмо в резиденцию вице-короля и лично вручил его. Динабандху Эндрюс и патрон Рудра рекомендовали мне пастора Айрлэнда из Кембриджской миссии. Он согласился доставить письмо при условии, если ему разрешат прочесть его и если оно покажется ему справедливым. У меня не было возражений, поскольку письмо отнюдь не имело частного характера. Он прочел – письмо ему понравилось – и согласился доставить его по месту назначения. Я предложил деньги на билет во втором классе, но он отказался, так как привык путешествовать в общем вагоне. Он так и поступил, хотя ехать надо было ночью. Его простота, прямодушие и откровенность покорили меня. И письмо, доставленное чистосердечным человеком, принесло, как я и думал, желаемые результаты. Оно успокоило мой разум и расчистило пути.

Вот текст моего письма вице-королю:

«Как Вам известно, я после долгих размышлений вынужден был передать Вашему Превосходительству, что я не смогу участвовать на конференции по мотивам, изложенным в письме от 26 апреля. Однако после аудиенции, которой Вы меня удостоили, я решил участвовать в ней хотя бы из глубокого уважения к вам. Одной и, пожалуй, главной причиной моего воздержания от участия в конференции было то, что миссис Безант, Локаманья Тилак и братья Али, которых я считаю одними из наиболее влиятельных руководителей общественного мнения, не были приглашены на конференцию. Я все еще чувствую, что было грубейшей ошибкой не пригласить их, и со всем почтением к Вам полагаю, что эту ошибку можно исправить, если пригласить этих лидеров оказать содействие правительству своими советами на провинциальных конференциях, которые, я думаю, будут созваны. Осмеливаюсь заметить, что правительство не может себе позволить пренебречь лидерами, представляющими широкие народные массы, как это произошло в данном случае, хотя они могут иметь совершенно иные взгляды. Одновременно я рад, что имею возможность заявить, что в комиссиях конференции все партии имели возможность свободно выразить свои взгляды. Что касается меня, то я намеренно воздерживался от речей на заседаниях комиссии, членом которой имею честь состоять, или же на самой конференции. Я считаю, что могу лучше содействовать целям конференции одной лишь поддержкой соответствующих резолюций, что и сделал без всяких оговорок. Надеюсь скоро претворить произнесенные мною слова в дело, как только правительство найдет возможным осуществить предложения, которые при сем прилагаю в отдельном письме.

Я считаю, что в час опасности мы должны, как решили, оказать недвусмысленную, идущую от всего сердца поддержку империи, партнерами которой по примеру заморских доминионов мы надеемся стать. Совершенно ясно, что эта готовность вызвана надеждой осуществления нашей цели в ближайшем будущем. Народ имеет право верить, что реформы, о которых Вы говорили в своей речи, воплотят в себе основные принципы программы Конгресса и Лиги. Я знаю, что эта вера дала возможность многим участникам конференции предложить правительству свое чистосердечное сотрудничество.

Если бы я мог заставить своих соотечественников вернуться назад, я убедил бы их снять все резолюции Конгресса и не шептать „самоуправление“ или „ответственное правительство“, пока продолжается война. Я заставил бы Индию в критический момент предложить в жертву империи своих сынов, годных к военной службе. Я верю, что благодаря этому поступку Индия стала бы самым любимым членом империи и расовые различия отошли бы в область прошлого. Но интеллигенция Индии решила идти менее действенным путем, и нельзя сказать, что она не оказывает влияния на массы. Вернувшись в Индию из Южной Африки, я установил тесный контакт с индийскими райятами и могу заверить Вас, что желание добиться самоуправления глубоко укоренилось в их сердцах. Я присутствовал на заседании последней сессии Конгресса и голосовал за резолюцию о предоставлении Британской Индии полного самоуправления на период, который определит парламент. Возможно, что это смелый шаг, но я уверен, что индийский народ удовлетворится только гарантией того, что он получит самоуправление в самый кратчайший срок. Я знаю, в Индии очень многие считают, что для достижения этой цели можно принести любые жертвы. Индийцы достаточно сознательны, чтобы понять, что они должны быть готовы пожертвовать собой ради империи, в которой они желают и надеются обрести свой окончательный статут. Из этого следует, что мы можем лишь ускорить наше продвижение к цели, молчаливо и просто отдавшись сердцем и душой делу освобождения империи от грозящей ей опасности. Не признавать такой элементарной истины было бы равносильно национальному самоубийству. Мы должны сознавать, что, служа делу спасения империи, тем самым обеспечиваем себе самоуправление.

Поэтому мне совершенно ясно, что мы должны отдать империи для ее обороны всех годных людей. Но боюсь, что не смогу сказать того же в отношении финансовой помощи. Мои откровенные беседы с райятами убедили меня, что Индия уже отдала в имперскую казну больше, чем могла. Делая это заявление, я выражаю мнение большинства моих соотечественников.

Конференция означает для меня и, я верю, для многих из нас определенный шаг по пути посвящения наших жизней общему делу, но наша позиция особая. В настоящее время мы не равноправные члены империи. Наша позиция основана на вере в лучшее будущее. Я был бы неискренен по отношению к Вам и своей стране, если бы ясно и чистосердечно не сказал Вам, что представляет собой эта надежда. Я не ставлю никаких условий для ее осуществления, но Вам следует знать, что утрата надежды означает разочарование.

Есть одна вещь, которую мне не хотелось бы упустить. Вы обратились к нам с призывом забыть о внутренних разногласиях. Если это обращение предполагает терпимость в отношении тирании и преступлений чиновников, то здесь я бессилен. Я буду всеми силами оказывать противодействие организованной тирании. Вы должны призвать чиновников не обходиться плохо ни с одним человеком, прислушиваться к общественному мнению и уважать его, как никогда раньше. В Чампаране своим противодействием вековой тирании я показал, что есть пределы британской власти. В Кхеде население, ругавшее правительство, теперь чувствует, что оно, а не правительство является силой, когда дело доходит до страданий во имя истины. Говоря себе, что правительство должно быть правительством для народа, население допускает методичное и почтительное неповиновение там, где имеет место несправедливость. Поэтому Чампаран и Кхеда являются моим прямым, определенным и особым вкладом в войну. Просить меня прекратить мою деятельность в этом направлении было бы равносильно просьбе о прекращении жизни. Если бы я мог популяризовать использование душевной силы, которая представляет собой не что иное, как силу любви, а не грубую силу, я знаю, что большее, на что была бы способна Индия, – это оказывать открытое неповиновение всему миру.

Я буду всегда умерщвлять свою плоть, чтобы моя жизнь стала выражением вечного закона страдания, чтобы те, кто желает, могли бы следовать моему примеру. Какой бы деятельностью я ни занимался, основным мотивом ее будет показать несравненное превосходство этого закона.

И в заключение мне хотелось бы попросить министров Его Величества дать твердую гарантию в отношении мусульманских государств. Я уверен, Вы знаете, что каждый мусульманин глубоко заинтересован в этом. Я индус, но не могу относиться безразлично к их проблеме. Их горести должны быть нашими горестями. Безопасность империи коренится в добросовестности уважения прав этих государств и чувства мусульман в отношении их святых мест поклонения, а также в своевременном и справедливом удовлетворении требований Индии предоставить ей самоуправление. Я пишу это потому, что люблю английский народ и хочу пробудить в каждом индийце чувство лояльности по отношению к англичанам».

Вторым моим обязательством была вербовка рекрутов. Где я мог начать это дело, кроме Кхеды, и кого я мог пригласить в качестве первых рекрутов, как не своих сотрудников? Сразу же по приезде в Надиад я устроил совещание с Валлаббхаем и другими друзьями. Некоторым из них было нелегко принять мое предложение. У тех же, кому оно понравилось, были сомнения относительно успеха вербовки. Между правительством и слоями населения, к которым я намеревался обратиться, не было взаимной симпатии; у людей еще свежо было в памяти все, что им пришлось вынести от правительственных чиновников.

И все же друзья высказались за то, чтобы начать работу. Но, приступив к ней, я прозрел. Моему оптимизму был нанесен тяжелый удар. Во время кампании за отказ от уплаты податей население с готовностью и безвозмездно предоставляло нам средства передвижения; и если нужен был один доброволец, являлись двое. Сейчас же было трудно получить экипаж даже за деньги, не говоря уже о добровольцах. Однако мы не унывали и, когда не было экипажей, ходили пешком, делая порою по двадцать миль в день. Еще труднее было рассчитывать получить продовольствие. Просить пищу было неудобно, и мы решили, что каждый будет носить продовольствие с собой в сумке. Стояло лето, и поэтому в палатках и постелях необходимости не было.

Всюду, куда бы ни приходили, мы устраивали митинги. Народ сходился, но рекрутов набиралось не больше одного-двух.

– Как можете вы, последователь ахимсы, предлагать нам взяться за оружие?

– Что хорошего сделало правительство для Индии, чтобы заслужить наше сотрудничество?

Подобные вопросы задавали нам все время.

Все же наше упорство побеждало. Имелся уже целый список завербованных, и мы рассчитывали, что приток добровольцев станет постоянным. Я уже начал переговоры с комиссаром относительно размещения рекрутов.

Комиссары всех округов, следуя примеру Дели, устраивали у себя военные конференции. На такую конференцию в Гуджарате пригласили и меня с сотрудниками. Мы пришли, понимая, что это еще более неподходящее для меня место, чем Дели. Я чувствовал себя плохо в этой атмосфере раболепия. Говорить на конференции мне пришлось о довольно неприятных вещах.

Я выпускал листовки, призывая население записываться в рекруты. Один из приводимых мною аргументов был не особенно приятен для комиссара:

«Из всех злодеяний британского владычества в Индии история сочтет наиболее тяжким закон, лишающий целый народ права носить оружие. Если мы хотим, чтобы этот закон был отменен, если хотим научиться владеть оружием, то нам представляется блестящая возможность. Если средние слои населения добровольно окажут правительству помощь в час испытания, его недоверие исчезнет и запрещение носить оружие будет снято».

Комиссар заявил, что ценит мое присутствие на конференции, несмотря на существующие между нами разногласия. И мне пришлось защищать свою точку зрения в самых учтивых выражениях.

XXVIII. На пороге смерти

За время вербовочной кампании я совершенно расстроил свое здоровье. Я питался главным образом арахисовым маслом и лимонами. Зная, что употреблять масло в большом количестве вредно для здоровья, я все же не ограничивал себя и заболел дизентерией в легкой форме, но, не обратив на свою болезнь должного внимания, вечером поехал в ашрам. Лекарств я тогда почти не принимал, полагая, что пропущу один завтрак и почувствую себя хорошо. Действительно, это несколько помогло. Однако я знал, что, для того чтобы вполне оправиться, мне следует продолжить пост и не употреблять в пищу ничего, кроме фруктовых соков.

День был праздничным, и хотя я сказал Кастурбай, что в полдень ничего не буду есть, она выступила в роли соблазнительницы, и я не устоял перед искушением. Поскольку я дал обет не употреблять молока и молочных продуктов, она специально приготовила мне сладкую пшеничную кашу не на гхи, а на растительном масле, а также приберегла для меня полную чашу мунга. Я очень любил все это и охотно принялся за еду, полагая, что не будет большой беды, если я отведаю совсем немного, только чтобы не огорчать Кастурбай и усладить свой вкус. Но дьявол будто поджидал благоприятного случая. Вместо того чтобы съесть чуть-чуть, я насытился до отвала. Этого было вполне достаточно, чтобы пригласить ангела смерти. Через час у меня начался острый приступ дизентерии.

Вечером того же дня мне предстояло вернуться в Надиад. Я еле доплелся до станции Сабармати, находившейся на расстоянии двух миль от дома. Адвокат Валлаббхай, присоединившийся ко мне в Ахмадабаде, видел, что я нездоров. Но я старался скрыть от него невыносимые боли, которые испытывал.

Мы приехали в Надиад примерно в десять часов. Индусский анаташрам, где помещалась наша штаб-квартира, находился всего лишь в полумили от станции, но эта полумиля показалась мне добрыми десятью. Кое-как я дотащился до штаб-квартиры. А рези в животе все усиливались. Вместо того чтобы воспользоваться обычной уборной, находившейся в значительном отдалении от дома, я попросил поставить судно в прихожей. Мне было стыдно просить об этом, но выхода не было. Адвокат Фульчанд тотчас же раздобыл судно. Друзья окружили меня, глубоко озабоченные. Они всячески старались мне помочь, но не могли облегчить мои боли. К их беспомощности добавилось мое упрямство. Я отказался от всякой медицинской помощи, не желая принимать лекарств и предпочитая страдать, чтобы наказать себя за глупость. Они в страхе наблюдали за мной. Мой желудок действовал, должно быть, тридцать или сорок раз в сутки. Я не принимал никакой пищи, а вначале не пил даже фруктового сока. Аппетит совершенно пропал. Я все время думал, что у меня железное здоровье, но теперь почувствовал, что тело стало рыхлой глыбой. Организм утратил всякую способность к сопротивлению. Пришел доктор Кануга и просил меня принять лекарство – я отказался. Тогда он предложил сделать инъекцию под кожу, но я и от этого отказался. Мое невежество в то время относительно инъекций было прямо смехотворно. Я считал, что препарат для введения под кожу должен представлять своего рода сыворотку. Позднее я узнал, что доктор хотел ввести мне растительный состав, но я обнаружил это слишком поздно. Дизентерия совершенно вымотала меня. Начались лихорадка и бред. Друзья все больше нервничали, вызывали новых и новых врачей. Но что врачи могли поделать с пациентом, который не желал выполнять их предписаний?

В Надидад приехал шет Амбалал со своей доброй женой. Он посоветовался с моими товарищами по работе и с величайшими предосторожностями доставил меня в свое мирзапурское бунгало в Ахмадабаде. Вряд ли на чью-либо долю выпадало столько любви и бескорыстного внимания, сколько уделили мне друзья во время этой болезни. Но лихорадка продолжалась, и я слабел с каждым днем. Я чувствовал, что болезнь будет продолжительной и возможен роковой исход. Несмотря на любовь и внимание, которыми я был окружен в доме Амбалала, я начал волноваться и потребовал, чтобы меня перевезли в ашрам. Амбалал вынужден был подчиниться моему капризу.

В то время как я, терзаемый болью, метался в постели в ашраме, адвокат Валлаббхай принес известие, что Германия побеждена и, по сообщению комиссара, нет необходимости в дальнейшей вербовке рекрутов. Не надо было беспокоиться о наборе, и это явилось для меня большим облегчением.

Я попробовал водолечение. Оно принесло мне некоторое облегчение. Однако восстановить силы было очень трудно. Врачи наперебой давали советы, но я не мог заставить себя принять ни один из них. Двое или трое врачей рекомендовали мне мясной бульон в качестве замены молока, которое я поклялся не пить, и подкрепили свой совет цитатами из «Аюрведы». Еще один врач очень настойчиво рекомендовал яйца. Но я на все отвечал – нет.

Для меня вопрос диеты не решался на основе авторитета шастр. Я связывал его с принципами, которыми постоянно руководствовался в жизни и которые не зависели от посторонних авторитетов. Я не желал покупать себе жизнь ценою отказа от этих принципов. Разве мог я пренебречь принципом, соблюдения которого я постоянно добивался от жены, детей и друзей. Эта первая в моей жизни такая длительная болезнь предоставила мне единственную в своем роде возможность проверить и испытать свои принципы.

Однажды ночью я впал в полное отчаяние, почувствовав, что нахожусь на пороге смерти. Я послал записку Анасуябехн. Она прибежала в ашрам. Валлаббхай пришел вместе с доктором Канугой. Тот, пощупав пульс, сказал:

– Пульс у вас совершенно нормальный. Абсолютно никакой опасности не вижу. Это нервное потрясение, вызванное очень большой слабостью.

Но я не успокоился и всю ночь не смог заснуть.

Настало утро, а смерть не пришла. Но, будучи не в состоянии отделаться от ощущения, что конец близок, я заставил обитателей ашрама читать мне «Гиту» в часы, когда я бодрствовал. Читать сам я был не в состоянии. Разговаривать не хотелось. Даже незначительная беседа означала для меня величайшее напряжение ума. Всякий интерес к жизни исчез, так как я никогда не любил жить ради самой жизни. Какое мучение продолжать жить, чувствуя себя беспомощным, ничего не делая, принимая услуги друзей и товарищей и наблюдая, как медленно угасает организм!

Так жил я в ожидании смерти. Но в один прекрасный день ко мне пришел доктор Талвалкар в сопровождении очень странного существа. Человек этот был родом из Махараштры. Большой славой он не пользовался, но когда я его увидел, сразу понял, что он, так же как и я, – человек с причудами. Он пришел испробовать свои методы лечения на мне. Он почти что закончил полный курс обучения в «Гранд медикал колледж», но не получил диплома. Позднее я узнал, что он был членом «Брахмо самадж». Доктор Келкар, так звали его, был человеком независимым и упрямым. Он ручался за действенность лечения льдом и хотел испробовать его на мне. Мы прозвали его «ледяной доктор». Он был глубоко убежден, что сделал открытие, которого не сумели сделать квалифицированные врачи. К нашему общему сожалению – моему и его, – ему не удалось увлечь меня верой в свою систему. Я верю до некоторой степени в ее действенность, но боюсь, что он поторопился с некоторыми выводами.

Но каково бы ни было его открытие, я позволил произвести на себе эксперимент. Лечение состояло в том, что все тело обкладывалось кусочками льда. Не могу подтвердить его претензию, что лечение эффективно подействовало на меня, но оно все же вселило в меня новую надежду, придало новую энергию, а разум, естественно, подействовал на организм: появился аппетит, и я стал совершать небольшие прогулки по пять-десять минут в день. Тогда он предложил мне изменить диету:

– Уверяю вас, что, если вы будете пить сырые яйца, у вас появится больше энергии и вы скорее восстановите силы. Яйца безвредны, как и молоко. Их ведь нельзя отнести к мясной пище. Разве вы не знаете, что не все яйца оплодотворены? В продаже имеются даже стерилизованные яйца.

Однако я не собирался есть и стерилизованные яйца. Я успел уже поправиться настолько, что снова стал интересоваться общественной деятельностью.

XXIX. Законопроект Роулетта и моя дилемма

Врачи и друзья уверили меня, что перемена места быстро восстановит мои силы. Я поехал в Матеран. Вода в Матеране оказалась очень жесткой, и мое пребывание там причиняло мне большие страдания. После дизентерии мой кишечный тракт стал очень чувствительным, а из-за трещин в заднем проходе я испытывал мучительные боли во время очищения желудка, так что даже сама мысль о еде страшила меня. Не прошло и недели, как я почувствовал, что должен бежать из Матерана. Шанкарлал Банкер, взявший на себя заботу о моем здоровье, убедил меня проконсультироваться с доктором Далалом. Мы пригласили доктора Далала. Его способность молниеносно принимать решения понравилась мне. Он сказал:

– Я берусь восстановить ваше здоровье, только если вы будете пить молоко. Если, кроме этого, вы согласитесь на инъекции мышьяка и железа, то я гарантирую вам обновление всего организма.

– Можете делать мне инъекции, – ответил я, – но молоко совсем другой вопрос. Я дал обет не употреблять молока.

– Какого рода обет вы дали? – спросил доктор.

Я рассказал ему всю свою историю и сообщил о причинах, побудивших меня дать обет. Я сказал, что с тех пор, как узнал, что коровы и буйволицы подвергаются процессу пхунка, у меня появилось сильное отвращение к молоку. Более того, я всегда считал, что молоко не является естественной пищей человека. Поэтому я совершенно отказался от молока. Кастурбай стояла у моей постели и слышала весь разговор.

– Но тогда у тебя не может быть никаких возражений против козьего молока, – вмешалась она.

Доктор ухватился за эту мысль.

– Если вы согласитесь употреблять козье молоко, этого будет вполне достаточно, – сказал он.

Я сдался. Огромное желание принять участие в сатьяграхе породило жажду жизни, и поэтому я удовлетворился приверженностью букве своего обета, пожертвовав его духом. Давая клятву не пить молока, я имел в виду молоко коровы и буйволицы, но ведь мой обет, естественно, относился к молоку всех животных. Неправильно было употреблять молоко еще и потому, что я не считал его естественной пищей человека. И все же, зная обо всем этом, я начал пить козье молоко. Жажда жизни оказалась сильнее верности истине, и последователь истины изменил своему идеалу из желания принять участие в сатьяграхе. При воспоминании об этом поступке меня до сих пор мучает совесть. Я постоянно размышляю о том, как отказаться от козьего молока. Но не могу освободиться от самого сильного искушения работать для общества.

Мои опыты в области диететики дороги мне как часть моих поисков ахимсы. Они доставляют мне удовольствие и восстанавливают мои силы. Но в настоящее время тот факт, что я пью козье молоко, волнует меня не столько с точки зрения соблюдения диеты ахимсы, сколько с точки зрения верности истине, так как этот факт представляет нарушение клятвы. Мне кажется, что я понял идеал истины лучше, чем идеал ахимсы; мой опыт подсказывает, что, если я позволю себе действовать вопреки истине, я никогда не смогу разрешить загадку ахимсы. Идеал истины требует, чтобы соблюдался как дух, так и буква взятых обетов. В данном случае я убил дух – душу своего обета – тем, что стал следовать только внешней форме его, и это тревожит меня. Но, ясно понимая это, я не могу избрать правильный путь. Иначе говоря, у меня, возможно, нет мужества следовать правильным путем. То и другое в своей основе означает одно и то же, ибо сомнение неизменно является результатом отсутствия или слабости веры. Поэтому я денно и нощно молю Бога дать мне веру.

Вскоре после того, как я стал пить козье молоко, доктор Далал сделал мне удачную операцию трещин в заднем проходе. Когда я оправился после операции, желание жить возгорелось с новой силой в особенности потому, что Бог уготовил для меня новую работу.

Не успев еще окончательно поправиться, я случайно прочел в газетах только что опубликованный отчет комиссии Роулетта. Я был ошеломлен его рекомендациями. Шанкарлал Банкер и Умар Сабани посоветовали мне немедленно начать действовать. Приблизительно через месяц я поехал в Ахмадабад. Там я поделился своими соображениями с Валлаббхаем, который почти ежедневно навещал меня.

– Нужно что-то предпринять, – сказал я ему.

– Но что же можно сделать при подобных обстоятельствах? – спросил он.

– Надо найти хотя бы горсточку людей, которые согласятся подписать протест, и, если, вопреки этому протесту, предложенное мероприятие получит силу закона, мы тотчас начнем сатьяграху, – ответил я. – Если бы я чувствовал себя лучше, то начал бы бороться против этого закона один, надеясь, что другие последуют моему примеру. Однако при теперешнем моем состоянии эта задача мне не по силам.

В результате этого разговора было решено созвать близких мне лиц на небольшое совещание. Предложения комиссии Роулетта казались мне совершенно не соответствующими содержанию опубликованного ею отчета и имели такой характер, что ни один уважающий себя народ не мог их принять.

Совещание собралось в ашраме. Было приглашено едва ли более двух десятков лиц. Среди присутствовавших, кроме Валлаббхая, помнится, находились: шримати Сароджини Найду, мистер Горниман, покойный ныне мистер Умар Сабани, адвокат Шанкарлал Банкер и шримати Анасуябехн. На этом заседании было принято решение начать сатьяграху, под которым, насколько я помню, подписались все присутствовавшие. В то время я не издавал никакой газеты, но иногда проводил свою точку зрения через ежедневную прессу. Так поступил я и в данном случае. Шанкарлал Банкер всей душой отдался агитационной работе, и я узнал о его удивительных организаторских и агитаторских способностях.

Я не надеялся, что какая-либо из организаций воспользуется таким новым оружием, как сатьяграха; поэтому по моему настоянию была создана «Сатьяграха сабха». Ее главная квартира находилась в Бомбее, так как в этом городе жили большинство ее членов. Через некоторое время толпами стали приходить сочувствующие. Они давали клятву верности сатьяграхе.

«Сабха» начала выпускать бюллетени, повсюду устраивала митинги, которые во многом имели черты кампании в Кхеде.

Председателем «Сатьяграхи сабхи» был я. Однако вскоре я обнаружил, что у меня почти нет шансов достичь соглашения с представителями интеллигенции, вошедшими в «Сабху». Я настаивал на своих особых методах работы и на употреблении языка гуджарати в «Сабхе», а их это приводило в смущение и доставляло немало хлопот. Должен сказать все-таки, что большинство весьма великодушно мирилось с моими причудами.

Но с самого начала мне было ясно, что «Сабха» недолговечна. Я чувствовал, что моя любовь к истине и стремление к ахимсе не нравились многим членам организации. Тем не менее первое время работа шла полным ходом и движение развивалось быстрыми темпами.

XXX. Удивительное зрелище

В то время как агитация против отчета комиссии Роулетта принимала все более широкие размеры, правительство, со своей стороны, твердо решило провести предложения комиссии в жизнь. Был опубликован законопроект Роулетта. Я только раз в жизни присутствовал на заседании индийской законодательной палаты, именно при обсуждении этого законопроекта. Шастри произнес страстную речь, в которой торжественно предостерегал правительство. Вице-король, казалось, слушал как зачарованный, не спуская с него глаз, когда тот извергал горячий поток своего красноречия. На мгновение мне показалось, что вице-король тронут его речью: столько было в ней искреннего чувства и глубокой правды.

Но разбудить человека можно только тогда, когда он действительно спит; если же он только притворяется спящим, все усилия напрасны. Примерно такова была позиция правительства: ему необходимо было пройти фарс юридических формальностей. Решение было готово заранее. Поэтому торжественное предостережение Шастриджи совершенно не подействовало.

Мое выступление при таких обстоятельствах тоже могло быть только гласом вопиющего в пустыне. Я со всей искренностью обращался к вице-королю. Я посылал ему частные и открытые письма, в которых ясно заявлял, что правительство своим поведением вынуждает меня прибегнуть к сатьяграхе. Но все было напрасно.

Новый закон еще не был опубликован. Я получил приглашение приехать в Мадрас. Я чувствовал себя очень слабым, но все же решил отважиться на длительное путешествие. В то время я не мог выступать с речами на митингах. Здоровье было сильно подорвано, и в течение долгого времени при попытке говорить стоя меня трясло и начиналось сильное сердцебиение.

На юге я всегда чувствовал себя как дома. Благодаря работе в Южной Африке у меня создалось впечатление, что я имею какие-то особые права на телугу и тамилов, и эти славные народы юга никогда не обманывали моих ожиданий.

Приглашение пришло за подписью ныне покойного адвоката Кастури Ранги Айенгара. Но, как я узнал уже на пути в Мадрас, инициатором приглашения был Раджагопалачария. Можно сказать, что это была моя первая встреча с ним. Во всяком случае мы впервые встретились лично.

Раджагопалачария по настойчивому приглашению друзей, в том числе и адвоката Кастури Ранги Айенгара, только что приехал из Салема и обосновался в Мадрасе, предполагая заняться юридической практикой. Здесь он намеревался принять более активное участие в общественной деятельности. В Мадрасе мы жили с ним под одной крышей. Я обнаружил это лишь через пару дней. Бунгало, где мы жили, принадлежало Кастури Ранге Айенгару, и я думал сперва, что мы его гости.

Однако Махадев Десай указал мне на мое заблуждение. Он очень скоро близко сошелся с Раджагопалачарией, который, будучи по природе застенчив, постоянно держался на заднем плане. Махадев сказал мне однажды:

– Вам следует развивать этого человека.

Так я и поступил. Ежедневно мы обсуждали планы предстоящей борьбы, но мне тогда не приходило в голову ничего, кроме организации общественных митингов. Никакой другой программы не было. Я сознавал, что не знаю, в какую форму должно вылиться гражданское неповиновение против билля Роулетта, если он получит силу закона. Ведь не повиноваться можно только в том случае, если правительство создаст для этого возможность. А если этого не случится, можем ли мы оказать гражданское неповиновение другим законам? Если да, то в каких пределах? Эти и множество подобных вопросов являлись предметом наших диспутов.

Кастури Ранга Айенгар созвал небольшое совещание лидеров. Среди них выделился адвокат Виджаярагхавачария. Он предложил поручить мне составить исчерпывающее руководство по теории сатьяграхи, включая самые мельчайшие подробности. Я чувствовал, что это выше моих сил, и откровенно сознался в этом.

Пока мы размышляли и дискутировали, билль Роулетта был опубликован, то есть стал законом. В ту ночь я думал над этим вопросом, пока сон не овладел мною.

Утром я проснулся несколько раньше обычного. Я все еще пребывал в сумеречном состоянии полубодрствования-полусна, когда у меня внезапно возникла идея, – это было как сон. Я поспешил рассказать обо всем Раджагопалачария.

Ночью во сне мне пришла в голову мысль, что мы должны призвать страну к всеобщему харталу. Сатьяграха представляет собой процесс самоочищения, а борьба наша – священна, и мне кажется, в порядке вещей, что она должна начаться с акта самоочищения. Пусть все население Индии бросит на один день свои занятия и превратит его в день молитв и поста. Мусульмане не постятся больше суток, поэтому пост должен продолжаться двадцать четыре часа. Трудно сказать, получит ли наш призыв отклик во всех провинциях, но за Бомбей, Мадрас, Бихар и Синдх я ручаюсь. Будет хорошо, даже если только эти провинции строго проведут хартал.

Мое предложение захватило Раджагопалачария. Другие друзья также приветствовали его, когда им рассказали о нем позже. Я набросал краткое воззвание. Хартал был вначале назначен на 30 марта 1919 г., затем перенесен на 6 апреля. Население было только кратко оповещено о хартале.

Вряд ли было возможно более широко осведомить население: времени у нас оставалось слишком мало.

Кто может сказать, как это все произошло? Вся Индия, от края до края, города и села, – все провели в назначенный день полный хартал. Это было великолепно.

XXXI. Незабываемая неделя

Совершив небольшое путешествие по Южной Индии, я, если не ошибаюсь, 4 апреля прибыл в Бомбей, куда Шанкарлал Банкер настоятельно просил меня приехать для участия в проведении дня 6 апреля.

В Дели хартал начался уже 30 марта. Там законом было слово покойного ныне свами Шраддхананджи и Хакима Аджмалы Хана Сахиба. Телеграмма относительно переноса хартала на 6 апреля пришла в столицу слишком поздно. Дели еще не видел подобного хартала. Индусы и мусульмане объединились как один человек. Свами Шраддхананджи был приглашен произнести речь в Джума-Масджиде. Власти, конечно, не могли мириться со всем происходившим. Полиция преградила путь процессии хартала, направлявшейся к железнодорожной станции, и открыла огонь. Были раненые и убитые. В Дели прокатилась волна репрессий. Шраддхананджи вызвал меня туда. Я ответил, что выеду сейчас же после проведения хартала в Бомбее 6 апреля.

События, подобные делийским, произошли в Лахоре и Амритсаре. Из Амритсара доктор Китчлу и доктор Сатьяпал прислали мне настоятельное приглашение приехать туда. В то время я был совершенно незнаком с ними, однако ответил, что приеду в Амритсар после Дели.

Утром 6 апреля жители Бомбея тысячами направлялись в Чаупати совершить омовение в море и затем огромной процессией – в Такурдвар. В процессии принимали участие женщины и дети. Большими группами присоединялись мусульмане. Из Такурдвара мусульманские друзья пригласили нас в мечеть, где упросили миссис Найду и меня произнести речи. Адвокат Виталдас Джераджани предложил, чтобы мы тут же приняли обращение к народу об индусско-мусульманском единстве и свадеши, но я запротестовал, заявив, что подобные клятвы нельзя давать в спешке. Мы должны удовольствоваться тем, что уже сделано народом. Если клятва дана, ее нельзя нарушить. Поэтому необходимо, чтобы все как следует поняли значение клятвы и свадеши и полностью учли бы ту огромную ответственность, которую налагает клятва об индусско-мусульманском единстве. Я предложил, чтобы все желающие дать такую клятву собрались на другой день утром.

Нужно ли говорить, что хартал в Бомбее увенчался полным успехом. Подготавливая кампанию гражданского неповиновения, мы обсуждали два или три вопроса. Было решено, что гражданское неповиновение коснется только тех законов, которые массы сами склонны нарушать. Так, в высшей степени непопулярен был соляной налог, и недавно еще существовало движение за его отмену. Я предложил, чтобы население, невзирая на закон о соляной монополии, само выпаривало соль из морской воды. Второе мое предложение касалось запрещенной литературы. Для этого пригодились мои две только что запрещенные книги «Хинд сварадж» и «Сарводая» (пересказ книги Раскина «У последней черты» на гуджарати). Отпечатать их и открыто продавать было самым легким способом гражданского неповиновения. Было отпечатано достаточное число экземпляров и все приготовлено для распродажи их на грандиозном митинге 6 апреля вечером, после окончания хартала.

Вечером 6 апреля целая армия добровольцев взялась за продажу этих книг. Шримати Сароджини Деви и я поехали для этой цели на автомобиле. Все экземпляры книг были быстро распроданы. Вырученные деньги предполагалось передать в поддержку кампании гражданского неповиновения. Ни один человек не купил книги за незначительную цену в четыре анна: каждый давал больше; иные за одну книжку отдавали все, что было в кармане. Сплошь и рядом за книжку давали пять и десять рупий, а один экземпляр я сам продал за пятьдесят рупий. Мы предупреждали покупателей, что их могут арестовать и заключить в тюрьму за покупку запрещенной литературы. Но в тот момент люди утратили всякий страх перед тюрьмой.

Впоследствии мы узнали, что правительство считало, что запрещенные им книги фактически не продавались, а книги, которые продавали мы, не относятся к категории запрещенной литературы. Перепечатку правительство рассматривало как новое издание запрещенных книг, а продажа нового издания по закону не составляла преступления. Это известие вызвало всеобщее разочарование.

На следующее утро мы созвали митинг, чтобы принять резолюцию о свадеши и индусско-мусульманском единстве. Тут Виталдас Джераджани впервые убедился, что не все то золото, что блестит. На митинг явилась лишь небольшая горсточка людей. Я отчетливо помню несколько сестер, присутствовавших на этом собрании. Мужчин также было очень мало. Я имел при себе заранее набросанный проект резолюции. Прежде чем прочитать ее, я подробно разъяснил ее значение. Малочисленность присутствовавших не смущала и не удивляла меня. Я давно заметил пристрастие народа к возбуждающей деятельности и нелюбовь к спокойным конструктивным усилиям. Но этому вопросу я посвящу отдельную главу. А теперь продолжу свой рассказ.

В ночь на 7 апреля я выехал в Дели и в Амритсар. По приезде в Матхуру 8 апреля до меня дошли слухи о возможности ареста. На следующей станции после Матхуры встречавший меня Ачарья Гидвани сказал вполне определенно, что я буду арестован, и предложил мне свои услуги. Я поблагодарил, обещав воспользоваться ими, как только возникнет необходимость.

Поезд еще не дошел до станции Палвал, когда мне вручили письменный приказ о запрещении въезда в Пенджаб на том основании, что мое присутствие в этой провинции может-де вызвать беспорядки. Полиция предложила мне покинуть поезд. Я отказался, заявив:

– Я еду в Пенджаб по настоятельному приглашению, и не вызывать беспорядки, а, наоборот, прекращать их. Поэтому как мне ни жаль, но подчиниться приказу я не могу.

Наконец поезд прибыл в Палвал. Меня сопровождал Махадев. Я предложил ему проехать в Дели – предупредить о случившемся свами Шраддхананджи и предложить народу сохранять спокойствие. Он должен был разъяснить, почему я решил не подчиниться приказу и пострадать за свое ослушание, а также почему полнейшее спокойствие в ответ на любое наложенное на меня наказание будет залогом нашей победы.

В Палвале меня высадили из поезда и взяли под стражу. Вскоре пришел поезд из Дели. Меня в сопровождении полицейского посадили в вагон третьего класса. В Матхуре меня высадили и поместили в полицейский барак, причем никто не мог мне ответить, что со мной сделают дальше и куда отвезут. В 4 часа утра меня разбудили и посадили в товарный поезд, направлявшийся в Бомбей. Днем меня заставили слезть в Савай-Мадхопуре. Я поступил в распоряжение инспектора полиции мистера Боуринга, который приехал почтовым поездом из Лахора. Меня поместили вместе с ним в вагон первого класса. Я превратился из обыкновенного арестанта в «арестанта-джентльмена». Инспектор начал с продолжительного панегирика сэру Майклу О’Двайеру.

Сэр Майкл, мол, против меня лично ровно ничего не имеет: он только боится, что мой приезд в Пенджаб вызовет там беспорядки. Поэтому мне предлагают добровольно вернуться в Бомбей и дать обещание не переступать границ Пенджаба.

Я ответил, что, по всей вероятности, не смогу выполнить этого приказа и вовсе не намерен добровольно возвращаться.

Видя, что со мной ничего не поделаешь, инспектор заявил, что в таком случае ему придется действовать согласно закону.

– Что же вы со мной сделаете? – спросил я.

Он ответил, что еще не знает, но ждет дальнейших распоряжений.

– Пока что, – сказал он, – я везу вас в Бомбей.

Мы прибыли в Сурат. Здесь меня сдали другому полицейскому офицеру.

– Вы свободны, – сказал он мне, когда мы подъезжали к Бомбею, – но было бы лучше, если бы вы вышли у Марин-Лайнса, я остановлю там для вас поезд. В Колабе может оказаться слишком много народу.

Я ответил, что рад исполнить его желание. Ему это понравилось, и он поблагодарил меня. Я вышел у Марин-Лайнса. Как раз в это время там проезжал в своем экипаже один мой приятель. Он посадил меня к себе и довез до дома Ревашанкара Джхавери. Друг рассказал, что слухи о моем аресте очень возбудили народ.

– С минуты на минуту ожидается восстание в районе Пайдхуни. Судья и полиция уже там, – добавил он.

Не успел я прибыть на место, как ко мне явились Умар Сабани и Анасуябехн и предложили отвезти меня на автомобиле в Пайдхуни.

– Народ так возбужден, что мы не можем умиротворить его, – говорили они. – Подействует только ваше присутствие.

Я сел в автомобиль. Около Пайдхуни собралась огромная толпа. Увидев меня, народ буквально обезумел от радости. Немедленно организовалась процессия. Раздавались крики: «Банде Матарам!» и «Аллах акбар!». В Пайдхуни мы натолкнулись на отряд конной полиции. Из толпы полетели обломки кирпичей. Я убеждал толпу сохранять спокойствие, но, казалось, град кирпичей неиссякаем. Процессия вышла из улицы Абдур Рахмана и направилась к Кроуфорд-Маркет, где натолкнулась на новый отряд конной полиции, загородивший ей дорогу к Форту. Толпа сжалась и почти что прорвалась через полицейский кордон. Шум был такой, что моего голоса совершенно не было слышно. Начальник конной полиции отдал приказ рассеять толпу. Конные полицейские, размахивая пиками, бросились на людей. В какой-то момент мне показалось, что и я пострадаю. Но мои опасения были напрасны. Уланы пронеслись мимо, только шарахнув пиками по автомобилю. Вскоре ряды процессии смешались. Возник полнейший беспорядок. Народ обратился в бегство. Некоторые участники процессии были сбиты с ног и раздавлены, другие сильно изувечены. Из бурлящего скопления человеческих тел невозможно было выбраться. Уланы не глядя пробивались через толпу. Не могу себе представить, что они отдавали себе отчет в своих действиях. Зрелище было ужаснейшее. Пешие и конные смешались в диком беспорядке.

Толпа была рассеяна, и дальнейшее шествие процессии приостановлено. Наш автомобиль получил разрешение двинуться дальше. Я остановился перед резиденцией комиссара и направился к нему жаловаться на поведение полиции.

XXXII. Незабываемая неделя(продолжение)

Итак, я отправился к комиссару мистеру Гриффиту. Лестница, ведущая в кабинет, была запружена солдатами, вооруженными с ног до головы, словно для военных действий. На веранде царило возбуждение. Когда меня впустили в кабинет комиссара, я увидел мистера Боуринга, сидевшего вместе с мистером Гриффитом.

Я описал комиссару сцены, свидетелем которых был. Он резко ответил:

– Я не хотел пускать толпу к Форту – беспорядки были бы тогда неизбежны. Я увидел, что толпа не поддается никаким увещеваниям, и не мог не отдать приказа конной полиции рассеять ее.

– Но, – возразил я, – вы ведь знали, какие будут последствия. Лошади буквально топтали людей. Я считаю, что не было никакой необходимости высылать такое количество конных.

– Не вам судить об этом, – сказал комиссар, – мы, полицейские офицеры, лучше знаем, какое влияние имеет на народ ваше учение. Мы не были бы господами положения, если бы вовремя не приняли жестких мер. Уверяю вас, что вам не удастся удержать народ под своим контролем. Он очень быстро усвоит вашу проповедь неповиновения законам, но не поймет необходимости сохранять спокойствие. Я лично не сомневаюсь в ваших намерениях, но народ не поймет вас. Он будет следовать своим инстинктам.

– В этом я согласен с вами, – сказал я, – но наш народ по природе противник насилия. Он миролюбив.

Так мы спорили довольно долго. Наконец мистер Гриффит спросил:

– Предположим, вы убедитесь, что народ не понимает вашего учения. Что вы тогда станете делать?

– Если бы я в этом убедился, то приостановил бы гражданское неповиновение, – ответил я.

– Что вы хотите этим сказать? Вы говорили мистеру Боурингу, что поедете в Пенджаб, как только вас освободят.

– Да, я хотел отправиться туда следующим же поездом. Но сегодня об этом не может быть и речи.

– Если вы еще потерпите, то больше укрепитесь в убеждении, что народ не понимает ваше учение. Знаете ли вы, что происходит в Ахмадабаде? А в Амритсаре? Народ буквально сошел с ума. Я еще не располагаю всеми фактами. Телеграфные провода в некоторых местах перерезаны. Предупреждаю, что ответственность за эти беспорядки лежит на вас.

– Я никогда не откажусь от ответственности, если в этом будет необходимость. Я был бы очень огорчен и удивлен, если бы в Ахмадабаде произошли беспорядки. Но за Амритсар я не отвечаю. Я там никогда не был, и ни один человек меня там не знает. Я вполне убежден, что, если бы правительство не препятствовало моему приезду в Пенджаб, мне удалось бы оказать ему значительную помощь и поддержать спокойствие в этой провинции. Задержав меня, правительство только спровоцировало население на волнения.

Так мы спорили и никак не могли сговориться. Я заявил комиссару, что решил выступить на митинге в Чоупати с обращением к населению сохранять спокойствие. На этом мы распрощались.

Митинг состоялся на чоупатийских песках. Я говорил о долге ненасилия, об ограниченности сатьяграхи и заявил:

– Сатьяграха, в сущности, есть оружие правдивых. Сатьяграх клянется не прибегать к насилию, и до тех пор, пока народ не будет соблюдать это в мыслях, на словах и в действиях, я не могу объявить массовой сатьяграхи.

Анасуябехн также получила сведения о беспорядках в Ахмадабаде. Кто-то распространил слух, что и она арестована. Текстильщики при этом известии буквально обезумели, бросали работу, совершили ряд насильственных актов и избили до смерти одного сержанта.

Я поехал туда. Я узнал, что была попытка разобрать рельсы около Надиада, что в Вирамгаме убит правительственный чиновник, а в Ахмадабаде объявлено военное положение. Народ был охвачен ужасом. Он позволил себе совершить насилие и с избытком расплачивался за это.

На вокзале меня встретил полицейский офицер и проводил к комиссару мистеру Пратту. Тот был взбешен. Я вежливо заговорил с ним и выразил сожаление по поводу происшедших беспорядков. Я заявил, что в военном положении нет никакой надобности, и выразил готовность приложить все силы для восстановления спокойствия. Я попросил разрешение устроить общественный митинг на территории ашрама Сабармати. Ему понравилось мое предложение. Митинг состоялся в воскресенье, 13 апреля, а военное положение было отменено не то в тот же самый день, не то на следующий. Выступая на митинге, я старался разъяснить народу его неправоту и, наложив на себя трехдневный пост, предложил народу последовать моему примеру и поститься день, а виноватым в актах насилия покаяться в своей вине.

Мои обязанности были мне совершенно ясны. Я не мог выносить мысли, что рабочие, среди которых я провел так много времени, которым я служил и от которых ожидал лучшего, принимали участие в бунтах. Я чувствовал себя участником их вины.

Предложив народу покаяться в своей вине, я одновременно предложил правительству простить эти преступления. Ни та ни другая сторона моих предложений не приняла.

Ко мне явился покойный ныне сэр Раманбхай и несколько других граждан Ахмадабада с просьбой приостановить сатьяграху. Это было излишне, я сам уже решил сделать это, пока народ не усвоит урока мира. Друзья мои ушли совершенно счастливые.

Но были и такие, которые по той же самой причине почувствовали себя несчастными. Они считали, что массовая сатьяграха никогда не осуществится, если я ставлю непременным условием проведения сатьяграхи мирное поведение населения. Мне было больно не согласиться с ними. Если даже те, среди которых я работал и считал вполне подготовленными к ненасильственному поведению и самопожертвованию, не могли воздержаться от насилия, то ясно, что сатьяграха невозможна. Я был твердо убежден, что тот, кто хочет руководить народом в сатьяграхе, должен уметь удержать его в границах ненасилия. Этого мнения я придерживаюсь и теперь.

XXXIII. «Просчет колоссальный, как Гималаи»

Почти сразу же после митинга в Ахмадабаде я уехал в Надиад. Там-то я впервые употребил выражение: «Просчет колоссальный, как Гималаи», которому суждено было стать крылатым. Уже в Ахмадабаде у меня было смутное чувство, что я сделал ошибку.

Но когда в Надиаде я ознакомился с положением дел и услышал, что очень многие жители района Кхеды арестованы, то внезапно понял, что совершил серьезную ошибку, преждевременно, как теперь мне это кажется, призвав население Кхеды и других районов к гражданскому неповиновению. Я высказал это на публичном митинге. Исповедь моя навлекла на меня немало насмешек. Но я никогда не сожалел о своей исповеди, ибо всегда считал, что только тот, кто рассматривает свои собственные ошибки через увеличительное стекло, а ошибки другого – через уменьшительное, способен постичь относительную ценность того и другого. Я убежден и в том, что неукоснительное и добросовестное соблюдение этого правила обязательно для всякого, кто хочет быть сатьяграхом.

В чем же заключался мой колоссальный просчет? Человек, чтобы стать способным к проведению на практике гражданского неповиновения, должен прежде пройти школу добровольного и почтительного повиновения законам страны. Ибо в большинстве случаев мы повинуемся законам только из боязни наказания за их нарушение. Особенно это верно в отношении законов, не базирующихся на принципе морали.

Поясню это примером. Честный, порядочный человек не станет вдруг воровать, независимо от того, имеется закон, карающий за кражу, или нет. Но этот же самый человек не будет чувствовать угрызения совести, если нарушит правило, запрещающее с наступлением темноты ездить на велосипеде без фонаря. Он вряд ли даже внимательно прислушается к совету соблюдать в этом отношении осторожность. Но любое подобное предписание он будет соблюдать, чтобы избежать привлечения к суду.

Однако такое соблюдение законов не является добровольным и непроизвольным, и не это требуется от сатьяграха. Сатьяграх повинуется законам сознательно и по доброй воле, потому что он считает это своей священной обязанностью. Только человек, неукоснительно выполняющий законы общества, в состоянии судить, какие из них хороши и справедливы, а какие дурны и несправедливы. И только тогда он получает право оказывать в отношении некоторых законов при определенных обстоятельствах гражданское неповиновение.

Мои ошибки заключались в том, что я не учел всего этого. Я призвал народ начать гражданское неповиновение прежде, чем он был к нему подготовлен. И эта ошибка казалась мне величиной с Гималайские горы. По прибытии в район Кхеды на меня нахлынули старые воспоминания в связи с сатьяграхой в Кхеде, и я удивлялся, как это мог упустить из виду столь очевидное обстоятельство. Я понял: чтобы быть готовым к проведению гражданского неповиновения, народу необходимо полностью постигнуть его глубочайший смысл. И потому-то я и считал, что прежде, чем вновь начинать гражданское неповиновение в массовом масштабе, нужно создать группу прекрасно обученных, чистых душой добровольцев, полностью осознавших истинный смысл сатьяграхи. Они смогут разъяснить его народу и в силу своей неослабной бдительности не дадут народу сбиться с правильного пути.

Я приехал в Бомбей, одолеваемый такими мыслями. Здесь с помощью «Сатьяграхи сабхи» я организовал отряд добровольцев-сатьяграхов и вместе с ними начал разъяснять народу значение и внутренний смысл сатьяграхи. Эта разъяснительная работа велась главным образом посредством распространения листовок просветительного характера.

Но в ходе работы мне пришлось убедиться, что очень трудно заинтересовать народ мирной стороной сатьяграхи. Добровольцев также оказалось немного. Записавшиеся же не желали учиться систематически, и в дальнейшем число новобранцев сатьяграхи не увеличивалось, а уменьшалось с каждым днем. Воспитание в духе гражданского неповиновения шло не таким быстрым темпом, как мне хотелось.

XXXIV. «Навадживан» и «Янг Индия»

В то время как медленно, но верно развивалось движение за насильственные методы борьбы, правительственная политика беззаконных репрессий была в полном разгаре и проявлялась в Пенджабе во всей своей наготе. Лидеры были арестованы, провинция объявлена на военном положении. Воцарился полнейший произвол. Везде были созданы специальные трибуналы, которые стали, однако, отнюдь не судами для установления справедливости, а орудием для выполнения деспотической воли. Приговоры выносились без доказанных улик, чем нарушалась самая элементарная справедливость. В Амритсаре совершенно ни в чем не повинных мужчин и женщин заставили ползать на животе, подобно червям. Перед этим беззаконием для меня утрачивала свое значение даже трагедия в Джалианвала-Багхе, хотя именно эта бойня привлекла к себе внимание Индии и всего мира.

Меня убеждали поскорее поехать в Пенджаб, не думая о последствиях. Я не раз писал и телеграфировал вице-королю, испрашивая разрешения для поездки туда, но тщетно. Если бы я поехал без разрешения, мне не позволили бы пересечь границу Пенджаба и пришлось бы только удовольствоваться актом гражданского неповиновения. Я очутился перед серьезной дилеммой. При создавшемся положении нарушение запрета въезда в Пенджаб, как мне казалось, вряд ли можно было расценивать как акт гражданского неповиновения, так как я не видел здесь желаемой мирной атмосферы. Вместе с тем безудержные репрессии в Пенджабе могли возбудить еще большее негодование. Поэтому гражданское неповиновение в такой момент было бы равносильно раздуванию пламени. Вот почему, несмотря на просьбу друзей, я решил не ехать в Пенджаб. Принять такое решение было мне так же неприятно, как проглотить горькую пилюлю. Ежедневно из Пенджаба поступали сведения о фактах несправедливости и произвола, а мне оставалось лишь бессильно сидеть на месте и скрежетать зубами.

Как раз в то время неожиданно был арестован мистер Хорниман, руководивший газетой «Бомбей кроникл», которая стала грозной силой. Этот правительственный акт показался мне до такой степени грязным делом, что я до сих пор ощущаю его дурной запах. Я знал, что мистер Хорниман никогда не хотел беззакония. Ему не нравилось мое желание без разрешения комитета сатьяграхи нарушить запрещение на въезд в Пенджаб, и он вполне одобрительно отнесся к прекращению кампании гражданского неповиновения. Я даже получил от него письмо, в котором он советовал приостановить гражданское неповиновение и которое написал до того, как я объявил о своем решении. Только из-за удаленности Бомбея от Ахмадабада письмо его прибыло уже после обнародования моего призыва. Поэтому внезапная ссылка Хорнимана в одинаковой мере огорчила и поразила меня.

В результате этих событий управляющие «Бомбей кроникл» предложили мне взять на себя издание газеты. Мистер Брелви уже был в составе редакции, так что работы на мою долю пришлось бы немного, но все же ответственность означала бы дополнительное бремя.

Но правительство, так сказать, само пришло мне на помощь, запретив «Бомбей кроникл».

Мои друзья Умар Сабани и Шанкарлал Банкер, издававшие «Бомбей кроникл», выпускали и газету «Янг Индия». Они предложили мне быть редактором последней и выпускать ее не один, а два раза в неделю, чтобы заполнить брешь, образовавшуюся в результате закрытия «Бомбей кроникл». Это соответствовало и моим желаниям.

Мне давно хотелось познакомить общество с внутренним содержанием сатьяграхи; кроме того, я надеялся, что через газету мне удастся объективно осветить положение в Пенджабе, ибо во всем, что я писал, была заключена потенциальная сатьяграха, и правительство знало об этом. Поэтому я охотно принял предложение друзей.

Но разве можно было пропагандировать сатьяграху через газету, выходившую на английском языке? Моим основным полем деятельности был Гуджарат. В то время адвокат Индулал Яджник сотрудничал с Сабани и Банкером. Он редактировал ежемесячник «Навадживан», издававшийся на гуджарати и финансировавшийся вышеупомянутыми друзьями. Он предоставил ежемесячник в мое распоряжение. Позднее ежемесячник был превращен в еженедельник.

Тем временем с «Бомбей кроникл» был снят запрет. «Янг Индия» снова стала выходить раз в неделю. Выпускать два еженедельника в разных местах было для меня крайне неудобно, не говоря уже о том, что это требовало больших расходов. «Навадживан» выходил в Ахмадабаде, и по моему предложению издание «Янг Индия» также перевели в этот город.

Были для этого и другие причины. По опыту работы в «Индиан опинион» я знал, что подобные газеты нуждаются в собственных типографиях. Законы о печати были в то время в Индии таковы, что типографии, которые, естественно, представляли собой коммерческие предприятия, не решились бы печатать мои статьи, если бы я открыто высказывал свои мысли. Необходимость в собственной типографии становилась все более настоятельной, а так как осуществить это можно было только в Ахмадабаде, то издание «Янг Индия» следовало перенести в этот город.

Я принялся через газеты воспитывать население в духе сатьяграхи. Оба органа получили большое распространение, и одно время тираж каждого из них достигал сорока тысяч, с той лишь разницей, что тираж «Навадживан» поднялся быстро, а тираж «Янг Индия» рос медленно. Однако после моего ареста тираж обоих изданий стал падать, а в настоящий момент опустился ниже восьми тысяч.

С первого дня работы в этих органах я отказывался от приема объявлений. Не думаю, чтобы мы от этого что-нибудь потеряли. Наоборот, это, по моему мнению, не в малой степени помогло нам сохранить независимость наших газет.

Замечу кстати, что работа в газетах помогла мне в некоторой степени сохранить душевное спокойствие. Хотя практически гражданское неповиновение не стояло на очереди, органы печати дали мне возможность проводить свою точку зрения и морально поддерживать народ. Поэтому я считаю, что в час испытания оба издания сослужили народу хорошую службу и внесли свою скромную лепту в дело облегчения военного положения.

XXXV. В Пенджабе

Сэр Майкл О’Двайер возлагал на меня ответственность за события в Пенджабе, а некоторые разгневанные молодые пенджабцы – за объявление военного положения. Они утверждали, что, не приостанови я кампанию гражданского неповиновения, не было бы избиения в Джалианвала-Багхе. Некоторые из пенджабцев дошли до того, что грозили убить меня, если я появлюсь в Пенджабе.

Но я считал, что моя позиция правильна и бесспорна и всякий разумный человек поймет это.

Я рвался поехать в Пенджаб. Мне хотелось лично удостовериться во всем происшедшем. Доктор Сатьяпал, доктор Китчлу и пандит Рамбхадж Датт Чоудхари, приглашавшие меня в Пенджаб, находились в то время в тюрьме. Но я был уверен, что правительство не осмелится долго держать в заключении ни их, ни других арестованных. Многие пенджабцы навещали меня, когда я бывал в Бомбее. Я подбадривал их, и моя уверенность в себе передавалась окружающим.

Между тем поездка откладывалась. Время тянулось тоскливо. Вице-король всякий раз, когда я обращался за разрешением поехать, отвечал:

– Не теперь.

Тем временем была учреждена комиссия Хантера для обследования действий пенджабского правительства в период военного положения. Мистер Ч. Ф. Эндрюс поехал в Пенджаб и писал оттуда душераздирающие письма, убеждавшие меня, что зверства, совершенные при военном положении, далеко превзошли то, о чем сообщалось в прессе. Эндрюс настаивал, чтобы я приехал к нему поскорее. Малавияджи также звал немедленно приехать в Пенджаб. Я еще раз телеграфировал вице-королю, запрашивая, могу ли теперь отправиться в Пенджаб. Он ответил, что мне разрешат поехать туда спустя некоторое время. Точной даты я теперь не помню, но кажется, это было 17 октября.

Никогда не забуду своего приезда в Лахор. Вокзал был битком набит людьми. Население города, полное страстного нетерпения, высыпало на улицу, как будто встречало дорогого родственника после долгой разлуки. Толпа безумствовала от радости. Меня привели в бунгало покойного ныне пандита Рамбхаджа Датта. Обязанности занимать и обслуживать меня были возложены на шримати Сарала Деви. Тяжелые это были обязанности, потому что дом, где я жил, превратился в настоящий караван-сарай.

Из-за ареста главных лидеров Пенджаба их место заняли пандиты Малавияджи и Мотилалджи, а также ныне покойный свами Шраддхананджи. Малавияджи и Шраддхананджи я близко знал прежде, но с Мотилалджи близко познакомился здесь. Все они, равно как и местные руководители, не попавшие в тюрьму, тепло встретили меня; я ни разу не почувствовал себя чужим в их среде.

Мы единогласно решили не давать никаких показаний комиссии Хантера. О мотивах этого решения в свое время писалось в газетах, и они не требуют разъяснения. Достаточно сказать, что и сейчас, много времени спустя, я считаю наше решение бойкотировать комиссию совершенно правильным и уместным.

Как логическое следствие бойкота комиссии Хантера, было решено создать неофициальную комиссию, чтобы вести параллельное расследование от имени Конгресса. Пандит Малавияджи назначил в эту комиссию пандита Мотилала Неру, покойного ныне Дешбандху Ч. Р. Даса, адвоката Аббаса Тьябджи, адвоката М. Р. Джаянкара и меня. Мы распределили между собою районы для расследования. Ответственность же за организацию работы комиссии была возложена на меня; на мою долю выпало также произвести расследование в наибольшем числе районов. Благодаря этому я получил редкую возможность близко присмотреться к населению Пенджаба и быту пенджабских деревень.

Во время расследования я знакомился и с женщинами Пенджаба. Казалось, мы знали друг друга давным-давно. Куда бы я ни приходил, они являлись целой толпой и раскладывали вокруг меня свою пряжу. Моя деятельность в связи с работой по расследованию убедила меня, что в Пенджабе легче, чем где-либо, организовать производство кхади.

По мере того как моя работа по расследованию зверств, учиненных над населением, подвигалась вперед, я натыкался на такие факты правительственной тирании и деспотизма чиновников, что сердце обливалось кровью. Больше всего меня удивило и удивляет до сих пор, что все эти зверства были совершены в провинции, которая во время войны дала британскому правительству наибольшее число солдат.

Составление отчета комиссии тоже было поручено мне. Всякому желающему получить представление о зверствах, учиненных в Пенджабе, я рекомендовал бы внимательно изучить наш отчет.

Здесь я хочу только отметить, что в отчете нет ни одного сознательного преувеличения: каждое положение подкрепляется соответствующими документами. Более того, опубликованные данные составляют только часть материала, находившегося в распоряжении комиссии. Ни одно заявление, относительно обоснованности которого были хотя бы мало-мальские сомнения, не было включено в отчет. Он составлен исключительно с целью выявить истину, и только истину, и показать, как далеко может зайти британское правительство, какие нечеловеческие жестокости оно может учинять, стремясь поддержать свою власть. Насколько мне известно, ни один факт, упомянутый в отчете, не был опровергнут.

XXXVI. Халифат против защиты коров?[20]

Прервем изложение грустных событий в Пенджабе.

Комиссия Конгресса по расследованию зверств, совершенных властями в Пенджабе, только начала свою работу, когда я получил приглашение принять участие в объединенной конференции индусов и мусульман в Дели по вопросам о халифате. Среди подписавших письмо были покойный ныне Хаким Аджмала Хан Сахиб и мистер Асаф Али. В приглашении говорилось, что будет присутствовать и ныне покойный свами Шраддхананджи, если не ошибаюсь, в качестве вице-председателя конференции, которая, насколько помнится, должна была состояться в ноябре месяце. Конференция должна была обсудить положение, возникшее вследствие нарушения правительством своих обязательств в отношении халифата, и вопрос об участии индусов и мусульман в празднествах по поводу заключения мира. В пригласительном письме, между прочим, говорилось, что одновременно будет обсуждаться и вопрос о защите коров и что, стало быть, конференция представляет блестящую возможность разрешить и этот вопрос.

Мне не нравилось, что на конференции будет рассматриваться вопрос о коровах. В ответном письме на приглашение я обещал постараться прибыть на конференцию и рекомендовал не смешивать два разных вопроса. Последнее было сделано, очевидно, с целью дать каждой из сторон объект для торга и уступок. Между тем следовало каждую проблему разрешить вполне самостоятельно, считаясь только с существом дела.

Обуреваемый такими мыслями, я прибыл на конференцию. Она была довольно многолюдна. Я побеседовал по волновавшему меня вопросу с свами Шраддхананджи, присутствовавшим на конференции. Он охотно принял мою точку зрения и посоветовал выступить с моим предложением на конференции. Я переговорил по этому вопросу также с Хакимом Сахибом.

Выступая на конференции, я приводил следующие аргументы в пользу раздельного рассмотрения вопросов о халифате и о защите коров: если требования относительно халифата справедливы и законны, как это мне представляется, а правительство действительно поступало крайне несправедливо, то индусы обязаны поддерживать требования мусульман. И неправильно впутывать сюда вопрос о коровах или использовать ситуацию, чтобы оказать давление на мусульман; точно так же неправильно предлагать мусульманам отказаться от убоя коров в вознаграждение за помощь со стороны индусов в вопросе о халифате. Если бы мусульмане по доброй воле, из уважения к религиозным чувствам индусов, как своих соседей и детей одной родины, прекратили убой коров, то такое благородство сделало бы им честь. Но они должны, если захотят, сделать это независимо от того, окажут ли индусы им поддержку в вопросе о халифате. Таким образом, доказывал я, оба вопроса следует обсуждать независимо один от другого, и конференция должна сосредоточить внимание только на вопросе о халифате.

Мои соображения были приняты во внимание, и вопрос о защите коров не обсуждался на конференции.

Но, несмотря на мое предостережение, маулана Абдул Бари Сахиб заявил:

– Будут индусы помогать нам или нет, мы, мусульмане, как соотечественники индусов, должны из уважения к их чувствам прекратить убой коров.

И одно время казалось, что они как будто действительно прекратили забивать коров.

Несколько человек выразили желание, чтобы на конференции слушался также вопрос о пенджабских событиях. Но я воспротивился этому по той причине, что события в Пенджабе имели местный характер и потому не могли повлиять на наше решение принимать или не принимать участие в торжествах по случаю заключения мира. Я считал, что, присоединяя вопрос местного значения к вопросу о халифате, который возник в прямой связи с условиями мира, мы совершим весьма нетактичный акт. Мои аргументы подействовали.

Среди делегатов был Маулана Хасрат Мохани. Я был знаком с ним раньше, но только здесь узнал, какой он боец. С самого начала я расходился с ним во взглядах по многим вопросам, а по ряду из них мы расходимся и до сих пор.

Одна из многочисленных резолюций, принятых на конференции, призывала индусов и мусульман дать обет свадеши и, как естественное следствие этого, начать бойкот иностранных товаров. О кхади еще не было речи. Хасрат Мохани считал эту резолюцию неприемлемой. По его мнению, отомстить Британской империи необходимо будет в случае, если не восторжествует справедливость в вопросе о халифате. Он выдвинул контрпредложение и по мотивам целесообразности требовал бойкота исключительно английских товаров.

Я в принципе отверг такую точку зрения также по мотивам целесообразности, обосновав ее доводами, которые теперь широко известны. Я также изложил перед собравшимися свой взгляд на ненасилие. Мои слова произвели большое впечатление на слушателей. До меня говорил Хасрат Мохани, и его речь была принята с таким шумным одобрением, что я боялся, что мои слова окажутся гласом вопиющего в пустыне. Я осмелился выступить только потому, что считал долгом изложить перед конференцией свои взгляды. К моему приятному изумлению, мое мнение было выслушано с большим вниманием и нашло полную поддержку в президиуме. Один оратор за другим высказывались в защиту моей точки зрения. Лидеры поняли, что бойкот исключительно английских товаров не только обречен на неудачу, но и поставит конференцию в смешное положение, ибо на конференции не было ни одного человека, который не имел бы на себе какого-нибудь предмета английского производства. Большинство поняло, что резолюция бойкота английских товаров ничего, кроме вреда, не принесет, так как даже те, кто голосовал за нее, не могли бы ее осуществить.

– Один лишь бойкот иностранных тканей, – сказал Маулана Хасрат Мохани, – не устраивает нас хотя бы потому, что никто не знает, сколько пройдет времени, прежде чем мы сможем изготовлять ткани «свадеши» в количестве, достаточном для удовлетворения потребностей всего населения. Прежде чем мы сможем осуществить эффективный бойкот иностранных тканей, нужно предпринять что-нибудь такое, что окажет немедленное действие на англичан. Пусть ваш бойкот иностранных тканей проводится. Мы не против него. Но дайте нам, кроме него, какое-нибудь средство, способное быстро подействовать на англичан.

Слушая Хасрата Мохани, я почувствовал, что нужно выдвинуть что-то новое, но и имеющее отношение к бойкоту иностранных тканей. Немедленный бойкот казался и мне в то время абсолютно невозможным. Я тогда еще не знал, что мы, если захотим, сможем вырабатывать достаточно кхади для удовлетворения всех наших нужд. Это открытие мы сделали позже. С другой стороны, я знал, что мы не можем при бойкоте рассчитывать только на свои фабрики. Пока я раздумывал над этой дилеммой, Хасрат Мохани закончил свою речь.

Мне мешало, что я не находил нужных слов на языках хинди и урду. Впервые мне пришлось говорить перед аудиторией, состоявшей почти исключительно из мусульман Севера. На сессии Мусульманской лиги в Калькутте я говорил на урду, но тогда моя речь была кратким призывом. Здесь же я имел дело с аудиторией, очень критически, если не враждебно, настроенной, которой должен был объяснить свою точку зрения. Но я отбросил всякую застенчивость. Мне вовсе не нужно было произносить речь обязательно на безукоризненном, отшлифованном урду, на котором говорили мусульмане Дели. Я мог говорить на самом ломаном хинди, лишь бы выразить свои взгляды. И мне это удалось. Конференция наглядно показала мне, что только хинди-урду может стать Lingua franca[21] для всей Индии. Говори я в тот раз на английском языке, мне не удалось бы произвести такого впечатления на аудиторию, а Маулане Хасрату не пришло бы в голову бросить мне вызов. А если и бросил бы, я не смог бы столь действенно отразить его.

Я не мог подобрать подходящего выражения из языка хинди или урду для выдвигаемой мной новой мысли, и это несколько сбивало меня. Я описал ее наконец словом «несотрудничество», впервые употребленном на этом собрании. Пока говорил маулана Хасрат, я подумал, что напрасно он говорит об активном сопротивлении правительству, с которым он во многом сотрудничает, если применение оружия невозможно или нежелательно. Поэтому мне казалось, что единственным действенным сопротивлением правительству будет отказ от сотрудничества с ним. Таким образом, я пришел к слову «несотрудничество». Я тогда еще не имел ясного представления о всей сложности несотрудничества, поэтому в подробности не вдавался, а просто сказал:

– Мусульмане приняли очень важную резолюцию. Они откажутся от всякого сотрудничества с правительством, если условия мира, не дай бог, окажутся для них неблагоприятными. Народ имеет неотчуждаемое право отказываться от сотрудничества. Мы не обязаны сохранять полученные от правительства титулы и почести и продолжать состоять у него на службе. Если правительство предаст нас в таком великом деле, как халифат, нам не останется ничего другого, кроме несотрудничества.

Но прошло много месяцев, прежде чем слово «несотрудничество» получило широкое распространение. А пока оно затерялось в протоколах конференции. Месяц спустя, на Конгрессе в Амритсаре, я еще поддерживал резолюцию о сотрудничестве с правительством: я тогда еще надеялся, что никакого предательства с его стороны не будет.

XXXVII. Сессия Конгресса в Амритсаре

Пенджабское правительство не могло долго держать в заключении сотни пенджабцев, которых в период военного положения по приговору трибуналов, являвшихся судами только по названию, бросили в тюрьму на основании совершенно недостаточных улик. Взрыв всеобщего возмущения против этой вопиющей несправедливости был столь силен, что дальнейшее заключение в тюрьме арестованных стало невозможным. Большинство из них выпустили еще до открытия сессии Конгресса. Лала Харкишанлал и другие лидеры были освобождены во время сессии. Братья Али явились на заседание прямо из тюрьмы. Радость народа была безгранична. Председателем Конгресса был пандит Мотилал Неру, который пожертвовал своей богатой практикой и поселился в Пенджабе, посвятив себя служению обществу. Свами Шраддхананджи был председателем протокольной комиссии.

До этого времени мое участие в ежегодных заседаниях Конгресса ограничивалось пропагандой языка хинди, для чего я произносил речь на этом языке, в которой знакомил с положением индийцев в других странах. В этом году я также не рассчитывал, что мне придется заняться чем-нибудь еще. Но, как это случалось неоднократно и раньше, мне неожиданно досталась ответственная работа.

Печать только что опубликовала заявление короля о новых реформах. Они показались даже мне не вполне удовлетворительными; многие сочли их вовсе неудовлетворительными. Но мне казалось тогда, что реформы хотя и недостаточны, но приемлемы. По содержанию и стилю заявления короля я угадал, что автор его лорд Синха, и усмотрел в этом луч надежды. Однако опытные политики вроде покойного ныне Локаманьи и Дешбандху Читтаранджана Даса с сомнением покачивали головой. Пандит Малавияджи занимал нейтральную позицию.

В этот приезд я остановился у пандита Малавияджи. Я обратил внимание на простоту его образа жизни, еще когда приезжал для участия в церемонии, посвященной основанию индусского университета. Но теперь, находясь с ним в одной комнате, я имел возможность наблюдать его повседневную жизнь во всех подробностях, и то, что я увидел, приятно удивило меня. Его комната напоминала постоялый двор для бедняков. Вы едва ли смогли бы пройти из одного угла комнаты в другой, так как она была всегда битком набита посетителями. В часы досуга хозяина она бывала открыта для случайных посетителей, которым разрешалось отнимать у него сколько угодно времени. В одном углу этой лачуги торжественно стоял во всем своем величии мой чарпаи.

Но не буду подробно описывать образ жизни Малавияджи, вернусь к теме моего рассказа.

Я получил возможность ежедневно беседовать с Малавияджи, который любовно, точно старший брат, разъяснял мне программы различных партий. Я понял, что мое участие в прениях о реформах, провозглашенных королем, неизбежно. Поскольку я нес ответственность за составление отчета Конгрессу о несправедливостях в Пенджабе, я чувствовал себя обязанным уделить внимание всему, что оставалось сделать по этому вопросу. Необходимо было еще вести переговоры с правительством. На очереди стоял также вопрос о халифате. Я в то время верил, что мистер Монтегю сам не изменит и не допустит измены делу Индии. Освобождение братьев Али и других арестованных казалось мне благоприятным предзнаменованием. Поэтому я думал, что правильнее будет высказаться в резолюции не за отклонение, а за принятие реформ. Дешбандху Читтаранджан Дас, наоборот, твердо стоял на том, чтобы отказаться от реформ, так как они совершенно недостаточны и неудовлетворительны. Локаманья держался нейтрально, но решил присоединиться к той резолюции, которую одобрит Дешбандху.

Мысль о том, что я вынужден разойтись во мнениях с такими опытными, всеми уважаемыми лидерами, меня сильно тяготила. Но, с другой стороны, голос совести звучал ясно. Я сделал попытку уехать с Конгресса, заявив пандиту Малавияджи и Мотилалджи, что мое отсутствие на последних заседаниях будет способствовать общему благу: мне не придется публично демонстрировать свое расхождение во взглядах с уважаемыми всеми вождями.

Но они не поддержали моего желания. О нем как-то узнал и Лала Харкишанлал.

– Это не годится, – сказал он. – Кроме того, это очень оскорбит пенджабцев.

Я советовался с Локаманьей, Дешбандху и мистером Джинной, но не мог найти выхода. Наконец я обратился к Малавия.

– Я не вижу возможности компромисса, – сказал я ему, – а если предложу свою резолюцию, то потребуется решать вопрос голосованием. Не представляю себе, каким образом здесь можно произвести подсчет голосов. Согласно установившейся традиции, на открытых сессиях Конгресса до сих пор голосование производилось простым поднятием рук и никакого различия между голосами гостей и голосами делегатов не делалось. Мы не сможем подсчитать голоса на таком многолюдном собрании.

Но Лала Харкишанлал пришел мне на выручку и взялся произвести необходимые приготовления.

– Мы не пустим гостей в пандал Конгресса в день голосования, – сказал он. – Что касается подсчета голосов, то это я беру на себя. Но вы не можете не присутствовать на Конгрессе.

Я сдался. С сильно бьющимся сердцем я сформулировал перед присутствовавшими свою резолюцию. Пандит Малавияджи и мистер Джинна должны были поддержать ее. Я мог заметить, что, хотя расхождения во мнениях не имели острого характера и в наших речах не было ничего, кроме холодных рассуждений, собравшимся не нравился сам факт разногласий. Они желали полного единогласия.

Даже во время речей делались попытки уладить расхождения, и лидеры все время обменивались записками. Малавияджи приложил все старания, чтобы ликвидировать разделявшую нас пропасть, и вот тогда-то Джерамдас переслал мне свою поправку и просил в обычной для него любезной манере избавить делегатов от дилеммы при голосовании. Поправка понравилась мне. Я сказал Малавияджи, что поправка кажется мне приемлемой для обеих сторон. Локаманья, которому показали поправку, заявил:

– Если Дас одобрит ее, то я не возражаю.

Дешбандху наконец заколебался и бросил взгляд на адвоката Бепина Чандра Пала, ища поддержки. Малавияджи воспрянул духом. Он схватил листок бумаги, на котором была изложена суть поправки, и, не дождавшись, пока Дешбандху произнесет свое «да», выкрикнул:

– Братья делегаты, должен обрадовать вас, нам удалось добиться компромисса!

Что последовало за этим – трудно описать. Пандал загремел от рукоплесканий, и мрачные лица делегатов осветились радостью.

Вряд ли стоит приводить текст поправки. Моей целью было только описать, как была принята резолюция. Ведь это являлось частью моих поисков, которым посвящена эта книга.

XXXVIII. Вступление в Конгресс

Я рассматриваю свое участие в заседаниях Конгресса в Амритсаре как действительное начало своей политической деятельности в Конгрессе. Мое присутствие на предыдущих сессиях было не чем иным, как ежегодно повторяемым изъявлением верности Конгрессу. При этом я не считал, что для меня уготована какая-нибудь другая работа, кроме сугубо личной, и не желал большего.

Мой опыт в Амритсаре показал, что у меня есть определенная наклонность к некоторым вещам, которая может быть полезной Конгрессу. Я видел, что Локаманья, Дешбандху, пандит Мотилалджи и другие лидеры довольны моей работой в связи с расследованием в Пенджабе. Они часто приглашали меня на свои неофициальные заседания, где вырабатывались проекты резолюций. На эти заседания приглашались, как правило, только те лица, которые пользовались особым доверием лидеров и в чьих услугах они нуждались.

В наступающем году меня интересовали две вещи в соответствии с моими склонностями к определенного рода деятельности. Во-первых, памятник жертвам бойни в Джалианвала-Багхе. Резолюция по этому вопросу была принята на сессии Конгресса с большим энтузиазмом. Для памятника необходимо было собрать сумму приблизительно в пятьсот тысяч рупий. Меня назначили одним из доверенных лиц. Пандит Малавияджи пользовался репутацией короля попрошаек при сборе денег для общественных нужд. И я знал, что не уступаю ему в этом. Уже в Южной Африке я открыл в себе такую способность. Конечно, я не мог сравниться с Малавияджи в умении заставить раскошелиться правителей Индии. Но сейчас нечего было и думать идти к раджам и махараджам за лептой на памятник жертвам расправы в Джалианвала-Багхе. Поэтому главная забота по сбору пожертвований пала на мои плечи. Великодушные граждане Бомбея вносили пожертвования добровольно, и в банке к настоящему времени накопилась довольно большая сумма. Перед страной возникла проблема: какого рода должен быть памятник, воздвигнутый на священном месте, политом кровью индусов, мусульман и сикхов. Но эти три общины, вместо того чтобы слиться в дружественный союз, на виду у всех до сих пор враждуют друг с другом, а нация не знает, как использовать фонд, собранный на памятник.

Конгресс мог использовать и другую мою склонность к составлению различного рода проектов. Лидеры Конгресса нашли, что я обладаю способностью в сжатой форме излагать свои мысли. Я добился этого в результате длительной практики. Существовавший тогда устав Конгресса был наследством, оставшимся после Гокхале. Он набросал несколько правил, которые послужили основой для работы Конгресса. Интересные подробности о составлении этих правил я слышал из уст самого Гокхале. Но теперь все чувствовали, что эти правила уже не соответствуют расширявшейся деятельности Конгресса. Этот вопрос вставал из года в год. В то время Конгресс фактически не имел никакого аппарата, который функционировал бы в промежутки между сессиями и мог бы рассматривать вопросы, возникающие в течение года. Существовавшие правила предусматривали трех секретарей, но фактически работал один, да и то непостоянно. Каким образом мог он в одиночку ведать всеми делами Конгресса, думать о будущем и выполнять в текущем году обязательства, взятые на себя Конгрессом в прошлом? В этом году все понимали, что вопрос об уставе станет еще более насущным. Кроме того, Конгресс сам по себе был слишком громоздким органом для разрешения общественных вопросов. Не существовало никаких ограничений ни для общего числа делегатов Конгресса, ни для числа делегатов от каждой провинции. Все ощущали настоятельную необходимость положить конец возникшему хаосу. Я взял на себя миссию набросать устав Конгресса при одном условии. Я видел, что наибольшим влиянием среди населения пользуются двое – Локаманья и Дешбандху, и потому потребовал, чтобы они в качестве представителей народа вошли в комиссию по выработке нового устава Конгресса. Но поскольку было ясно, что у них обоих не будет возможности для личного участия в работе, я предложил, чтобы они вместо себя делегировали двух уполномоченных, пользующихся их абсолютным доверием. Таким образом, комиссия должна была состоять из трех человек. Локаманья и Дешбандху приняли мое предложение и делегировали адвоката Келкара и И. Б. Сена. Комиссия ни разу не собиралась на заседание; но мы имели возможность совещаться письменно и представили один общий доклад. Я до известной степени горжусь этим уставом Конгресса и считаю, что, если бы мы смогли точно следовать ему, уже это обеспечило бы нам сварадж. Я считаю, что, взяв на себя ответственность за выработку устава, по-настоящему связал себя с политической деятельностью Конгресса.

XXXIX. Рождение кхади

Не припомню, чтобы мне случалось видеть ручной ткацкий станок или самопрялку до 1908 г., когда в «Хинд сварадж» я указал на них как на радикальное средство против растущей пауперизации Индии. В этой книге я доказывал: все, что поможет Индии избавиться от гнетущей нищеты масс, является и средством, способствующим установлению свараджа. Даже в 1915 г., вернувшись из Южной Африки, по-настоящему я не видел самопрялки. Основав «Сатьяграха ашрам» в Сабармати, мы приобрели несколько ручных ткацких станков. Но среди нас были люди свободных профессий или коммерсанты, ремесленников же не было. Нужно было найти специалиста, который научил бы нас ткацкому делу. В конце концов такого человека удалось найти в Паланпуре, но он не посвятил нас во все тайны своего ремесла. К счастью, Маганлал Ганди, обладавший природной способностью разбираться во всякого рода механизмах, быстро овладел ткацким делом, а вслед за ним еще несколько человек в ашраме также научились ткацкому ремеслу.

Мы поставили себе целью одеваться исключительно в ткани, сделанные собственными руками. Поэтому мы прежде всего перестали пользоваться фабричными тканями. Все члены ашрама решили носить одежду из тканей ручного производства, причем выделанных из индийской пряжи. Соблюдение этого правила дало нам возможность непосредственно познакомиться с условиями жизни ткачей, узнать, сколько продукции они в состоянии произвести, с какими затруднениями сталкиваются при получении пряжи, вследствие чего становятся жертвами обмана, и, наконец, об их растущей задолженности. Мы не могли с первых же шагов вырабатывать необходимое для нас количество ткани. Следовательно, часть тканей мы должны были получать от ткачей-кустарей. Но не так-то легко получить у торговцев или у самих ткачей готовую ткань из индийской пряжи фабричного производства. Добротные ткани изготовлялись из иностранной пряжи, так как индийские фабрики не производили высококачественных сортов пряжи. Даже в настоящее время выпуск более высоких номеров пряжи индийскими фабриками весьма ограничен, а пряжу самых высоких номеров они совсем не могут производить. Только после очень долгих поисков нам удалось наконец найти нескольких ткачей, согласившихся ткать для нас из пряжи «свадеши», и то при условии, что ашрам будет забирать всю их продукцию. Таким образом, согласившись пользоваться фабричной пряжей для своей одежды и пропагандируя ее среди друзей, мы становились добровольными агентами индийских прядильных фабрик. Это, в свою очередь, привело нас в соприкосновение с фабриками и дало возможность в какой-то мере познакомиться с ведением дел на фабриках и их трудностями. Мы увидели, что целью фабрик является неуклонное увеличение выпуска тканей из собственной пряжи. Их сотрудничество с ткачом-кустарем – не желаемое, а временное явление. Нам не терпелось начать выработку собственной пряжи. Было совершенно ясно, что, пока не добьемся этого, будем зависеть от фабрики. Мы знали, что в качестве агентов индийских ткацких фабрик не окажем стране никаких услуг.

Но всякого рода затруднениям не было видно конца. Мы не могли ни достать самопрялки, ни найти прядильщика, который мог бы научить нас прясть. В ашраме было несколько прялок и веретен, но мы не имели понятия, как их можно использовать для прядения. Но вот Калидас Джавери нашел женщину, обещавшую показать нам свое искусство прядения. Мы послали к ней кого-то из ашрама, кто обладал способностью быстро усваивать все новое. Но он вернулся, так я не постигнув тайны этого ремесла.

Время шло, а с ним росло мое нетерпение. Я расспрашивал всех посетителей ашрама, мало-мальски знакомых с прядением. Но так как этим искусством занимались главным образом женщины и оно совершенно исчезло, то только женщина могла найти затерявшуюся где-нибудь в уединенном углу прялку.

В 1917 г. мои гуджаратские друзья пригласили меня в качестве председателя на конференцию по вопросам образования. Здесь я встретил замечательную женщину – леди Гангабехн Маджмундар. Она была вдовой, в ней коренился неисчерпаемый дух предприимчивости. Образование ее, в обычном понимании этого слова, было незначительно. Но в отношении здравого смысла и по смелости своей она намного превосходила наших образованных женщин. Она уже освободилась от предрассудков, связанных с неприкасаемостью, и мужественно служила угнетенным классам. Она располагала собственными средствами, а потребности ее были невелики. Она была физически закалена и всюду ходила без провожатых. В седле чувствовала себя как дома. Ближе я узнал ее на конференции в Годхре. Я рассказал ей о своих горестях, связанных с чаркхой, и она сняла с меня часть бремени забот, обещав серьезно заняться поисками самопрялки.

XL. Найдена наконец!

Наконец, после бесконечных странствований по Гуджарату, Гангабехн нашла самопрялку в Виджаяпуре, в княжестве Барода. Там эти самопрялки имелись у многих, но их давно забросили на чердаки как бесполезные деревяшки. Местные жители с готовностью обещали Гангабехн снова приняться за прядение, если только кто-нибудь аккуратно будет снабжать их чесальными лентами и покупать изготовленную ими пряжу. Сообщенная Гангабехн новость была радостной, но снабжение лентами оказалось трудным делом. Однако Умар Сабани, ныне покойный, узнав обо всем, немедленно устранил наше затруднение, взяв на себя снабжение лентами со своей фабрики. Я отослал полученные от Умара ленты Гангабехн, и вскоре пряжа стала поступать в таком количестве, что мы не знали, куда ее девать.

Умар Сабани проявил большое благородство, но все же нельзя было пользоваться его услугами постоянно. Я чувствовал себя очень неловко, беспрерывно получая от него ленты для прядения. Кроме того, мне казалось, что в принципе неправильно использовать фабричные чесальные ленты. Ведь тогда можно употреблять и фабричную пряжу. В старину, без сомнения, не было фабрик, снабжавших прядильщиков лентами. Как же они работали тогда? Размышляя таким образом, я предложил Гангабехн разыскать чесальщиков, которые могли бы поставлять нам ленты. Она энергично взялась за дело, и ей удалось найти человека, согласившегося чесать хлопок. Он потребовал тридцать пять рупий, если не больше, в месяц, но в тот момент я никакую цену не счел бы чрезмерно высокой. Он обучил своему делу нескольких мальчиков. Я просил прислать хлопок из Бомбея. Адвокат Яшвант Прасад Десай немедленно откликнулся на мою просьбу. Таким образом, предприятие Гангабехн начало процветать, превзойдя все мои ожидания. Она сумела найти ткачей, которые стали ткать пряжу, производимую в Виджаяпуре, и вскоре кхади из Виджаяпуры получила широкую известность.

Тем временем самопрялка быстро завоевала себе прочное положение в ашраме. Маганлал Ганди, мобилизовав свои блестящие технические способности, внес в самопрялку ряд усовершенствований. Ашрам стал изготовлять прялки и отдельные части к ним. Первая штука кхади, изготовленная в ашраме, обошлась в семнадцать анн за ярд. Я без стеснения расхваливал нашу весьма грубую кхади друзьям, и они охотно платили эту цену.

В Бомбее я заболел, однако был достаточно бодр для того, чтобы продолжать наводить справки относительно самопрялки. Наконец мне удалось найти двух прядильщиков. Они брали рупию за сир пряжи, то есть за двадцать восемь тола, или примерно за три четверти фунта. Тогда я еще ровно ничего не понимал в себестоимости производства кхади. Любая цена пряжи, изготовленной ручным способом, не казалась мне чрезмерной. Но, сравнив эту цену с той, которую платили в Виджаяпуре, я понял, что меня обманывают. Между тем прядильщики ни за что не соглашались снижать свои расценки, и мне пришлось отказаться от их услуг. Но они свое дело сделали. Они обучили прядению шримати Авантикабай, Рамибай Камдар, вдовствующую мать адвоката Шанкарлала Банкера и шримати Васуматибехн. Прялка весело зажужжала в моей комнате, и я могу без преувеличения сказать, что ее жужжание немало способствовало восстановлению моего здоровья. Я готов допустить, что ее воздействие было скорее психологическое, чем физиологическое. Но это только доказывает, как сильно действуют на организм человека психологические факторы. Я также попробовал сесть за прялку, но в то время у меня ничего не вышло.

В Бомбее снова возник старый вопрос: как достать хлопок, вычесанный ручным способом. Ежедневно мимо дома адвоката Ревашанкара проходил чесальщик, гнусавым голосом предлагавший свои услуги. Я послал за ним и узнал, что он вычесывает хлопок для стеганых матрацев. Он согласился чесать нам хлопок для лент, но запросил неимоверную цену, которую я, однако, согласился ему платить. Приготовленную таким образом пряжу я пересылал некоторым друзьям-вишнуитам для изготовления из нее гирлянд для Павитра Экадаши. Адвокат Шиваджи организовал в Бомбее курсы для изучения прядильного дела. Все это потребовало больших расходов, но патриотически настроенные друзья, проникнутые любовью к родине и верившие в будущность кхади, охотно взяли их на себя. По моему скромному мнению, деньги здесь были затрачены недаром. Все это обогатило нас опытом и раскрыло перед нами возможности ручной прялки.

Теперь мне не терпелось облачиться в одежду, изготовленную из кхади. Я все еще носил дхоти из индийской фабричной ткани. Грубая кхади, изготовляемая в ашраме и в Виджаяпуре, была шириной всего в тридцать дюймов. Я заявил Гангабехн, что, если она в течение месяца не доставит мне кхади в сорок пять дюймов ширины, я надену грубые короткие дхоти. Мой ультиматум ошеломил ее. Через месяц она прислала мне пару дхоти из кхади в сорок пять дюймов ширины, вызволив меня, таким образом, из очень затруднительного положения.

Примерно в это же время адвокат Лакшмидас привез из Лати в ашрам адвоката Рамджи, знавшего ткацкое дело, и его жену Гангабехн, и дхоти из кхади стали изготовляться в ашраме. Эта пара сыграла весьма значительную роль в распространении кхади. Она побудила множество людей в Гуджарате, а также и в других областях изучить искусство изготовления ручной пряжи. Нельзя без волнения было смотреть на Гангабехн, сидевшую за ткацким станком. Эта простая женщина, усердно работая на своем станке, так увлекалась, что было трудно привлечь к себе ее внимание и еще труднее заставить поднять глаза от любимого станка.

XLI. Поучительный разговор

С самого начала своего возникновения движение «кхади», или «свадеши», как его тогда называли, вызвало критическое отношение к себе со стороны фабрикантов. Покойный Умар Сабани, сам очень дельный фабрикант, не только делился со мной своими знаниями и опытом, но и держал в курсе настроений других фабрикантов. Доводы одного из них произвели на Умара Сабани большое впечатление. Фабрикант настаивал, чтобы я встретился с ним. Я согласился. Мистер Сабани устроил нам встречу. Разговор начал фабрикант.

– Вам известно, что движение «свадеши» существовало и раньше?

– Да, – ответил я.

– Вам должно быть также известно, что во времена Раздела[22] мы, фабриканты, широко использовали движение «свадеши». Когда оно достигло своей высшей точки, мы подняли цены на ткани и делали даже худшие вещи.

– Да, я кое-что слышал об этом и был глубоко огорчен.

– Понимаю ваше огорчение, но не вижу для него оснований. Мы занимаемся своим делом не ради филантропии, а ради прибыли, нам надо платить дивиденды акционерам. Цена товара зависит от спроса на него. Разве можно не считаться с законом спроса и предложения? Бенгальцы должны были знать, что их агитация, которая ведет к повышению спроса на ткани «свадеши», вызовет рост цен на них.

– Бенгальцы, – перебил я его, – подобно мне, доверчивы по своей природе. Они никак не думали, что фабриканты окажутся столь эгоистичными и непатриотичными и предадут родину в час нужды и дойдут до того, что станут обманывать народ и продавать иностранные ткани, выдавая их за «свадеши».

– Мне известна ваша доверчивость, – возразил фабрикант, – и поэтому я решил побеспокоить вас, попросив прийти ко мне, чтобы вы не повторили ошибку простодушных бенгальцев.

При этих словах фабрикант подозвал конторщика, стоявшего сзади с образцами товаров, изготовляемых на его фабрике.

– Взгляните на эту ткань, – сказал он, – это последняя новинка нашей фабрики. Она покупается нарасхват. Мы изготовляем ее из отходов, и потому она дешева. Мы посылаем ее далеко на север, в долины Гималаев. У нас есть агенты по всей стране, даже в таких местах, куда никогда не проникнут ни ваши слова, ни ваши агенты. Кроме того, вам должно быть известно, что индийские текстильные фабрики не удовлетворяют потребности населения. Вопрос о «свадеши», следовательно, сводится в значительной степени к вопросу о расширении производства. Импорт иностранных тканей автоматически прекратится, как только мы увеличим свою продукцию и соответствующим образом улучшим ее качество. Поэтому мой совет вам – прекратите вашу теперешнюю агитацию и обратите внимание на создание новых фабрик. Мы не нуждаемся в пропаганде наших товаров, но надо добиваться расширения производства.

– В таком случае вы, наверное, благословите мои усилия, так как я как раз этим и занят, – заявил я.

– Как это так? – воскликнул он, немного озадаченный. – Неужели вы предполагаете строить новые фабрики? В таком случае мне остается только поздравить вас.

– Не совсем так, – возразил я, – я пытаюсь возродить самопрялку.

– Что это значит? – спросил он с еще большим удивлением.

Я рассказал о самопрялке, изложив историю длительных поисков ее, и добавил:

– Я с вами вполне согласен. Нет смысла становиться, в сущности, агентом по сбыту продукции фабрик. Это принесло бы стране больше вреда, чем пользы. Наши фабрики еще долго не будут испытывать недостатка в покупателях. Моя работа должна заключаться и заключается в организации производства домотканой материи и нахождении средств для сбыта кхади. Поэтому все мое внимание сосредоточено на производстве кхади. Я стою за эту форму «свадеши», потому что таким способом могу обеспечить работой полуголодных безработных индийских женщин. Моя идея заключается в том, чтобы предоставить этим женщинам возможность производить пряжу и одевать население Индии в кхади, выработанную из этой пряжи. Я не знаю, насколько это движение будет иметь успех. Сейчас оно находится в начальной стадии. Но я верю в него. Во всяком случае оно не принесет вреда. Напротив, в той незначительной мере, в какой оно сможет увеличить производство ткани в стране, оно принесет пользу.

– Мне нечего возразить, – сказал он, – если вы, организуя движение, имеете в виду увеличение продукции. Получит ли прялка распространение в наш век машин – вопрос другой. Но я желаю вам всяческого успеха.

XLII. Нарастающий прилив

Я не могу посвятить еще несколько глав описанию дальнейшего прогресса движения «кхади». Рассказывать о различных сторонах моей деятельности, проходившей на глазах у общественности, значило бы выйти за рамки этой книги, и мне не следует предпринимать таких попыток хотя бы потому, что такое изложение потребовало бы целого трактата на эту тему. Цель моя состоит просто в том, чтобы описать, каким образом некоторые вещи, так сказать, самопроизвольно раскрылись передо мной в ходе моих поисков истины.

Продолжим поэтому рассказ о движении несотрудничества. В то время когда могучее движение халифата, организованное братьями Али, было в полном разгаре, я имел длительные беседы с покойным ныне мауланой Абдулом Бари и другими улемами. Наши беседы касались в особенности вопроса о том, в какой мере мусульмане могут соблюдать правило ненасилия. В конце концов они все согласились со мной, что ислам не запрещает своим последователям придерживаться ненасилия как политического метода. Резолюция о несотрудничестве была предложена на конференции халифата и принята после продолжительных прений. В моей памяти свежи воспоминания о том, как однажды в Аллахабаде комитет, обсуждая этот вопрос, заседал ночь напролет. Вначале покойный Хаким Сахиб скептически отнесся к возможности практического применения принципа ненасильственного несотрудничества. Но после того, как его скептицизм был рассеян, он отдался всем сердцем этому принципу, и его помощь оказалась неоценимой для движения.

Несколько позднее я выдвинул резолюцию о несотрудничестве на гуджаратской политической конференции. Оппозиция сначала возражала, что провинциальная конференция не вправе принимать резолюцию раньше, чем ее примет Конгресс. Я же утверждал, что такое ограничение применимо только к прошлому движению, но когда дело идет о будущем, о дальнейшем направлении деятельности, то подчиненная организация не только вполне компетентна, но даже обязана так поступить, если у нее есть для этого необходимая выдержка и смелость. Никаких разрешений, доказывал я, не требуется, когда речь идет о стремлении поднять престиж центральной организации на свой страх и риск. Затем предложение обсуждалось по существу, причем прения протекали, несмотря на остроту, в атмосфере «приятной сдержанности». Резолюция была принята подавляющим большинством голосов. Успех резолюции во многом объясняется личными качествами адвоката Валлаббхая и Аббаса Тьябджи. Последний председательствовал на конференции, и его симпатии были на стороне резолюции о несотрудничестве.

Всеиндийский комитет Конгресса решил созвать в Калькутте в сентябре 1920 г. специальную сессию Конгресса для совещания по тому же вопросу. Подготовка велась самая широкая. Председателем был избран Лала Ладжпат Рай. Из Бомбея в Калькутту шли специальные поезда для членов Конгресса и участников движения халифата. Калькутта кишела делегатами и гостями.

По совету мауланы Шауката Али я подготовил в поезде проект резолюции о несотрудничестве. До тех пор я старался избегать в своих черновиках слова «ненасилие», хотя неизменно употреблял его в речах. Мой словарь в этом отношении только еще формировался. Я считал, что чисто мусульманской аудитории санскритский синоним «ненасилия» не будет понятен. Поэтому я просил маулану Абул Калам Азада найти эквивалент. Он предложил слово ба-аман, а для «несотрудничества» – тарк-и-мавалат.

Пока я старался подобрать на хинди, гуджарати и урду слова, выражающие понятие «несотрудничество», меня заставили написать для этой знаменательной сессии Конгресса резолюцию о несотрудничестве. В первоначальном проекте слово «ненасильственное» отсутствовало. Я передал проект резолюции маулане Шаукату Али, который ехал в одном купе со мной, так и не заметив этого пропуска. Ночью я вспомнил об ошибке. Утром я послал Махадева с просьбой исправить ошибку, прежде чем проект резолюции попадет в печать. Но поправку нельзя было внести, так как проект уже был напечатан. Заседание руководящего комитета должно было состояться в тот же вечер. Поэтому необходимые поправки мне пришлось делать уже в отпечатанных экземплярах проекта резолюции. Впоследствии я понял, как бы мне пришлось трудно, не приготовь я своего проекта резолюции.

Положение мое было все же очень жалким. Я совершенно не представлял себе, кто будет поддерживать резолюцию и кто выступит против нее. Не имел я также понятия и о том, какую позицию займет Лаладжи. Я видел лишь внушительную фалангу ветеранов-бойцов, собравшихся для боя в Калькутте. Среди них были доктор Безант, пандит Малавияджи, адвокат Виджаярагхавачария, пандит Мотилалджи и Дешбандху.

В своей резолюции я предлагал объявить несотрудничество только для того, чтобы добиться исправления ошибок, допущенных властями по отношению к халифату и во время событий в Пенджабе. Это не понравилось адвокату Виджаярагхавачария.

– Если мы начинаем несотрудничество, то почему из-за нескольких частных бедствий? Страна страдает от такого большого бедствия, как лишение ее свараджа. Это и должно быть выдвинуто как основание для несотрудничества, – доказывал он.

Пандит Мотилалджи также хотел, чтобы в резолюцию было включено требование свараджа. Я охотно принял это предложение, исправил соответствующим образом текст резолюции, которая прошла после обстоятельных, серьезных и довольно бурных дебатов.

Мотилалджи первым примкнул к движению. Я до сих пор помню приятную беседу с ним по поводу резолюции. Он предложил изменить некоторые выражения. Я согласился. Он взялся склонить на нашу сторону Дешбандху. Сердцем Дешбандху с нами, но он относится скептически к способности народа выполнить нашу программу. Он и Лаладжи искренне присоединились к нам только на Нагпурской сессии Конгресса.

На этой чрезвычайной сессии я особенно сильно почувствовал, какую утрату означала для нас смерть Локаманьи. Я был глубоко убежден, что, будь он жив, он благословил бы меня в моих начинаниях. Но если бы даже он выступил в оппозиции, я бы усмотрел в этом милость и поучение себе. У нас бывали разногласия, но они никогда не портили наших отношений. Он всегда убеждал меня, что связи между нами нерасторжимы.

Когда я пишу эти строки, в памяти ясно встают обстоятельства, связанные с его смертью. Была уже почти полночь, когда Патвардхан, работавший в то время вместе со мной, передал по телефону известие о смерти Локаманьи. Я находился в окружении своих компаньонов. С моих уст невольно сорвалось восклицание:

– Нет уже моей надежнейшей опоры!

Движение несотрудничества в то время было в полном разгаре, и я страстно ожидал его одобрения и поддержки. Какова была бы его позиция на последней стадии несотрудничества, об этом можно только гадать, а гадать – дело бесполезное. Одно несомненно: смерть оставила зияющую пустоту, и это тяжело ощущали все участники Калькуттской сессии Конгресса. Всем нам не хватало его советов в столь критический момент национальной истории.

XLIII. В Нагпуре

Резолюции, принятые на чрезвычайной сессии Конгресса в Калькутте, должны были быть подтверждены на его очередной ежегодной сессии в Нагпуре. В Нагпур, как и в Калькутту, собралось бесчисленное количество делегатов и гостей. Число делегатов Конгресса еще не ограничивалось. В Нагпур, насколько мне помнится, приехало около четырнадцати тысяч человек. Лаладжи внес небольшую поправку к пункту относительно бойкота школ, которую я принял. По настоянию Дешбандху также было сделано несколько аналогичных поправок, после чего резолюция была принята единогласно.

Резолюция о пересмотре устава Конгресса тоже была включена в программу Нагпурской сессии Конгресса. Проект подкомиссии уже рассматривался на чрезвычайной сессии в Калькутте. Вопрос, таким образом, был достаточно ясен. В Нагпуре, где этот вопрос должен был получить окончательное решение, председательствовал адвокат Виджаярагхавачария. Руководящий комитет Конгресса внес в проект только одно существенное изменение. В моем проекте число делегатов ограничивалось тысячью пятьюстами, комитет предложил цифру шесть тысяч. По-моему, это было сделано опрометчиво, и опыт последних лет еще более укрепил меня в этом убеждении. Я считаю крайне ошибочным, будто большое число делегатов способствует лучшему ведению дела или лучше гарантирует соблюдение принципов демократии. Тысяча пятьсот делегатов, преданных интересам народа, правдивых и дальновидных, лучше оберегут интересы демократии, чем шесть тысяч безответственных, случайно выбранных людей. Для того чтобы защитить демократию, народ должен обладать сильным чувством независимости, самоуважения и единства, должен настаивать на избрании в качестве представителей только людей хороших и надежных. Но комитету в его увлечении большими числами даже цифра шесть тысяч казалась недостаточной. Уже она явилась компромиссом.

Острые прения возникли вокруг вопроса о цели деятельности Конгресса. Я в своем проекте определял целью Конгресса достижение свараджа, если возможно – в пределах Британской империи, в случае необходимости – и вне ее. Часть делегатов хотели ограничить понятие свараджа автономией в пределах Британской империи. Такую точку зрения отстаивали пандиты Малавияджи и мистер Джинна. Но они не смогли собрать много голосов. Далее проект устава допускал только применение мирных и законных средств для достижения цели. Это условие тоже вызвало оппозицию, настаивавшую на устранении всяких ограничений в отношении выбора средств. Но Конгресс после поучительных и откровенных прений принял первоначальный проект. Я полагаю, что этот устав, если бы народ следовал ему честно, разумно и старательно, стал бы мощным орудием воспитания масс, и самый процесс выполнения устава привел бы нас к свараджу. Но здесь не имеет смысла рассуждать на эту тему.

Конгресс принял также резолюции о единстве индусов и мусульман, об упразднении неприкасаемости и о кхади. С тех пор индусы, входившие в состав Конгресса, взяли на себя обязательство очистить индуизм от проклятия неприкасаемости, а при помощи кхади Конгресс установил живую связь со старой Индией. Принятие несотрудничества в интересах халифата само по себе уже являлось большим практическим шагом, предпринятым Конгрессом в целях достижения единства индусов и мусульман.

XLIV. Прощание

Пора заканчивать мое повествование.

Моя дальнейшая жизнь протекала до такой степени на виду у всех, что в ней не найдется, пожалуй, ни одного штриха, который не был бы известен народу. Кроме того, начиная с 1921 г. я работал в очень тесном контакте с лидерами Конгресса и едва ли смогу упомянуть хотя бы об одном эпизоде своей жизни, не рассказывая в то же самое время и о наших взаимоотношениях. Хотя Шраддхананджи, Дешбандху, Хакима Сахиба и Лаладжи уже больше нет с нами, но, к счастью, многие из старых лидеров Конгресса еще живы и работают. История Конгресса после тех крупных перемен, о которых я здесь писал, все еще творится. И главные мои поиски последние семь лет предпринимались через Конгресс. Поэтому мне неизбежно пришлось бы говорить о моих отношениях с его лидерами, если бы я стал продолжать писать о своих поисках. А этого я не могу сделать, по крайней мере теперь, хотя бы из соображений приличия. Наконец, выводы, к которым я пришел на основании последующих поисков, вряд ли можно считать окончательными. Поэтому я считаю своевременным на этом закончить свой рассказ. Да и перо мое инстинктивно отказывается писать дальше.

Не без душевной боли расстаюсь я с читателем. Я высоко ценю свои поиски. Не знаю, смог ли я воздать им должное. Отмечу лишь, что не щадил усилий, чтобы рассказывать правдиво. Я все время стремился описать истину такой, какой она представляется мне, и точно таким образом, как я постигаю ее. Этот труд приносил мне невыразимое душевное успокоение, ибо я надеялся, что он сможет укрепить веру колеблющихся в истину и ахимсу.

Мой всесторонний опыт убедил меня, что нет другого бога, кроме истины. И если каждая страница этой книги не подскажет читателю, что единственным средством постижения истины является ахимса, то я буду думать, что мой труд над книгой напрасен. И даже если мои усилия в этом отношении окажутся бесплодными, пусть читатель знает, что в этом виноват не великий принцип, а средства. Ведь как бы ни были искренни мои стремления к ахимсе, они все еще несовершенны и недостаточны. Поэтому те слабые мимолетные проблески истины, которые я был в состоянии увидеть, едва ли могут выразить идею невыразимого сияния истины, в миллион раз более сильного, чем сияние солнца, которое мы ежедневно видим. То, что я постиг, есть всего лишь слабое мерцание этого могучего светила. Но я могу сказать с полной уверенностью, и это результат моих поисков, что абсолютное видение истины может проистекать только из полного познания ахимсы.

Для того чтобы созерцать всеобщий и вездесущий дух истины, надо уметь любить презреннейшее создание – самого себя. И человек, стремящийся к этому, не может позволить себе устраниться от какой бы то ни было сферы жизни. Вот почему моя преданность истине привела меня в область политики; и без малейшего колебания и вместе с тем со всей смиренностью я могу сказать, что тот, кто утверждает, что религия не имеет ничего общего с политикой, не знает, что такое религия.

Слияние со всем живущим невозможно без самоочищения. Без самоочищения соблюдение закона ахимсы останется пустой мечтой. Кто не чист душой, никогда не постигнет Бога. Поэтому самоочищение должно означать очищение во всех сферах деятельности. И очищение очень заразительно: самоочищение неизбежно ведет к очищению окружающих.

Но путь самоочищения тернист и крут. Для достижения совершенной чистоты надо стать бесстрастным в мыслях, словах и поступках, подняться выше противоборствующих страстей – любви и ненависти, привязанности и отвращения. Знаю, что, несмотря на постоянное неослабное стремление, я пока еще не достиг этой тройственной чистоты – чистоты мыслей, слов и поступков. Вот почему людская хвала не радует меня. Напротив, она часто меня уязвляет. Победа над человеческими страстями представляется мне более трудным делом, чем завоевание мира с помощью вооруженных сил. Со времени моего возвращения в Индию я познал страсти, таящиеся в глубине моей души. Сознание этого заставляет меня чувствовать себя униженным, хотя и непобежденным. Опыты и поиски вдохновляют меня и доставляют великую радость. Но я знаю, что мне предстоит еще много трудностей на пути самоунижения. До тех пор пока человек по собственной свободной воле не поставит себя на последнее место среди ближних, для него нет спасения. Ахимса есть самая последняя грань смирения.

Прощаясь с читателем, по крайней мере на время, я прошу его присоединиться ко мне в молитве, обращенной к Богу – Истине, о даровании мне благодеяния ахимсы в мыслях, словах и делах.

Моя вера