Оглядываясь назад на эти годы жизни с маленькими детьми, без отопления и горячей воды, без денег с 15 числа каждого месяца и до его конца, я вижу, как мы были бесконечно счастливы. Мы были очень молоды, беспечны, и я до сих пор думаю, что недостаток материальных средств и удобств ведет к поистине экзистенциальному состоянию. «Живем одним днем!» Благодарность за каждое маленькое благословение — фунт сахара, подаренный другом, несколько карточек на дополнительную муку и пр., но главное, что у нас было, — это безусловная и постоянная поддержка со стороны наших семей. Например, когда нам предложили работу в Лиге Наций, мы немедленно собрали Вава и детей и отвезли их всех в дом моих родителей, ничуть не сомневаясь в том, что они всегда готовы принять нас и наших малышей. Им даже не нужно было давать инструкции и советы!
Мы все были так счастливы! Я яснее всего помню именно это состояние бесконечного счастья и свободы.
Александр разрабатывал в институте программу курса, который он должен был вести, готовился к защите докторской диссертации, участвовал в различных конференциях и встречах, куда его часто приглашали как молодого блестящего докладчика. В то время мы не думали о будущем, мы жили полной жизнью и наслаждались событиями каждого дня, как дарами свыше.
18 февраля 1948 года родился наш третий ребенок, опять дома, опять с коробкой медикаментов и одной акушеркой, которая пришла, взяла подушку, крепко заснула и даже сладко захрапела, заверив меня перед этим, что времени у меня еще много. Маша родилась вперед ножками и была очень крупной и толстенькой, идеальным младенцем. Ане было четыре года, Сереже— почти три, и теперь в семье появилась еще и спокойное, уютное маленькое существо, которое все обожали. Помню, как я с маленькой Машей ехала в поезде. Помню даже, во что она была одета: в коротенькое белое платьице. Она сидела на моих коленях очень прямо, выставив вперед босые ножки. Напротив нас сидела дама, которая очень серьезно сказала мне то, что прозвучало как пророчество: «Этот ребенок всегда будет доставлять Вам только радость». И она оказалась права.
В том же году Сережа тяжело заболел воспалением легких, и друзья предложили мне воспользоваться их квартирой в Каннах, на французской Ривьере. И мы поехали — трехлетний Сережа, четырехлетняя Аня и я — в набитом людьми поезде в Канны, где наслаждались весенним солнцем. Александр, Вава и маленькая Маша, конечно же, переехали на этот месяц в небольшую квартиру моих родителей.
В институте Александр начал преподавать церковную историю, и после его первой лекции профессор Антон Владимирович Карташев громко сказал: «Ныне отпущаеши раба Твоего с миром …», со слезами на глазах поздравил Александра и предсказал ему большое будущее в богословии.
Каждый год, сначала с одним ребенком, потом с двумя и, наконец, с тремя, нам удавалось проводить лето за городом. Я была воспитана в твердом убеждении, что проводить каждый год два — три месяца в деревне — просто необходимо, поэтому, независимо от того, были у нас деньги или нет, с помощью друзей, покупая дешевые «семейные» билеты на поезда, мы отправлялись на пляж, в маленькие деревушки, где ели тонкие бретонские блинчики с растопленным маслом, запивая вкуснейшем яблочным сидром. Одно лето мы провели в Бретани, в местечке под названием Перро — Пфек. Приехав туда, мы обнаружили, что колодец около снятого нами домика высох как раз перед нашим приездом. Нам пришлось каждый день ходить с ведрами на ближайшую ферму в полутора километрах от нас. А однажды мы с Александром, оставив детей с Вава, отправились в длинную прогулку по берегу мегалитов [[14]]. Мы долго с интересом рассматривали доисторические сооружения, устали и зашли в деревенское бистро, где заказали по стакану сидра (тогда не было никакой кока — колы!), рассчитывая утолить жажду вкусным яблочным соком. Но, выпив его, мы поняли, что не можем встать — наши ноги как будто налились свинцом. А до дома нужно было идти еще десять километров! Оказывается, в поданном нам сидре было очень много алкоголя, хорошо замаскированного насыщенным вкусом яблок!
Тем же летом в Бретани все трое детей, один за другим, тяжело заболели корью. Аня даже (слава Богу, ненадолго) потеряла слух, а у Сережи обнаружилась аллергическая реакция на сульфамид, которым его лечили, у него невыносимо чесалось все тело и он кричал от боли. У Маши, по ее обыкновению, поднялась высоченная температура, и нам приходилось опускать ее в корыто с холодной водой (и это притом, что воду носили из колодца в полутора километрах от дома!). Александра в это время с нами не было — он уехал на четыре недели в Швейцарию читать лекции. Телефона у нас тоже не было. Местный доктор был армейским врачом, уже вышедшим на пенсию, и к тому же плохо говорил по — французски (в Бретани совсем другой язык). Он постоянно рассказывал мне о тяжелых осложнениях после кори. Но все закончилось благополучно. Со мной была Вава, и я безусловно верила в жизнь.
Эта моя вера в жизнь подверглась серьезному испытанию, когда у Маши, в возрасте одиннадцати месяцев, случился очередной приступ очень высокой температуры. Пришел врач и предупредил меня о том, что такая температура у ребенка может вызвать судороги. Со мной была моя мама. Когда мы увидели, что у Маши начались судороги, мы немедленно налили в ванну холодную воду и опустили туда Машу. Она вдруг побледнела и обмякла. Жива ли она? Помню, как я повторяла: «Господь дал, Господь взял; да будет имя Господне благословенно». И вдруг она пошевелилась! Она была жива! Доктор прописал пенициллин, который нужно было вводить каждые пять часов. Наш друг, Петр Струве, молодой врач, сразу же к нам приехал и не только сделал инъекцию, но и сидел с Машей следующие сорок восемь часов, чтобы мы смогли отдохнуть. Как часто нищие эмигранты делились друг с другом своим временем, своими силами! Никогда, никогда не забуду то утро, когда Маша проснулась, уцепилась за стенку своей кроватки и с улыбкой встала! (Молодой Петр Струве погиб позже в автомобильной катастрофе, и я всегда поминаю его в своих молитвах.)
И в наш медовый месяц в Буживале, и в Париже или в Кламаре у моих родителей, и на отдыхе в Нормандии и Бретани мы с Александром очень часто совершали длинные прогулки. И позже, в США и Канаде, мы гуляли почти каждый день. Наши прогулки никогда не были простыми физическими упражнениями, это были приключения! Мы даже придумывали сказочные названия своим маршрутам: Chemin des Ruines (тропа развалин) или Versailles (Версаль). Почему Версаль? Потому что там деревья росли так, что пейзаж напоминал парк вокруг знаменитого дворца. Каждый маршрут имел свои собственные, отличные от других черты. Например, в «Версале» мы всегда встречали стадо коров, во главе которого вышагивал огромный бык и грозно смотрел на нас. А в другие дни мы отправлялись собирать грибы, и иногда наши старания увенчивались целыми корзинами лисичек или белых, любимых грибов всех русских, или других съедобных сокровищ — земляники и малины. Мы с Александром встретились совсем молодыми — мне было семнадцать, ему девятнадцать, и любовь, уважение и близость к природе возрастала и развивалась в нас обоих. Меня воспитали в любви к деревне, Александр же был совершенно городским мальчиком, интеллектуалом, редко расстававшимся с книгой.
Эти прогулки, первоначально бывшие предлогом к тому, чтобы побыть вдвоем, со временем стали неотъемлемой частью нашей жизни. Меняющиеся цвета осени, первый зимний снег, запахи, несущие обещание скорой весны, грозный шум разбивающихся о берег океанских волн, деревенская улица, в окнах домов которой можно сквозь занавески поймать взглядом картину простой семейной жизни, встретившийся на пути фермер, медленно идущий домой после трудового дня, вкус парного молока, — все это стало частью нас, частью нашего совместного роста, частью нашей общей жизни. Мы никогда не думали и не говорили об этом, просто — жили. Солнечный луч, пронзающий тишину пустой часовни, заставлял Александра испытывать острое счастье, и он даже пытался описывать эту красоту словами. Но мы не были слепы и к красоте, созданной руками человеческими. Мы любили Венецию, Рим, Париж со всеми их сокровищами. Любовь и уважение к природе мы привили и нашим детям, и для них это тоже нормальный образ жизни, образ существования, неотъемлемая составляющая их мировоззрения.
Время шло, и вот мы приехали еще на одно лето в Г]ранвиль и поселились в маленьком домике. Однажды мы увидели в окно, как маленькая Аня (ей тогда было пять лет) изо всех сил пытается удержать в руках свое ведерко с песком, которое вырывают у нее двое маленьких хулиганов. Не успели мы броситься к ней на помощь, как четырехлетний Сережа вылетел из дома, громко выкрикивая единственное известное ему французское слово «Non!» («Нет!»). Его свирепый вид испугал нападавших, они бежали, и Аня была спасена своим младшим братом. В другой раз, вероятно год или два спустя, Сережа играл с приятелем, и вдруг я смотрю — нет обоих! Мы с Александром бросились искать, звали его, кричали и уже начали впадать в отчаяние. Мальчики появились лишь через пару часов. «Где ты был?!» — «В лесу. Мы заблудились…» — «Ты же знал, что нельзя уходить без спроса!» — «Но Ники попросил меня пойти с ним». Он и помыслить не мог, чтобы отказать другу. И сегодня, более пятидесяти лет спустя, Сережина жена Маня страдает от его неумения говорить «нет».
Это же неумение отказывать было свойственно и Александру. Всю его жизнь Александра окружали друзья, студенты, коллеги, даже незнакомцы, которым нужно было поговорить с ним «только одну минуточку». Он редко жаловался, считал это вполне естественным, но из его дневниковых записей видно, как это временами тяготило его и не оставляло ему времени для себя. Однажды я спросила его: «Кто мой ближний?» И он ответил: «Это очень просто. Ближний — тот, кто находится в твоем поле зрения сейчас, в этот момент».
Выходные дни мы почти всегда проводили в Кламаре в доме моих родителей. Мы приезжали в их квартирку с Вава, детьми и несколькими сумками, и для меня это было раем. Родители занимались детьми, еда появлялась на столе без того, чтобы я ломала голову, что купить и почем. Нас окружали любовь, тепло и свобода. Мои родители любили нас и боготворили наших детей. Мама часами могла разговаривать с Александром о вере, Церкви, философии и смысле жизни, в свои двадцать пять — двадцать шесть лет он умел внимательно слушать и никогда не отмахивался от сомнений, высказывались ли они моей матерью или кем — либо другим. (Я вспомнила, как моя мать, когда мне было всего семь лет, спросила меня: «Льяна, ты когда — нибудь думаешь о смысле жизни, или ты слишком проста для этого?» Хорошо помню, как сидела тогда под кустом сирени, думала о том, что такое смысл жизни, и горько плакала, потому что совершенно не понимала, что это такое.)