Сергей Ильин
Моя жизнь с Набоковым
Сегодня, 18.XII.1998
Сегодня,18.XII.1998 года, мне исполнилось пятьдесят лет. Пожалуй, можно подвестикое-какие итоги. Не окончательные, надеюсь.
Далеекоротко изложена история человека (моя), жизнь которого неуследимыми шагамименяется, и, как в конечном счете оказывается, изменяется кардинально,вследствие случайной встречи с великим писателем, а точнее сказать, с егосочинениями. Случайной или не случайной — это вопрос личной оценкипроисшедшего. Человек, настроенный более или менее мистически, а такие имеютсясреди моих знакомых, сказал бы — да уже и сказал, и не раз, — что тут сыгралороль некое предопределение. Я же предпочитаю использовать слово“предрасположенность”.
То, чтоя расскажу, может оказаться не всегда верным в деталях, потому как не все жеможно запомнить в точности, что-то со временем смазывается, что-то приобретаетчерты романические, но, думаю, рассказанное будет в основном правдивым.
И вотеще что. С самого начала я должен был решить для себя — называть ли мне всеимена подряд или не называть никаких, что неудобно технически, или одниназвать, а другие оставить втуне. Я решил так: людей, к которым у меня естьпретензии, а их подавляющее меньшинство, я называть не стану, а прочих — отчегоже? Люди хорошие, и лишний раз помянуть их будет приятно.
То же,примерно, и с датами. Последовательность событий я худо-бедно помню, а вотдаты — очень приблизительно. Так что, если в чем совру, прошу у всехпрощения.
Имя: Набоков
Когда яего услышал впервые, сказать теперь трудно. В памяти застряли дваобстоятельства — какое из них шло первым, не помню, так что последующаянумерация чисто условна.
Первое.В 70-е годы обыденное чтение наше в значительной степени состояло из фантастикии детективов. Приметную роль играли в его потоке приятно увесистые тома,выходившие, кажется, в издательстве “Прогресс”, в серии “Современный зарубежныйдетектив” или что-то в этом роде. Так вот, в одном из томов, а именно в“Современном румынском детективе”, напечатан был роман, в коем расследовалосьубийство некоего господина свободной профессии, адвоката, что ли, совершенноена его же собственной “вилле”. Следователь, исчерпывающая характеристикакоторого содержится в одной из песен Высоцкого — “чекист, майор разведки ипрекрасный семьянин”, пришедши на место преступления, обнаруживает на столе вгостиной “Опасные связи” и “Лолиту”. Последнюю он брезгливо перелистывает. Делоясное — здесь развращали девиц, малолетних и не очень. Кажется, фамилия авторавторого из сомнительных сочинений не называлась, но мне она к тому времени былауже известна. (Детектив этот запомнился еще тем, что следователь, затребовавсправку о рядовой бухарестской домашней хозяйке, через десять минут получал изархива ее личное дело листов в семьсот.)
Второе.В родном моем Саратове имелся один-единственный букинистический магазин, вокругкоторого толклись лица еще одной свободной профессии — книжные жучки. Никакогосамиздата там, во всяком случае на виду, в заводе не было, но уже после того,как я в 70-м году укатил студентом четвертого курса физического факультетазавершать высшее образование в Дубну, случилась в Саратове громкая история —местные майоры разведки изловили на этом пятачке трех-четырех лиходеев,торговавших из-под полы все той же соблазнительной книжонкой, несколькоэкземпляров которой означенные безобразники откопировали в нашейуниверситетской библиотеке. (О библиотеке стоит сказать особо. Посвятим ейследующую главу.) Самая главная из двух саратовских газет, “Коммунист”,разразилась по этому поводу статьей, а вернее, тем, что на журналистскомжаргоне носило, а может, и поныне носит пыточное название “подвал” — нечто вжанре “К позорному столбу”. Года три-четыре негодяи, конечно, получили.
Так чтоимя Набокова стояло у меня в сознании в одном ряду с запретными, известными мнелишь по разговорам родителей да по сварливым статьям “Литературной газеты”именами Живаго и Солженицына. Надо сказать, что человеком я к тому времени былуже довольно начитанным — в мере, в какой оная начитанность допускалась властямипредержащими, — но при этом безнадежно советским. Не думаю, что формула“Пастернака я не знаю, но одобрить не могу” была мне стихийно близка, однако ипретензий никаких я к советской власти не имел, напротив, одобрял всемерно. Неодобряя одновременно Сахарова (так у него же просто-напросто комплексОппенгеймера) и Дубчека (какая такая свобода? разве можно жить в обществе ибыть от него свободным?). Помнится, первый в моей жизни культурный шокидеологического характера я испытал уже много позже, году в 76-м, когда,порывшись в каталоге абонемента Библиотеки иностранной литературы, что наУльяновской, и не обнаружив там ни единого интересовавшего меня автора либоназвания, услышал от знакомой девушки, работавшей в этой библиотеке да,собственно, меня туда и приведшей, что процентов, кажется, семьдесят, не тодевяносто поступающих к ним книг уходит в закрытый фонд. Ясно помню ноябрьскийвечер, газовые фонари на Солянке, по которой я, едва ли не глотая слезы, топалв сторону ЦК КПСС и матерно ругал неведомо кого: “Суки, они мне еще будутуказывать, чего я могу читать, а чего не могу!”
Тутстоит сказать, что я к той поре уже прошел в Дубне аспирантуру и что была вэтой Дубне замечательная городская библиотека, в которой я впервые прочиталЗаболоцкого, и Мандельштама, и Пастернака, и Цветаеву, и Ахматову, и, наверное,Платонова. Не говоря уж о Кафке, Бёлле и Маркесе. Дубне же обязан я и тем, чтоволей-неволей пристрастился читать по-английски — преимущественно научныежурналы и книги, но все же, все же. И может быть, окончательно подготовил, таксказать, почву Московский кинофестиваль 71-го года, на котором я, увидев“Березняк”, “Беспечного ездока” и много чего другого, сообразил вдруг, чтопроблематика искусства и его язык не исчерпываются тем, что было мне до тогоизвестно.
Так что,когда году в 75-м я получил “Приглашение на казнь” — на одну ночь, оттеперешней моей жены Ленки, в которую был тогда влюблен, скажем так, почтиплатонически, эта самая почва была уже в должной мере удобрена.
Отступление: Саратов, родители, библиотека
Яродился на свет в Саратове, почему-то ставшем в русской литературе, отГрибоедова до Ильфа и Петрова, знаком и символом глухой провинции. Между тем, кначалу нашего столетия это был город едва ли не европейский — со своейконсерваторией, с превосходным оперным театром, с лучшим в российской провинциихудожественным музеем и с университетом, построенным архитектором Мюфке, кактогда шутили, “между тюрьмой и казармой” — что было чистой правдой. Вот натерритории этого университета я и родился, в деревянном домишке, бывшем дореволюции крольчатником, а после нее вместившем сначала семью университетскогосадовника по фамилии Уйба (он был финн и умер уже на моей памяти), а там иодного из ректоров университета. Ныне нашу квартирку занимает какая-тохимическая лаборатория, а стоило бы вместо нее устроить мемориал — именнов ней была сооружена первая в Саратове отопительная печь, работавшая на местномгазе.
К моемувремени университет официально титуловался так: Саратовский ордена ТрудовогоКрасного Знамени университет имени Н. Г. Чернышевского, апо-простому — СГУ. То же имя украшает и наш оперный театр, откуда язаключаю, что с Набоковым у меня изначально имелась хотя бы одна общая точка.Зато театру драматическому было присвоено имя Карла Маркса — видимо, изуважения к уже изведенным тогда немцам Поволжья. Не повезло в этом смысле лишьконсерватории, носившей имя Леонида Собинова, да Театру юного зрителя, и вовсебезымянному.
Мамабыла родом “из служащих”. Ее мама, а моя бабушка, Валентина КазимировнаШостакович, на руках которой я подрастал лет до пяти, приходилась двоюроднойсестрой великому Дмитрию Дмитриевичу, с коим виделась в жизни один раз,дореволюционной девочкой — на семейном съезде в родной Казани. Дед, КонстантинНемков, рано оставивший семью, стал потом профессором химии в Свердловске, гдев 91-м году вышла моя первая книжка. Сохранившаяся у нас фотографиясвидетельствует о его удивительном сходстве с Буниным, не думаю, впрочем, что вэтом кроется какой-либо возвышенный смысл.
Отецродился в городе Белеве, что в Тульской губернии. Его отец, железнодорожник ибольшевик, брал в 17-м московский Арсенал, а затем Кремль, и после, начальствуяв Белевской ЧК, реквизировал имение Одоевских. Ко времени моего появления насвет мама заканчивала после долгого перерыва химический факультет СГУ, а отецбыл первым секретарем университетской партийной организации. В самом начале53-го года его из партии вычистили — за длинный язык, засорение кадров и потерюпартийного билета, в нетрезвом, сколько я понимаю, виде. Мама тоже хотела выйтииз партии — в знак солидарности, — но товарищи из парткома ее отговорили.Лишившись таким образом средств к существованию, отец определился лектором вОбщество по распространению знаний да заодно уж написал единственную и по сейдень историю Саратова, изданную в 56-м, кажется, году. Он очень гордился тем,что в Британской энциклопедии имеется ссылка на эту книгу.
Но я,собственно, хотел сказать об университетской библиотеке. Созданная еще дореволюции, она пополнялась в голодные 20-е книжными собраниями быстровымиравших университетских профессоров и другими, реквизируемыми у буржуев. Такчто библиотека была богатая.
Научившисьчитать то ли под конец четвертого года жизни, то ли в начале пятого, я былотведен в нее отцом и скоро стал ее завсегдатаем. Поначалу я навещал еще староеее помещение, располагавшееся в одном из выстроенных Мюфке корпусов. Новоездание строилось на моих глазах. Правила библиотекой Вера АлександровнаАртисевич, с которой я познакомился лет, наверное, в девять. Год или два назадя увидел в газете “Культура” посвященную ей страницу. Вера Александровна какраз отметила тогда два баснословных юбилея — что-то вроде 95-летия жизни и70-летия директорства. Отец называл ее Верочкой. Лет восемь или десять подряд